Кантианка

    Чем старше становилась Нина Ивановна, тем сильнее тяготилась она глубоким, беспробудным чувством одиночества.  За последнее время это более чем просто знакомое чувство мутной и тяжелой волной накатывало на нее все чаще и чаще, все наглее и бесповоротнее, и все тоскливее, бездоннее, все сиротливее и бесприютнее становилось у нее на душе. На работе это, однако, случалось гораздо реже, что было вполне понятно и закономерно – на такой тяжелой, сумасшедшей работе некогда в себе копаться. Каждый день проверки – то санэпидстанция, то пожарники, то налоговая инспекция. Работала Нина Ивановна заведующей производством крупного кафе. Вставать приходилось в пять утра, и одно только обстоятельство слегка облегчало жизнь – кафе находилось неподалеку, в пределах пешеходной доступности. Происходила она из дружной, многодетной и правильной деревенской семьи. К тому времени, как от ее родной деревушки Ушаково остались только гнилые избы да серые кривые покосившиеся штакетники, почти все братья ее и сестры перебрались в областной город, и лишь одна старшая сестра, инвалидка, больная тяжелой формой полиартрита, навсегда осела в  унылом районном центре, превратившимся к тому времени в убогое, залюбленное ветрами, безликое пространство, усеянное серыми пятиэтажками. Личная жизнь у Нины с самого начала не заладилась. С первым мужем - толковым, хозяйственным, здоровым и работящим, разлучила ее свекруха, несусветная стерва и пакостница, развела грубо, бесповоротно, по-хамски как-то разлучила, как только разузнала у болтливой врачихи из консультации, что Нина  никогда не сможет родить ребенка.
Второй муж был скандалист и пьяница, с ним она не прожила и года. А в дальнейшем стали ей попадаться мужчины настолько никудышные, настолько ничтожные и недоделанные, настолько никем не востребованные, что даже страшно ей подчас становилось от того, насколько обмельчал род человеческий.
Давно уже не ждала Нина Ивановна  ничего особенно значимого с этой стороны, и ничего яркого в мужчинах  давно уже видеть не желала. Наверное, потому, что и сама была не особенно ярка, да и возраст давал о себе знать – к пятидесяти годам подходило. Вся громада ее прошлой, деревенской, трудовой, двужильной и многожильной жизни, пропахшей запахами хлева, курятника, черной бани и огорода, все обилие тактильных ощущений от стирки, посадки, прополки, всей массы ощущений деревенской, утробной, нутряной жизни вопили о том, что нельзя нарушать привычный уклад существования. Нельзя только  переставлять кастрюли и почти бессознательно, механически  воровать из кафе продукты, которые невозможно съесть одной, в четырех онемевших стенах пустынной квартиры, изнемогающей от гробовой тишины. Нельзя проводить все вечера своей одинокой жизни возле сирого, тусклого  экрана с мелькающими на нем тенями людей-марионеток. Ей непременно хотелось ждать кого-то с работы или самой спешить быстрее домой, чтобы кого-то накормить и обрадовать своими незаемными, теплыми словами. Ни о какой любви Нина Ивановна давно не мечтала, поскольку была реалисткой и глубоко презирала всякие книжонки, в которых благополучные, сытые дяденьки в  красивых костюмах и при галстуках, а также жирные целлюлитные бабищи,  дамские писателки, невнятно лопочут о придуманной ими любви. Но на человеческое тепло с чьей-то стороны продолжала рассчитывать,  поскольку была, как мы уже указывали,  реалисткой, и, общаясь с родственниками, братьями и сестрами, а также с коллегами по работе, знала достоверно, что тепло это  в природе существует.

Предновогодние дни в этом декабре ознаменовались небывалой для русской зимы оттепелью. После обильного снегопада потеплело аж до семи градусов, из грязи вылезли первые подснежники и как-то виновато, застенчиво зацвела  верба.

