Возвращение. Часть первая. Глава четвертая

Солнце над городом. Светлая листва на деревьях. Высыхает асфальт, синим дымом струится воздух от земли. Девушки с румянцем на щеках, бросают взгляд, почти не таясь, с улыбкой и интересом. Чистые машины на улицах, свет отражается в окнах и падает под ноги мягкий и пыльный. Звуки города проникают внутрь и касаются самого глубокого и чистого, хочется играть, хочется идти по тротуарам медленнее и по совершенно непривычным маршрутам, хочется вытянуть руку и коснуться шершавых и желтых стен зданий, выйти под лучи солнца и закатать рукава рубашки, сделать глоток прохладной воды, достать солнечные очки. Самое начало лета.
Андрей шел за ней. На отдалении, но прямо по следам, пуская взгляд на нее как можно реже и как можно чаще одновременно. Он слышал стук ее каблуков об асфальт, он видел ее плечи и ослепительно-белые лямки маечки на плечах. Она шла, чуть отодвинув качающейся рукой от своего бедра сигарету, сунув кулак в карман синих-синих джинс, качая хвостиком волос справа-налево, справа-налево. 
Она была впереди на сотню-другую метров, а он видел перед собой лучи света, которые сделала она, по пути, невзначай, нехотя, задевая свет своими плечами, касаясь, позволив коснуться себя.
Все той же дорогой, вокруг тех же домов, теми же ножками и снова с ним, и он шел с ней вместе, возвращаясь туда, в начало весны теперь, по теплому началу лета. Он подлетал к ней почти каждую минуту, затрагивая белую ткань у ней на спине, кладя руки ей на плечи, снимая ее темные очки, и снова отскакивал назад к себе, оставаясь незамеченным и неузнанным, но верящим в улыбку  на краешках ее губ. Он чувствовал тепло ее кожи под одеждой, под ее легкой, совсем летней, простой одеждой, которой он так восторгался теперь. Почти до слез, почти до восторга. Он впервые видел ее одетой именно так, и он с гордостью и даже умилением, как над собственным ребенком, радовался теперь ее вкусу, беззастенчиво гордился им и восхищался. Он сам с некоторым удивлением, поверхностным но все же, замечал в себе эти нотки. Ему постоянно хотелось брать ее на руки, прижимать к груди ее головку, гладить ее по волосам, утешать ее заплаканную, всхлипывающую, расстроенную. Теперь он думал так же, наблюдая под внешним обликом взрослой женщины, выросшей уже из девчонки, нежное, еще совсем юное, неприкасаемое существо, полное одного утреннего дыхания, мягкого ветра, всхлипов дождя и солнечного света. Он шел и шел за ней, отсчитывая свои шаги, растягивая их, чувствуя, как много их еще впереди, как хороши и тягучи они будут, думая о каждом, сожалея о каждом из них. Его лицо было расслабленно и умиротворено, как у младенца перед отходом ко сну, как у поцеловавшей ребенка матери, молодой и счастливой. Он постоянно думал о себе, только о себе в течении всей своей сегодняшней прогулки. И ему было жаль себя, как маленького, беззащитного, неуклюжего, беспокойного, жаль, как раньше, еще совсем в детстве, давно. Хвостик в право-влево, вправо-влево… Жаль себя из-за своей бесконечной беспомощности, зависимости, беззащитности, как ребенка, как мальчишку, которому и стыдно и страшно одновременно, от слез и радости. Как нравилось ему, как тонко касалось его сегодняшнее утро, еще оставшееся в памяти, утро ожидания того, что происходило сейчас, что вместе со своей сладостью тем не менее таяло по каплям где-то за спиной, тогда же, еще в ожидании, все было впереди, целым и полным. И он все шел и шел, ногами по земле, шел за ней, на том же отдалении…
Он старался, чтобы она не увидела его, хотя сильно надеялся и почти был уверен, что она знает, что он идет за ней. Ему нравилось думать об этом, нравилось думать о том, что каждый свой шаг и каждое движение, каждый поворот головы или легкий взмах руки, касание волос кончиками пальцев она делает сейчас для него и только для него, зная, что он здесь, рядом. Почти взрывом, острым порывом накатило и замерло где-то в горле желание нагнать ее, как бы невзначай, случайно, дать понять ей это, вместе посмеяться, скользнуть безучастными глазами по ее улыбке и пойти дальше рядом, как тогда, как тогда, теперь уже давно и полузабыто. Вспомнился в который раз фильм и слова, что навязаться – это смело и правильно, это нужно, но все еще в глубине, где-то совсем внутри, несмотря на все уже совсем очевидно очерченное за все эти дни, все еще пульсировала мысль, чувство, что не все еще потеряно, не все пропало, что по сути еще и не было усилий, не было сознательных действий, чтобы как-то отчаянно браться за дело. Он не чувствовал еще себя способным пойти на этот шаг, он еще отбивался или даже хотел просто «не обращать внимания»…
Но он отогнал все «посторонние» мысли, он хотел только впитывать сейчас, внутрь себя, под кожу, а думать и разбирать все он будет потом. Вот уже и узкая улица и половина пути, дальше двор и тропинка, нет, не под арку, под которой так любил ходить он сам, но по тропинке между домов – школой с одной стороны и желтой сталинской пятиэтажкой, где шли в прошлый раз и где все это время, как уже заметил он, ходила она. Не каждый день он шел за ней, не всегда удавалось ему это, когда-то что-то мешало, но он потерял счет этим походам. И всякий раз, как он вспоминал об этом, ему становилось стыдно до румянца, до глаз в землю теперь уже того, что она знает, что он идет за ней.
