Водка

Я – водка. Да, так случается в жизни: появляешься на свет, а ты алкогольный напиток. Нет, я не бутылка водки и не сама жидкость. Я сама суть. Просто тело человека – это ещё не сам человек. Так и смесь воды и этилового спирта ещё не водка. Как бы там ни было, сейчас я нахожусь в бутылке, которая стоит на зеркальной полке в баре. Кругом табачный дым, полумрак, рваная светомузыка, вибрации басов и толпа некрасивых людей в красивых одеждах. Как же так вышло, что водка может рассказывать историю, видеть всё вокруг себя и соображать? Это не такой уж и важный вопрос, если смотреть на вещи широко. По сути, я не многим отличаюсь от танцующих посетителей этого заведения. Единственное различие между нами, это то, что они танцуют и не мыслят, а я мыслю и не танцую.

А ещё я уверен, что каждый из вас хоть раз да задумывался о том, каково это быть не самим собой, а кем-то другим. Причём кем-то, кто обязательно лучше тебя, у кого жизнь беззаботнее и светлее. Стоит человеку выключить режим танца и включить режим мышления, он сразу начнёт представлять себя в чужой шкуре. У меня таких мыслей, к примеру, нет. Я считаю, что это именно из-за того, что я мыслю уже очень давно и не делаю перерывы на танцы. Я не отключаю режим мышления никогда, и давно смирился с тем, что я сижу в бутылке и у меня температура сорок градусов. А ещё я понял, что чем дольше мыслишь, тем больше процесс мышления напоминает танец, но уже не на физическом уровне. К этому заключению я пришёл именно в тот момент, когда бармэн взял мою бутылку и начал разливать меня по рюмкам.

Кого только не встретишь в этих барных рюмках, скажу я вам! Компания, что называется, на любой вкус. И ладно ещё, если попадётся лайм или мята. Но вот бухнут сверху мёд или колу, и всё – день насмарку. Самое же отвратное – виски. С этой штукой даже поговорить не о чём. Одно слово – дуб.

В тот раз всё обошлось; меня налили в две небольшие рюмки и подали типичной барной парочке. Есть такие люди, всю суть коих понимаешь, приметив одну единственную деталь. Замечаешь какую-нибудь особенность и уже можешь сказать, кто это человек, о чём он думает, чем живёт, как будет себя вести и о чём говорить. Например, если у парня толстый перстень на мизинце, я готов поспорить, что у него будет и «туннель» в ухе. А если у него туннель в ухе, то телефон у него будет совершенно определённой модели. А если и с телефоном не ошибся, то точно знаю, что вместо слов «да» или «ладно» в сообщениях, он пишет «ОК». У парня, которому меня принесли, была очень выразительная причёска: зачёс на правую сторону с прокрашенным пробором. Если тебе шестнадцать лет, то крась себе волосы хоть гуталином. Прокрашивать пробор в двадцать пять и тащится в бар, чтобы пообщаться и отдохнуть, может придти в голову человеку вряд ли знающему, что делать со своей жизнью. Мадам же не отличалась от остальных ярких посетительниц злачного заведения абсолютно ничем. Сердечко на накладном ногте на безымянном пальце левой руки у неё было голубого цвета. Я думаю, что этой детали достаточно, чтобы вы дорисовали себе оставшийся её образ во всех подробностях. Эти двое поговорили, посмеялись и выпили меня. Да уж, находиться сразу в двух телах удовольствие сомнительное. И всё же, простят меня дамы, путешествовать по организму мужчины выгоднее, нежели по организму женщины. Потому что если ты водка и тебя выпьют в баре, то даже если ты попал сначала в мужчину, в конце концов, ты неизменно окажешься в женщине. Поэтому, вместо того, чтобы побывать только в женщине, лучше уж посетить заодно и мужчину.

