Седлаченко и паспорт

Трагикомедия в пяти картинах.


Микаэлю Фельдману,
с искренней признательностью.


Картина первая.


Сидим это мы вечером со Шмаксом, чай пьём с малиновым вареньем. Никого не ждём, все свои дома. Вдруг – звонок в дверь. Заваливается Седлаченко. Мы, конечно, немножко удивились – обычно она без предупреждения не является. Можно, - говорит, - я тут у вас немжножко переночую? Конечно можно, закричали мы. Ночуй, сколько хочешь в своё удовольствие. Шо за дурацкие вопросы.

Шмакодявка, разумеется, в честь визита дорого гостя быренько смотал в гастрономчик за огненной водой и варёной колбасявкой. В процессе вечернего водкопития дорогая гостья поведала нам причину неожиданного визита. Ну то есть мы сначала то да сё пообсуждали, разные абстрактные темы, а потом, когда Тонечко уже успокоилась и расслабилась, я спросила, почему она такая бледная к нам завалилась.

Понимаете, сказала Седлаченка. У нас начались короткие каникулы в связи с майскими праздниками, и практически все разъехались по домам. А я обломалась ехать. Надоело всё время туда-сюда ездить. Да и денег, как обычно, случайно нет. Так-то для просто прожить – есть , а чтобы домой мотануться – нет. Билеты на поезд сильно подорожали, а у меня из-за одного неcданного хвоста стипуху урезали, она и так-то, в полном формате, не сильно позволяла роскошествовать,  а в урезанном виде – вообще швах. Поэтому решила остаться в целях экономии в Белой Церкви, в общаге, и заодно подучить недоученное.  Ну, в общем, намерения были благие. Однако суровая реальность внесла коррективы в мои замечательные планы.
Сижу я за учебником, грызу гранит науки, и вдруг слышу: в дверь стучат.

А у меня неприёмный день. Поэтому не открываю. А стучат всё  настойчивее. Мне как-то тревожно стало. Уходите, говорю им. Тем, кто стучит. А они не уходят. Я всё равно не открываю.

- А кто это был?

- Как кто? Угадывай с трёх раз.

- Аааа. Поняла. Твои коллеги по институту и заодно по общежитию.

- Ну, да. Они там понапивАлыся, кто остался, а парубки уси сильскИ, простые, как трусы за рупь двадцать. Захотелось им женского общества. А женское общество в комнате за дверью спряталось.

Ну, они и стали мне дверь выносить. Замок хлипкий, чувствую, долго не выдержит. Треба тикАты. Дождалась я периода затишья. Они штурмовали не сплошняком, а с передышками. 

- Видимо, отлучались в родные апартаменты на предмет подкрепить силы.

- Разумеется. И вот, после третьего штурма, когда мне совсем уже тревожно как-то и не по себе на душе стало, выскользнула я из нашей комнаты, защёлкнула замок и на вокзал  подалась. Как раз к последней киевской электричке успела.

- Этто ты правильное решение приняла. Молодец. Так давай же отметим твоё благополучное избавление от душевной тревоги и непосебейности.

Отметили. Хорошо посидели. Как обычно с Седлаченкой.

Между тем эта история имела плохое продолжение. Вернее, сначала плохое, а потом – хорошее. А потом снова плохое, но закончилась всё-таки хорошо. На четвёртом этапе. Не буду  забегать вперёд, изложу всё по порядку.

…Когда Седлаченка вернулась в общежитие, она с заново возросшей душевной непосебейностью обнаружила, что замок в дверях выбит и дверь открыта.
Из комнаты на первый взгляд вроде ничего ценного не пропало. Так, по мелочам: полотенце новое махровое утащили, жёлтое с белыми полосами по краям, ещё какую-то фигню вроде кипятильника. А вот на второй взгляд. И это было самое неприятное: исчез седлаченковский Паспорт. Он лежал в верхней шухлядке тумбочки. Тот, кто вломился в тонину комнату, он зачем-то его забрал.

