Рыцари Амура и Дамского моря. главы 1-4

       Глава 1

  Всю жизнь Николая Николаевича преследовало одно воспоминание. Когда-то очень давно, в незапамятные времена детства и отрочества, но уже после  их с братом и маменькой дивного житья в усадьбе, после липовой тиши аллей и чаёв на закате, после нежного воспитания и ласковой опеки, когда Екатерина Николаевна глаз с них не спускала и надышаться на детей не могла, ему с младшим братом Валерианом, Валерочкой пришлось врастать в новое бытиё, привыкать жить совсем по-иному. Самый младшенький брат был в этом случае не в счёт – после того, как маменька умерла, он был полностью на попечении нянечек и кормилицы, и им с братом не привелось с малышом играть и проказничать. Из-за этого, наверно, они с Александром так и не сблизились сердечно на протяжении жизни. Да и время без матери оказалось коротким: они с братом вдруг очутились в известном частном пансионе, где главным был человек с фамилией, будто написанной латинскими буквами: Годениус. Отец представлял, видимо, что именно такая фамилия может гарантировать его сыновьям, сыновьям могущественного нижегородского губернатора, поступление в университет, в храм науки, как о том мечтала Екатерина Николаевна, его покойная супруга.

В общем-то, по прошествии времени оказалось, что отец не очень ошибся: пансион, будучи совсем неплохим заведением, давал своим воспитанникам хорошее образование, но представлял собой совсем иной мир, в который сложно было окунуться взлелеянным в усадьбе детям. Этот мир – незнакомый, немного враждебный, наполненный дотоле неизвестными понятиями и явлениями, знакомил с новыми сторонами жизни, учил мальчишеской дружбе, верности, презрению к предательству, вселял в головы подростков уважение к Отечеству, к его интересам. И амбициям потакал пансион, стремлению быть не хуже других, выделиться, уже в юном возрасте быть готовым к сложностям взрослости.

И вот тогда -то Николаша Муравьёв сумел возвыситься в глазах соучеников поступком странным, хотя и бесшабашным.

Возле высоченных тяжёлых дверей преподавательской комнаты  на фоне бронзового великолепия витых ручек стоял незыблемым приложением к этим дверям такой же дубовый тёмный ящик – высокий и узкий. В него в непогодные дни все преподаватели складывали свои зонтики. Впрочем, не все эти предметы могли называться таким легкомысленным названием. Были здесь и огромные сооружения, которые иначе, чем солидно звучавшим словом «зонт» и называть было бы неприлично. Дождливыми днями Николаша долго присматривался к этой коллекции, а потом однажды, когда поблизости никого не было, на него что-то нашло: он выбрал самый большой зонт, стремглав пробрался на крышу невысокого здания пансиона и раскрыл это противодождевое устройство. Дождь приутих, во дворе уже бегали воспитанники. Убедился, что во дворе есть зрители, и… прыгнул. Позже он повторял этот номер неоднократно, успешно избегая всяких разговоров по поводу временно исчезнувшего зонтика, поскольку каждый раз приземлялся благополучно и незаметно возвращал зонт на место.

Но это было позже, этим он зарабатывал авторитет среди однокашников, а Валерочка вообще смотрел на него восторженно. Да, это всё – потом. А тогда он стоял на краю крыши, прислушиваясь к острому холодку внизу живота и к кружащей голову неизвестности:  я-то сделаю шаг, а что будет дальше? Узнать, не шагнув, невозможно, но как же хочется узнать досель не изведанное!

Вот это мгновение, воспоминание о нём, сопровождало Николая Николаевича всю жизнь. И всякий раз, когда ему приходилось стоять над пропастью неизвестности, когда шансы на успех и неуспех были примерно равными, он вновь ощущал и холод, и головокружение.

Но – делал  шаг!

Спустя много лет другой подросток в том же примерно возрасте стоял в парадном двусветном зале навытяжку перед величественным стариком, который изволил взглянуть на  Морской корпус, на будущих офицеров флота и даже почтил своим присутствием экзамен.    Именно тогда граф Гейден, прославленный морской флотоводец, адмирал, герой Наваринского сражения, слушавший в полудрёме ответы юнцов, вдруг встрепенулся, оживился: он услышал не затверженные прописные истины, а здравые рассуждения, которые вполне могли бы привести к новым истинам; не перечисление фактов, а путь, для которого эти факты надо было добыть. Кадет излучал силу убеждения, его умственному напору не мешало даже лёгкое заикание.

Граф склонил голову к экзаменатору:

– Фамилия?

  – Невельской.
 
Гейден пожевал губами, словно пробуя  ответ на вкус:

  –   Помню на флоте нескольких Невельских.   Наследный, значит… А хорош, хорош!

– Товарищи прозвали его Архимедом. А в общем – семья не очень  состоятельная, из Костромы, точнее даже – из Солигалича, из тех краёв.
      
После экзамена адмирал велел позвать Невельского.

  – А зовут-то тебя как?

  –  Геннадий Иванович, ваше высокопревосходительство!

Гейден усмехнулся:

           –  Ну, что ж, Геннадий Иванович! Попался ты мне на глаза, так спуску теперь не жди, буду следить за твоими успехами. Молодец! Почему в моряки решил податься?

Невельской словно почувствовал родственную душу, посмотрел снизу ясными глазами:

  –  Моря у нас в Костроме нет. А кругом живут одни моряки. Родственники – моряки, соседи – моряки.  Хочу в океан, хочу новые земли открыть…
 
  –  Попутного тебе ветра, Геннадий Иванович!


Прошло ещё более пятнадцати лет. Над Волгой стоял такой редкий в этих краях жаркий день. Многочисленное семейство уездного предводителя дворянства выбралось сюда, на берег, за десяток вёрст от усадьбы довольно шумной гурьбой. Николай Карлович, ротмистр в отставке, участник Отечественной войны, грел на солнце старые раны, удобно расположившись в раскладном кресле, Екатерина Дмитриевна распоряжалась подготовкой к завтраку на траве, девочки затеяли какую-то возню, Саша и Коленька, следуя мальчишескому инстинкту, бродили вокруг, исследуя прилегающее пространство. Саша, как старший (пусть всего на год, но старший!),  предложил  искупаться. Быстро раздевшись до панталон, он зашёл в реку и, стоя по пояс в воде, подтрунивал над братом, который, не умея плавать, мялся в нерешительности на берегу. Дошло до того, что Сашка вышел  и потащил Коленьку  за руку. Зайдя по грудь в воду, они плескались, подпрыгивали, удивляясь тому, как легко  это делать в реке. Сашка даже проплыл немного, показывая, что нужно делать руками и ногами.

Волга была плавной и спокойной. Следя за братом, Коленька напился из реки, потом стал подпрыгивать, как делал это только что, и не заметил, как течение уводило его всё дальше от берега, как начало оно набирать силу. Окунаясь с головой и выпрыгивая, Коленька вдруг ощутил, что ему не хватает прыжка, чтобы выскочить из воды. Он решил в следующий раз оттолкнуться от дна посильнее.  Толкнувшись изо всех сил, он понял, что здесь уже глубоко, что, вынырнув, нужно успеть вздохнуть, прежде чем погрузиться в прозрачную воду и увидеть дно.

Страх охватил Коленьку. Он, конечно же, много раз слышал об утопленниках, но чтобы так просто, среди бела дня, рядом с папенькой и маменькой… А Сашка не оглядывается. Крикнуть? Но тогда не успеешь набрать воздуха! Нет, нужно отталкиваться ото дна до тех пор, пока хватает сил. Выныривать, лихорадочно набирать воздух и опять медленно опускаться на глубину…

А она становилась всё больше.  Он уже не достигал дна, уже нужно было отталкиваться не ногами, а руками, да не от песка, а от воды. Под водой – тяжёлой и прохладной – руки двигались, как крылья у птицы, медленно и плавно. Только вынырнув на поверхность, он успевал шумно ударить ладонями несколько раз по воде, разбрасывая брызги. В какой-то момент он почувствовал, что   плывёт!   Уже умеет!

Но до берега ему, зажатому страхом, с окаменевшими мышцами, не доплыть… И никому уже не расскажешь, что он научился плавать!

И тут он почувствовал дно. Сначала ногами, потом тело коснулось песка… Он понял, что можно встать. Осторожно опёрся. Поднялся. Воды было по колено. Это была невидимая под водой песчаная отмель, шедшая от берега.

Он вышел. Ноги дрожали. Отдышался. Пошёл к месту, где они зашли в воду. Меж кустами бродил Сашка.

–  Вот ты где! А я-то думал – куда ты пропал? Ну, что, будем учиться плавать?

Коленька впервые посмотрел на брата, как на несмышленого малыша:

– А я ведь уже умею.

Он зашёл в воду и поплыл. Смешно подгребая под себя руками, вдоль берега, но поплыл! Большие плавания были у него впереди.


Судьбе было угодно, чтобы эти три человека разного возраста, разных взглядов и общественного положения стали однажды рыцарями одного ордена, одной идеи, одной цели. Каждый из них в отдельности не сделал бы то, что сделали для России они все вместе.
   