Какой запах лета вокруг! Какие люди, не смотрящие на него, - они не знают, что он идет за ней. Как красива, как неповторима она впереди, но не очень далеко, так, чтобы почти близорукие глаза могли коснуться каждой ее черточки. Как красива она, как красива! Не важно и не страшно, если она вдруг обернется сейчас и увидит его, у него хватит времени, чтобы изобразить случайность, потому что он видит каждое ее движение, но бог мой, что будет, если она обернется и увидит его! Нет, он просто улыбнется, просто качнет головой и нагонит ее, невзначай, как обычный человек, спокойно, очень спокойно, расслабленно. Остановится ли она? Подождет ли его, если увидит? Прореагирует ли вообще как-то, покажет ли взглядом, едва уловимым движением бровей, что увидела его. Быть может улыбнется как старому, хорошему знакомому, ясно и чисто, как девочка. Или нахмурится и отвернется, сделает вид, что не увидела, что-то изменит в походке… Как она идет сейчас, о чем она думает, когда делает эти шаги? Как она просто шагает, с пятки на носок, а у ней совсем нет каблуков, только тонкая подошва похожих на пуанты туфель. Наверное каждый камешек чувствует своими пяточками. Почему так часто она ходит домой сразу после института, почему совсем не проводит времени с подругами? Так и не смогла она ни с кем особо познакомиться, сблизиться. Какая большущая сумка у нее, что она таскает в ней, туда чего только не может поместиться, поправляет ее все время, тяжелая, несчастная. Нет, совсем как-то не общается она с одногрупницами или просто знакомыми девушками из института. Только Света у нее, вместе как будто, а как будто и не совсем вместе, не видно что-то особой этой девчачьей дружбы, когда даже говорят, не «я» а «мы». Она делает вид, что в компании, делает вид, но вовсе она не в компании… Странная. Она очень нравится парням, многим, многим, но какая же одиночка, совсем, очень. Следы на плече от сумки, видно. Даже сквозь этот загар, они не такие розовые, а если бы без него, то были бы яркими-яркими. Красивый ремешок у нее, подходит к джинсам… Как хочется подойти и взять ее за него, за пряжку спереди и потянуть на себя, так чтоб плечи ее остались на месте, а бедра придвинулись ближе…, и почувствовать, что она не сопротивляется этому, совсем, расслабив руки по бокам, только чуть-чуть шевельнув кулачками. А потом коснуться головой ее живота, не лбом, а почти теменем, боднуть ее и нечаянно попасть в косточку бедра над этим ремешком, сбоку, он видел, как они обе торчат, как они видны, нежно-шоколадные с точками кожи, еще в институте. Поднять глаза и увидеть ее улыбку, может быть даже виноватую или чуть-чуть смущенную, удивленную. Или румянец, румянец сквозь этот загар, увидеть, как пробивается что-то розовое сквозь этот цвет, смешиваясь с ним и от того еще больше расцветая и вызывая движения рук.
Она уже перебежала дорогу, узкую, но полную чадящих автобусов и грязных после недавнего дождя машин, а он еще был здесь, на этой стороне, он шел параллельно проезжей части и не мог выбрать момента, чтобы двинуться следом. Она стала удаляться от него, там, уже ближе к школе, и вот он совсем потерял ее из вида. Не страх и совсем не отчаянье тронуло его при мысли о расставании теперь же, раньше, пусть и на несколько только минут, но злость, резкая, как удар. И стыд, и немного опомнился он, теперь вот потеряв ее из вида и не чувствуя ее присутствия рядом, и даже вопрос «зачем? что я здесь делаю?» - но только до первой же возможности пересечь дорогу.
Он пересек дорогу и ускорил шаг. Он нагнал ее уже на тропинке через двор, она была около кирпичной безоконной будки, там, на отдалении, он же только-только повернул за угол. Вот и она. Он отдышался немного, восстановил сбитый шаг и снова пошел за ней, снова и снова. Страх столкнуться с ней прямо за углом, из-за чего поворачивал за него он почти отвернувшись, прошел сразу же, он снова увидел ее чуть сутулые и острые плечи…
Отчего-то интересным показался сейчас ему этот двор. Один из старейших в городе, окруженный со всех сторон кирпичными старыми домами, глухой, но большой и светлый. Только справа построили недавно высокое здание, но такое же, как все остальные, такого же типа и образа; что в нем? Табличка, обозначающая место выгула собак, новая и еще чистая, в том месте, где посередине двора росли кривыми и тонкими своими стволами клены, почти зарослями, почти как лесом. А там, у дальнего дома, где арка выхода на улицу с трамвайными путями, был небольшой спуск и парапет со ступенями, старыми и обшарпанными, с пятнами мягкого моха, зеленого и коричневого. Когда спускаешься по ним на тротуар у подьездов, здание напротив становится почти высоким, темно-серым, красивым; он спустится сейчас по ним вместе с ней. А она уже вышла из арки, на солнечный свет открытой улицы у самой трамвайной остановки, рельсы лежат там посередине проезжей части, а машин совсем мало, их не нужно будет пропускать, можно будет даже идти по их резиновым темным следам своей обычной походкой, сразу за ними переступая высокие рельсы, неспешно ступая на шпалы. Еее плеч уже коснулось солнце, свободное на широкой улице, а он еще был под аркой и увидел их отведя взгляд от высокого свода над головой, ребристого стыками плит, замысловатой конструкции. Солнце коснулось и ее головы, сделав совсем светлой, так что стали видны волосы, выбившиеся немного из под ее резинки сзади, отразилось лучами от ее бронзовой, совсем бронзовой и чуть блеснувшей кожи и ударило ему в глаза, сразу, как он вышел на шумную улицу. Ему захотелось снова отвести глаза от нее, на еще больший срок, еще дольше разглядывать город вокруг себя, не касаться ее взглядом долго-долго, зная и чувствуя, что в любой момент он вернется к себе, отвлечется от случайных мыслей, найдет себя, а она будет здесь, рядом.
Там, через двор, уже ее дом, ее подъезд, к двери которого нужно подниматься по бетонным ступеням, в красном здании с большими, высокими окнами. Быть может она сейчас не домой идет вовсе? Или быть может она выйдет скоро и направится еще куда-нибудь. Что она может делать дома? Только бросить свою сумку на пол, снять эти туфельки, одну за другой, двумя руками, высоко поднимая колени перед собой, быстро пройти по длинному коридору, помахивая руками и все еще додумавая то, что было с ней всю дорогу, и потому чуть опустив головку, к холодильнику, попить холодного молока из вымазанной каплями холодной воды бутылки, смахнуть указательным пальцем пару белых капель с нижней губы, с подбородка… Стащить с волос эту резинку, на бок, справа, освободив их, взять пульт от маленького черного телевизора, со стола, из под лучей солнца… И так бы пахло от нее при этом!… Что-то поделать еще, что-то еще… Нет, он не станет ждать ее, нет, хотя быть может стоит, стоит. Несколько минут, полчаса, только обойти двор и вернуться, увидеть, как она, переодевшись, выходит из подьезда, как ступает по этим же ступеням, смотря на них. И не видит его, все еще не видит его. Здесь можно показаться ей. Здесь уже это совсем не страшно, почти естественно, тем более, что в этом же самом дворе, только вот в том, сером доме живут его дальние родственники… Но она здесь еще, еще несколько секунд, может быть минут, сколько нужно, чтоб пройти эти метры…
Она поднялась по ступеням, открыла дверь ключом и пропала. Он не стал, по обыкновению, сейчас проходить мимо подьезда. Он только что завернул за угол, поэтому чуть-чть постоял на месте, лишь секунды, потом достал сигарету и повернувшись пошел вдоль ее дома, но с другой стороны, по переулку, мимо деревьев, дальше к перекрестку с широкой, идущей к центру улицей.