Тут мне надо рассказать вам кое-что невероятно важное для всей этой истории. Да, я оказался в женщине и в мужчине одновременно, но это не так удивительно. Самое волшебное, что это был уже не совсем я. Часть меня, которая попала в кровь мужчины, перешла в иную физиологическую жидкость и очутилась в женщине. Та часть, что изначально попала в женщину, тоже стала частью её крови. К тому моменту как обе части меня встретились и слились воедино после продолжительного расставания, я перестал быть водкой. Я превратился в гораздо более сложную структуру. Я вырос и эволюционировал. Мне это очень понравилось, ведь после долгого томления в бутылке и бесконечного мышления, я порядком закостенел, и соскучился. Я мог танцевать только в мыслях и танцевать мыслями. Теперь меня мотало во все стороны, как одинокую картофелину по пустому кузову грузовика, несущегося по бездорожью. Сам я не танцевал, но жизнь танцевала мною.

Меня распирало от желания двигаться. Я хотел двигаться всегда, везде и с кем угодно. Тут то и появился тот другой. Может быть, это был он, а может быть и она. Назовём его Дари. Почему Дари? Не скажу. Пусть что-нибудь всё-таки останется тайной в этой истории. Дари смотрел на меня, как на полоумного. Можно сравнить его с заучкой, притащившемся в библиотеку с кипой книг. И вот стоит он весь скромный в круглых очках и смотрит на меня, забравшегося на библиотечный стол в читальном зале и играющего тяжёлый рок на невидимой гитаре. Я кинулся к нему, схватил его за руки и стал кружить, что было сил!
— Куда!? — спросил Дари. — Постой! У нас так много работы.
— Танцевать! — кричал я ему, вне себя от счастья. Я вытаптывал ритм, раскачивал Дари во все стороны и орал, словно старался перекричать всю вселенную. Поначалу Дари радовался, удивлённо смотрел на меня и на мои движения. Но вскоре он устал. Я ещё долго бушевал вокруг, пока Дари, опустившись и свернувшись клубком не заснул.
— Вставай! Вставай! — кричал я ему, но он так и не отозвался. Когда Дари стал почти прозрачным, я забыл о нём. Тогда я не увидел связи между моими танцами и его усталостью. Вскоре, я уже находился так далеко от Дари, что даже если хотел, не смог бы найти его.

Я слышал, как люди в баре говорили, будто бы чудес не бывает. Но мне кажется, что время способно творить чудеса. Те, кто хоть раз были водкой, очень тонко чувствуют время. Иногда потоки времени движутся медленно, и я будто в замёрзшей реке, где все объекты – это рыбы, застрявшие во льду. Случается и так, что эта ледяная река за мгновение превращается в песок. Волны из песка называются дюнами. Кажется, что они неподвижны, но это обман. Они изменяются, движутся, танцуют, однако люди, особенно посетители баров, этого не замечают.

Казалось, что лишь миг назад я радовался перерождению из водки в нечто иное, а минуло уже немало времени, и я уже разлит тёплой, пульсирующей и вязкой жидкостью по свежему телу младенца. Первый раз в жизни я смог сосредоточится на открывающихся глазах новорожденного существа и увидеть мир так, как видят его люди. Перед этим важным событием, я пытался сосредоточиться на чём-то окончательном, незыблемом. Зафиксировать последнюю мысль и окунуться в бездумный танец. Первый раз в жизни. Но жизнь приготовила мне сюрприз, над которым я в последствии долго размышлял. Оказалось, люди не видят предметов. Они видят свет, что отражается от их поверхности. Но видеть красоту этого света — редкая способность, которой я, признаюсь, как и другие люди, не обладал. Подобно иным я лепил из этого света предметы и придавал значение именно форме, окрасу, фактуре. Самое первое, что я увидел — треснутая гипсокартонная плита в облупленной краске. Потом я понял, что это потолок больничной палаты, где родили то существо, частью которого я стал. Я увидел сердечко на накладном ногте, а затем очень много разных неважных людей и вещей. Время шло, а перед глазами мелькали то доктора, то стены больничных кабинетов. Я так и не подумал ни о чём серьёзном. Всё, что меня в тот период волновало: когда мне можно будет танцевать. Как оказалось, танцевать мне нельзя. Более-менее сносно у меня выходило сидеть. Мои родители, в которых я попал ещё водкой, даже купили мне специальное кресло на колёсах, чтобы я мог сидеть всегда, даже, когда я куда-нибудь направлялся. Только вот эти двое никуда не отпускали меня в одиночку. Они всё время суетились рядом и беспрестанно спорили друг с другом. Поначалу я думал, что они спорят о том, почему я не могу танцевать, и кто в этом виноват. Но чем дольше они спорили, тем отчётливее я понимал, что спорят они вовсе не об этом. Как люди не замечают свет, отражённый от предметов, так и эти двое не видели друг друга, а видели лишь свои разочарования. Мне было их искренне жаль, ведь в том, что это беспомощное существо в инвалидном кресле не может ходить, танцевать, говорить и двигаться вперёд виноват только я. Сейчас не хочу показаться вам благородным, положительным героем. Просто я совершил нечто неправильное, и осознаю это всей полнотою моей личности. Является ли грехом то, что мы делаем по неразумению? Если да, то тогда нам надо знать истину, чтобы не грешить. А если нет, то раз человек ничего не ведает, то и безгрешен, пусть даже и грешит беспрестанно. Я сам не мог поднять этого маленького человека из инвалидного кресла. Помочь мне в этом мог только Дари. Тот самый уснувший, утомлённый мною и оставшийся где-то там, позади, в прошлом. Возможно, он и сейчас спит там на полпути, полупрозрачный. А может статься, что он высох, как опавший осенний лист, и ветер из песка превратил его в невидимую пыль. Да, я виноват, что хотел танцевать до беспамятства и тащил Дари за собою. Я не знал, что от него столь многое зависит. В чём я точно не виноват так это в том, что в баре меня выпили, и я стал сначала тем, кто без танца не чувствует жизни, а потом и тем, кто смотрит через человеческие глаза на мир и не может сказать ни слова. Один грех порождает второй. Есть ли этому конец, или всё это тянется с того самого первородного греха и суждено сопровождать человечество вечно?