Микрорайон, в котором жила Нина Ивановна, весь оказался в талой воде.  Люди прыгали с кирпича на кирпич, с кривой полусгнившей доски на гнилой овощной  ящик, с половинки кирпича на кусок разбитого асфальта, чтобы добраться до своего подъезда. Она пришла с работы с мокрыми ногами, но не успела снять сапоги и положить на батарею мокрые чуть ли не до колен колготки, как в дверь позвонили. Звонок был долгий, настойчивый, непреклонный.

На пороге стоял сосед, преподаватель мединститута Эдуард Явдатович, в обществе неизвестного, пожилого и вполне интеллигентного  мужчины. - Извините, что не предупредил. Оказия вышла. Хочу познакомить с моим давним другом.
- Вячеслав Витальевич, - проговорил незнакомец, протягивая большую, белую, теплую и  слегка мокрую ладонь.               

Этот визит не был для Нины полной неожиданностью. Жена Эдуарда Явдатовича  уже дважды знакомила ее с мужчинами – к сожалению, безрезультатно. Но сегодня она гостей явно не ждала.

- Что же это вы без звонка. Я бы хоть оделась прилично.
- Не важно, совсем не важно, - парировал Вячеслав Витальевич. – Форма для меня не так важна, как содержание. Примат формы – типичное явление для наших дней. И это печально.

Нина Ивановна не совсем поняла, что имеет в виду гость. Она почему-то вспомнила учебник биологии и решила, что «примат» - то ли обезьяна, то ли группа обезьян. О какой такой обезьяне говорил Вячеслав Витальевич?

- У меня и еды-то нет никакой, чтобы стол накрыть, - начала было Нина.
- А вот этому я не верю, - сказал Эдик. – Завпроизводством столовой… и без еды! Это все равно, что сапожник без сапог!

- Проблема веры для нас ключевая, - добавил Вячеслав Витальевич. – Если бы Бога не было, его обязательно бы придумали.

Эта фраза показалась Нине интересной. Сама она не то чтобы сильно верила в Бога, но постоянно ходила в церковь, ставила свечки, причащалась и обязательно отмечала Пасху и Рождество, поскольку именно эти и только эти православные праздники отмечали в ее семье.

Забавным и интересным показался ей Вячеслав Витальевич. Был он человек ученый, доцент с той самой кафедры, на которой работал всю жизнь  Эдуард Явдатович. Узнала она, что уже четыре года как Вячеслав Витальевич на кафедре почти не работает, а сидит в районной поликлинике, совсем недалеко от ее дома, и занимается иглоукалыванием, мануальной терапией, а также черной и белой магией.
- Вы кто по календарю друидов? Ясень? – спросил он без особых предисловий и быстро объяснил, что как только узнает, к какому дереву относится тот или иной  человек по календарю друидов,  то все его заболевания начинает лечить путем физической близости с этим деревом. Надо каждый день по полчаса обниматься с ясенем, и тогда раковые клетки сами по себе отмирают, поскольку активизируются некоторые духовные каналы.

Оказалось, что Вячеслав Витальевич – народный целитель России, и спас от смерти многих людей. Однако оставалось только сожалеть, что свое предназначение он ощутил так поздно, в пятьдесят пять лет, что все лучшие годы жизни провел на кафедре фармакологии, заставляя студентов зубрить дозировки лекарственных средств, те самые дозировки, которые есть во всех справочниках. - Да-да, Нина Ивановна, - продолжал он, когда она уже, надев фартук, чистила картошку. – Поздно, очень поздно! Но это все благодаря демократу нашему, великому Ебээн!

- Кому, кому? – спросила Нина Ивановна. – В словах Вячеслава Витальевича ей почудилась родная и знакомая матерная брань, но никак эти слова, так часто произносимые поварихами и грузчиками в кафе, не вязались к интеллигентному доктору.
- Ебээн.… Это аббревиатура такая. Ельцин Борис Николаевич! Первый президент свободной России! Наш кумир, наш избавитель от вечного прозябания, враг всех совков и коммуняк. Ведь он что нам сказал: «Тащите, понимаешь, суверенитета сколько могёте». И я взял его. Я независим.