Он побыл сегодня с ней, а сейчас окончательно сбросил с себя натянутую маску «готовности к контакту», который мог бы произойти, случайную, вынужденную, и остался сам с собой, наедине. Он вдыхал дым медленно, задерживая его, и выдыхал его шумно, чувствуя, что немного краснеет, что чуть-чуть испарина коснулась его лба, ему нравился совсем пустой, безлюдный этот тихий переулок с тротуарами полными причудливых теней от деревьев, под которыми он проходил. Впереди была еще целая половина дня, с угасанием вечером, стоянка с машинами, до которой он дойдет сейчас пешком, отсюда, с другого конца города, медленно, расслабленно каждым шагом, свой двор, свет уже садящегося солнца в пустой квартире, который он увидит сразу, как войдет, еще с ключами в руках. Вверх, вверх по …кой, к площади, никуда не спеша, ничего не опасаясь, только держа все это, что перестал собирать только что, полный и неспособный уже взять больше, перебирая все это, обсасывая, вытягивая все соки, до последней и самой сладкой капельки.
Он шагал все еще без усилий до самого перекрестка, только с улыбкой разглядывая мальчугана с большущим велосипедом, выбежавшую на тротуар из двора девочку в коротком летнем платье и белых, белых-белых гольфах и сандалях на ногах. Там впереди уже шумели машины, поднимаясь вверх по улице, где по широкому асфальту в трещинах, стараясь не наступать на них, пойдет сейчас он сам.
На углу у перекрестка был магазин, из которого выходили люди. Здесь они стали появляться, они шли вверх и вниз, размахивая руками или, наоборот, медленно и спокойно, шумно дыша, что-то говоря, что-то держа в руках, обходили его, смотрели на него.
Он немного постоял, разглядывая и разминая в пальцах остаток сигареты, подышал полной грудью, закинул сумку за спину и медленно, удобно устроив руки в карманах, пошел вверх по широкому тротуару, бугристому асфальту. Он нашел ритм шага спустя несколько минут и, закинув голову назад, то и дело поглядывая вверх, на небо, шел преред, мимо серых домов к перекрестку. Там оживленно гудели машины, стараясь разъехаться, пропуская пешеходов, рядом остановился набитый битком автобус, старый-старый, уже непонятного грязно-желтого цвета, с трудом раскрыл свои узкие двери, выпустил людей, разных, самых разных, но самых обычных, загрузил внутрь их новую порцию и, натужно ухая, пополз вверх по довольно крутому уклону. Почти совсем уже летние деревья, полнокронные, с крупными листьями шумели ветром в ветвях, скрывая по обе стороны улицы самые разные маленькие магазинчики, все разноцветно оформленные, с разными дверями и витринами, то розовыми, то белыми, то беспорядочно пестрыми. Люди, женщины с голыми коричневыми руками, девушки в изодранных джинсах, школьники выходили и заходили в них, разговаривали голосами, тоже самыми разными.
Он очень хорошо знал эту дорогу, уже месяц он ходил по ней почти каждый день. Знал, что подъем этот дастся нелегко, он сильно собьет дыхание, сотрет пару раз со лба ладонью, но все равно шел, стараясь не спешить, что, впрочем, пока ему удавалось. Однако день сегодня действительно выдался довольно жаркий, и он подосадовал на свой теплый свитер, который хотелось снять, но под ним была лишь мятая старая футболка. Ближе к перекрестку с …кой улицей, тоже одной из центральных и шумных, ему захотелось пить, но по дороге еще не было ни одного лотка ни с мороженным, ни с напитками.
Он перешел улицу по обшарпанной зебре, немного постояв ожидая светофора с какими-то людьми, какой-то немолодой женщиной, от которой чувствовался запах пота, и которая постоянно и безуспешно пыталась поднять на руки немаленького, но очень громко плакавшего мальчика. Он посмотрел на ребенка, на его неожиданно некрасивое, отталкивающее лицо, слюнявые губы и вымазанные чем-то липким и плотно сжатые кулаки, и тут же отвернулся, совсем нахмурившись. Но ребенок пропал из поля зрения, его брови снова расслабились, и он немного улыбнулся, влажными и широко открытыми глазами посматривая на вереницу пересекавших перекресток машин.
На той стороне подъем все еще продолжался, и он затопал снова, снова закурив и поудобней устроив сзади сумку, почувствовал, что стала влажной спина, сразу над ремнем, на позвоночнике.