Глава 2

Во сне Карлу Васильевичу был добрый знак: явился ему самый обожаемый император. Собственно говоря, любой из трёх императоров, правивших при его жизни, имел в его лице вроде бы верного и послушного слугу. Со всеми ему удавалось не  просто быть исполнителем  их воли, но и осторожно вести свою политику, умело внушая властителям, что это именно их мысли, именно их решения. Важно было только действовать не так, как примитивно действовали бездарные русские государственные мужи: не льстить, не унижаться. Держать себя с достоинством и… окружать себя некоей тайной, а точнее – иллюзией тайного знания чего-то чрезвычайно важного. В этом деле не следовало перегибать палку, быть умеренным, на прямые вопросы отвечать уклончиво: не смею, мол, делать окончательные выводы, необходимо ещё собирать сведения… Только потом, мол,  смогу сообщить… Канцлер, министр иностранных дел не имеет права ошибаться… И такими словами, такой интонацией держать, держать венценосца в постоянном ожидании какого-то откровения. Вот тогда-то, когда соответствующая атмосфера создана будет, можно преподнести какие-то свои мысли как результат длительного наблюдения и анализа международной обстановки. После этого почти наверняка можно сказать, что император примет решение в желательном русле.

А ещё Карл Васильевич Нессельроде умел осторожно и аккуратно расставлять вокруг властителя людей, разделявших его взгляды, статистов в высших чинах, главная роль которых – поддерживать  мнение о безошибочности предвидений канцлера. Этот театр у него был любимым занятием, своеобразной шахматной доской. Нет, он не желал ставить чужим королям мат хотя бы потому, что многие из них были ему роднее, чем его собственный правитель. Но невидимое войско, руководимое Карлом Васильевичем, должно было держать очередного русского самодержца в уверенности, что без именно этого канцлера ему будет очень трудно руководить огромным государством.

…Да, такой сон явно предвещал удачу. Особенно если учесть, что приснился Карлу Васильевичу не нынешний император Николай Павлович, а его отец – Павел I, при котором Нессельроде был замечен и начал свою великолепную карьеру. Сработали такая же, как у Павла, ненависть ко всему русскому и обожание всего прусского. Во сне Павел I долго что-то говорил, покачиваясь на каблуках взад-вперёд, но что именно – Карл Васильевич, как ни силился, так и не смог вспомнить.

В общем, утро было приятным. Нессельроде не любил ничего нового, всего, что могло бы внести в размеренную, спокойную жизнь какую-то неустроенность, какое-то беспокойство. Течение времени не должно нарушаться ничем неожиданным. С утра, вот как сейчас,  – привычный бисквит и рюмочка малаги. Затем – обстоятельный и неторопливый разговор с поваром о предстоящем обеде. Нет, нет! Никаких приёмов! Просто Карл Васильевич очень почтительно относился к кулинарии, но благодаря своей нелюбви ко всему новому, не терпел в ней изобретательства, экспериментов. Он считал, что на всё (и это убеждение распространялось у него не только на кулинарию!) уже давным-давно были изобретены рецепты. Поэтому он должен был знать, что то или иное блюдо, пусть даже и впервые появившееся у него на столе, традиционно, что оно столетиями готовится в какой-нибудь стране именно так, а не иначе.

С годами он всё больше и больше не переносил любые неожиданности. Консерватизм его был известен многим, и они, эти многие, иногда пользовались этим. О любом деле, которым не очень хотелось заниматься высокому чиновнику, достаточно было доложить канцлеру, что оно несёт в себе изменение давно существующего порядка вещей. И дело немедленно отправлялось «на последующее изучение», а по сути – в долгий ящик.

Так хорошо начавшийся день мог быть испорчен уже самим фактом проведения заседания комитета министров. Поэтому, только вступив под сень министерства иностранных дел и с привычным удовлетворением отметив про себя опасливые взгляды чиновников, торопившихся проскользнуть мимо, почтительно, впрочем, поздоровавшись, Нессельроде продолжил настраивать себя на роль могучего канцлера. С каждым  прошедшим годом делать это становилось всё труднее, он отдавал себе в этом отчёт. Маленький старичок сохранять своё величие мог теперь только умом, хитростью. Именно поэтому он тщательно готовился к любому своему публичному появлению.

Сегодня предстояло обсудить вопрос буквально возмутительный. Невельской, капитан начального ранга, осмелился утверждать, что Сахалин – это остров, и между ним и материком имеется пролив, о котором ничего не знали многие выдающиеся мореплаватели. Мало того, он заявляет, что Амур впадает в этот пролив и вполне судоходен! А ведь не далее как два года назад всё это проверялось. Какими  только сущими пустяками ни приходится заниматься!

Впрочем, пустяками ли? Ведь этот… как там его… Невельской – явный ставленник недавно назначенного генерал-губернатора Восточной Сибири Муравьёва. А у того, как уже неоднократно доносили, множество  разных планов относительно восточных берегов России. Завихрения, видите ли, у этого выскочки. Нет ли во всей этой истории какой-нибудь интриги, провокации? Посмотрим, посмотрим…

Нессельроде вошёл в кабинет, потянул носом воздух. Всё было сделано правильно, в точности по его указанию: перед его приходом в любую погоду специально сделанные тройные оконные рамы распахивались, и кабинет проветривался, после чего окна закрывались, и помещение в случае необходимости согревалось до нужной температуры. Сев за стол он критически оглядел его девственную чистоту, обнаружил, как всегда, идеальный порядок. Удовлетворённый, решил, что уже можно предстать перед приглашёнными. Предстать тем самым великим Нессельроде, в руках которого много раз была страна, её судьба, её будущее. Нет, конечно, последнее решение принимает император, но ведь всё зависит от того (Карл Васильевич усмехнулся, зная, что его сейчас никто не видит), как доложить-с, господа, как доложить! А это право дано всего нескольким лицам в империи. И если к одним лицам властитель может и не прислушиваться, то голос Карла-Роберта Нессельроде, канцлера Российской Империи, графа, тридцать с лишним лет управлявшего всей внешней политикой, не услышать было просто невозможно! Вот и по этому вопросу в своё время голос канцлера был услышан, и было уже принято решение. Не кем-нибудь! Императором! А тут возникает какой-то капитан-лейтенант Невельской…

…История с принятым решением начиналась уже несколько лет назад. Несмотря на категорическое утверждение известных русских и иностранных мореплавателей о том, что Сахалин – полуостров, что устье Амура несудоходно (а такое действительно иногда встречается в природе), среди тех, кто не сидел в столицах, а работал в Охотском или, как его называли в старину, Дамском море, на Камчатке и Аляске, в Русской Америке, всё время бродили слухи о том, что это не так. Веских доказательств не было ни у кого, основывались на каких-то неясных устных сведениях, полученных тоже из источников, не вызывающих научного доверия – от местных охотников, каких-то полупиратов и тому подобных непонятных личностей. И всё громче раздавались голоса о том, что необходимо послать специальную экспедицию для проверки этих слухов. Голоса эти дошли до Фердинанда Петровича Врангеля, барона и мореплавателя, возглавлявшего Русско-Американскую компанию, а через него – до Нессельроде.

Карл Васильевич отнёсся к этой идее с юмором: от участия в подобном мероприятии он попросту отстранился. Правда, на всякий случай доложил об этих разговорах императору. И вот тут произошла осечка. Император заинтересовался этим делом, посчитал его очень важным для России и велел канцлеру заняться экспедицией вплотную.

Врангель получил соответствующее распоряжение, сопровождаемое устными наставлениями Нессельроде:

– Фердинанд Петрович, голубчик, вам высочайше разрешено проверить слухи, распускаемые всякими смутьянами. В общем-то, мне и объяснять вам нечего, вы сами прекрасно  знаете положение вещей. А посему не очень утруждайте себя, пошлите кого-нибудь, чтобы с попутными делами просто формально он подтвердил, что белое – это белое, а чёрное – есть чёрное. Но! Всё нужно сделать в максимально короткие сроки и уж, конечно, не задевая никаким образом, не зацепив ненароком иностранных интересов. И докажите всем Фомам неверующим  отсутствие пролива и невозможность морского судоходства по Амуру.

Решили сделать по сему. Врангель приказал управляющему русскими колониями Тебенькову, сопроводив указание на всякий случай ещё более строгими ограничениями. Управляющий вскоре снарядил к устью Амура небольшой бриг «Константин» под командой подпоручика корпуса штурманов Александра Гаврилова. Вся экспедиция при малочисленном составе оснащена была неплохо. В помощь Гаврилову были выделены ещё три штурмана, два десятка матросов, две шлюпки, две байдарки.
 
Всё, что предваряло этот поход, очень нравилось графу Нессельроде. Он оказался во главе  сложной интриги против своей воли, но уже попав в неё, не выпускал вожжи из рук. Дело в том, что ещё в 1843 году в Охотск Российско-Американской компанией был назначен правителем фактории лейтенант Завойко. Факт этот, вовсе непримечательный, приобретал значение, если знать, что Завойко был женат на племяннице барона Врангеля, а новая должность была как бы свадебным подарком. Но Завойко в Охотске долго не задержался. За короткое время он разобрался в ситуации и отправил барону пространные предложения по переносу фактории из Охотска в Аян. Как тут было не порадеть родному человечку! Даже в том случае, когда он жаловался (во многом обоснованно) на заслуженного моряка, начальника Охотского порта Вонлярлярского. Молодому и рьяному пожилые часто кажутся ретроградами и помехой в карьере. Лейтенант Завойко предложил решить вопрос кардинально: перенести факторию из Охотска в Аян, значительно южнее.

Врангель согласился, но своим согласием подвёл мину под Вонлярлярского, которого через пару лет в качестве утешительного приза вознаградили за долгую службу чином контр-адмирала и перевели на юг европейской России. Но мина тихой сапой была подведена и под весь Охотск, потому что в этот порт корабли заходили больше по коммерческим делам, а после переноса фактории усилиями Завойко и его ближайших помощников – приказчика Березина и ссыльного Дмитрия Орлова – именно Аян стал постепенно становиться и формально, и фактически главным портом Охотского или, как там привыкли его называть по-старинному, Дамского моря. И напрасно тогда ещё капитан первого ранга Вонлярлярский пытался доказывать, что вокруг Охотска есть лес для строительства, что гавань там не замерзает, несмотря на более высокие широты, что у Охотска есть ещё немало других плюсов по сравнению с Аяном, ничто не помогало. Врангель, следуя доводам, настаивал на преимуществах Аяна и старался обходить вопрос об отсутствии дороги из Якутска.
 