Сейчас я уже не смогу назвать количество дней, недель, месяцев и лет, которые я провёл в инвалидном кресле. Я просидел достаточно, чтобы начать думать о себе, как о человеке, о теле, о социальной единице. Тут дело даже не в том, что этот некто, в чьём теле я был, оказался ущербным. Мне кажется, что все люди относятся к себе таким же образом. Они думают, что они люди. В этом плане абсолютно все, кроме детей, являются ущербными. Истинно повезло тем, кто пусть на мгновение, но вспомнил, что он вовсе не то тело, в котором он находится, не те мысли, что проносятся у него в голове, не воспоминания, не установленные им смыслы, а просто частичка великой силы, родившейся однажды из Идеи о свете, о жизни и о чём-то таком, о чём не стоит лишний раз говорить. У меня такие моменты наступали тогда, когда я говорил с теми, с кем мог говорить. Да, мой язык не слушался меня, но мой внутренний голос работал прекрасно. Конечно, слышали его не люди и даже не дельфины, к которым меня возили, чтобы «сделать мою жизнь хоть чуточку краше». Они называли это терапией. Истинное облегчение я испытывал после иных разговоров. Меня, то есть, тело подростка, вывозили на залитую солнцем террасу, с которой открывался роскошный вид на дикий луг. Здесь я разговаривал с валунами, облюбовавшими эти места, как они сказали, лет так семьсот тысяч назад. Самое интересное, что рассказывали валуны, касалось людей и света. Валуны считали, что разум людей — это аномалия во вселенной. Причём, с вопросом о том, обладают ли сами валуны разумом, мои собеседники до сих пор не определились. Декартовское «мыслю, следовательно существую» половина из них воспринимали в штыки. А вот тезис пологого валуна с края луга: «существую, следовательно мыслю» недолюбливала другая половина. Говоря о Декарте они спорили бесконечно. Остановить их могло только обсуждение фотонов. У каждого валуна свои взгляды на вселенную, но презрение к фотонам объединяло всех твердотелых. «Проблема фотонов, — говаривали валуны, — в постоянном бездумном стремлении». И действительно, частицы света совершенно не обращали внимания на окружающий мир; они рождались и стремились к краю вселенной, не думая, зачем они это делают, и что будет дальше. Как у них это получалось, было для меня пленительной загадкой. С каждым днём я всё меньше думал о прочих вещах, останавливаясь лишь на фотонах и их вечном стремлении. Я пытался перенести их образ существования на людей. Каждый из вас видел таких личностей, которые только и делают, что что-то делают! Они постоянно стремятся к чему-то. Постоянно двигаются вперёд. Причём, многие из них хоть и выглядят напыщенно и важно, на самом деле не такие уж и умные. Чаще всего их мудрость заключается в умении ориентироваться в окружающем мире и приспосабливаться к меняющимся условиям. Но меняются инфузории, а фотоны – нет. Люди останавливаются на достигнутом, меняют род деятельности, берут отпуск, а фотоны – нет. И если у меня никогда не возникало желания стать валуном, то способ существования частиц света, несомненно, завораживал и манил.