Странная она, Юлька. Она высокая, нельзя ее назвать совсем уж хрупкой девушкой. Острые плечи у нее, не такие, как бывают у некоторых девчонок, вялые и покатые, мягкие, как будто она всегда их держит чуть приподнятыми; там торчат косточки. У нее почти совсем маленькая грудь, но ее видно, лямка лифчика сегодня немного выставлялась из под маечки… Как ей не холодно ходить так, еще прохладно на улице, это только теперь вылезло солнце.., очень яркое.  Она не выставляет живот, только тонкая полоска кожи над ремешком видна, темная-темная на фоне белой ткани. У нее очень правильные бедра, небольшие; ей так идут эти штанишки ее, хороший вкус, хороший выбор… Ее даже сравнить нельзя вот с этой девчонкой напротив, здесь какая-то совсем не такая походка, она всегда идет, как будто немного осторожно опуская маленькую свою ступню, мягко-мягко. Голову чуть наклоняя, чуть-чуть, как будто немного задумавшись, и тут же подняв вверх подбородок, опомнившись, показывая себя. Себе наверное... Совсем тонкая, но не очень длинная шея, как бывают непропорционально длинные, почти в высоту головы, это неприятно и некрасиво, особенно, если голова при этом маленькая. У нее не маленькая голова, правильная, красивая. Как она улыбнулась сегодня, она морщит носик немного, вверху, у переносицы. Кажется, что это не совсем натуральная улыбка, кажется, она ее выдумала, зная, что ей очень идет. Вот интересная дверь у этой кофейни, маленькой, почти как комната, она с колокольчиком, можно было бы здесь посидеть… с ней, сесть за столик, принесут чашки, она будет рыться  сумочке, подняв тонкие локотки. …Смотреть на складки кожи над ее подмышкой…
Он вспомнил, что она совсем не смотрела сегодня на него, за весь день, за все несколько часов в институте, за партами, хотя он и сидел совсем рядом, не сзади, как раньше, а даже чуть-чуть впереди, иногда оставляя себе возможность посмотреть на нее, бросить взгляд. Он каждый раз готовил себя для него, краем глаза наблюдая за ней, чтобы не встретиться глазами, и смотрел чаще всего, когда она наклоняла голову, трогая ее белыми ноготками там, где граница пушистых волос, надо лбом. Сегодня она сидела, так удивительно, неповторимо, интересно. Как будто перегнувшись в талии, линия ее груди и плеч была строго горизонтальна, но ее нижняя часть, от пупка вниз, до самой скамейки, была слегка наклонена, одна из ягодиц приподнята над сиденьем, она как будто только касалась его, одним из тысяч способов, которыми она могла разместить эту нижнюю свою часть, чуть сдвинув, на одну точку, и еще и еще, через центр, когда обе ягодицы коснутся доски, и наоборот, до почти лежачего состояния на другой стороне. Но на него она сегодня совсем не смотрела. Нет, она не только со Светой разговаривает, вовсе. Она говорила сегодня с несколькими парнями.
Взять ее за руку, сверху, и сильно сдавить, там, где чувствуются косточки, где только начинается запястье. Вот какая девушка, тоже высокая, чем-то похожа, почти похожа. Да нет, не стоит и сравнивать, нет, у нее чуть сутуловатые плечи. Кажется, что они немного шире ее бедер. Нет, совсем нет. А только сегодня можно было рассмотреть ее так. А если бы она была без лифчика, совсем маленькие грудки, как бугорки, одинакового наклона снизу и сверху. У нее правильный изгиб позвоночника, она худенькая…
Какая пара. Они идут рядом, но на небольшом отдалении друг от друга, не касаясь друг друга. Кажется, что они не вместе, но они точно вместе, они просто так чувствуют друг друга, что им не нужны касания. Парень просто руки в карманы, она трогает ногтем большого пальца указательный другой руки, согнув локти. Они смотрят куда-то, подняв головы, куда они смотрят? Вывеска магазина, бутик. Может быть они идут в ту кофейню? Нужно было зайти, просто посмотреть, сесть и выпить чашку кофе, попробовать их кофе, выкурить сигарету. Нужно будет вернуться позже.
Он замедлил шаг, опустив голову, глядя на носки своих ботинок, пристально, как они сменяют друг друга на асфальте. Скоро конец семестра и лето и почти два месяца совсем без нее.
Почему, почему без нее? Как получилось так, что без нее, как? Как она болтала сегодня с каким-то парнем, разговаривала, почти шепотом, тихо, наклонившись близко своей головой к его голове. Нет, он конечно же ей не нравится, не может нравиться, это игра, только игра, но ей хотелось играть в нее, хотелось строить из себя заинтересованность, увлеченность даже, интерес, зачем это? Впрочем понятно, конечно, зачем, понятно… Делала вид, то громко смеется, не смеялась, а делала вид, ей хочется, ей нравится внимание, нравится интерес к себе. Нет, даже не сам интерес, сам интерес ей давно известен, знаком и скучен, но частички его, крупицы ей приятно ощущать на себе.
Он вдруг, не секунды почти не медля, не делая практически никакого перерыва, мотнул головой и сильно замедлился, досадной, кривой, глупой гримасой перекосил лицо. Странным и неприятным, отталкивающим ему показался этот свой монолог, последняя пара его фраз. Пошло и тупо, тупо. Какое дело до нее, кто она такая? Он почувствовал усталость в ногах немного в позвоночнике и еще резче – «абсурдность» своего положения, этого идущего через весь город, в полном одиночестве, вспотевшего в своем толстом свитере, уставшего. В самый разгар хорошего, солнечного дня, когда нужно садиться в машину в компании, с девушкой, с Наташей, ехать за город, а потом долго, сутки почти, ничего не делать, ничем не заниматься, только трахать ее и иногда прерываться на попить и покурить, и все это в прекрасном, просторном доме на реке… Доме на реке… Доме на реке… Только повернуть взъерошенную голову направо, чуть скосив глаза, с улыбкой, немножко лихой, немножко мальчишеской и увидеть ее, ее пальчики, ноготки над ушком, убирающие волосы, здесь же, рядом с ним, просто ступающую своими туфельками по эти же трещинам, что и он. У нее же даже ноготки вот какие-то другие, непохожие на ногти других девчонок, не похожие на наташины… Даже это!.. Или остановиться и подождать, как тогда, когда она отсмеется, не глядя на нее, но повернувшись к ней, лишь чуть улыбаясь или даже продолжая строить серьезное лицо, быть может шутлво ткнуть ее согнутым пальцем по обнаженной тканью майки коже, долей секунды уловить, какая она прохладная и сухая, почти как сама ткань, и смотреть, как она отдернется, но очень мягко, сделает вид, что рассердилась, конечно, тоже в шутку, или схватит его двумя руками за руку… А потом, - посерьезнев вместе, как по команде, -  видеть ее лицо, ее всегда немного уводящие вглубь глаза, чистые и мягкие, полные каких-то бессознательных мыслей, не смотрящие на него, но не видящие ничего, кроме него. Слушать короткие и редкие ее фразы, высоким-высоким голосом, девчоночьим, отвечать самому без придыхания, еще без этой уже вырывающейся нежности, нарочито громко, уверенно и слегка насмешливо, но очень серьезно…
Жарко и липко на шее, колючий воротник, мерзкий воротник...