- В том числе и от собственной совести, - сказал Эдуард Явдатович.

- А вот это вопрос открытый. Можем ли мы говорить о независимости от совести, если никто из нас никогда эту совесть в глаза не видел?

- Как это не видел? – произнесла Нина Ивановна. – А разве совесть видеть надо? Ее надо чувствовать. Как жить без совести-то?

- Вот в этом-то и заключаются, уважаемая Нина Ивановна, все ваши совковые комплексы, - продолжал Вячеслав Витальевич. – Совесть эту надо в детстве вырезать, как больные гланды, и никогда не вспоминать о ней больше. Вот тогда из вас еще что-нибудь и может получиться в свободном, демократическом обществе.
- Вы, стало быть, совсем неверующий, раз так о совести говорите.

- Да вы что! – чуть ли не закричал Вячеслав Витальевич, положив на пухлую коленку Нины Ивановны свою большую, влажную, белую ладонь. – Я православный. Надеюсь, пихты у вас в квартире нет?

- Не знаю… А почему Вас именно пихта интересует?

- Я потому, что если вы Ясень, то пихта вам крайне противопоказана. Это ваш враг. Она отнимает все ваши  витальные силы, сосет жизненные соки, вызывает гастрит, язву желудка, способствует образованию камней в желчном пузыре и приводит к полному истощению организма. Если ваши шкафы из пихты – выкидывайте шкафы! Если из пихты кровать – разрубите ее топором!

Гость говорил так ярко, так темпераментно и в то же время так весомо, что Нина Ивановна была просто очарована напряженным журчанием его речи. Это очарование было настолько велико, что она даже не заметила, как исчез Эдуард Явдатович  - казалось, только еще несколько секунд назад сидел на табуретке, опершись спиной о кухонный столик – и вот уже нет его, нет…

Вячеслав Витальевич много рассказывал о своей жизни, о работе психиатром в лесной больнице для психохроников, где однажды чуть был не задушен буйным шизофреником, после чего ретировался бесповоротно из практической медицины и  бороздил нивы науки фундаментальной и высшего медицинского образования. Рассказывал и о своих родственниках, довольно-таки подробно и как-то грязно, но его слова не только не насторожили Нину Ивановну, но  даже заинтересовали ее.

Необычное, когда оно романтично и загадочно, часто притягивает. И даже легкая картавость Вячеслава Витальевича понравилась ей, и его странные, непонятные, книжные слова. Если бы кто-нибудь другой произносил все эти фразы, то совсем, совсем другое впечатление они произвели бы на Нину, но это был человек образованный и, конечно же, не пьяница и не бездельник.

Он ушел, взяв номер ее телефона. Два следующих вечера Нина Ивановна напряженно прислушивалась к звенящей тишине дома. На третий вечер раздался звонок.

Звонила жена Эдуарда Явдатовича. Она интересовалась, понравился ли Нине Вячеслав Витальевич, приходил ли он с тех пор.

- Нет, он больше у меня не появлялся, - ответила Нина Ивановна и положила трубку. А через две минуты, как часто бывает, и позвонил наш герой.
Пришел он минут через сорок, и совсем уже другой, не похожий на первого Вячеслава Витальевича. В этом-то как раз и заключался парадокс этого человека – каждый раз  к ней приходил кто-то новый, настолько новый, что облик старого знакомого сам по себе забывался. Даже его не меняющиеся антропометрические данные (рост, вес, форма ушей и носа, тембр голоса) не составляли стержень этой неуловимой, динамично меняющейся личности.

Если Эдуард Явдатович привел к ней философствующего интеллигента, то теперь это был некий рубаха-парень, простой, как сатиновые трусы. За весь вечер он не произнес ни одного мудреного, непонятного Нине слова. У нее даже слезы на глаза набежали, а в горле застрял комок ( а может быть, она просто подавились гречневой кашей), и в груди приятно защемило, а в голове замелькало, как мелькает лампочка перед тем, как навсегда потухнуть: «Где ты раньше-то был, парень?» Эта вторая встреча была самой приятной и самой запоминающейся  для Нины Ивановны. Именно в этот вечер они перешли на «ты».