Было забавно всё это наблюдать, и Нессельроде, снисходя к чужим слабостям, поддержал ходатайство о наделении лейтенанта Завойко правами главного правителя колонии. Василий Завойко перескочил через чин, стал капитаном второго ранга и Василием Степановичем. Правда, некоторое время спустя стали обнаруживаться подспудные минусы всей этой операции. Из Охотска в Якутск, а следовательно – и западнее, и на юг, была какая-никакая дорога, больше похожая, правда, на вьючную тропу протяжённостью 1100 вёрст. Добраться по суше до Аяна было гораздо сложнее уже потому, что сама еле угадываемая тропа и хлипкие гати через болота никем и никак не обслуживались – не было по пути практически никакого жилья на протяжении сотен вёрст. Отрезанный от всего остального мира, Аян жил только морем и редкими заходами кораблей.

Завойко, человек по натуре деятельный, вместе с обстраиванием Аяна сразу начал работы и по обустройству дороги. Но дело было долгим и совершенно безнадёжным. Строительство мало-мальски нормального пути требовало, как подсчитал как-то Завойко, ежегодно тысяч лошадей и рабочих рук. А самое главное – конца такому строительству практически не было. На сооружение дороги при самых благоприятных условиях ушло бы никак не менее десяти лет. К концу этого срока всю работу уже потребовалось бы начинать заново… Так что у Завойко, начавшего эту бесконечную стройку, не было  самого главного: веры в то, что хоть что-то из всего этого получится.

Завойко за время жизни у Дамского моря постепенно стал приверженцем медленного и постепенного освоения восточных земель без всяких рискованных исследований, без чреватых международными осложнениями авантюр. Он видел сотни деревень, заселённых привезёнными из центра России людьми. Располагаясь вдоль троп и дорог, по берегам рек, деревни эти неуклонно облагораживали бы эту землю. Постепенно и местное население освоило бы земледелие, узнало бы других домашних животных кроме оленей… Начать он решил с себя, справедливо полагая, что нужен наглядный пример. Едва прибыв в Охотск, он вместе с супругой начал заниматься огородничеством, посадил плодовые деревья. Над ним втайне посмеивались, но упрямый Завойко всё же добился своего: вырастил овощи, которые всем показывал и которыми всех угощал, а деревья не погибли и стали расти там, где не могло расти ни одно культурное дерево.

В Аяне Завойко продолжил свои занятия и ещё более укрепился в убеждении, что если приучить местное население к земледелию – пусть трудному, пусть сложному, – то смягчатся нравы, и в хозяйственном отношении людям просто будет легче жить.

Нессельроде всячески старался поддерживать такие взгляды  за их неторопливость, внешнюю солидность, отсутствие всяческих потрясений. Он никому и никогда на свете не признался бы в том, что станет известно значительно позже, – в тайных связях с Англией и незаметной поддержке всех начинаний этого старого политического волка. А он, этот волк, за последние годы проявлял активный интерес к востоку континента. Аппетиты его распространялись не только на Китай – почти уже утраченную колониальную мечту. Островитяне явно не скрывали своих притязаний к восточным территориям России.

Увлечённость Нессельроде Европой была известна всем, поскольку лежала на поверхности. Да Нессельроде и не делал из этого тайны, каждый раз подчёркивая:

– Я хоть и русский государственный деятель, но я всё же Карл!

Именно потому, что таких «всёжекарлов» в России было очень много, скрывать свои симпатии канцлер не считал нужным, как не открещивался он и от своего восхищения Талейраном и Меттернихом. Но связи с британским львом – это уже самое тайное из тайных! В глубине души он с нетерпением ждал, когда же, наконец, владыка морей поймёт, что Россия уже далеко не та, какой сломила хребет Наполеону. Тогда, в 1812 году, в союзе с Меттернихом ему удалось удалить от командования русской армией Кутузова, не желавшего вести войну в Европе и терять ещё множество русских солдат за интересы чужих королей. Да, тогда Нессельроде выиграл схватку. Война была продолжена. Но победа над Наполеоном имела и оборотную сторону: старушка Европа так напугалась русских, что долго боялась их потревожить, не замечая, что Россия, опьянённая победой, всё более и более отстаёт, слабеет, замедляет движение. Вот тут бы…

Острым чутьём Нессельроде уловил, что, несмотря на промедление англичан и европейцев, момент начала нового передела мира уже близок. А тут появляются какие-то сомнения, кто-то мутит воду, пытается оспаривать давно установленные истины. И дело ведь не в том – остров  Сахалин или полуостров! От ответа на этот вопрос зависела степень освоения и укрепления берегов России. Поэтому нужно сделать так, чтобы надолго утвердилась мысль о невозможности освоения этого края!

Впрочем, докладывая императору о сути вопроса, Карл Васильевич столкнулся с неожиданностью. Он рассчитывал на обычную спокойно-доверительную реакцию Николая I, которая могла бы звучать примерно так: «Ну, ты, граф, проследи за всем этим». Вместо этого он услышал:

– Нужно принять все меры, чтобы паче всего удостовериться, могут ли входить суда в реку Амур, ибо в этом и заключается вопрос, важный для России.

Такой поворот ошеломил бы кого угодно, но только не такого опытного бойца, как Нессельроде. Он почтительно склонил голову и уверенно произнёс, чуть улыбаясь:

           – Будет исполнено в точности по повелению Вашего Императорского Величества!

И – закрутились колёса невидимого механизма.

Бриг «Константин» под командой Александра Гаврилова пошёл к Аяну, несмотря на настойчивые просьбы капитана задержать выход в море из-за его болезни. Тебеньков, видя, что Гаврилов действительно болен, сказал только, подняв указательный палец к потолку:

  – ТАМ очень торопят. Подробные инструкции вы получите в Аяне. Впрочем, я не думаю, что у вас будут какие-то сложности. Вам предстоит лишь ещё раз подтвердить описания и карты Лаперуза, Крузенштерна, Браутона, уже доказавших своими исследованиями бесспорность  истины о том, что Сахалин является полуостровом, а река Амур в устье несудоходна. Быстренько засвидетельствовав это, вы зайдёте на Курильские острова и доставите туда продовольствие.

Да, ещё одно поручение. Возможно, вблизи Амура вам придётся встретиться с беглыми русскими, а также и с китайскими войсками. Русским обещайте амнистию в случае сотрудничества с законной властью. С китайцами в конфликт не вступать! Просто вы случайно оказались возле этих берегов для пополнения запасов то ли пресной воды, то ли продовольствия. Инструкции, которые получите в Аяне у нашего управляющего делами, составлены тоже ТАМ, поэтому следуйте им неукоснительно.

После трудного перехода в Аян Гаврилов с некоторым недоумением изучал полученные инструкции. Странны были явно малые сроки для проведения работ по картографической съёмке, промерам глубин и так далее. Осложнялось это всё и тем, что все работы, согласно указаниям, следовало проводить… тайно от команды и от помощников. Записи нужно было делать лично. Никто не должен знать, что корабль находится возле устья реки Амур! На любые расспросы сторонних лиц следовало отвечать, что корабль из-за бури сбился с курса.

Гаврилов был беспомощен перед такой инструкцией, составленной в недрах каких-то неведомых ему кабинетов. Ну как, скажите на милость, скрыть от опытных штурманов, которых дали ему в помощники, где находится корабль? Как объяснить им, что взяли их на борт только на всякий случай, а на самом деле капитан корабля не нуждается в их услугах? Тайна, тайна! Кругом какие-то тайны. А как можно успеть сделать всё одному человеку? Ведь нужно ещё выкроить время для захода на Курилы, те самые Курилы, где сейчас туманы, где нет укрытых мест для корабля и можно потерять на этом целые недели!

Гаврилов был человеком честным и добросовестным. Вконец измученный болезнью, он в точности исполнил всё, что было ему предписано. Не встретил только китайцев и беглых русских. А в Амурском лимане он с гребцами-матросами бесконечно курсировал вдоль берегов, делая промеры и нанося на карту все полученные данные. Штурманы на «Константине» раз за разом предлагали ему свою помощь, а он, зная, что обижает их донельзя, отказывался и мучался от того, что не мог объяснить им  сложившуюся ситуацию. Очень давили сроки. На всё про всё было отведено три недели! Гаврилов сделал максимум того, что можно было сделать за это время. «Константин» вышел из Аяна 20 июля 1846 года. А уже 12 августа бриг вновь появился на аянском рейде.

Сдавая Василию Степановичу Завойко всю документацию и подробный отчёт о проделанной работе, Гаврилов отметил в нём, что местные гиляки встречали его хорошо и подтверждали, что ясак никому не платят. О китайских войсках в ближайшей округе они ничего не слыхали. О беглых русских тоже никто ничего не слышал. Что же касается главной своей задачи, Гаврилов пришёл к выводу, что правы Лаперуз, Браутон и Крузенштерн: Сахалин – полуостров, а Амур  – недоступен  для морских судов. Правда, как порядочный человек, он всё-таки оставил место для сомнений, записав в отчёт и то, что для окончательного и бесповоротного решения этого вопроса у него было слишком мало времени и возможностей.