- Тонь, как ты думаешь, зачем твой паспорт кому-то понадобился?

- Не знаю. Логику поступков простого человека из народа, находящегося под воздействием самогонки, понять невозможно. Мне во всяком случае Точно невозможно.

- А кто это мог сделать?

- Тоже не знаю. Ты думаешь, я к ним присматривалась и запоминала?

- Выяснить не пыталась?

- Не пыталась. Ты бы стала вступать в переговоры с представителями стаи диких бабуинов, которая тебя атаковала в джунглях Амазонки?

- Нет, не стала бы. Бабуины на Амазонке не водятся.

- А у нас, в общежитии белоцерковской сельхозакадемии – водятся. Вот и я не стала.

- Резонно. Аргумент принимается.

Короче-мороче, стала наша Седлаченка человеком без паспорта. Совсем грустно и как-то окончательно непосебейно стало Седлаченке на земле жить. Ни стипуху получить, ни билета на самолёт, [чтоб в Швейцарию слетать на Рождество] не купить. И даже свой диплом ветеринара, на обретение которого - на минуточку - было потрачено пять лет из единственно ей данной, чудесной и неповторимой жизни, она не получила. Сдала все экзамены, убедилась, что де факто стала дипломированным специалистом, махнула рукой на свой, невозможный без паспорта статус ветеринара де юре, и домой без диплома уехала. Потому что – это уже она сама сказала – я не просто придурок. Я гоноровый придурок.

Между прочим, по моим наблюдениям, самые гордые, самые непоколебимые и упрямые люди – это те, кто больше всех унижен. Чем сильнее их окружающие прессуют, опуская на дно социума, тем пышнее расцветают в душе униженных и оскорблённых цветы сопротивления. Фантастические, невидимые миру цветы. Об этом весь Достоевский, собственно. И гоголевская шинель в какой-то степени. Посмотрите только, в какого монстра - демона мщения превратился тишайший Башмачников после своей гибели, спровоцированной несправедливостями окружающего людского мира.

А дома в родном Хмельницком выяснилось: для восстановления паспорта нужен листок убытия. А листок убытия нужно взять по месту предпоследней прописки. А предпоследняя прописка у нашей героини – город Ленинград.

И это означало, что Седлаченко попала в полную *опу, потому что в паспортном столе ей сказали:

- «Мы, конечно, можем сделать туда запрос по нашему ведомству, но, сами понимаете, после развала Союза такая неразбериха, неизвестно, ответят нам или нет, и даже если документ пришлют, то через сколько? Может, через месяц, может, через год. Лучше туда поехать лично и самой получить листок убытия. Это же вам нужно, а не нам.»   

Ехать в Ленинград у неё не было денег, и даже если на билет можно было бы наскрести, то где там остановиться? В гостинице? Где взять денег на гостиницу? И сколько времени понадобится там пробыть, и на что при этом жить? Короче, Кафка с его «Процессом» снимает шляпу и скромно уходит в коридор курить бамбук, не выдержав конкуренции с Седлаченковскими паспортными коллизиями.

Ту-пи-цьок!

Это был один из гениальнейших Найдынских вогласов. Идём это мы втроём – Я, Найда и Седлаченка – куда-то в гости по незнакомому адресу. Поздний вечер. Зима, вьюга. Так хочется поскорее попасть в тепло, к столу и горячему чаю. Туда, где нас ждут. Но как назло, начали мы в незнакомом районе петли накручивать. И чем настойчивее  ищем нужный дом, тем больше запутываемся. Номера домов приходится чуть ли не наощупь выяснять. Они по какой-то непонятной схеме нанесены, и к тому же над цифрами лампы не горят. В этом новом районе и днём-то не особенно сориентируешься, а ночью вообще, гиблое дело. И ни души. Вернее, пара человек нам встретилась, но они не знали, где нужный дом.

