Дистанции, связи, отношения

        Дистанция № 1
       
        Есть люди, которых нужно держать на расстоянии вытянутой руки.
        И такие, от кого отгораживаться рукой, согнутой в локте.
       
       
        Поэзия
       
        Даша и Паша любили поэзию, особенно символистов (Даша) и акмеистов (Паша).
        Даша и Паша часто общались друг с другом в стихах: один скажет, второй зарифмует.
        Рифмованный дискурс придает смыслу законченность и закругленность.
        – Нет, – отказывал в какой-то просьбе Паша Даше (потому что кто же все время соглашается, особенно с женой?), и Даша тут же парировала:
        – Старый дед!
        Бывали и другие варианты:
        – Минет (опасно, могут поймать на слове и заставить перейти к делу)
        – Вельвет (сказанный с отвращением, потому что Даша ненавидела это текстильное излишество).
        – Да? – с удивлением или вызовом переспрашивала Даша.
        – Манда! – решительно подтверждал Паша.
        Периодически использовались иные версии:
        – Звезда (пароним; тот редкий случай, когда основанный на созвучии эвфемизм способен резануть слух сильнее подразумеваемой непристойности).
        – В поле города... (с неопределенным значением, несколько Дашу смущавшим; возможно, действовал контраст между горизонталью поля и вертикалью города, подчеркивающий самозванство последнего).
        – Но... – сомневался Паша, и получал в ответ:
        – Говно!
        Или:
        – Толокно (вежливый упрек в чрезмерной рефлексии)
        – Сукно (с обидной растяжкой на первом слоге)
        Так и жили – культурно, прислушиваясь другу к другу, изъясняясь преимущественно ямбом, но также не забывая о хорее, и чураясь, как чумы, многословного анапеста.
       