Но честность Гаврилова не была оценена. Во время доклада Василию Степановичу Завойко Гаврилов тоже сказал о своих сомнениях, но тот   ухватил главное сразу: поручение выполнено, вывод именно такой, какой ожидался в столице. И отчёт вместе с картами Гаврилова отправился за много тысяч вёрст на запад. Попавшие к Врангелю документы с запиской Завойко о том, что всё подтвердилось (разумеется, без упоминания о недостатке времени),  были изучены. По картам с промерами выходило именно так, как сообщил  родственник. Врангель немедленно направил соответствующий доклад канцлеру. Нессельроде, тщательно скрывая удовлетворение, доложил императору  с видом человека, вынужденного сообщать не очень приятные новости:

  –  Повеление Вашего Императорского Величества исполнено в точности. Заключение твёрдое и окончательное: увы, Сахалин, как ни выгодно было бы России,  не остров, а полуостров. Соответственно Амур тоже не имеет никакого значения…

Николай I, помолчав, взял в руки письменный доклад, просмотрел его, и Собственной Его Императорского Величества Рукой начертал:

«Весьма сожалею. Вопрос об Амуре, как о реке бесполезной, оставить; лиц, посылавшихся к Амуру, наградить. 15 декабря 1846 г.»

Награждены были Михаил Тебеньков и  Александр Гаврилов. Команде и недоумевающим штурманам выдано было денежное вознаграждение. На всю переписку по этому делу и на карты, составленные Гавриловым, был наложен гриф величайшей секретности. Дело было сдано в архив.

Нессельроде мысленно потирал руки. Он выиграл ещё одну тайную маленькую битву.


Глава 3

…И вот сегодня может пошатнуться десятилетиями и упорными трудами создававшаяся репутация Нессельроде – безошибочного политика, дальновидного человека, безупречного исполнителя воли императора. Какой-то Невельской из какой-то костромской глуши… Впрочем, Нессельроде тут же спохватился, что капитан-лейтенант Невельской – человек, в общем-то не «какой-то», потому что именно его рекомендовал для похода с грузами из Кронштадта в Петропавловск на только что построенном транспорте не кто-нибудь, а Генерал-Адмирал, Государь Великий Князь Константин Николаевич и присоединившиеся к нему небезызвестные два ФЛ – мореплаватели- учёные Фердинанд Литке и Феопемпт Лутковский! Так что ещё очень нужно задуматься над тем, почему так страстно стремился этот Невельской стать капитаном незначительного для флота корабля, которому предстоял поход на восток России. Не было ли  тут тайного замысла? Ведь с Константином Николаевичем Невельской служил в общей сложности десять лет! На каком бы корабле ни служил Великий Князь, на «Ингерманланде» ли, на фрегатах ли «Беллона» или «Аврора», повсюду рядом с ним находился Невельской. Семь лет он был личным вахтенным лейтенантом Его Высочества! Кстати, для похода почти вокруг света, в Петропавловск, команду этот костромич набрал, в основном, именно с фрегата «Аврора»! И ему   разрешили. Забрать с одного из лучших кораблей российского флота лучших моряков! И это всё для того, чтобы перевезти грузы в Петропавловск, что с успехом делали прежде и другие… Нет, здесь явно чувствуется какой-то сговор, о котором он, канцлер, ничего не знает! Так что, господин великий канцлер, с этим Невельским нужно быть поосторожнее, поаккуратнее…

От самого заседания Нессельроде особых неожиданностей не предполагал. Ну, выслушаем капитан-лейтенанта, укажем ему на великих предшественников, которые утверждали нечто противоположное, постращаем, чтоб впредь неповадно было… Невельской этот вряд ли будет особенно сопротивляться – перед ним стеной встанет общее мнение,   и он навсегда забудет свои фантазии. Но! Внешне всё должно быть благопристойно.

…Когда пригласили Невельского и он несколько неуклюже вошёл со своими бумагами и картами, Карл Васильевич незаметно облегчённо вздохнул: перед ними стоял почти напрочь лишённый светского лоска моряк: немолодой, лет тридцати пяти, в уже не первой новизны мундире. Довольно бурная растительность на лице и голове чуть курчавилась и имела какой-то неприбранный вид. Он представился глуховато, едва заметно заикаясь, и стал размещать свои карты, полностью, казалось, погрузившись в это занятие. Пауза затягивалась. Нессельроде добросердечным тоном осведомился – не нужна ли ему помощь. Невельской, отказавшись и поблагодарив, наконец начал свой доклад.

Всего несколько минут понадобилось ему, чтобы сообщить о ходе исследований в устье Амура. Но какие это были минуты! Если поверить сказанному этим капитан-лейтенантом,  то это был взрыв, переворот в науке мореплавания и в географии. После краткого обзора имевшихся доселе сведений, Невельской сообщил о главных выводах своей экспедиции: Сахалин – остров, и отделяется от материка проливом, Амур имеет в своей дельте два судоходных фарватера, вполне пригодных для прохождения как речных, так и морских кораблей.

Закончив сообщение, Невельской сделал два шага в сторону, чтобы услышать ответную реакцию членов комиссии, которая не заставила себя долго ждать. Сидевшие перед ним люди зашевелились, завздыхали, будто ожидали чьего-то первого слова. И оно прозвучало немедленно. Военный министр Чернышев, не привыкший ко всякого рода словесным ухищрениям, в недоумении развёл руками:

– Не понимаю, ей-ей, не понимаю! Зачем мы собрались здесь? Чтобы слушать эти сказки? Мы видим перед собой не защитника интересов государства, а грубейшего нарушителя дисциплины, на которой держится вся Российская империя! Смею напомнить: Государь император после тщательного изучения решил этот вопрос закрыть, как не имеющий значения для России, а перед нами разглагольствует человек, которому это решение не указ. Он совершенно самовольно, при подстрекательстве некоторых лиц, которых я тоже хотел бы видеть здесь, рядом с… ослушником, нарушает этот приказ, проводит какие-то исследования (замечу – за счёт государственной казны!) после выводов величайших мореплавателей, не только российских, и обвиняет их в том, что все они… лгут?! А мы всерьёз должны эту чушь воспринимать?

Нессельроде тут же сгладил резкий тон Чернышева:

  – Ну, не нужно воспринимать всё так… трагически! Вполне возможно, что мы имеем дело с добросовестным заблуждением. Что же касается генерал-губернатора Муравьёва, на которого вы изволили намекать, то он, действительно, не без греха – поддерживал саму эту  идею повторного исследования устья Амура, тем самым выразив сомнение в достоверности сведений, высочайше утверждённых императором. Но Муравьёв, к великому моему сожалению, по болезни не смог присутствовать на нашем обсуждении.

  – Знаем мы эти дипломатические увёртки! – Директор азиатского департамента Лев Григорьевич Сенявин – толстый и неповоротливый – перевёл дух. – А почему мы, действительно, не говорим о существовании подробной так называемой карты Гаврилова, где тоже сделаны промеры? И самое странное и удивительное: в тех же местах, которые нам сейчас были представлены. Только вот цифры существенно отличаются друг от друга! Что вы на это скажете, капитан-лейтенант?

Невельской едва заметно пожал плечами:

  –  Я не присутствовал во время составления Гавриловым своей карты. Но в честности его я не сомневаюсь.

Сенявин в изумлении вскинул остатки бровей:

  – Как это позволите понимать? Гаврилов честен, но приходит к противоположному выводу? Это уже похоже на вмешательство потусторонних сил. Хотя… Вполне возможно, вы где-то скопировали карту Гаврилова и в лёгкой игре ума проставили на ней удобные для доказательства вашей идеи цифры. Признайтесь, это было именно так?

Невельской вспыхнул и собрался было возразить, но его остановил жестом Александр Сергеевич Меншиков – светлейший князь, начальник Главного Морского Штаба, давший в своё время «добро» на поход транспорта «Байкал» и на назначение Невельского капитаном корабля:

– Я бы советовал участникам разговора быть осторожнее в выводах и выражениях, могущих задеть честь морского офицера с безупречным послужным списком!

Лев Григорьевич отлично знал о славе Меншикова как человека остроумного, способного высмеять кого-то так, что придраться было не к чему. Поэтому он шутливо воздел руки:

– Хорошо, хорошо! Но согласитесь, что ситуация вызывает недоумение!

Меншиков опять же жестом разрешил Невельскому продолжить.

И Геннадий Иванович, отбросив в сторону первоначальную лаконичность, заговорил – бурно, горячо, не останавливаясь на деталях. Но сколько таких подробностей не вошло в его рассказ!

Как передать ощущение опустошённости в тот момент, когда  «Байкал» прибыл в Петропавловск, и выяснилось, что инструкции о секретности экспедиции (и паче того – о секретности результатов исследовательских работ), наброски для которых делал сам Невельской, те самые инструкции, которые генерал-губернатор Муравьёв клятвенно обещал утвердить в нужных инстанциях, ещё не доставили!

А сейчас одна из этих «нужных инстанций» находится вот здесь, за этим столом, и смотрит на него немигающим взглядом. Что делать?
 
Всего два года назад Невельской, решивший тогда для себя, что жизнь проходит в нормальном, но чересчур спокойном русле, и пора, наконец, сделать хоть какой-то шаг к осуществлению давней своей мечты, оказался на перекрестьи своей судьбы в полной растерянности.