Вячеслав Витальевич был удивительно прост в общении и невероятно располагал к себе людей. По-видимому, он и доктор был хороший.

Через месяц он уже переселился к ней. Где он обитал до этого, Нина даже и не знала точно. Вячеслав Витальевич однажды только обмолвился, что жил гражданским браком с какой-то женщиной, но брак этот, по-видимому, был неудачным. Артамонов (а такова была фамилия нашего героя) каждый день изумлял Нину Ивановну чем-то новым. Иногда он мог даже все поставить на голову, и это ее очень впечатляло. Знал он много, и всегда использовал свои знания так, что другим становилось немного не по себе.

Однажды, когда Нина чистила картошку, он усомнился в том, что картофельные очистки лежат перед ним на столе.
Оказалось, что жил раньше в Германии такой философ с короткой фамилией Кант. Вот этот самый Кант  и объявил однажды, что окружающего нас мира вовсе нет. Стало быть, ни картофельных очистков, ни самой картошки в природе нет. И  Артамонова нет. Нет мира, а есть только предмет наших ощущений.

Нине сначала показалось, что Вячеслав Витальевич какой-то бред несет. Но вдруг, совершенно внезапно, ей стала понятна мысль этого немца. Мысль-то, оказывается, не такая уж и мудреная. Действительно, где гарантия, что этот самый доктор сейчас у нее живет? Может быть, ей только все это кажется? Ведь то, что она видит его и слышит его голос, вовсе еще не значит, что он существует.

- Ёкорный бабай, Славка… - протянула  она. – А ведь прав, прав этот самый Кант  (при этом она почему-то представила цветную полосочку по краям картинки, называемую кантом). Только кант, наверное, и есть в нашей жизни, а самой картинки, наверное, и не существует.
С этого дня никак не вылезал у нее из головы загадочный немец. На работе она часто застывала, глядя на накладные и на донышки вымытых и выскобленных кастрюль.
- Ты, Нинка, влюбилась что ль? - спрашивала ее пожилая уборщица тетя Тамара.
- Влюбилась, теть Том, именно влюбилась.

- И в кого же это? - Да так, в  немца одного.

- Вот оно как.… Раньше за такую  любовь и посадить могли. А теперь – пожалуйста. Все к нам открыто ездиют. И немцы, и  ***мцы, и негритосы всякие черножопые. - Вот именно!

Больше ничего не удалось узнать любопытной уборщице.
А Кант то и дело напоминал о себе. И кусочек сахара во рту не таким уж сладким казался, и искристое шампанское не щипало кончик языка так упоительно как раньше, и даже предновогодние, елочно-мандаринные запахи перестали волновать так, как волновали в детстве. Кто знает, может, этого всего и нет вовсе?

Конечно, Нина не стала кантианкой, не поверила в этот философский бред. Но что-то надломилось в ней. Возможно, прилетевший из Восточной Пруссии Кант, превратившись в картавого грача, сел на уже до того надломленную ветку, и она не сдержала его педантичного немецкого тела, хрустнула и обломилась.

А вот одиночество, как с ним быть? Что с ним делать? И есть ли оно вообще, это одиночество? А если нет его, то, может быть, и не стоило приглашать к себе Вячеслава Витальевича? Как этот чудесный доктор может избавить ее от того, чего в действительности нет?

А если нет и Вячеслава Витальевича, тогда вообще получается неразбериха. А точнее всего, и неразберихи нет, ведь ей только эта неразбериха кажется. Подчас кантианские представления полностью покидали Нину Ивановну,  и тогда она возвращалась к обыденной жизни. Но и в моменты своих размышлений она продолжала жить заранее заведенной бытовой жизнью – мыла полы, стирала белье, готовила еду (а еда в ее жизни занимала особое, привилегированное положение). Это особое, почетное место, которое занимала в жизни Нины Ивановны еда, в частности, была связана с ее профессией. В ее доме всегда было много продуктов, и эта еда, особенно еда редкая, дефицитная, давно уже превратилась в некую валюту, которая шла в обмен на товары промышленные, непищевые, в равной степени дефицитные – обувь, светильники, шкафы-стенки, лекарственные препараты. А поскольку еды было настолько много, что она полностью покрывала необходимый товарообмен, то приходилось ее использовать по прямому назначению.