       
        Пикник
       
        В парк на пикник отправились веселой компанией.
        Должны были поехать Алиса, Борис, Вениамин, Гена, Диана, Елена, Жора и Зинаида.
        Однако Борис неожиданно заболел. Если бы Алиса узнала об этом заранее, она бы тоже осталась в городе составить Борису компанию.
        Вениамин и Гена были влюблены в Елену и постоянно состязались в своем чувстве, стараясь побольнее задеть друг друга и произвести на избранницу выгодное впечатление. Елена принципиально передвигалась на высоких каблуках и не сочла нужным подвергать себя опасности рыхлой почвы и дискомфорту прилипчивой грязи. Вениамин и Гена сперва решили последовать ее примеру, но так привыкли к соперничеству, что решили не менять планов, чтобы не упускать друг друга из вида и не терять спортивной формы злословия.
        Диана поехала ради Жоры, который, не оповестив ее об этом, предпочел приятную близость Зинаиды в конфиденциальной темноте кинотеатра «Аврора».
        Таким образом, на пикнике оказались: Алиса, Вениамин, Гена и Диана. Природа напрасно старалась показать им себя с лучшей стороны: их переживания, мысли и фантазии были устремлены к городу, в котором остались те, кто для них что-либо значил.
        Пререкания Вениамина и Гены действовали Алисе на нервы.
        Алиса казалась Диане манерной фрёй.
        В перерывах между спорами, Вениамин и Гена с презрением косились на Диану и снова сходились во вкусах к особам женского пола, испытывая чисто мужскую неприязнь к женскому чистоплюйству.
        Диана их не замечала, а Алису сочла развязной и назойливой.
        Но вскоре все изменилось. Наверное, причина крылась в осени – воспетой гениями, их эпигонами и эпигонами эпигонов, вовсе лишенными голоса и слуха (последними громче всего). Вековые дубы и раскидистые клены щедро раздавали себя эстетам и случайным прохожим; их отделившиеся от тверди листья с неторопливой расчетливостью парашютистов опускались на землю, устилая ее пестрым персидским ковром былой славы, настоящего упадка и грядущего возрождения. А в прозрачном и прохладном воздухе стояла благолепная тишина, в которой поздний октябрь протягивает руку декабрю для приветственного рукопожатия, минуя унылый и склочный ноябрь.
        Исподволь Алисе, Вениамину, Гене и Диане стало несказанно хорошо от этой лирической интерлюдии в перенасыщенной страстями городской жизни. И тогда они начали нравиться друг другу.
        Алиса присмотрелась к Гене, и он чем-то напомнил ей Бориса. Но, вместе с тем, в нем было что-то свое, неповторимое и заинтересовавшее Алису.
        Гена вызвался помочь Вениамину (у которого были слабые руки) открыть банку с консервированными огурцами.
        Вениамин в очередной раз бросил косой взгляд на Диану, близоруко смотревшую вдаль, и неприязнь к ней смешалась, а затем и вовсе уступила место иному чувству, напоминавшему уважение.
        Алиса ловко и бережно возилась с бутербродами, словно пеленала младенцев, и Диана почувствовала, что могла бы подружиться с ней.
        В результате, Алиса, Вениамин, Гена и Диана прекрасно провели друг с другом время на природе. Им было так хорошо и спокойно, как не бывало уже давно.
        Перед расставанием, они обменялись телефонами на вокзале и отправились домой на различных видах городского транспорта: Алиса на метро, а затем трамвае; Вениамин на автобусе с двумя пересадками; Гена пешком, с заходом в ликероводочный; Диана на троллейбусе.
        Они так и не позвонили друг другу: сначала забывали, а потом городская суета вновь засосала их без остатка.
        Алиса вышла замуж за Борю, но вскоре развелась с ним.
        Вениамин и Гена подрались до кровотечения из носа первого, потому что Елена не спешила выбрать между ними. Агрессивная стычка соперников еще больше повысила ее самооценку.
        Узнав, что Жора неверен ей с Зинаидой, Диана вскрыла себе вены, но очень неумело. Пока оттуда неохотно сочилась кровь, Диана передумала умирать. На запястьях остались бледные шрамы. Жора расстался с Зинаидой, но к Диане не вернулся.
       
       
        Дистанция № 2
       
        Есть женщины, которые держат мужчин на расстоянии вытянутой руки, но так, что тем кажется, будто рука протянута для поцелуя.
       