Было это   в   Кронштадте, служившем главной базой российского флота. Этот город-крепость с его закаменелостью, незыблемостью, постоянным ощущением тревоги, готовностью ко всему в любую минуту уже давно потерял для капитан-лейтенанта Невельского вот этот военно-романтический флёр, а кое-что вызывало раздражение, особенно в тот момент, когда ему только что в самой изысканной форме дали понять, чтобы он не совался не в своё дело. В управлении коменданта крепости некий капитан первого ранга смотрел сквозь него и просто не слушал его доводы, его просьбу назначить капитаном на предполагавшийся к строительству транспорт, его мысли по этому поводу. Великое искусство пропускать мимо ушей нежелательные речи собеседника было постигнуто каперангом в совершенстве. Впрочем, почему «нежелательные»? В том-то и дело, что этот чиновник даже не знает: нужное ли дело предлагает посетитель! А если даже и прислушается краем уха, то в голове его, в звонкой пустоте зародятся вялые мысли и подозрения: что-то больно суетится этот капитан-лейтенант, какая выгода ему после благополучной службы напрашиваться на тяжёлое и бесперспективное плавание, не сулящее ни наград, ни почестей… Нет уж, на всякий случай не будет вникать каперанг в то, что пытается объяснить какой-то там  офицерик…

…Рушилась мечта. Рухнули надежды, планы, то, на что он в душе опирался, зажимая свою нетерпеливость: «терпи, терпи непонимание, нежелание, простую лень, рано или поздно эта полоса невезения кончится и тогда…». Что именно «тогда», Геннадий Иванович представлял себе плохо. Под давлением отказов, скрытых усмешек, неверия он и сам постепенно начинал чувствовать себя неудачником, которому недоступен взлёт в небо, которому остаётся лишь упрятать свои мечтания в дальний уголок сознания своего, быть не альбатросом, парящим над волнами, а курицей, которую искупали здесь же, у стенки в Военной гавани острова Котлин, на виду у недавно воздвигнутого здесь бронзового Петра Великого, уверенно стоящего с подзорной трубой и напряжённо глядящего в море.

Геннадий Иванович тогда вздохнул и уже в который раз прочёл на постаменте слова из указа царя-морехода: «Оборону флота и сего места держать до последней силы живота яко наиглавнейшее дело». Эх, сейчас бы сюда Петра Алексеевича! Уж ему-то он сумел бы объяснить…

Стоя возле дома военного коменданта крепости, капитан-лейтенант вдруг неожиданно догадался, в чём его ошибка. Он начал не с того конца! Прежде, по природной скромности, он полагал, что по лестнице нужно подниматься, начиная с нижней ступеньки. Получив одобрение, делать новый шаг. Когда он высказался в этом роде, встретив приятеля-однокашника, тот принял такие речи за шутку: славившийся своим умом и сообразительностью Гена-Архимед говорил явные глупости.

– Жизнь изменилась, Генаша, представления о чести и порядочности размываются. То, что было бы вчера обязательным, нормой, сегодня кажется просто смешным. Времена рыцарей давно прошли. Люди становятся практичнее и жёстче. И, кстати, равнодушнее. Кого ты хочешь заинтересовать своими проектами? У них одно на уме: выгодно это лично для них или нет. И уж в соответствии с ответом на этот главный вопрос будут к тебе относиться…

Невельской тогда задумался.

– Во многом ты, наверно, прав. Но знаешь, я всё-таки склонен считать, что мир без рыцарей существовать не может. Если есть неизведанные страны, земли, – кто  должен первым отправиться туда? Рыцарь! Если есть на этом свете подлецы, кто должен выйти с ними на бой?  А не останется на земле рыцарей, во что  тогда превратится планета наша? Во всемирное царство подлости? Неужели выжиги, торгаши, взяточники, ростовщики-кровососы когда-нибудь станут главнее учёных, поэтов, учителей, врачей, толковых инженеров? Неужели полицейский чин может стать важнее боевого офицера, защитника Отечества? Разве вся эта свора рвущихся к деньгам создаёт, находит, рождает что-то, кроме новых денег? Разве Бог – в наживе? Нет! Не может быть!

… И всё ж старый приятель заставил его поначалу задуматься, а вот в тот момент, в Кронштадте, Архимеду пришло в голову, что начинать нужно если не с самой вершины пирамиды, то уж во всяком случае – с верхних ступенек.

Один из лучших офицеров флота, каковым его считали в течение многих лет, мог рассчитывать хотя бы на то, что высокое начальство его выслушает. Пора было обращаться к Литке, Лутковскому, Врангелю, к Государю Великому Князю Константину. Пора было от каких-то планов переходить к реальным действиям.

И он начал действовать. Но когда он преодолел все трудности, когда он достиг своей цели и подарил, казалось, миру великое открытие, всё рушится снова…  А он, Невельской, должен поверить в то, что оказались напрасными все усилия по ускорению строительства «Байкала», все многочисленные хождения по кабинетам, бесконечные  часы на верфи и постоянное напряжение при мысли о том, что что-то будет сделано не так… Оказалось ненужным длительное плавание почти вокруг света… И из-за чего? Из-за инструкции, наброски к которой он показывал  генерал-губернатору Муравьёву  уже давно, при первых встречах с ним, когда тот ещё и не вступил в эту новую должность. Неужели эту инструкцию всё же не утвердили? Как же такое возможно? Тогда они с Николаем Николаевичем просчитали, вроде бы, всё, все возможные задержки и проволочки, и даже в таком случае пакет должен был успеть. Тем более, что Муравьёв заранее выделил для доставки самого своего доверенного адъютанта – Мишу Корсакова, тоже, кстати, костромича. И вот пакета нет. А без инструкции все действия команды «Байкала» и уж, конечно, командира транспорта любой желающий мог бы назвать незаконными, самовольными и даже преступными!

А время на исследования, с таким трудом сэкономленное и единственно возможное, утекало, как песок меж пальцев! И за пределами намеченного отрезка можно было обо всех своих планах и мечтах просто забыть…

Как рассказать о минуте, которая на всю жизнь останется в памяти тех, кто её пережил? Когда офицеры, собравшиеся, чтобы выслушать капитана, и  ещё в Кронштадте   примирившиеся с тем, что им придётся оставить мысли о неведомых землях, островах и проливах и тянуть однообразную лямку трудной, но заурядной работы по перевозке грузов из порта в порт, услышали то, что не ожидали услышать совсем:

– Товарищи мои! Пон-нимая всю тяжесть ответственности перед престолом и Отечеством за принятое решение, беру эту тяжесть н-на себя. Через два дня после окончания разгрузки, а я думаю, что она будет закончена 28 мая, если поможет вся команда, мы выйдем из Петропавловска и направимся на зюйд, зюйд-вест, чтобы попытаться выполнить намеченные задачи, о которых я не имею права пока говорить. Поэтому предлагаю каждому принять решение самостоятельно: выходить в море или сойти на берег. Прошу учесть, что без неких бумаг, которые я должен был, но не получил до сего момента, все наши действия в этом направлении могут считаться незаконными. Желающих сойти на берег прошу заявить об этом.

И как описать чувство гордости и благодарности в то мгновение, когда стало ясно, что ни один из соратников не дрогнул духом?

А разве возможно в несколько минут вложить бесконечную усталость от беспрерывной многочасовой работы, которую Невельской взвалил на себя и только на себя, не желая подставлять под возможный удар своих помощников. Три шлюпки бороздили Амурский лиман много дней, бесконечно вымеряя и вымеряя глубины лотами. У матросов, выкрикивавших цифры в саженях и футах уже охрипли голоса, глубина из раза в раз оставалась недостаточной даже для кораблей с небольшой осадкой. Песок, песок… Сначала банки да бары, потом – лайды да кошки. Чем ближе к устью, тем меньше оставалось шансов на более или менее широкий проход, фарватер. Невельской беспрестанно задавал себе вопрос: неужели гигантская масса воды огромной реки так и не сумела пробить себе под водой ход, чтобы идти всё дальше и дальше в море, постепенно растворяясь в нём.

А как рассказать, да и нужно ли всем это рассказывать, что услышав, наконец, всё увеличивавшиеся цифры, он замер на корме, он боялся даже дышать, боясь   спугнуть трепетную птицу удачи. Ещё и ещё, ещё и ещё промеры… На-ко-нец! После глубины, вполне достаточной для большого корабля, цифры поперечных промеров ещё долго оставались такими же, потом снова начали уменьшаться. Да, это было промытое могучим Амуром русло, вожделенный фарватер, которого не могли найти десятки, сотни мореплавателей. Найти его мог только не менее могучий ум, помноженный на силу воли и… упрямство, упорство, фанатизм – как ни назови, но без этого достичь победы очень трудно. А ведь немного позже был найден ещё один фарватер! И ни о том, ни о другом не знал ещё никто на свете! Ну, как передать это словами?!

Кто кроме тех, кто участвовал в этом деле, может по-настоящему почувствовать миг, когда он, капитан-лейтенант, сказал своему другу, старшему лейтенанту Казакевичу:

– Смотри, Пётр Васильевич. Вот глубины. Вот фарватер – я ручаюсь за точность. Проведёшь «Байкал»?

И в ответ – увидеть вспыхнувшие радостью глаза:

– Есть провести «Байкал» по фарватеру! Спасибо за честь, Геннадий Иванович!

А после этого – долгие минуты не истребимого никакой уверенностью опасения, что вот-вот корабль чиркнет килем по песчаному дну и увязнет на очередной лайде… И – бешеная радость после удачной проводки!

И если смысл работ, проведённых командиром в устье Амура, был понятен на «Байкале» далеко не каждому, то когда после этой изнурительной работы транспорт пошёл ещё южнее, к тому месту, где на всех морских картах   всего мира значился перешеек, соединяющий Сахалин с материком и делающий его полуостровом, и там был найден хоть и относительно узкий, но достаточно глубокий пролив, то понятно стало всем: остров это, остров! Невельской специально собрал команду и очень подробно и убедительно объяснил, почему это открытие нужно держать в секрете.
               