Именно наличие этих продуктов, а точнее, их количественные и качественные характеристики, как сказал бы вышеупомянутый Кант, настолько привлекло Вячеслава Витальевича, что он очень быстро убежал от своей сожительницы, женщины с упрямым и властным характером. Убежал, согласно мудрости предыдущего поколения, больше чем наполовину прошедшего через лагеря – «подальше от начальства и поближе к кухне».

Сама же Нина Ивановна и представить себе не могла, что чудесного доктора, как хищного зверя, вел по жизни всего лишь, как говорят биологи, «поиск нутриента».

Пищевой инстинкт оказался самым сильным, самым выраженным, куда более сильным, чем обычное половое влечение. Возможно, это произошло потому, что в кулинарии Нина Ивановна не была стереотипна и предлагала чудесному доктору самые разнообразные блюда. А в сфере любовного межполового и межличностного взаимодействия могла она, естественно, предложить только себя, не понимая, что целлюлитные  живот, бедра и задница не слишком востребованы даже стариками. Когда она клала свинцовую от тяжести ладонь на грудь Вячеславу Витальевичу, то он часто думал, что  ему пришел конец, поскольку снять эту ладонь со своего тела не был в состоянии.

На водружение вышеупомянутой ладони оставалась безответной не только грудная клетка,  внутри которой билось   сердце  народного целителя, но и все его другие органы. Поэтому решила Нина Ивановна, что проживающий на ее территории россиянин (а именно так выражался кумир Вячеслава Витальевича, первый русский президент Ебээн) к любовным чувствам и проявлениям таковых совершенно равнодушен.
Нет, Нина Ивановна была совсем не глупой. Как большинство  деревенских женщин, она была внимательной к деталям, очень расторопна в быту, и психологом была не самым плохим. Но в этой сфере проявила она некое непонимание, не осознав, что именно ее туша (именно туша, а не душа!) и явилась ,по сути, барьером для зарождения в душе Вячеслава Витальевича нежной страсти. Наша героиня, конечно, расстраивалась, что приходится ей по-прежнему удовлетворять себя в ванной, посредством сильной струи воды, но она прекрасно понимала, что нельзя требовать от жизни всего и сразу. Она осознавала, что одно появление в ее квартире живого и разговорчивого человека уже значит очень многое.

Поначалу она решила, что Вячеслав Витальевич уже потерял всякий интерес к женщинам, но дальнейшие события заставили ее в этом усомниться.
В одно серое осеннее утро она проснулась с тупой болью в низу живота. Приняла знакомую и пожелтевшую от времени таблетку, после чего боль несколько утихла, но на работе разгорелась вновь. Нина даже хотела вызвать скорую помощь, но передумала, и после обеда сразу ушла домой.
Дома она застала Славика в обществе худощавой светловолосой дамы средних лет, которая сильно испугалась, увидев Нину.

- Это Оксана Викторовна, моя пациентка, - представил даму Вячеслав Витальевич. – Мы с ней не виделись пять лет. А сегодня случайно встретились в магазине. Как-то ты рановато сегодня…

- Очень приятно, - сказала тощая пациентка, и Нина Ивановна сморщилась от отвращения, поскольку видела, что в этот момент Оксане Викторовне было неловко и неуютно, но никак уж не приятно.

Что бы там не говорили наши моралисты, а физическая боль куда сильнее боли моральной, и Нина Ивановна в этот момент ушла в комнату, легла на кушетку, прижала коленки к животу.

Костлявая дама тем временем на цыпочках вышла из кухни, сбросила тапочки Нины Ивановны, поправила колготки, напялила на себя красный помятый  плащик, сделала Вячеславу Витальевичу в дверях недовольную гримаску, некрасиво обнажив золотые коронки на передних резцах, и ушла.