- Ааа! Поняла, поняла! – такой возглас я издала, когда мы уже совсем выбились из сил, сорок минут пропетляв в заснеженных лабиринтах новостроек и в тупом изнеможении остановились посреди какого-то пустыря, занесённого сугробами.

- Вон туда нам нужно!

- и уверенно направилась в сторону ещё неисследованной группы домов. Девчонки, воодушевлённые моим примером, затопали следом.
 
Мы нырнули в проулок, прошли его до конца – я при этом всё время махала вперёд рукой и говорила: «Ещё один дом, и мы на месте, ещё один поворотик – и всё!» - повернули за трансформаторную будку и очутились перед глухой кирпичной стеной до самого неба, подпёртой по сторонам двумя точно такими же кирпичными стенами. Увидев эту картину, я посмотрела на своих девчонок, ткнулась носом в кирпич и закрыла глаза, готовясь принять смерть. В этот ужасный момент Найда и пискнула:

- «Ту – пи – цьок!».
Совершенно дурашливым голосом.

Мы заржали, как ненормальные. Моя жизнь была спасена.

Закончилась та тупицьковая эпопея благополучно; отсмеявшись, мы отдохнули, нашли уличный телефон, позвонили, к нам вышли и вызволили из ледяного плена. Но теперь всякий раз, оказавшись в сложном положении, я снова слышу Найдын голос, задумчиво произносящий по слогам: «Ту. Пи. Цьок».
 
У Найды вообще был дар в нужном месте и в нужное время подавать правильные реплики, как иголкой, протыкая невыносимо раздувшийся шар психического напряжения. Вот хотя бы ещё.

Сидим во время практики на подоконнике, раствор ждём.  С утра должны были привезти, не привезли. Обычное дело. Три бригады без работы, начальник участка Сабуров в сопровождении прораба Маринки Ниточкиной бегает по объекту злой, как чёрт, звонит куда-то, пытается продавить ситуацию. А она не продавливается и не продавливается. Во время очередной его пробежки мимо толпы притихших штукатуров-плиточников ему в спину кто-то, кажется, Райка, известная насмешница, отчётливо и негромко, но так, что слышно всем, произносит: «Факир был пьян и фокус не удался».

Сабуров, дядя под два метра, на всём скаку разворачивает в сторону рабочих своё бычье туловище и, раздув ноздри, ревёт, обводя бригаду налившимися кровью глазами:

- «Кто сказал»?!

Бабы языки прикусили, мужики сигареты изо ртов пороняли. Щас убъёт.

Найда же, спрыгнув с подоконника, делает полуприсед, описывает полукруг обеими руками, и пищит детским мультяшным голоском:

- «Да тут разве в толпе разберёшь, дяденька»?

Брови её горестно стоят домиком над круглыми арлекиновскими глазами, тонкая фигурка выражает недоумение. Народ так и покатился от хохота.

…Да, умела она.   

                * * * * * * * * *

Картина вторая.

Лето, август. В нашем берлогове появляются гости. Ребята едут с археологических раскопок в Ольвии – одного широко известного в узких кругах места, где много десятков лет подряд проводят свой трудовой отпуск самые разнообразные персоны из числа людей, «пожелавших странного».  Странным людям странные хозяева берлогова - мы с Максом то есть - всегда рады.

На этот раз проездом в нашем обиталище остановились гости из Петербурга. Я всё по старой привычке норовлю назвать мой любимый град Питером, но всякий раз вспоминаю: академик Орбели считал большой пошлостью употреблять это название, и осекаюсь. Наверное, зря.

Орбели, конечно, достойный человек, но он не господь Бог и мог ошибаться. Что такого плохого в этом «Питере»? Питерский, питерские, о питерских. Вполне симпатично звучит, как по мне. У всякого уха своя идиосинкразия, кому хруст арбуза нервы в клочья рвёт, кому чавканье свиным хрящиком.