– С помощью этого пролива, а мы назвали его Татарским, как прежде назывался залив, наши корабли смогут теперь ходить вдоль восточного берега материка, не огибая Сахалин. А в случае, если воевать придётся, то и укрываться от преследования превосходящим противником. В общем, чем дольше об этом проливе не узнают чужеземцы, тем лучше для России…

Ну, как об этом рассказывать людям, которые так далеки от всего этого?! И Невельской оперировал точными цифрами и фактами, говорил чёткими короткими фразами и даже не вглядывался в лица слушателей, чтобы понять, о чём они думают, как воспринимают его рассказ.
 
Нессельроде очень скоро почувствовал, что чаша весов склоняется в пользу моряка. Он намерен был уже прервать офицера, но заметил, с каким вниманием слушает Невельского Берг, – генерал- квартирмейстер Главного Штаба Его Императорского Величества.

Природу интереса Фёдора Фёдоровича канцлер прекрасно понимал: будучи блестящим боевым офицером,   участвовавшим во многих кровопролитных сражениях и карательных операциях, он уже много лет отдавал дань великому искусству картографии, лично составил военные карты многих удалённых земель, был инициатором создания военно-полевой трёхвёрстной карты России, которой отныне руководствуются все армейские штабы. Именно поэтому он всегда прилежно следил за всеми новостями в этой области. Кроме того, был одним из учредителей Географического общества, объединившего под своим крылом всех известных мореплавателей, путешественников, учёных, и его прямой обязанностью было споспешествовать любым географическим открытиям.
 
Нессельроде отметил, с каким старанием слушал Берг: он подался вперёд, его небрежные, чёрные как смоль пряди волос падали на лоб, лихо закрученные усы нависли над столом, он весь был – внимание!

По обычной своей привычке мысленно принижать любого человека канцлер тут же вспомнил, что Фёдор Фёдорович давно полысел, и вся эта красота у него на голове – не более чем парик. Усы, правда, настоящие, но и их он тщательно красит… После такой мысленной экзекуции обычно становилось легче разговаривать чуть-чуть свысока и чуть-чуть небрежным тоном. Однако, тревожное ощущение не пропало: Карл Васильевич почувствовал, что победы единодушной   добиться вряд ли удастся. Чернышев и Сенявин – на его стороне, возможно – и министр финансов Вронченко. Но вот Меншиков и министр внутренних дел Перовский явно поддерживают этого… Невельского. А теперь – и Берг!

Но не успел Нессельроде придти к такому неутешительному выводу, как генерал-квартирмейстер задал неожиданно неприятный, как оказалось, вопрос:

– Я всё же хотел бы уточнить с картами Гаврилова. Вы утверждаете, что они неточны. А почему? Исполнительный офицер, он сделал свою работу аккуратно. В сравнении с вашей картой в ней очень много общего. Вот некоторое время назад светлейший князь оградил вас в этом заседании от предубеждения. Но я точно так же хочу оградить Гаврилова!

Невельской сделал шаг вперёд:

– Я отнюдь не утверждал, что Гаврилов небрежно отнёсся к поставленной задаче. Просто я оказался предусмотрительнее, планируя наши исследования. Мы занимались этим значительно дольше и подробнее. Почему это произошло, – не могу понять. С одной стороны мы сэкономили время при погрузке и разгрузке, а также в течение плавания. И в то же время меня не оставляет ощущение, что экспедиция Гаврилова была отправлена кем-то почему-то второпях, на короткий срок, во время которого кораблю была поставлена и другая задача – доставка грузов на острова. Несовместимость этих задач наводит на мысль, что делалось это, несмотря на то, что промеры были назначены самим Государем-императором, чуть ли не намеренно  формально, исходя из абсолютной уверенности в незыблемости известных фактов. Поэтому, нисколько не сомневаясь в добросовестности Гаврилова, смею думать, что ему почему-то было дано гораздо меньше возможностей, чем это было необходимо, чем это было у нас. И все разночтения вызваны именно этим. Не будь таких стеснённых по времени условий, я не сомневаюсь, что именно бриг «Константин» выполнил бы задачу и первым доказал судоходность Амура и наличие пролива между материком и Сахалином. Мы с Гавриловым не наперегонки бегали, а порознь пытались установить научную истину. Естественно, исходя из конкретных условий работы.

Мгновенная радость, задевшая сердце Нессельроде при вопросе Берга, так же моментально испарилась: как близко бьёт! Догадлив!

Пора было брать ход заседания в свои руки.

– Допустим! Допустим, что именно так всё и обстоит! Всё это необходимо проверить… с течением времени. Пока же говорить о каких бы то ни было открытиях преждевременно, и положенные открывателям орден и пожизненную пенсию вам никто не назначит. Хотя бы потому, что есть ещё нарушение, если не сказать – преступление, допущенное вами. Вы намеренно не соблюли порядок проведения исследований, даже не ознакомившись с инструкцией, разработанной специально для этого случая и без которой вы не имели права даже сделать шаг!

Ваш азарт игрока взял верх над государственными соображениями, которыми и была продиктована инструкция. В силу своего положения и достаточно узкого кругозора командира корабля вы не в состоянии были оценить последствия ваших поступков для международного положения, для интересов империи. А это уже похоже на государственную измену (Нессельроде при этих словах с удовлетворением отметил, как все подтянулись в своих креслах, как побледнел Невельской, и решил смягчить удар)… ну, если не измену, то по меньшей мере недомыслие, несовместимое со званием дворянина и офицера. Что вы по этому поводу можете нам сообщить?

Невельской уже овладел собой и ответил чётко и коротко:

– С содержанием инструкции я был знаком хотя бы потому, что, напомню, наброски к ней составлялись мною и главным в ней были именно «государственные соображения, которыми и была продиктована инструкция». Естественно, что   команда и я лично неукоснительно выполняли её. Существовавшая договорённость о прибытии пакета не была выполнена по неизвестным мне причинам. Но поскольку содержание его было мне известно, я принял решение о выходе в море. Дожидаться же пакета с полным текстом у меня не было возможности. Кроме того, была договорённость о том, что корабль вернётся в Охотск к 15 сентября. Бестолковое ожидание привело бы к тому, что у нас, как у Гаврилова, осталось бы слишком мало времени для того, чтобы сделать основательные выводы. Теперь же, повторяюсь, между многочисленных банок возле устья Амура нами открыты два фарватера глубиной почти тридцать футов. В этом месте  ширина реки – около девяти вёрст! Поэтому найти фарватер очень трудно. Точно так же обнаружен пролив шириной около семи вёрст и глубиной в пять саженей. Проверить это может любой и в любое время. Конечно, лучше, если бы это сделали российские моряки, опередив англичан и французов, которые непрерывно рыщут в тех местах, пользуясь промедлением России. И ещё одно могу сказать. Это мы точно и утвердительно ответили на вопрос, поставленный ещё перед походом Гаврилова государем императором: «могут ли входить суда в реку Амур; ибо в этом и заключается вопрос, важный для России». И мы решили вопрос, важный для России!

В словах Невельского прозвучала такая убеждённость, что Нессельроде оторопел. В нём вскипела злость на этого непокорного морячка, который осмелился мешать самому канцлеру. Но показать этого было нельзя. Поэтому Нессельроде выдержал паузу и закрыл заседание:

– Мы ещё обдумаем этот вопрос, дождавшись генерал-губернатора Муравьёва, который не сумел оценить противозаконность ваших действий и даже в какой-то степени потакал им вместо того, чтобы пресечь расхлябанность и своеволие. 
А вы… Пока свободны.

После заседания, освобождаясь от внутреннего напряжения, Нессельроде доставил себе удовольствие слушать и наблюдать кулуарные беседы, которые обычно происходили у него в кабинете и зачастую приносили интересную информацию. Запомнились Сенявин и Вронченко, бурно возмущавшиеся Муравьёвым. Карл Васильевич даже заметил про себя, что в этом негодовании была и доля восхищения ловкостью генерал-губернатора, пославшего Невельского на заседание комитета одного.

Была и ещё одна примечательная сцена, которую Нессельроде бережно сохранил в своей памяти: такие моменты могут пригодиться в дальнейшей жизни. Чернышев подошёл к Меншикову и стал пенять на его защиту Невельского:

– Александр Сергеевич, вы уж чересчур энергично поддержали его. Он ещё и не открыл ничего, а вы его – под крылышко! И это вместо того, чтобы пресечь расхлябанность и своеволие. Согласитесь, что если на такие действия и слова не реагировать, то тогда и государство развалится!

Он ещё долго говорил – с напором, горячо. Меншиков слушал с невозмутимым видом. Когда же Чернышев иссяк, светлейший князь задумчиво изрёк:

– Да, да, я помню: вы у нас один из рьяных блюстителей порядка. Вы всё время были на коне, когда вешали… – он сделал паузу чуть дольше обычной,  – вам на грудь   кровью заработанные вами ордена!

Нессельроде буквально застыл: это был один из самых рискованных шедевров Меншикова. Намёк на то, что Чернышев верхом на коне торжествующе наблюдал повешение руководителей декабрьского бунта, которых перед этим сам же и допрашивал, – это уж слишком! Но Чернышев в силу грубости своей натуры не почувствовал язвительности собеседника… Впрочем, Нессельроде прекрасно знал и Меншикова: ведь он, как часто это бывало, не вкладывал в свои изречения какие-то мысли или убеждения. Он просто увлекался забавным на его взгляд сочетанием несочетаемых понятий и слов, как пиит увлекается удачной рифмой. Именно поэтому в словах Меншикова редко кто усматривал злокозненность. Это была просто игра ума, господа, игра ума!      