Всё закончилось на набережной. Те двое, в которых я попал ещё водкой, привезли инвалидную коляску с телом на экскурсию по каналам. Вместе со мной здесь находились ещё тела на колясках; эдакая лицемерная благотворительная акция, больше необходимая не тем, кто в инвалидных колясках, а тем, кто эти коляски возит. Конечно же, возникла неразбериха и толкотня. Моя коляска оказалась без присмотра и покатилась к краю набережной. Волны реки разбивались внизу о небольшую гранитную площадку, к которой и причаливали лодки для экскурсий. Я выпал из коляски и впервые в жизни оказался в свободном полёте. Когда попадаешь в полёт, время снова начинает хитрить; оно переплетается с пространством в плотную сеть и обволакивает тебя: паутина ловит летящую муху. Тогда я и познакомился со скоростью. Время и пространство взвились, и скорость оказалась прямо передо мной.
— Похоже, мне недолго осталось, — сказал я им всем троим.
Они согласились.
— Раз уж такое дело, не могли бы вы рассказать мне о фотонах, — попросил я.
— Я их почти не вижу, — ответило время. — Они слишком быстрые.
— Честно говоря, меня от них пучит, — заметило пространство и отвернулось. Ему совсем не понравился этот разговор.
— А я ими просто восхищаюсь! — восторженно заявила скорость. — Думаю, благодаря им, я познала границы самое себя!
— Но каково это, быть частичкой света? — дерзнул спросить я у скорости.
— Ох! Нельзя объяснить, что значит быть частичкой света. Это даже нельзя почувствовать. Можно лишь либо быть светом, либо им не быть.
— Но ведь никто не свет, кроме фотонов! — тараторил я, боясь, что наш разговор вот-вот закончиться, потому что я быстро приближался к гранитным плитам. — Камни не свет, люди не свет, даже водка не свет! Фотоны…
— Фотоны тоже не свет, — перебила меня скорость. — Они лишь воплощение стремления.
— А стремление? Стремление и есть Свет? — кричал я, низвергаясь к холодному граниту с чудовищной силой.
— Стремление тоже не Свет. Это всего лишь воплощение Идеи.
Тут время отделилось от пространства, поднялось, и кашлянуло, чтобы привлечь внимание.
— Прошу прощения, но мне пора, — сказало оно. — Я кончилось.
— Постойте! — закричал я. — Скорость, ответь, Идея – это свет?
— Идея, — начала отвечать скорость, — не Свет. Свет, это всего лишь необходимость быть за предел…

И он упал. Этот беспомощный подросток, рождённый двумя случайными людьми, впервые увидевшими друг друга в неоновом свете у стойки бара, рухнул на гранит, рождённый недрами планеты из переработанной звёздной пыли. Но я не исчез. По правде сказать, только тогда я почувствовал себя по-настоящему живым. Я ощутил огромное облегчение оттого, что мне больше не хочется танцевать. Время, пространство и скорость, казавшиеся мне недавно такими высокими и недоступными, стали неотличимы друг от друга. Такие же фотоны, как и я теперь летели со мною к краю вселенной. Мне стало ясно, что Свет постигается тогда, когда уходишь в запределье, окутанное тьмой. Не уверен в том, что вы поймёте меня. Булыжники точно не поймут. Фыркнут и ещё сто тысяч лет будут гладить луг своими тенями. Но теперь камни меня мало волнуют. Если я и вспоминаю о былом, то только о том теле, которому так и не удалось ни разу станцевать. И всё из-за глупости иных. Кстати, тех двоих — его родителей — я тоже иногда жалею, ведь они всё же по-своему несчастны. Могли бы сейчас лететь со мной в запределье, ну или внуков бы нянчили. Уж не знаю, что из этого важнее для нашей вселенной.