Иосиф Абгарович был человеком дореволюционной формации, из уникальной семьи (отец – сын священника , мать – княжна). Наверное, в его избушке играли вот такими погремушками.  Сейчас уже и не вычислить, какими, понятно только, что очень сложными. Ну, не нравился ему «Питер», и всё тут. Ничего не поделать. Зато Батюшкову, Некрасову, Гоголю и Крылову нравился. И Вадиму Шефнеру. 

Неужели всю эту банду можно обвинить в дурновкусии? Они все вполне тонки и поэтичны, у них у всех прекрасный музыкальный слух. Особенно у Шефнера.

#Реплика в сторону: - А что? Неплохую команду я сколотила в свою поддержу?

И вот, значит, в геройсталинградовском берлогове появляются следующие действующие лица трагикомедии «Седлаченко и паспорт» в количестве четырёх человек. Трое питерцев и одна наша, местная, Маха Бабенька, моя давнишняя нежнолюбимая сюнди. Собственно, сюнди Маха и была главной причиной появления у нас заморских гостей. Верней, заграничных. Приморско-заграничных, если точно.

Трое ребят ехали в Питер, и на два дня к нам «вписались». У Махи в том ольвийском сезоне произошло полное крушение первого брака, там у них чего-то такого напроисходило, что, уезжая в отпуск в сопровождении одного парня, она вернулась через полтора месяца в сопровождении другого. Вот этот второй, по имени Симка, был другом третьего, по имени Иван. Дам ему прозрачную фамилию Копытов. Тот, кто с ним знаком, сразу поймёт, о каком таком Копытове идёт речь, а кто незнаком, тому всё равно.

Маха, Симка, Ваня и Оксана появились в нашем гостеприимном доме, и пока суть да дело – сами понимаете, мы развлекались традиционным для неформальной молодёжи способом, а именно посредством употребления различных алкоголесодержащих напитков – я, вдруг сообразив, какое везение, что такая оказия подвалила, - рассказала Ванюшке душераздирающую седлаченковскую историю и заручилась его согласием на поучаствовать в судьбе беспаспортной Седлаченки.

Тебя сам Бог послал, наверное, сказала я ему. Ты такой энергичный, такой пассионарный. Она ж сама в жизнь до Питера не доедет, и погибнет в канаве, всеми забытая, и на её могильной плите будет написано: «Здесь лежит человек без паспорта». Ванька недолго раздумывал. Ладно, сказал, попробую ей помочь. Только нужна доверенность с круглой мокрой печатью.

Я набрала седлаченковский номер.  Беги бегом, прокричала я ей в трубку, к нотариусу со свидетельством о рождении, и пиши доверенность на получение листка убытия по твоему старому ленинградскому адресу на имя Ивана Копытова. Беги, солнышко, беги быстро. Передавай через проводника, через три дня они уезжают, уже билеты есть.

Надо отдать ей должное – проявила в тот решающий момент Седлаченка необычную для себя расторопность, схватила маму в охапку (мама понадобилась в качестве единственного в семье законного в глазах государства паспортизированного человека) и в мгновенье ока добыв нужную бумажку с синей мокрой печатью, тут же переправила её нам. 

                * * * * * * * * *

Картина третья.

Замороско- приморские гости укатили в свои влажные края, и через неделю Копытов, прихватив для компании верного Симку, отправился на Ржевку-Пороховые, в паспортный стол предыдущего обиталища нашей невезучей Седлаченки. 

А там, в этом паспортном столе, как оказалось, всего два дня в неделю по четыре часа принимают население по документным этим разным вопросам. Во вторник – с десяти до двух, и в пятницу – с двух до шести. Ванька, как зашёл с Симкой в учреждение, сразу угодил в длиннющий коридор, сплошь, до самого окошка приёмной, забитого люто настроенными пенсионерками.