Глава 4

За два года до этих событий, перед отъездом из Петербурга, когда неожиданный поворот судьбы преподнёс ему подарок – путь на восток, в тот край, который всегда притягивал его внимание, Муравьёв буквально в каждой беседе, каждой встрече чувствовал появившуюся между ним и светским обществом некую невидимую стену. Он даже наделил её особыми свойствами: представлял её сделанной из особого стекла, за которым его просто не замечали. Более того: в уверенности, что их не видят, озлобленные человечки позволяли себе оскорбительные жесты и гримасы в его адрес. А он это чувствовал. Николай Николаевич и представить не мог, что совершенно непредсказуемое назначение вызовет такую бурю в свете: бурю зависти, холодного отчуждения, вежливого пренебрежения, которая за стеклянной стеной оборачивалась вакханалией шутовских ужимок, показывания пальцем, хохота и торжествующего притоптывания. Попляши, голубчик, попляши теперь! Рвался наверх, дорвался? Посмотрим, посмотрим, как долго ты сумеешь идти по канату, если этот канат мы постараемся дёргать, раскачивать, а то и просто подрез`ать!

Давно прошли времена царя Петра, когда порой к власти приходили   назначенцы не по родовитости, а по трудолюбию и способностям. Сейчас высший свет желал видеть на вершине только себе подобных. Конечно, такие Муравьевы периодически появлялись, даже совершали немалые подвиги во имя Отечества. Ну так что ж? Их можно награждать, давать им приличный пенсион. Но к власти, а вместе с нею и к большим деньгам (эти два понятия на Руси были всегда неразрывны) тебе доступа нет, рыцарь голоштанный, с дырой в кармане. Не по Сеньке шапка!

Намёки на свою вечную финансовую недостаточность, если порою  не сказать – бедность, Муравьёв в душе воспринимал со скрежетом зубовным. Он так никогда и не узнал, отчего его отец, будучи в солидных чинах, не оставил  детям никакого состояния, и они были вынуждены в жизни пробиваться только своими силами и талантами. Но особенно болезненно была воспринята недавняя женитьба Николая Николаевича на француженке де Ришемон. Не смягчило колючее отношение древнее её дворянство. Но особенно подливала масло в огонь изысканная красота супруги этого неказистого выскочки. Что ж это он, – среди своих не мог жену найти? Мог бы, да ещё с хорошим приданым. А поступил по-другому. Значит, пренебрегает! Ну и что из того, что она тут же приняла крещение в православную веру, что наречена Екатериной Николаевной, что сразу же запретила разговаривать с ней на её родном языке и из-за этого уже через несколько месяцев могла довольно свободно изъясняться по-русски. Всё равно: чужестранка есть чужестранка…

Подобные слухи и разговоры доходили и до Муравьёва. Он передавал их Кате, а она звонко смеялась… Николай Николаевич хмурился:

– Весёлого тут мало, Катенька. Ты представь, что всё это говорится в Санкт-Петербурге, в европеизированной столице! А как бы приняли тебя в Москве?

Недели, проведённые в Петербурге во всяких подготовительных делах перед отъездом в Иркутск, всё больше и больше наращивали ту самую стену. Муравьёв и раньше чувствовал себя в какой-то степени обойдённым судьбой, хотя поднимался он по лестнице спокойно и не без сильной поддержки. Однако во многом из-за этого самоощущения он считал, что в столичной борьбе за чины и посты ему делать нечего. Для таких схваток надобны иные умения, а не деловитость и знания. Впрочем, знания здесь были всё же нужны. Нужно было всенепременно знать, что сказал князь Р. на балу у N. , между кем возникли амурные отношения, кто в фаворе, чт`о нынешней весной будут носить… нет, не дамы, а строгие мужи, служители Отечества… В общем, подобные сведения были необходимы для поддержания иллюзии о своей собственной персоне, о её значительности и тесном участии в светской жизни.

Именно поэтому Муравьёв рвался к самостоятельности (относительной, конечно!) на расстоянии, достаточно далёком от всей этой псевдодеятельности и псевдожизни. И вот теперь, когда, наконец, выпала ему козырная восточная карта, он должен быть готов, должен быть во всеоружии, чтобы никто не мог подловить его на ошибке, незнании, некомпетентности. Вот потому он не терял ни одной минуты, проводя время во встречах с необходимыми ему знающими людьми, которые одни только и могли просветить его в предстоящей службе. Потому он уже знал назубок всю отныне подведомственную ему территорию, названия рек, городов, сёл; он самым тщательным образом изучал историю освоения этого гигантского края…


…Удивительно величественная картина откроется перед каждым, кто задаст себе однажды труд посмотреть на всё такое привычное сегодня географическое положение России с точки зрения истории. В конце 16 века территория России ограничивалась на  востоке Уральским хребтом и рекой Урал. Поход Ермака Тимофеевича с дружиной против властвовавшего за этой чертой хана только приоткрыл двери в Сибирь, которую тогда ещё все географы, как европейские, так и русские, называли Татарией. Но с падением хана всё дальше и дальше в Сибирь проникали русские землепроходцы, вооружённые отряды, преследуемые церковью раскольники и сектанты, государственные крестьяне, разного рода искатели приключений. Слух о том, что если идти «встречь солнца», то можно дойти до мест, где лес нетронутый стоит, мягкое золотишко несметное по тайге шастает, реки кишат рыбою, земля непаханая хорошо родит, а самое важное – от властей далеко, воздух и жизнь – вольные! И главным путём для них были не тракты и не тропы даже, а реки – огромные, широченные, то стремительно несущие свои воды, то неспешно, величаво неся на себе струги, челны – всё, на чём люди русские могли передвигаться. А за ними оставались остроги, заимки, скиты, отдельные избы, распаханные поля и… мир, не война! Простой народ, зная, что ему тут жить долго, если не многим поколениям, завязывал дружбу, торговлю с местными племенами, стремясь укорениться, врасти в эту землю.

Но защищаться всё-таки было от кого. Особенно на юге. Именно поэтому организовывались постепенно     казачьи войска, состояли они, в основном, из людей владимирских, тамбовских, костромских, ярославских, тверских, вологодских… Именно они – носители неукротимой жажды свободы и воли к победе в любых условиях – и стали главными первопроходцами, открывателями для России новых краёв.

От Якутского острога, заложенного в 1632 году казачьим сотником Бекетовым, отправились дальше на восход казаки во главе с атаманом Дмитрием Копыловым. Меньшая часть этого отряда, прослышав от тунгусов, что где-то там есть большое море, которое они называли Лама, отправилась под командой Ивана Москвитина. Томские и красноярские казаки первыми достигли тихоокеанского побережья, того самого Ламского моря, которое в устах русских людей вскоре преобразовалось в Дамское море, а только потом – в Охотское. Они прожили на побережье два года, обследовали его к северу и к югу, поставили там несколько поселений, и кроме сведений о берегах и довольно точном изображении их на чертежах привезли в Якутск смутные рассказы тунгусов о том, что где-то южнее есть огромная река, которая впадает в океан, и край там вельми благодатный.

А тем временем из того же Якутска отправился Василий Поярков, за ним Ярофей Хабаров на юг, на ту самую огромную реку – Амур, оставляя повсюду сёла и деревни, которые, несмотря на препятствия, чинимые беглым, всё заселялись и заселялись русскими людьми…

В те же годы вначале Михайло Стадухин пешим способом, на лыжах да  нартах добрался со товарищи от реки Колымы до реки Анадырь, а год спустя тот же путь, но только по морю – от устья Колымы до того же Анадыря проделал Семён Иванович Дежнёв, открыв, что между американским и азиатским континентами есть пролив и узнав, кстати, что ещё за сто лет до него какие-то новгородцы прошли этим путём в Америку и поселились там. Что с ними стало – Бог весть. Но история бывает несправедлива. Открытие тех новгородцев и Семёна Дежнёва было позабыто, а потом громко прозвучало много десятков лет спустя после отправленной Петром I экспедиции Витуса Беринга, чьим именем и были названы пролив, остров и целое море. Позабыт и товарищ Дежнёва Федот Алексеевич Попов – первый русский человек, побывавший на Камчатке ещё в 1648 году.

Подобная же участь постигла и русских мореплавателей, которые первыми увидели северо-западные  берега Америки. В 1727 году казачий голова из Якутска Афанасий Шестаков отправил экспедицию на Чукотку. Уже в самом конце пятилетнего срока экспедиции, в августе 1732 года подштурман Иван Фёдоров и геодезист Михаил Гвоздев стали на якорь возле американского берега, затем прошли вдоль него на юг, открыли несколько островов. Впоследствии такие «визиты» в Америку наносили многие русские мореплаватели и промышленники. В 1812 году в Калифорнии был заложен русский форт Росс, позже – другие поселения, предприятия, сёла, церкви, школы. Одновременно шло освоение северных берегов Америки – многочисленных островов и Аляски. Там за короткое время возник довольно крупный по тем временам город Ново-Архангельск и тоже много укреплений и поселений.

Российско-американская компания, созданная в 1799 году, объединила под своим крылом всё, что создали на континенте в разные времена русские. Любой непредвзятый наблюдатель, просто подсчитавший это «всё», придёт к  выводу, что компания становилась постепенно своеобразным государством, которое действовало, в полном соответствии со своими задачами, точно так же, как действовало бы любое рачительное государство. Кроме организованной добычи пушнины и основательно развитых рыболовства и китобойного промысла в Америке возникло, например, собственное крупное судостроение. Первые и долгое время единственные на северо-западе Америки верфи не только строили суда, в числе которых были и паровые, но и ремонтировали суда других стран. Устаревшие суда покупались у иностранных владельцев, «перелицовывались» и ещё много лет служили верой и правдой России.