       
        Павел и Павлик
       
        До появления Павлика Павел был Павликом, однако новый Павлик настоял на том, чтобы называть его Павлом. В этом заключалась что-то издевательское: новоиспеченный Павел был щуплым и тщедушным, тогда как Павлик огромным и громогласным. И когда Павел обращался к своему товарищу, называя его Павликом, ему казалось, что он адресуется к себе. А когда Павлик зычно величал его Павлом, он чувствовал себя самозванцем.
        Павел жил вдвоем с матерью, которая заботилась о нем, следя за тем, чтобы сын был по сезону одет и досыта накормлен. Вплоть до Павлика, у Павла не было друзей. Он принадлежал к, так называемому, типу мечтателей, для которых выдумка заменяет реальность. Сначала его мечты имели конкретные, хотя и слегка размытые, очертания. В них он часто представал себе одиноким путешественником или моряком-первопроходцем – капитаном с трубкой, у штурвала швыряемой штормом шхуны. Поскольку из-за состояния его здоровья мать редко выпускала сына на улицу, можно предположить, что в основу его кругосветных фантазий легла неутоленная (и оттого ненасытная) страсть к открытому пространству. Когда Павел уставал от предстоявших ему путешествий, он воображал себя средневековым рыцарем, пытающимся снискать расположение своего господина посредством подвигов, в которых долготерпение играло большую роль, нежели храбрость. Однако с годами его мечты утратили вектор и фокус и стали напоминать туман, в нирване которого равно тонуло и растворялось все желанное и неприятное.
        Поначалу Павел обрадовался Павлику. В жизни даже самого закоренелого одиночки должен хотя бы иногда мелькать кто-то другой, иначе уединение теряет смысл. К слову, оно невозможно на необитаемом острове и в тягость посреди пустыни. В компании Павлика, Павел чувствовал себя непривычно комфортно, укромно ежась в тени его монументального присутствия. Павлик говорил, Павел слушал. Нетерпящему не только возражений, но и лишних вопросов Павлику, Павел казался идеальным слушателем, выражавшим свои реакции преимущественно мимикой. Его глаза и рот могли передавать такие эфемерные оттенки эмпатии, иронии и недоумения, о существовании которых Павлик прежде не подозревал. Он нежно и пристально вглядывался в лицо друга, словно неторопливо вкушал мороженое маленькой десертной ложечкой, стараясь не нарушить совершенную сферичность деликатеса.
        Павел быстро утомлялся от общения со своим новым знакомым, но на первых порах усталость окупалась свежестью впечатлений и повышала цену отдыха. По дороге домой мир вновь представал Павлу в первозданной свежести, воспринятой глазами, ушами и ноздрями ребенка. Ему хотелось петь и было досадно, что он не может удовлетворить это скромное желание по причине отсутствия слуха и голоса. Определенно, общение с другом шло ему на пользу.
        Но вскоре Павлу стало слишком много Павлика. Он испытывал состояние близкое к удушью и старался сесть поближе к двери или хотя бы к окну: разумеется, не чтобы выпрыгнуть из него, так как квартира друга находилась на третьем этаже, но успокоить себя видом открытого пространства. Когда наставало время расставания, хозяин не отпускал Павла. Уход занимал около получаса, и все равно вызывал недовольство Павлика.
        Павлик рассказывал Павлу о себе. Особенно он любил описывать свои любовные похождения, не жалея красок и не скупясь на гиперболы. Подобные повествования быстро утомляли гостя. Павел не испытывал зависти, однако амурная тема была настолько далека от него, что самые натуралистичные детали казались фантастическими и нереальными.
        Павел начал искать способы отгородиться от Павлика, чтобы подобием территориальных границ создать иллюзию суверенитета. Процесс разграничения требовал находчивости. Прямолинейность тут же терпела крах. Например, если Павлик разваливался на диване, и Павел занимал кресло на отшибе, в пышных телесах которого тонул без остатка, хозяин выражал недовольство:
        – Что это ты уселся так далеко?
        – У меня на диване спина болит.
        – А ты подушку подложи.
        – Я, кажется, немного простужен. Не хотел подвергать тебя риску.
        – Да, брось ты: меня никакая зараза не берет!
        Приходилось Павлу перемещаться на край дивана и подкладывать под спину подушку, только мешавшую ему забиться в угол. Но Павлик сразу придвигался к нему, отчего гостя бросало в жар.
        Нет, отгораживание требовало изобретательности и спонтанности. Внезапно Павел срывался с места, чтобы приготовить чай. Хозяин любил чаепитие и поощрял инициативу гостя, быстро научившегося ориентироваться в образцовом порядке его кухни. Приготовление чая уже само по себе давало отсрочку, хотя электрический чайник Павлика закипал слишком быстро. Расчет заключался в сервизе с изображением аристократической пары: она возлежала на кушетке, протянув руку для поцелуя преклонившему колено кавалеру. Однако рука была предложена несколько странным образом. Она не была согнута в запястье, чтобы облегчить поцелуй находившемуся в изножье мужчине. Распрямленная кисть могла свидетельствовать о том, что дама предпочла бы поцелую рукопожатие или вовсе устанавливала между ними дистанцию вытянутой руки. Тут было над чем призадуматься.
         Павел неплохо изучил повадки друга. Уловка работала. Павлик задумчиво изучал сервиз. Казалось, сюжет вызывает у него животрепещущие воспоминания. Но как бы долго ни длилось молчаливое созерцание, ему наступал конец. И Павлу снова приходилось измышлять методы удаления.