Советские присутственные места,(а теперь уже и антисоветские), если кто не знает, все устроены по одному кафкианскому образцу: длинный – длинный коридор без окон, освещённый  в самом конце одинокой лампой. С минимальным набором приспособлений для ожидания в форме стульев перед дверью к нужному чиновнику.  Один или два седалища стоят, и за них идёт бешеная борьба пришедших на приём обывателей. Сразу понятно, что тебя там, за этой дверью,  совсем не ждут и здесь никто тебе не рад. Мягко выражаясь.

Не знаю, нарочно так устроено или нет. Чтобы любой человек, там оказавшийся, сразу попадал в параллельную реальность.  Да конечно же, умышленно это всё организованно. Заходит туда простой человек с улицы, и через пять минут превращается в тварь дрожащую, которая права не имеет. Ни на что не имеет. Даже право на собственную жизнь автоматически под большим вопросом сразу оказывается.

Окинув орлиным взглядом всю эту безрадостную картину, весь этот туннель с тусклой лампочкой в конце, забитый по самую ватерлинию старухами-процентщицами, Ванька мгновенно соринетировался.

Переместив за спину Симку, он выхватил из верхнего кармана своё журналистское удостоверение, и, трубя, на манер марала во время весеннего гона: "Пропустите журналиста, у меня редакционное задание, интервью с начальником ЖЭКа", размахивая над головой краснокожей ксивой с теснёнными золотом буквами на обложке, стал прокладывать дорогу через волны нервных пенсионерок к заветному окошечку, за которым скрывалась служительница народа. Верный Симка прикрывал тыл.

Костлявые руки пытались его остановить, вцепляясь в одежду юного авантюриста, но тщетно. Копытов уверенно двигался в нужном направлении. Спустя три минуты, выйдя победителем в неравной схватке, он очутился перед светящимся проёмом в стене.

Артистично перейдя с крещендо в диминуэндо, одной рукой прилаживая на четверть оторванный рукав, второй - приглаживая растрепавшуюся шевелюру, третьей он выложил необходимый комплект документов под нос оторопевшей от напора чиновнице и сжато – подстёгиваемый ледяными уколами чужого пальца между лопаток - изложил суть дела.

Паспортистка чуть поколебалась, услышав возмущённые вопли лучших представителей советского народа, доносящиеся из-за спины вероломного журналиста, но чаша решения судеб всё-таки склонилась в пользу горемыки Седлаченки.Паспортистка пошла в архив, порылась в папках и добыла нужную бумажку. Сдаётся мне, её двигательную активность простимулировали коробка шоколадных конфет "Ассорти", случайно положенная Ванькой в её амбразуру и подкреплённая включенным на полную мощность мужским обаянием Копытова. Прямо-таки вижу, как он наводит на паспортную тётеньку свой фирменный ласково-умоляющий взгляд. Последний аргумент сыграл решающую роль.

Ванюшка старался не только из филантропических побуждений. Дело зашло далеко. Отступать было некуда, в тылу бесновалась седые фурии. Они бы точно его разорвали на сто маленьких Ванек, если бы чиновница дала ему от ворот поворот. 

Как бы там ни было, таким вот образом. Посредством обаятельного трикстера Ванюшки половина дела была сделана. Между прочим, самая сложная часть работы.

                * * * * * * * * *

Картина четвёртая.

Каким способом этот «листок убытия», вышеописанным авантюристичным способом добытый, был переправлен в Хмельницкий, не помню. Какой-то способ, несомненно, был использован. Да, наверное, всё тот же. Поездно-проводниковый, старинный советский народный способ. То дело десятое. Важно, что важная бумажка, наконец, оказалась в нужном месте.

Вы думаете, на этом паспортные мытарства Седлаченки закончились? Ага. Щас.
Когда Тонечко с листком убытия появилась в паспортном столе по месту своего проживания, ей под каким-то сюрреалистическим предлогом отказали в оформлении краснокожей книжицы. Вернее, сейчас уже синекожей.