Постепенно он подходил к вершине холма, по которому пролегала улица, на вершине была площадь, центральная площадь города, на которой размещались два театра, бассейны с фонтанами, - там дальше, по правую руку от него, спускавшаяся ступенями к озеру, а здесь, через дорогу ограниченная Домом Правительства, мимо которого ему нужно было идти сейчас, вся вымощенная квадратными плитами, по которым очень неудобно было ходить, они были меньше длины обычного шага. Стало совсем много людей, они окружили его, то выходящие из машин, из зданий, из автобусов, идущие навстречу, обгонявшие. Ему приходилось обходить их, то качая плечами, то поворачивая направо и налево. Ему было очень неприятно это, пот уже лил с него градом, несмотря на то, что он несильно зажарился, но здесь, в конце подъема, делая дополнительные движения, он действительно немного запыхался. Он шел быстро, стараясь поскорей забраться на гору и миновать эту толчею, чтобы снова пойти спокойно и тихо, позабыв о необходимости смотреть перед собой.
Навстречу ему попалась быстро идущая женщина, средних лет и неприятной внешности, очевидно спешащая на работу, обратно, быть может возвращаясь с обеда. Она шла под горку, уверенно шагая, смотря ему в глаза и стараясь понять, повернет он направо или налево, чтобы разминуться с ней. Он тоже смотрел на нее, с досадой, что должен это делать, и тоже силясь понять, с какой стороны ее нужно обойти. Они заметались справа-налево друг перед другом, каждый раз сталкиваясь до тех пор, пока почти не налетели друг на друга. Женщина возмутилась и хотела захохотать, а он, сжавшись и коснувшись ее плечом, быстро зашагал дальше, через переулок, мимо серого правительственного здания.
В небольшом ступоре она прошагал еще несколько метров, сильно удивившись тому, что стало так стыдно, но скоро очнулся, однако ступая так же быстро.
Дорога, наконец, пошла под уклон, шаги стали легче и незаметнее, он подумал про женщину. Этот эпизод стал уже вторым за день, еще утром, на пути в университет он точно так же почти столкнулся с каким-то парнем, который что-то прокричал ему вслед, он он не стал оборачиваться тогда, не очень заметив этой ситуации. Теперь, повторившись, она показалась ему странной и очень неприятной, настолько, что захотелось побыстрее забыть о ней, и он с усилием стал вытаскивать из себя что-то хорошее, что-то очень светлое, что-то противоположное, он стал намеренно думать о Юле, давя остатки неприятного осадка. Цвет ее глаз, серый-серый, один и тут же, уничтожил все его смущение, заставил вздохнуть полной грудью и зашагать под горку легко и почти весело, как еще только он шел от ее дома, в самом начале, и теперь он снова шел с ней, с ней.
Он поднял голову и стал смотреть по сторонам, остановив взгляд на гостинице, стоявшей почти на спуске с площади, в его сторону, он подумал о том, как странно видеть здесь, в этом городе «такой большой отель», - вряд ли он когда-то заполнялся постояльцами хотя бы наполовину. Его темный, очевидно пустой вестибюль говорил о том же, Андрей улыбнулся и отвел глаза.
Дальше улица продолжалась широким но совсем уже дряхлым тротуаром, с большими ямами и торчащими и отполированными, как морская галька, камнями, которые можно было чувствовать, наверное, даже сквозь толстую подошву зимней обуви. А по сторонам один за другим располагались несколько компьютерных магазинов, в которых раньше он что-то покупал, какие-нибудь мелкие детали или новые мышь и клавиатуру или диски с программами.
Но сейчас, глядя на них, он поймал себя на том, что ему не хочется зайти туда, совсем, совершенно. Он вдруг снова увидел свой быстрый шаг, ему сильно-сильно захотелось домой, побыстрее, как можно быстрее.
Вдали, под красным куполом троллейбусной остановки он увидел силуэт девушки, просто случайно бросил туда свой взгляд. Знакомая, теплая, саднящая волна прошла по животу, замерев где-то в кончиках пальцев, которыми он уже научился останавливать ее, стукнуло сердце, и он пошел совсем быстро, вытянув шею и щуря глаза. Совеем быстро, лишь секунду спустя, он уже понял, что это не она, но за это время он подумал о том, как подойдет сейчас на остановку, как постоит там несколько минут, делая вид, что не видит, смотрит в другую сторону, или на экран телефона, который достанет из кармана еще подходя туда, как потом случайно и медленно повернется, увидит и улыбнется, как подойдет, как заговорит, как спросит, как что-то пошутит в ответ, как попробует предложить пройти одну остановку,  и как они пойдут, пойдут, пойдут, пойдут!..
Он опустил голову и виновато заулыбался перед самим собой и зашагал дальше, почти остановив дыхание, не слыша его. То, что это оказалась не она, принесло огромное облегчение.
Еще остаются случайности, случайные, внезапные встречи в этом маленьком городе лишь с парой центральных улиц…
Господи, она никогда не будет с ним! Никогда! Никогда же!.. Как тяжело думать об этом здесь, на улице, не в своей комнате, не под светом своей лампы. Нужно скорее идти туда, скорее, пока еще остается время до прихода домой родителей, пока еще пустая и тихая квартира, «пока еще видно в окно солнце». Где его машина, почему он не берет ее почти совсем вот уже месяц, не садится за руль. Она, она другая, она совсем другая… Она не нужна уже, там пахнет другим, иным, старым, еще тем. Почему и он не там? Разве нет еще возможности вернуться? Просто сделать шаг, один единственный шаг, достать телефон, завести мотор, снять это свитер, душный и грязный, пропахший этой весной, одеть легкие брюки, темные очки, поехать по ночному городу за девушкой, которая любит, влюблена, даже ждет еще, возможно.
Она никогда не будет девушкой, которая любит. Никогда. Никогда не будет женщиной, которая любит. Что делать еще? Так продают душу. За это стоит ее продать, она не стоит этого. Ее девчоночьи глаза в любви, в слезах, мокрые волосы на розовых пахнущих щеках, которые убираешь руками. Тошно здесь, здесь смотрят люди. Нужно держать лицо и голову, смотреть глазами, держать в карманах руки. Идти и делать вид, что идешь.