Доктор бросился к Нине, стал щупать у нее живот, и после недолгих раздумий вызвал скорую помощь.

В больнице нашли камень в нижней части мочеточника и даже сумели вытащить его без дробления.

Вячеслав Витальевич постоянно ходил в больницу,   настойчиво общался с врачом, и вообще вел себя идеально. Но костлявая дама постоянно вспоминалась Нине Ивановне. И то обстоятельство, что не было у нее с доктором никакой физической близости, тем не менее, не освобождало несчастную женщину от ревности, поскольку она считала Вячеслава Витальевича своим мужем.

«И все же не прав этот самый Кант, - думала она в больнице. – Ведь такая жуткая боль не может быть просто так».  Извлеченный из мочеточника камень, который  подарил ей хирург после операции, чем-то напоминающий морской коралл - светло-коричневый, пористый, с многочисленным отростками - тот самый камень, который вызывал у нее такую жуткую, нечеловеческую боль, ну как мог этот камень не существовать в действительности? Ведь была же боль, и какая! Разве не могла же она быть просто так?

Появление в ее квартире светловолосой воблы разделила жизнь с Вячеславом Витальевичем на две неравные части. После возвращения из больницы все уже было не так, совсем не так. Вячеслав Витальевич купил торт по случаю ее выздоровления, был особенно оживлен и весел, но шутки его уже не казались ей смешными, и он часто повторялся.

Нина чувствовала себя плохо, у нее потели руки, по лбу скатывались струйки пота, которые она постоянно вытирала платком. Она хотела спросить у него что-то, но не решалась.

- Скажи-ка мне, - начала она вдруг, неожиданно для себя. – Что это за пациентка к тебе приходила? Ну, тогда, когда я заболела, помнишь?

Вячеслав Витальевич вспомнил сразу, но почему-то сделал вид, что вспоминает, и это заметила внимательная к мелочам Нина.

- Оксана-то? Хорошая женщина. У нее была клаустрофобия, боязнь замкнутых пространств. Я ее вылечил. Ей бы замуж выйти, но нет возможности. Живет с матерью, а мать – после инсульта, парализованная. Квартира вся мочой провоняла. С матерью днем сиделка сидит. Деньги берет, сволочь, колоссальные!

Нина Ивановна покачала головой. Ей стало жаль эту женщину.  Сколько горя в жизни! Вот она одна, в огромной квартире, а за последние шесть лет никого найти не удалось, вот только Вячеслав Витальевич появился, да и он не мужчина вовсе, а квартирант, домашнее животное, умеющее говорить. А эта женщина вообще сама себе не принадлежит. Какой это тяжкий крест – годами с парализованной возиться!

И она стала гасить в себе злое чувство к вобле, которая сидела в ее тапочках и ела продукты из ее кафе.

А через неделю обнаружила между спинкой и сидением дивана, на котором спал Вячеслав Витальевич, женскую заколку.

Ничего не стала она спрашивать. Утром, когда пошла на работу, поставила тапочки особым образом – одну на другую. А когда вернулась, обнаружила, что тапочки стояли рядом.

Пол в коридоре был вымыт.

«Я тут прибирался», - сказал Вячеслав Витальевич. Понятно, он пол мыл. Вот и переставил тапочки.

Но в туалете, в мусорном ведре, обнаружила Нина смятую одноразовую салфетку.

На следующий день сказала девчонкам, что  взяла талон к зубному, а сама после обеда ринулась домой.

Не хотелось ей уличать Вячеслава Витальевича. А не уличать, делать вид, что все нормально, она тоже не могла.

Нет, уж лучше быть одной, чем так. Хотя, если верить Канту, то вовсе и нет ее, и заколки на диване нет, и тапочки лежали одна на другой, и салфетки в мусорном ведре не было. Или как?
 Прав этот Кант, тысячу раз прав! Легче знать, что никакой воблы не было и нет. Ведь ни заколка в руке, ни мятный запах от салфетки, которой она терла свою вонючую манду, еще ни о чем не говорят! О существовании самой воблы, например.