Паспорта независимого государства Украина переплетаются сейчас в синий коленкор с золотым теснённым трезубом. Что-то снова пошло там не так. Листок убытия – дело хорошее, сказали ей, но мы не можем вам выдать удостоверение личности по причине. Далее последовала какая-то бюрократическая хрень. Тоня сейчас точно уже не помнит, что именно там их не устраивало, но что-то не устраивало самым глухим образом.

- Тонь, да они просто хотели хабаря.

- Ну, наверное, хотели. Я бы дала. Для хороших людей не жалко. Но у этих наших хитровыделанных чиновниц ещё и не знаешь, кому давать. Не той сунешь – обидится. Нужно ещё знать, кому и как сунуть. На какой кривой козе подъезжать.

А тут ещё из Москвы, прекратив учение в универе, вернулся тонин брат Коля, и обратился к служительницам народа с аналогичной проблемой. У него в его московском обучательном зигзаге жизни тоже потерялся паспорт. Эти паспортные бабы, когда и Коля к ним пришёл с заявлением о восстановлении главного документа, просто со стульев попадали от хохота. И-го-го, бу-га-га. Вот же ж смешно, правда? Прямо на их глазах в Хмельницком начала формироваться новая популяция граждан: беспаспортные Седлаченки.

Долго ли, коротко ли, в бой включилась тяжёлая артиллерия в виде тониной тёти, сестры тониной мамы. Это была барышня совсем другой породы, она всю жизнь проработала завучем, знала, в каких местах [с]раки зимуют, и у неё во всех важных государственных учреждениях города были знакомые, в том числе - в отделе милиции. И там у неё не просто знакомый был, а целый генерал.

Вот этот генерал через эту тётю подключился к безнадёжной бюрократической ситуации и взломал глухую стену чиновьичьего произвола. Он там какой-то разнос всем устроил, они там все сразу со всем согласились, и стали по стандартной процедуре, наконец, проводить этапы натурализации непутёвых, заблудившихся во времени и пространстве, Седлаченок.

Под занавес, правда, тонина злодейка-судьба всё равно преподнесла ей свой сюрприз, но это были уже комариные укусы по сравнению с теми кругами чистилища, через которые она прошла в своей паспортной эпопее. В выписке из архива не сошлись даты с теми бумагами, которые у неё были на руках.

Эта, которая с чёрным лакированным бубликом на голове, главная тонина врагиня, гибрид гиены с ехидной, та, которая ей сказала: «Прыгайте», когда Тоня спросила в период первого буксования: «И что мне теперь делать? Прыгать с моста?», - она дико обрадовалась. Так я и знала, закричала она, что вы мошенница. 

Тут уже и Тоня закричала. Знаете что? Я вам такую мошенницу покажу, мало не покажется. И быстро снова вызвала тётю. А тётя снова позвонила генералу. Ну и всё.

Как вы сами понимаете, благодаря повторному вмешательству тётиного милицейского генерала новой популяции беспаспортных граждан в городе Хмельницком всё-таки не возникло.

                * * * * * * * * * 

Картина пятая, заключительная.

Появляется автор собственной персоной и произносит монолог политико-философического содержания.

Выглядит автор так: пятидесятилетняя седая женщина среднего роста с непомерно разросшимися глазами и неприятно красным [из-за прогрессирующей гипертонии] щекастым лицом. 

Последние десять лет, случайно обнаружив своё отражение в зеркале, я каждый раз заново удивляюсь тому виду, который приняло мое тело после того, как мне исполнилось сорок. К этому ужасу совершенно невозможно привыкнуть, поэтому в ванной я зеркало давно не держу, а в коридоре оно висит так, чтобы в него можно было не смотреть. В углу и в тени. А когда я попадаю в дом, где устроен новомодный шкаф-купе с зеркальными дверцами от пола до потолка,  и от своего отражения некуда деться, я испытываю серьёзнейший стресс и у меня на три дня портится настроение.