Как это все невыносимо сейчас, неподьемно, непонятно и бессмысленно. Неужели это нужно делать сейчас, сейчас, когда приходит эта мысль. Она интересно трогает свой носик, касается его двумя пальцами, указательным и средним, часто, у нее такая привычка. Собрать все и вернуться, остаток сил. Есть ли силы? Что такое силы, что это? Нет, хорошо, что еще есть сколько-то пути впереди, весь его нужно сделать без нее, она постоянно рядом, только на секунды оставляя, но возвращается при первом зове, еще до него. Эти улицы нужно пройти без нее, что-то есть еще в этом мире. Саня почти совсем перестал звонить, сдружился с этим немцем, как-то голос его изменился; не до него теперь. Сказать ему? Тошнит от одной мысли. Губки тонкие и розовые, ни разу не было на ней красной помады, впрочем, сейчас мало бывает этого цвета… Ни-ког-да. Просто так бывает, это жизнь, мужчина не нравится женщине, или наоборот, сплошь и рядом. Собрать себя и смириться с этим, это есть сила, самая великая, самая нерушимая. Какое дело до силы, что делать с ней, с этой силой? «Дойти, только дойти до дома, только дойти».
Он шел уже почти не видя, хотя намеренно стал концентрировать взгляд на окружающем, досада и боль вдавливала голову в плечи, но он рисовал на лице улыбку, сгоняя свое почти что настояще отчаянье и с глаз и бровей. Не стало сил даже нахмуриться, он расслабил лицо, достал сигарету и зашагал быстро-быстро, почти убегая.
Но до дома было еще далеко. Он лишь чуть-чуть спустился с холма, дошел до широкой улицы с трамвайными путями и НИИ, где работал дед и дядя; впереди была еще пара кварталов.
Он перестал шептать и вслух и про себя, не шевелил губами. Но с этим отсутствием мыслей о главном, которое он держал в себе изо всех сил, не было и никаких других, длинных, задерживающихся, только обрывки, бессознательные фрагменты полученных глазами образов или звуков. Он погрузился в полное молчание, просто не смея нарушить его, опасаясь сделать это. Долго так держаться он не мог.
Он решил обмануть себя и проехать остаток пути на троллейбусе, перебежал улицу, пропуская гудящие ему машины, остановка, была на той стороне. Он присоединился к нескольким людям на ней, ожидавших троллейбуса, решил закурить, но тот уже подъехал, новенький и чистый, весь покрытый какой-то красочной рекламой. Пестрый-пестрый. Андрей с ненавистью глянул на него.
Но только войдя внутрь, он понял, что совершил ошибку. Здесь было много людей, много, и они были совсем рядом, некоторые даже смотрели на него, особенно в первые несколько секунд, как он зашел, и он чувствовал на себе их взгляд. Он занял место, взявшись за поручень, двери закрылись и спустя несколько минут движения он понял, что совсем не может здесь находиться. Он не знал, куда деть свободную руку, не знал, как ему встать у поручня, ближе к нему или дальше, в какой позе, не понимал, какое должно быть выражение лица, оно должно было быть каким-то особенным, тем что бывает в толпе незнакомых людей, но он не помнил, каким именно. Он не знал и не понимал, почему беспокоится об этом, почему ему так важно это. Он тут же решил выйти, раньше своей, на следующей же остановке. Но залез он почему-то далеко внутрь салона, поэтому ему пришлось поспешно протискиваться через людей к выходу, троллейбус уже подъезжал к остановке. Толстая женщина с хозяйственными сумками в обеих руках и старом поношенном летнем платье возмущенно цикнула, когда он задел ее.
- Прошу прощения, вы выходите сейчас? - тут же, стараясь исправиться, проговорил он.
- Ну естественно выхожу, чего я тут стою по-вашему? – громким голосом ответила женщина.
- Извините, - он отступил на шаг, не сводя взгляда с ее покосившегося на него глаза.
- Спрашивать нужно сначала, а потом лезть!
Женщина отвернулась. Он ступором уставился на ее потную шею, остро-остро чувствуя, как весь салон смотрит на него. Но двери открылись, он вышел.
Он не стал закуривать и почти побежал по направлению к дому. Через дворы, где меньше людей, сейчас ему неприятно было думать о них, о ох существовании. Какие они странные, какие странные, почему они так относятся к незнакомому человеку? Всегда ли они так относятся к незнакомому человеку? Конфликт, отторжение их первая реакция, это в их крови, в их природе; зачем они?..
Скоро экзамены. Он совсем не готов, совсем. Как сдавать? Вот, о чем надо думать. За последние пару месяцев он очень редко бывал в институте больше, чем одну пару, практически не вел никаких записей, не слушал лекторов. Дура какая-то, старая карга, толстая потная дура. Интересно, почему она напала именно на него, он совсем не сильно толкнул ее, только немного тронул. Черт с ней, скоро экзамены, нужно хоть как-то поготовиться. Вот двор, где он вырос, где жил до двенадцати лет, здесь знакомо каждое дерево, например вот это, у которого ствол растет под сильным углом к земле, на него было легко залезать. А вот еще одно, с которого как-то раз упал, тополь, у него очень некрепкие ветви. А здесь была хоккейная коробка, вот еще фрагменты ее стенок остались, сейчас ее совсем не делают, а раньше по ней катались на коньках.
Какие ручки у нее тонкие, тонкие, очень женственные, но не совсем худые! Не, да разве можно бросить ее, как это сделать, это самое лучшее, что было. Да, она не с ним, но можно еще побороться, конечно же можно. Нет, нельзя, она даже не смотрит на него, как будто он ей просто противен. Что, если он ей противен, или отвратителен? Да ну, как такое может быть, он нравится женщинам, всегда нравился… Вот и донравился… Ох, как приятно после этого перерыва, он был самым продолжительным с самого начала, вновь начать думать о ней!..
Почти половину двора, по тропинке наискосок он прошел почти молча, сильно задумавшись. Новая интересная мысль посетила его, вместе с вернувшимся подъемом настроения.
Это же просто любовь, просто любовь, обычная человеческая. Влюбленность, первая страсть, это многие люди переживали, многие, что здесь странного?  Просто пережить, перетерпеть…
Но она не с ним. Она с ним. С ним, и не нужен больше никто. Только подальше от людей, от улиц, от шума. Это уже делается, давно, несколько недель, почти полтора месяца, но только сейчас понимается, что именно делается. И это будет продолжаться, будет, еще долго… А дальше что? Дальше пройдет новизна, острота, и все забудется, покроется налетом времени, и перестанет так трогать, так обжигающе касаться… Но нет, не хочется, чтобы это уходило, совсем не хочется. Или хочется? Все, что нужно, это быть с ней, и не так, как сейчас, а по-настоящему, рядом с ней, касаясь ее телом всей поверхностью своего тела… Как сделать это? Сейчас, сейчас, в тихой квартире нужно правильно и последовательно подумать об этом, не отвлекаясь, не разрывая цепи мыслей, и что-то обязательно придумается, что-то обязательно найдется.