И все же она не хотела, чтобы доктор ее дурачил. Жил в ее квартире и встречался там с любовницами. Нет, это уже слишком. Если б на стороне где-нибудь…

Что говорить – есть ученые, книжные люди, Канты всякие, а есть люди простые, неученые, реалисты, которые в пять часов утра встают и до пяти вечера ишачат. Некогда им думать о том, существуют ли заколки и тапочки. Да что думать!

Существуют же ****и всякие! И почему мы должны с этим мириться, почему мы должны со всякими воблами мириться?

Нина Ивановна уже сделала несколько кругов возле своего дома. Соседка тетя Саша, сидящая на скамейке, с недоумением смотрела на нее.

- Нина, ты что? - А что, теть Саш? - Ты что вокруг дома крутишься?
- Да сережку я потеряла, серебряную. Найти не могу.

- Ну, так ты и не найдешь теперь. Где уж там…иголку в стогу сена искать.

Нина сжала кулаки и решительно направилась к своему подъезду.
Вячеслав Витальевич на этот раз испугался не на шутку.

- Закон парных случаев! – начал он. – Опять Оксанка у меня. Она сейчас моется.
Через минуту из ванной вышла раскрасневшаяся вобла, обернутая махровым полотенцем.

Такого наглого поведения Нина Ивановна и представить себе не могла. Почему-то ей казалось, что все будет так же, как и в прошлый раз, что вобла опять будет сидеть за столом в ее тапочках.

Нина бросилась на нее с мокрой тряпкой, но Вячеслав Витальевич быстро скрутил ей руки и запер  на  кухне.

Когда вобла удалилась, он отодвинул шпингалет на кухонной двери и тихо сказал:

- Я ухожу. Не могу жить с психопаткой.

- Через час я вернусь, - сказала Нина, а ты к этому времени соберешь все свои вещи.

- Не могу жить с психопаткой, - еще несколько раз механически, как робот, повторил Вячеслав Витальевич.

Нина ушла из дома потому, что не могла смотреть на Вячеслава Витальевича. Она пошла куда глаза глядят, и все какими-то дворами.

Нельзя сказать, чтобы ушла далеко, но по дворам, прилегающим к ее многоэтажке, никогда не ходила. Да и зачем ей было там ходить? Она ходила только пешком по проспекту в сторону кафе, а потом назад, домой. А когда нужно было ехать далеко, например, в универсам или на вещевой рынок, садилась в автобус или на маршрутку.

Возле маленького магазинчика, расположенного в торце большого дома, сидел нелепо одетый алкоголик и торговал книгами. Были там сочинения Пикуля, хорошо известного Нине Ивановне писателя, «Отцы и дети»  Тургенева (а эту книжку она читала еще в школе), старые и затертые книжки неизвестных ей авторов. И вдруг она увидела толстую книжку бежевого цвета. Надпись на обложке гласила: «Иммануил Кант. Критика чистого разума».

- Почем? – спросила она у алкаша.

Цена оказалась чисто символической, равной трем поездкам на городском автобусе.
Взяв книжку у алкоголика, Нина Ивановна пошла назад и вдруг поняла, что заблудилась. Рядом стояли похожие друг на друга, незнакомые ей дома.
Наконец, вышла она к проспекту, но неожиданно оказалась чуть ли не рядом с кафе, в котором работала.
Навстречу шла уборщица тетя Тамара.

- Ну, как зуб? – спросила она.
- Какой зуб? – не поняла Нина Ивановна.

- Ты же к зубному сегодня ходила? Или передумала?

- Да, ходила, ходила. Все залечили.

Тетя Тамара подозрительно посмотрела на Нину и пошла дальше.

Подходя к своему дому, она с радостью обнаружила, что свет в комнатах не горел.
Войдя в квартиру, она, не раздеваясь, прошла в комнату, где обитал Вячеслав Витальевич. С радостью увидела, что его вещи исчезли. «Ключ у Эдуарда», - написано было на тетрадном листке, лежащем на диване. Холодильник тоже был почти пуст.