К старости невозможно привыкнуть. Она - непрерывно длящаяся трагедия, в которой нужно как-то жить. Вот только понимаешь это, когда переваливаешь через свой полтинник.   

На самом деле - и это общее место, все старики меня с малолетства задалбывали подобнымими откровениями - я–то внутри себя точно так же себя ощущаю, как в десять лет. Вот один – в – один. Закрываю глаза и чувствую всё то же самое, что чувствовала с самого начала. И думаю точно так же. И эмоции все те же самые испытываю. Ничего не изменилось. Ну, может только опыта прибавилось, и неуёмного (свойственного молодости) любопытства к людям значительно убавилось, а всё остальное – точно такое же. 

Поэтому лучше я опишу автора так, каким он себя ощущает. А ощущает себя автор энергичной, в меру упитанной и хорошо воспитанной девочкой с голубыми глазами, прямым носом, светло-русыми волосами и задумчивым выражением лица, несколько напоминающим знаменитый «портрет мальчика в голубой шапке» кисти Пинтуриккио (который в Дрезденской галерее находится).

Между прочим, с этим портретом тоже связана одна примечательная история. Когда в Эрмитаж привезли выставку из Дрездена, мы с Седлаченкой – по моему наущению, конечно, - прогуляли занятия и пошли смотреть дрезденскую экспозицию. Я и Найду пыталась сбить с пути истинного, но она была, в отличие от безалаберных нас, на несколько порядков законопослушнее, и не поддалась на противоправную провокацию. На все мои: «Подумай только, там и Ботичелли, и Гольбейн, и Дюрер, другого раза не будет» - отвечала твёрдым пожатием плеч.

Было очень холодно, стоял разгар питерской зимы. Ещё за полтора километра до Эрмитажа мы увидели конец выстроившейся в музей очереди, и поняли, что обычным способом нам туда ни за что не попасть. У входа стояли железные передвижные заборчики из сваренной арматуры и лаз между ними охраняло несколько миллиционеров. Наверное, для того, чтобы тихая толпа, жаждущая приобщения к высокому искусству, не взяла штурмом дверь. Без очереди пускали только студентов – художников и членов союза художников по предъявленным ксивам. Из безочередников тоже образовалась небольшая очередь, с другого конца крыльца. Льготников тоже сортировали два миллиционера.

У нас были ксивы. Да. В них было написано, в наших студенческих билетах, что мы учимся в реставрационно-строительном училище номер шестьдесят один города Ленинграда. Почти художники. Но права на художнические льготы наши билеты не давали. Мы это прекрасно знали, и точно также это прекрасно знали все товарищи, контролирующие распределение духовных благ в этом прекараснейшем из миров.

Седлаченко крепко ухватила меня под локоть. Янецка, сказала она. Я тебе как художник художнику говорю: всё вокруг – только иллюзия. И этот миллиционер – тоже иллюзия. И наш страх перед ним иллюзорен. Подумай только – она показала подбородком на зябнущую вдоль зелёной стены многометровую очередь, на Неву подо льдом, на чёрные силуэты лип - что это всего лишь проекция нашего сознания. Стоит ли нервничать? Пойдём, попробуем прорваться.

Пойдём к тому, короткому концу очереди. Я согласилась. Ведь другого раза и вправду не будет. Когда мы ещё увидим Гольбейна и Дюрера собственной персоной?

Мы пристроились к  группе льготников, и чем ближе придвигались к фигуре в серой шинели под погонами, тем сильнее психовали, несмотря на экспресс-аутотерапию. Когда спустя двадцать минут мы протянули наши студенческие билеты иллюзорному милиционеру, мои коленки совсем неиллюзорно подрагивали. Но нам попался добрый страж порядка. Внимательно прочитав то, что там было написано, он на секунду задумался, нахмурил брови, потом глянул на наши посиневшие рожицы с закушенными в волнении губами, и быстро дёрнул плечом в сторону открытой двери: «Ну, идите!» И чуть ли не пинка нам поддал, чтобы быстрее. [А то ещё начальство заметит].