Он подошел к своему дому, вошел в дверь подъезда и ступил в лифт. У двери квартиры он вытащил ключи, посмотрел на них и стал открывать дверь. Но ключ не вставлялся, значит дома кто-то был. Он сильно поморщился и услышал стук и шум в ушах. Он нажал кнопку звонка и услышал за дверью быстрые шаги мамы. Она открыла дверь и впустила его.
- Все? Опять только одна пара?? Да что это такое! По-моему на полчаса уходил…
- Да.

* * *

Розовое солнышко в моем окошке, над балконом, над серыми толстыми, замерзшими перилами.
Я уже встал и умылся, вытерся махровым, колючим полотенцем по выбритому лицу, по чистым, розовым рукам, по груди, только волосы еще влажные и холодные как иней на стекле, узорчатый и очень красивый.
Смятая постель, я оглянулся на нее, одеяло, белое и чистое, скомкано и торчит вверх горкой, простыня, вся в складках, под ним, я спал на ней всю ночь и только пару раз проснулся, только чтобы что-то попить, еле шлепая сонными, ослабевшими губами, чувствуя кислый прохладный вкус на губах и во рту и ненарочно оттягиваемое желание упасть обратно в кровать, лечь на живот, обхватить руками немного влажную от капель ночного пота подушку, прижать ее почти к груди, положить ее уголок прямо под щеку и спать, спать, спать.
Запотевший стакан желтого сока на столике у кресла, я взял его руками и выпил немного; взял часы рядом с ним. Половина одиннадцатого. Уже пора выходить.
Там холодно, совсем морозно сегодня, солнце, яркие, сочные краски, цвета. Я смотрю туда сквозь чистое, абсолютно прозрачное стекло, только с капельками-змейками, дрожу и часто сглатыв…

…Я проснулся и открыл глаза. Я лежал на боку, лицом к окну полному синего света только-только просыпающейся зари. Под моей щекой – теплая подушка, немного душная и влажная, пахнущая ночным потом чуть-чуть, но свежая и все еще мягкая. Я держал ее за уголок, смятый и удобный, обеими руками, очень еще слабыми после долгого-долгого сна.
Я смотрел на свою комнату, - на номер, - еще тусклую, всю дышащую ночной темнотой, нехотя отпускавшую ее из своего пространства, чуть кисловатую своим тяжелым запахом почти везде, но прохладную достаточно, чтобы чувствовать себя здесь, под толстым белым одеялом, хорошо.
Лишь свет еще, но не краски, постепенно проникал все глубже, очерчивая пространство и предметы, открывая их для меня. Вот кресло, край моей кровати, стол с компьютером, стенной шкаф с зеркалом, в котором я видел свое отражение, еще смутное и только-только теряющее поволоку темной дымки, стулья у стены, странные, необычные, что-то там на них. Столик с остатками ужина, который вчера привез ко мне в номер молодой парень-швейцар, я не выкатил его в корридор. Дверь в ванную, приоткрытая и выпускаюшая оттуда струйку черноты, еще недавно хозяйки здесь, а теперь робкой, бледной и бессильной. Пустые бра на стенах, как спящие еще вместе со мной, замерли и слились с серыми стенами, но им спать дольше, до самого вечера, вновь до темноты.
Я еще не сделал ни одного движения и еще совсем не видел себя, не смотрел на себя, только чувствовал подушку под скулой, тяжесть одеяла и тепло между пальцами ног, там, в далеке от того, что здесь сейчас, еще без дыхания, только взглядом, а потому странное, не свое, но приятное, не назойливое. Еще не было движения в моих руках, мои пальцы, сжавшиеся на ткани, все еще были сами по себе, без меня, своей волей.
Не было звуков, пока я не решил впустить их в себя, открыв, легко и нерезко, слух; они стали появляться, по одному, по очереди, робко и неназойливо, словно все еще боясь потревожить меня, как спящего, шумно и тепло, ребенка. Я почувствовал жужжание кондиционера, долго стараясь понять, что это, и поняв, наконец, это как звук, первый звук после пробуждения. Он был легким-легким, едва уловимым, словно специально готовящим или проверяющим меня, как наклоняются над тем ребенком, чтобы услышать его дыхание, готовящим к появлению кого-то более отдаленного, из дальнего внешнего мира, как делает мать, пропуская к ребенку вернувшегося домой отца.
Шаги по коридору, одинокие, но бойкие и резкие, стук капель о карниз, за окном, часы, ритмичные. А затем жадное раскрытие всего навстречу звукам и понимание того, что тихо и как тихо на самом деле у меня.
Свет, уже почти яркий из окна, и я увидел всю комнату, с тусклыми тенями, ощутил ее вместе со звуками, и то, где я в этой комнате, маленькой и почти пустой, уже почти полной света и давно - тишины.
Немедленно и резко пришло желание движения, почти неосознанное и еще раплескавшееся о стену ночного покоя, пока не отпускаюшего совсем, еще ласкающего но уже нехотя и назойливо. Здесь был барьер, который нужно было преодолеть вдохом, первым, шумным, полной грудью, этого воздуха вместе с запахами, которые очертятся и выделятся четко, вновь.
Я сделал вдох, и тут же, безо всякой задержки, пришли в движение мои руки и ноги, все тело, уставшее без движения; я закинул руки за голову, ударив большим пальцем об изголовье кровати, остановился на секунду, чувствуя и знакомясь с легкой-легкой болью, а затем потянулся всем телом, сильно, стараясь стать длинным-длинным.