«Ну что ж, пусть поест хорошенько напоследок», - подумала она, и только в этот момент обнаружила, что держит в руке нелепый, легкий, как паутинка, грязный и рваный целлофановый пакет с профилем девушки в шляпке и надписью «Marianna», который вынул из кармана пальто с каракулевым воротником тот самый алкоголик, что продал ей книгу Канта.

Нина прошла в зал, села на диван, вынула книжку из грязного пакета и, открыв ее на произвольном месте, стала читать.

«Во всех суждениях, в которых мыслится отношение субъекта к предикату (я имею в виду только утвердительные суждения, так как вслед за ними применить сказанное к отрицательным суждениям нетрудно), это отношение может быть двояким. Или предикат  В принадлежит субъекту А как нечто содержащееся (в скрытом виде) в этом понятии А, или же В целиком находится вне понятия А, хотя и связано с ним».

Стоп, что-то совсем уж непонятное. Во всех суждениях…Суждения могут быть разные. Вот я так сужу, что Вячеслав Витальевич исключительно плохой и грязный человек, хоть и знает философию. Я его кормила, поила, держала у себя, как жирного кастрированного кота, а он оказался вовсе не кастрированным. Он притворялся кастрированным!
Отношение субъекта. Да, вот он как раз и есть субъект! И каков субъект! Нина Ивановна часто слышала, что плохих людей называют субъектами. «Такой вот субъект». А что такое предикат? Вот этого-то как раз Нина Ивановна и не понимала. Может быть, вобла и есть предикат? «Отношение субъекта к предикату». Понятно, какое у него могло быть отношение к этому самому предикату! А утвердительное суждение это как раз то, о чем догадалась Нина Ивановна, обнаружив на диване заколку! Но сказано же, что отношение может быть двояким.
Точнее, могло быть двояким, пока она не обнаружила сегодня эту красную, распаренную воблу, вылетевшую из ее ванной и обвернутую полотенцем, которое ей подарили девчонки из кафе на день рождения. Предикат В, именно В, хоть и латинская буква, но совершенно понятно, что она означает, принадлежит субъекту А, то есть Артамонову, Вячеславу Витальевичу. А вот что значит, что В находится вне понятия А, хоть и связано с ним? Конечно, связано, и еще как! Грязная, отвратительная связь!


Но чем дальше вчитывалась Нина Ивановна в текст книжки, тем больше ужасалась тому, что совсем ничего понять не может. Она пошла на кухню, включила чайник, потом опять вернулась в комнату. В тот момент, когда она вновь села на диван и стала перелистывать старую, пропахшую затхлостью книжонку, до нее вдруг дошло, что существует некая другая жизнь, о которой она никогда не имела понятия. Ведь не просто же так писал Кант свою книгу! Там и портрет его имелся. Со старинной гравюры смотрел на нее благообразный такой  мужчина в парике, похожий на какого-нибудь графа или князя. Для кого он все это писал? Для Вячеслава Витальевича, для субъекта этого? Для предиката этого тощего, воблы  распаренной? Уж вобла-то вряд ли Канта читала.
Чайник засвистел, и она опять пошла на кухню.
А когда наливала заварку из пузатого заварочного чайника в большую кружку, вдруг отчетливо поняла, что не стоит искать какую-то другую, новую, неизвестную ей жизнь.
Мама, одна мама поняла бы ее. Сказала бы: «Забудь, дочка,  этого подонка и его мудреные книжки. Не в этом счастье!»

Не в этом…Конечно, не в этом. А в чем же тогда?
Вячеслав Витальевич никакого ей счастья не принес. Теперь его нет.

Но ведь и счастья тоже нет.
Она прекрасно понимала, что счастья, наверное, вообще нет,  так  что прав этот  мудреный Кант. Но для нее совсем не важно было, есть счастье объективно или нет его. Ей вполне хватило бы всего лишь ощущения счастья, но в этот момент ей казалось, что даже этого ощущения она никогда уже больше не испытает.