        Он пристрастился к шахматам, потому что во время игры их разделяла шахматная доска, на которой вдобавок стояли фигуры, что придавало ей дополнительный вес. И хотя Павлик имел привычку нависать над доской, ничто не мешало его партнеру откидываться в своем кресле, чтобы, как полководцу, наблюдать за полем битвы издалека. Павел играл лучше, но постоянно проигрывал, хотя отнюдь не ставил себе целью поддаваться. Например, если на его коня нападали, Павел не только подкреплял его, скажем, пешкой, но зачем-то продолжал подтягивать дополнительные резервы, – офицера, второго коня, ладью, ферзя, – сосредотачивая все силы в одной точке и открывая противнику возможность удара в ином направлении. Впрочем, огорчение от поражений целиком окупалось минутами божественный тишины, когда азартный Павлик был погружен в сосредоточенное размышление.
        Но заканчивалась партия, и Павел вновь оказывался один на один со своим мучителем. Как женщина, стремящаяся защититься от опасных приставаний мужчин обезображиванием своей внешности, он прикидывался еще более скучным, чем являлся на самом деле: отвечал односложно и невпопад, мычал, мямли, пожимал плечами, зевал и закрывал глаза, словно тщетно боролся с одолевавшим его сном. Но Павлика это не смущало. Он радостно подскакивал к другу, тряс его за плечо с веселым «Очнись!», после чего, как ни в чем не бывало, продолжал столь милое его сердцу одностороннее общение.
        Однажды Павел решился на бунт. Но из этого ничего не вышло. Павел сказал, что ему пора домой. Павлик, не прерывая своей речи, только отмахнулся рукой от этой чепухи. И тогда Павел вскочил на ноги и заявил, что не позволит не считаться со своей желаниями; что он взрослый человек, чьи скромные запросы заслуживают уважительного к ним отношения. Павлик с удивлением посмотрел на гостя.
        «Ну, что ты, дружище? – сказал он миролюбиво и даже заботливо. – Что стряслось? Может, ты плохо себя чувствуешь? Наверное, у тебя болит живот».
         И хотя Павел получил прекрасный повод пожаловаться на самочувствие и уйти к себе, он смолчал и мрачно просидел еще полчаса, по истечении коего срока Павлик настоял на том, чтобы проводить его домой.
        Павел терпел встречи с Павликом, пока что-то не стряслось с его мечтами. Их густой туман стал рассеиваться, но под ним ничего не обнаружилось. Ему перестали сниться сны. А ведь это действительно страшно, когда из-за таинственной и многообещающей дымки проступает пустота...
        Павел понимал, что никогда не сможет порвать отношения с Павликом впрямую. И даже не потому, что не осмелится. Просто Павлик не отнесется всерьез к его решению. Он обнимет его и посоветует отдых. Поэтому Павел вышел из положения иначе: он перестал брать трубку (никто, кроме Павлика, ему все равно не звонил), а когда тот несколько раз наведывался к нему и настойчиво стучал в дверь, затаивался и пережидал. В скором времени, звонки и визиты прекратились.
        Павел испытал облегчение Магомета, с плеч которого свалилась накликанная им самим гора: у него улучшилась осанка и прояснились мысли. Он снова стал Павликом и теперь боялся лишь одного: что их пути случайно пересекутся. В прежние времена, Павел несколько раз показывал другу свои любимые городские достопримечательности. И хотя этих совместных вылазок было не так уж много – ибо Павлик предпочитал общение в домашних условиях, где ему не приходилось повышать голос, чтобы быть услышанным – Павел успел провести того по самым дорогим ему местам.
        Теперь, опасаясь возможной встречи с бывшим другом, он не решался ступить туда ногой и мучительно выдумывал новые маршруты, казавшиеся ему убогими суррогатами. (Павел был убежден, что с тех пор как Павлик узнал все эти укромные аллеи, переулки и скверы, он будет ходить только туда).
        Но как он ни избегал Павлика, однажды они все-таки встретились – в пышечной, куда Павел забрел совершенно случайно, чтобы утолить голод чем попало. Он уже набрал в тарелку пышек, расплатился на кассе и близоруко искал свободное место. Все столики в зоне видимости были заняты, зато Павел увидел Павлика, вольготно расположившегося на высокой и шаткой табуретке, совершенно не предназначенной для комфорта, но для ускорения потока посетителей. Напротив него находилась молодая женщина, – почти девушка, – которой он что-то увлеченно рассказывал. Его собеседница была несимпатичной, невзрачной и сутулой. Она скособочено сидела за столом, упираясь в него одной рукой, ладонь которой поддерживала голову – с голубыми близорукими глазами закоренелой мечтательницы и приоткрытым ртом бескорыстной, хотя и рассеянной слушательницы.
        Чтобы стать незаметнее, Павел согнулся и стал красться вдоль стенки к выходу. Он был готов оставить пышки не съеденными, потому что аппетит все равно покинул его, но не знал, где оставить тарелку. Пока его ноги нащупывали пути к бегству, в голове Павел мучительно прокручивал варианты, оправдывающие собственное исчезновение. Он остановился на бронхите с осложнениями, напрочь забыв о гораздо более убедительном и правдивом алиби: за это время он успел похоронить мать...
        И тут Павлик заметил его. Его взгляд скользнул по лицу Павла, на секунду задержался на нем, и, не узнав, снова вернулся к женщине напротив.
       