Не веря своему счастью, [вот свезло так свезло!], мы вскатились вверх по ступенькам и рухнули в дверной проём. 

На той выставке меня больше всего потряс Пинтурикьевский «Портрет мальчика» и двойной мужской портрет Гольбейна. [Портрет Томаса Годсельва с сыном Джоном ». 1528 г. Дерево, темпера.35х36 см.]

Дюрера не было, в тот раз его почему-то не привезли, но это ничего, мне и этих двоих вполне хватило.

Я возле них как зависла. Всё хотела понять, как же ж такое чудо можно сделать? И ещё запомнилось «Бегство в Египет» одного возрожденческого итальянца. Помню, как, подойдя к этому «Бегству», а оно здоровое такое было, три на полтора, не меньше, и нижний срез полотна почти на полу находился - я надолго погрузилась в созерцание этой группы – ну, вы сами знаете, канонический сюжет такой, один из самых распространённых, Мария, закутанная в драпировки, верхом на ослике, рядом шагает Иосиф – и в какой-то момент вдруг явственно услышала, как стучат копытца ослика по каменистой дороге. Там ноги были нарисованы в таком ритме, что возникала иллюзия движения. Почти анимированное изображение получалось. И смотрю я, значит, смотрю, на эти ноги. И вдруг понимаю, в чём секрет. Сейчас объяснить это невозможно, но Тогда я Точно поняла. Век свободы не видать.

И ещё один тонкий момент я тогда поняла. «ТщательнЕе нужно, тщательнЕе». Вот и весь секрет. Думать над каждой линией, над каждым камушком, над каждой травинкой, когда рисуешь. Держать внимание в сосредоточенном напряжении - и всё. Вот так всё просто.

Дальше там в отдельно устроенной выгородке ещё «Кентавр» был выставлен кисти Ботичелли, гвоздь программы, но он почему-то не произвёл на меня сильного впечатления. Не знаю. Чотт тогда не тОркнул. Какой-то он вымученный, головной. Ну не люблю я эти интеллектуальные конструирования.   

На следующий день я нарисовала трёх мальчиков. Первого - в псевдоакадемическом стиле, пытаясь вспомнить гипсовую голову Антиноя, которой нас мучали в художке (нос у него почему-то получился чудовищной длины); второго - своего обычного в то время прекрасного уродца, так их называла Ленка Шрайбман; и последнего – как кисть пошла, просто профиль от фонаря с одним большим голубым глазом. Седлаченка свесилась через моё плечо над разложенными рисунками. «А, понятно», -  сказала она, и ткнула пальцем в голубоглазого. – Этот больше всего похож.

- На кого похож? (Я тоже поняла, что она поняла, но хотелось уточнить).      

- На Пинтуриккьо, конечно. Которого мы вчера видели.

- !!! [Моя ж ты умница]

…Золотая секунда. Это она. За такую понятливость и восприимчивость Седлаченочке иногда хочется выдать пропуск в рай. Или даже абонемент. Контрамарку-то она и без того давно имеет. Так вот. Моя истинная сущность выглядит, как этот мальчик в профиль, нарисованный под впечатлением портрета Пинтуриккьо.   

И вот представьте себе, что он выходит на сцену и, заложив руки за спину, произносит речь. 

Звучит она так:

- "Мы все рождаемся и умираем на этой планете по непонятным причинам, и вероятность следующего рождения не отменяет ответственности за ошибки, совершённые в настоящем, поэтому призываю всех к доброте и милосердию".

Автор откашливается, хочет продолжить элоквенцию, передумывает, и после "гм, гм", дав отмашку десницей, произносит пафосным басом, неожиданно перескакивающим в детский фальцет:

- Ребята! Давайте жить дружно!

                ///\\\///\\\///\\\///\\\///\\\

Рисунки автора



 ©Моя сестра Жаба