Тогда я приподнялся на постели и откинул с себя одеяло, совсем, полностью, разом обнажив все свое тело и увидев его, все и целиком. Мгновенно пропало застоявшееся тепло ночи на нем, моя кожа ощутила прохладу каждой своей черточкой, без помех. Я увидел свои ступни, колени, бедра, напряжение живота, волосы на теле, внизу живота и на груди, красные пятнышки, свой пупок… - мне очень понравилось все это. Сжатый кулак, полный теплой ткани одеяла, моя рука не сразу отпустила ее, я раскрыл ладонь и провел ей по животу, чувствуя шершавую поверхность сухой кожи и влажную холодную ладонь. Я убрал руку и, опершись на локти позади, замер на мгновенье, наблюдая себя, чувствуя, как приятна поза, новая, полная напряжения и спокойствия одновременно. Я поднял сначала одно колено, смотря, как изменились тени, наслаждаясь движением ноги, потом другое, и резко, словно сдернутый, встал на ноги на холодный пол.
Начал движение вокруг меня воздух, я услышал свои звуки, свои ступни на полу, на ворсистом ковре, и сделал несколько шагов к окну.
Свет ударил по глазам, так что заболели веки; там уже совсем рассвело и появились краски. Белый снег, на перилах балкона, мокрых и темных, и дальше на площади, черные ветви деревьев, недвижимые, замершие, кусочек синего неба, синего от ночи, но видно, что пасмурного и низкого, разноцветные машины слева, по улице, многочисленные так, что почти зарябило в глазах. Хотелось открыть балкон и впустить холодный воздух ко мне, сюда. Но не сразу, не сейчас.
Я отвернулся от окна и посмотрел на свой номер. Зеленые стены, коричневая, дубовая мебель, большая кровать с картиной над изголовьем. Арочный свод у противоположной стены со встроенными светильниками, очень естественно вписавшийся сюда, красиво, симпатично… Темно-бардовый мягкий диван с подушками, я еще не видел его, не сидел на нем; теперь там лежит что-то из моей одежды. У меня беспорядок…
Я стоял в душе под теплыми, почти горячими струями, чувствуя, как они сползают по моей спине сзади, по плечам, по волосам на лицо, как попадают на губы; я слизывл их и глотал и чувствовал, что это вкус, вкус воды, это вода вокруг меня, она ласкает мое тело, касается его, сильно согревает и охлаждает одновременно, смывая остатки ночных снов с его поверхности. Радостно и светло, яркий свет, шум воды, мое лицо под ладонями, которые стали все в складку, розовые и нежные, странные, непривычные. Я набирал воду в род и сплевывал ее под себя, в общие струи, она стекала остатками по подбородку, вместе со струями из душа, вниз, по животу, я разгонял воду ладонью по нему, по всему телу. Вкус, такой новый, незнакомый, удивительный, потрясающий, вкус теплой воды на языке, во рту, глоток ее, и еще один и еще много, часто, жадно.
Я вылез и вытерся шершавым полотенцем, чисто, насухо, и вышел из ванной, вдохнув сухой прохладный воздух комнаты, чувствуя остатки влаги на теле.
Там за окном по площади ходили люди.
Я открыл шкаф и достал чистое белье и рубашку, я оделся, вдыхая запах толстого теплого свитера и все еще влажные волосы у себя под ладонями.
В зеркале стоял я. Мое лицо, мои плечи руки, волосы, глаза. Я понял, что это я, понял теперь, увидел себя, узнал себя. И я так сильно понравился себе!
Мир за дверью был широк, необъятен. Я немного еще, немного, боялся его и потому остановился с пальто в руках пямо перед дверью. Здесь был мой, маленький, но уже почти безгранично интересный и еще не исследованный мирок; этих вещей, этих звуков, этих красок. Но уже хотелось больше, и больше, и больше, чтоб утонуть, провалиться, захлебнуться, смотреть на все широко открытыми глазами, прислушиваться к каждому звуку, видеть каждый цвет, каждое движение. Я мог ходить, и я мог идти туда, за стены, на открытые пространства, на ветер, который пока был только словом, которое я знал среди прочих других…
…С улыбкой я вышел и слегка пошатываясь от кружащейся головы пошел по коридору.
Я почувствовал голод. Такой же чистый, необычный, интересный, как и все этим утром.
Я подошел к ресторану и сквозь стеклянную дверь увидел официанта, который посмотрел на меня. Я смутился его взгляда и опустил глаза, немного отойдя в сторону, спрятавшись. Но скрепился, улыбнулся и вошел.
Мне принесли завтрак и поставили передо мной. Я смотрел на все это, на стакан сока, чашку кофе, булочку, блестящие приборы, ослепительно-белые салфетки, мед в маленькой хрустальной вазочке.
Буйство вкуса и запахов почти совсем ошеломило меня, но я сдерживал и ел все как мог медленно, стараясь распознать, расчувствовать каждую составляющую ощущения.
Так странно было брать мед ложечкой, тягучий, прозрачный, сумасшедшего запаха. Горячий кофе немного обжег мне язык, кислый, терпкий сок, прохладный, он проникал внутрь, вкус хлеба, мягкого, поджаренного, хрустящего…
В фойе я увидел девушку-портье. Как шли ей эти синие сережки вместе с серым костюмом, хотелось коснуться их руками и узнать, нет ли у них запаха, он должен быть великолепным. Она улыбнулась мне и из всего сегодняшнего это было лучшим. Улыбка человека, я как-будто впервые увидел ее.
Он был у меня вчера, и мы договорились, что я попробую, а потому я был полон этого волнения на дрожащих руках…
Осторожными шагами, как по горячему, неуверенно руками я открыл дверь наружу, на улицу, и вышел, ступив на снег, мокрый и таящий. Это был первый шаг, я увидел, что хожу, что иду и что могу идти дальше. Меня снова немного шатнуло, - слишком ярким здесь был свет, слишком острым воздух и слишком громкими звуки, но я удержался и прошел еще немного вперед и остановился, с улыбкой оглянувшись и посмотрев на двери, из которых вышел. Немного не зная, куда деть руки от неожиданного холода, я снова посмотрел вперед, на улицу, по которой шли люди мне навстречу, своими вытянутыми фигурами, выдыхая пар.
Я подошел и сорвал ветку с дерева. Вот сколько есть у меня. Я могу идти теперь, понемногу, неспеша, шаг за шагом, отдыхая на своем пути. Эта комната, моя, маленькая, этот вкусный завтрак, эта горячая вода, этот запах снега, эти сережки и улыбка, эта ветка… Мои руки, мои глаза, мои ботинки на снегу, небо, снегопад, пар изо рта и... Я делаю шаг!..

КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