       
        Дистанция № 3
       
        Он жил с ней так, будто когда-нибудь уйдет к другой женщине, с которой у него сложится счастливая жизнь (разве годами долготерпения он не заслужил благосклонности Фортуны?) Между минусом данного и плюсом желанного тек ток, наделявший существование живительным зарядом и позволявший не просто переносить семейные трудности, но видеть их в комичном свете.
        Если бы у него отняли веру в возможность мелиорации участи, сооружение его бытия обрушилось бы с треском и грохотом, погребя квартиранта под обломками. Им овладело бы черное парализующее отчаяние.
        Смутно чувствуя эту угрозу, он старался не задумываться над вероятностью перемен к лучшему.
       
       
        Казус
       
        – Не забудь вымыть котелок, – напомнила своему сожителю Настя Филипова.
        – Почему это я должен мыть твой котелок, если даже из него не ел? – попытался схитрить Мошкин.
        – Ничего, вымоешь, не развалишься, – здраво рассудила Настя и уже хотела демонстративно отвернуться, хотя ей было бы приятно наблюдать за процессом мойки.
        Но тут вышел казус, хотя, если задуматься, ничего иного от Мошкина и не следовало ожидать. Он вдруг как-то неестественно вывернулся и осел, словно прожил всю сознательную жизнь на хорошо разработанных шарнирах: колени подогнулись, руки выкрутились, как у кривляющейся плясуньи, голова накренилась набок, туловище согнулось в пояснице и поползло назад от раковины, но упало не сразу. Сначала у Мошкина отвалилась правая рука и тут же распалась на предплечье, лучевую кость и кисть. Левая рука разъединилась только в локте. Ноги отделились от тазобедренного сустава и остались у раковины, словно не одобряли позорного дезертирства посредством анатомического распада. Последней, уже после падения туловища, отвалилась голова: она покатилась по кафельному полу, слегка подскакивая и теряя зубы, пока не очутилась в углу, лицом к стене.
        Настя с ужасом смотрела на сцену происшествия, не до конца постигая его суть. Еще хорошо, что распад произошел бескровно, ибо кухня была недавно прибрана, а пол тщательно вымыт. Она подошла к голове и осторожно развернула ее носком туфли к себе. На лице посмертно ощерилась ехидная беззубая улыбочка. Сомнений быть не могло: Мошкин сыграл над сожительницей жестокую коммунальную шутку. Он развалился назло и, возможно, запланировано! Не исключено, что этот сукин кот долгое время репетировал дезинтеграцию, скрываясь в ванной. То-то он так долго в ней плескался да еще гнусаво напевал песни, слова которых она не могла разобрать.
        – Ах, так! – воскликнула Настя Филипова, хотя сама еще не знала, чем ответит на это так. – Ну, погоди же...
        Ясно было одно: мыть котелка она не станет – не на такую напали.
        И тут на выручку пришло женское сценическое чутье, позволяющее выбрать единственно правильную линию поведения в самой запутанной ситуации.
        Настя всплеснула руками, закатила глаза и тоже развалилась на составные части, которые, к слову, были у нее намного привлекательнее, чем у Мошкина, и могли бы радовать глаз по отдельности, будучи выставленными в знаменитом европейском музее в качестве экспонатов.
        И все же ей не удалась одна небольшая, но важная деталь: голова Насти осталась на плечах, хорошо прикрепленная изящной, но прочной шеей к туловищу. Возможно, по этой причине на ее лице застыла гримаса досады: если бы непредвзятый арбитр взялся судить их поединок, он должен был бы отдать пальму первенства Мошкину – предпочтительно в левую руку, что была повреждена лишь в локтевом суставе.
       
       
        Дистанция № 4
       
        Страдая от одиночества, он тянулся к людям обеими руками, но гордость и страх презрения заставляли его на всякий случай сжать пальцы в кулаки.
        У него был вид богохульника, воздевшего руки в проклятии небу, но испугавшегося кары и опустившего их.
       
       
        Человеческое и даже слишком
       
        Человек внутренний был недоволен человеком внешним. Мол, опустился тот ниже всякой критики, постарел, подурнел. В зеркало на него смотреть – одно расстройство. Ни в чем на него больше нельзя положиться – даже в самых поверхностных знакомствах и элементарных сношениях, ибо он более не способен произвести надлежащее впечатление обаяния и выполнить вполне заурядные функции сближения.
        А человек внешний, конечно, возражал внутреннему, с возрастом поднаторев в умении уклоняться от ответственности, оправдываться и переводить стрелки на недействующие пути. Мол, он исправно следует заданному природой курсу и, положа руку на периодически шалящее сердце, не только не забегает вперед, но даже, по мере выделенных той же природой сил, отстает от предначертания. А если на лицо некоторые признаки упадка, то это как раз вина человека внутреннего, утратившего стержень веры – в себя и везение.
        Но человек внутренний, естественно, был ловчее в философских аргументах и умел запутать внешнего. Он доводил до сведения последнего, что если внутри и обнаруживается некоторое размягчение стержня, – чего он не станет отрицать, – то это потому, что он отчаялся в способности внешнего человека воплощать его замыслы. А сами эти замыслы и помыслы не только не менее ясны и тверды, чем прежде, а, напротив, тверже и яснее. Что до коррозии идеалов и веры, то это воздействие изнанки внешнего человека на оболочку внутреннего, тогда как содержимое этой непрерывно подвергающейся разрушительным влияниям защитной оболочки в прекрасной духовной форме.
        И вот однажды, устав от несправедливых нападок, человек внешний взбунтовался.
        – Знаешь, что, – вскочил он, не вставая с кресла, – если не нравится, действуй сам!
        – Договорились, – молча оборвал его человек внутренний.
        И поскольку его слово было на вес несколько упавшего за последнее время в цене золота, начал действовать сам.
        Он уже заранее торжествовал, воображая, как санитары грубо запихнут внешнего человека в смирительную рубашку, ибо сей бренный мир еще не готов к тому, чтобы внутреннее становилось внешним, а тайное явным...
        Однако действия требовали моральной и физической подготовки. Человек внутренний решил немного передохнуть. Он прилег на диван и незаметно для себя уснул крепким сном.
       
       
        Дистанция № 5
       
        К Илюше подскочил незнакомый ему ученик младшего класса и звонко выкрикнул на весь коридор:
        – Семь морей, ты – еврей!
        Оправившись от шока, Илюша испытал обиду. Как эта малявка посмела прилюдно задирать его? И вообще, откуда ему это известно?
        Больше для виду, он погнался за обидчиком, но тот скрылся так же проворно и бесследно, как появился, чтобы оскорбить.
        Теперь, состарившись и вспоминая об этом происшествии, Илья Яковлевич относился к нему иначе. Совсем иной вопрос волновал его: что это за такие семь морей? Из каких рек они вытекли? Может, что-то из путешествий Одиссея или похождений Синдбада? Едва ли. И все же было по-своему лестно стоять в их загадочном ряду – так сказать, быть восьмым и, возможно, последним...
       
       
        Мнения
       
        У нас в семье каждый себе на уме. Все больше молчком: радостями не делимся, чтобы не завидовали, печалями – чтобы не афишировать слабых мест. Говорим мало: больше отвечаем на вопросы, и то – скупо и уклончиво, а иногда умышленно невпопад. Не пойман, не вор. Пойман с поличным, помни о пятой поправке (см. также 51-ую статью конституции РФ) и против себя не свидетельствуй (для этого найдутся другие).
        Мы предпочитаем уединение. И если кто-то из нас оказывается дома один, а кто-то другой приходит раньше времени, у первого на лице нескрываемая досада, но и второй заметно огорчен тем, что не застал дом пустым.
        Но самое ужасное, что у нас на все есть собственное мнение – упрямое, как упершийся в плетень бык. И это мнение никогда не совпадает с взглядом другого на тот же предмет, являясь полуфабрикатом раздора. И если двое других ополчаются на третьего из-за его (или ее) точки зрения, их союз оказывается на поверку иллюзорным и недолгосрочным: стоит им сравнить собственные убеждения, как тут же выяснится, что и они совпадают друг с другом не больше, чем с суждениями первого оратора. И тут начинаются такие остервенелые прения, что от злости спирает дыхание, а к горлу подступает волна праведного негодования: как они смеют огульно судить о том, что так близко твоему сердцу, и над чем ты тихо размышлял долгие и сладостные часы уединения. Вот и получается, что безопаснее не вступать в диалог, а смотреть в сторону, пожимать плечами и тяжело вздыхать.
        Боже, какое это счастье – наткнуться на индивида без точки зрения и смаковать эликсир согласия: как эта случайная и редкая человеческая особь внимательно слушает тебя – разинув рот, не перебивая и ни с чем не споря. Если присмотреться, можно заметить знаки благодарности на его лице за то, что ты вливаешь терпкую мудрость в его божественно пустующий сосуд. И если тебе уж совсем повезет, сосуд окажется с дырявым донышком: не удерживающим влаги и всегда готовым к повторению вливания.
        Если у кого-нибудь из нас наружу вылезает эта горькая тоска по гибкости и покорности, остальные сразу бросаются предостерегать его, что он вскоре заскучал бы от компании такого безликого и серого субъекта. Разумеется, предостереженный сразу пускается спорить, что это не так. Но разве в глубине души он уверен в этом? И, наоборот, разве убеждающие его не тоскуют по той же самой кротости, цену которой категорично отрицают?
       
       
        Дистанция № 6
       
        Они тянулись друг к другу руками. Но их руки упирались в стену.
       
       
        До новых встреч
       
        – Спасибо, достаточно. Я выслушал Вашу точку зрения и остался при своей.
        – Ну, и подавись ею!
        – Уж, лучше так, чем измазаться Вашей...
       
       
        20 мая 2018 г. Экстон.