Или взять переработку. Компания построила по берегам Америки семь лесозаводов, работавших на энергии воды и пара. Ещё один, расположенный на воде, на плашкоуте, тоже имел паровую силовую установку. В Русской Америке на самом передовом для своего времени уровне были металлообрабатывающие, кожевенные, кирпичные, суконные, табачные предприятия, продукция которых шла не только в Россию, но и в другие страны. Торговали с самой Америкой, Китаем, Англией, Чили, Турцией, Канадой.

Особое место занимала заготовка льда. На севере, где были оборудованы специальные  ледники, дороги, пристани и всё необходимое прочее, в том числе и машины для пиления льда, этот столь необходимый в жарком поясе продукт заготавливался и доставлялся в Калифорнию, что приносило Компании большие доходы.

Помимо всего этого строились школы, больницы, дороги, местные жители обучались совершенно новым для себя профессиям. Немало алеутов, например, успешно  пройдя обучение, стали русскими моряками, штурманами. Доброжелательное отношение к коренному населению отмечали многие. Ещё когда не была создана Компания, незадолго до конца 18 века, известный английский путешественник Ванкувер писал:

«Я с чувством приятного удивления видел спокойствие и доброе согласие, в каком  русские живут между самыми грубыми сыновьями природы. Покорив их под свою власть, они удерживают влияние над ними не страхом победителей, но, напротив того, приобретая любовь благосклонным обращением… Русские находятся на весьма дружественной ноге со всеми жителями края».

Мореплаватель не скрывал своего удивления, не замечая, впрочем, что, сам того не ведая, он даже в этих словах чётко показал несопоставимость подходов европейско-американского и русского в этом вопросе. Одни считают местные племена «самыми грубыми сыновьями природы», другие – людьми. Одни – завоёвывают и покоряют землю, другие – осваивают и облагораживают её…

И вот узнав всё это сразу, несведущий прежде человек неизбежно спрашивает себя: а где же были американцы, когда русские работали на индейском континенте? Они-то чем занимались? И ответ был неизбежным и очевидным: эти земли в те времена им вовсе  не принадлежали! Никаких американцев тогда ни в Калифорнии, ни на всём побережье Тихого океана, ни на Аляске не было! Были только индейские племена, с которыми русские вступали в контакт, дружили, торговали, обучали. Европейцы же два с половиной столетия осваивали континент с востока, от Атлантики. Всё это время они истребляли индейцев, завозили рабов на плантации, воевали между собой, из-за чего ко времени  появления русских от Калифорнии до Аляски они добрались едва до середины будущей территории Соединённых Штатов. Это уже тогда, когда на самом дальнем западе (для русских – на востоке!) уже десятки лет (!) существовало такое понятие, как Русская Америка – освоенная и застроенная, с возделываемой землёй. Так что североамериканский континент осваивался одновременно и будущими американцами, и русскими. И права на освоенные  или завоёванные земли у них были одинаковыми!

И всего около полутораста лет создавалась Русская Америка. Семь десятков лет просуществовала Российско-Американская компания. Известный русский переводчик, путешественник и писатель Александр Ротчев, человек высокообразованный, переводивший на русский язык Шекспира, Шиллера и Мольера, был в тридцатых годах 19 века начальником русской крепости и поселения Росс. Так вот он задолго до продажи  крепости Росс много раз сообщал русскому правительству о том, что земли Северной Калифорнии чрезвычайно богаты разного рода природными ископаемыми. Далёкое и от Русской Америки, и от забот настоящих русских патриотов российское правительство все эти извещения преспокойно клало под сукно, а потом… продало фактически за бесценок американцам все эти земли со всем на них построенным, со всеми недрами. Продало! Значит, имело международное юридическое право продавать. Наверно, дьявол дал Ротчеву такую муку: видеть своими глазами, как на только что проданной земле, как раз вокруг форта Росс, началась невиданная доселе золотая лихорадка, вошедшая в историю Америки, но никак не России…

Такая же самая история произошла и с Аляской, и со всеми прилегающими островами. Долго обживались эти края русскими. И хотя они и не нашли золота на Аляске, на Юконе, который обследовал Михаил Тебеньков, но это был просто вопрос времени.

Русские, приходя на новые земли, твёрдо следовали своим способам освоения, согласным со своим народным характером, с 
православной верой. У идеи продвижения на восток было много настоящих рыцарей, которые приходили не с мечом, а с крестом, с товарами, ремёслами, и строили, строили… Тот же Тебеньков составил подробную опись всех берегов в тех местах, открыл новый остров, названный им именем Святого Михаила, заложил на нём Михайловский редут, где расположилось представительство Русско-Американской компании. Постепенно окружность редута обустроилась и превратилась в посёлок Михайловск, который после прихода американцев был переименован в Сан-Майкл. Что же касается драгоценного металла из недр Аляски, не найденного русскими,  другие богатства её перевешивали всю  стоимость этого золота.

Но пришли, увы, времена, когда невиданный в истории всей планеты бросок одного государства на неосвоенные ещё территории уже совсем близко от окончательной цели стал ослабевать. Как могучая река Амур разбивается в устье на множество протоков, русел и даже столетиями считалось, что нет у реки судоходного выхода в океан, так и великий поход России, вначале почти стихийный, затем направляемый, стал в результате тягучего, медленного, постепенного, тайного предательства замедлять ход. Стараниями, немалыми усилиями довольно большой категории людей, совершенно не заинтересованных в усилении России, обнаруживалось множество причин, на которые следовало оглядываться, которые нужно было принимать в расчёт. И чем более преобладала осторожная политика, внушаемая монарху доброжелателем Нессельроде и иже с ним, тем больше империя демонстрировала свою слабость. И уже надвигавшимся с востока американцам не казались такими защищёнными русские поселения. Привыкшие всё брать силой оружия или денег, они применяли и то, и другое, натравливая на русских местные племена индейцев и скупая фактически за гроши
все русские сёла, городки и укрепления. А поселенцы тщетно ждали, когда же, наконец, прогремит зычный глас императора, предостерегающий американцев от таких действий, и придёт славный русский флот на защиту законных территорий России.

Не дождались. Уже постепенно становилось ясно, что в случае любых военных действий Российская империя в результате внутренней политической диверсии  и совершенно не продуманной экономики не захочет удерживать и не удержит американские владения. И если что-то малыми силами и защищать, то это будет только восточное побережье России и то – только известное, тут уж не до открытий, не до освоения новых территорий… А тут появляется какой-то Муравьёв и  замышляет сделать Амур одним из главных транспортных путей Сибири, носится с прожектом создания на Камчатке и на берегах Дамского моря немыслимых парадизов! Тоже ещё – Пётр Великий! Окно в Тихоокеанский мир захотел прорубить!

Карла Васильевича Нессельроде, графа и канцлера, уже с момента назначения генерал-губернатором Муравьёв стал раздражать. Его упорное устремление  на восток могло разрушить ощущение правильности политики, проводимой Нессельроде. Это становилось помехой. С этим нужно было что-то делать.

Когда вышел указ о назначении Муравьёва исправляющим должность иркутского и енисейского генерал-губернатора и командующего войсками в Восточной Сибири, петербургское общество всполошилось. Решение императора, естественно, не обсуждалось, но уж очень многим хотелось понять, почему на пост, где сосредоточивается огромная власть, почему в край, славящийся своими богатствами, назначается человек хотя и родовитый, но малоизвестный в свете и… не имеющий состояния!

После отставки от должности генерал-губернатора Руперта, никто ни в Иркутске, ни в столицах не был потрясён. В Сибири знали, что Руперт – жулик первостатейный, любивший жить широко и не брезговавший запустить руку и в казну, и в карманы ближних. Но общество, особенно петербургское, было удивлено тем, что ни результаты сенатской ревизии, ни соответствующие выводы Комитета министров, имевшего намерение отдать Руперта под суд, не возымели действия. Чем руководствовался государь, повелевший этого не делать, а уволить по прошению, не лишая чести, оставалось только догадываться. Что ж, догадывались. Кстати, и о том, что такое помилование не могло бы состояться, если бы не влияние на государя самого Нессельроде, негласного вождя «иностранной партии» в России. Тогда же обсуждались многие возможные кандидатуры (преимущественно из иноземцев, иные не рассматривались) на этот пост, который считался одним из самых важных в государстве. Назначение того или иного человека света означало бы усиление позиций одной из придворных партий. И уж конечно, в этих хитроумных пасьянсах никогда не фигурировал этот выскочка Муравьёв, который ещё и губернатором-то в Туле толком не  успел стать, ему ещё надлежало немало послужить, чтобы удостоиться высочайшего внимания.

После этого о Муравьёве в столицах поговорили лишь год спустя: он рискнул подать императору полукрамольную записку. Содержание записки передавалось шёпотом, говорили, что она посвящена крестьянской реформе. Вот уж был повод злорадно потирать руки и ждать, когда этот непонятно откуда взявшийся генерал будет наказан. К счастью для него и к разочарованию многих всё обошлось без дурных последствий. В Туле о Муравьёве хоть и отзывались хорошо, но, согласитесь, губернатор, который всё время разъезжает по губернии, уличает в неблаговидных делах чиновников разного ранга и при этом не даёт ни одного бала, – это нонсенс!  Впрочем, знатоки светской жизни тут же вспомнили о том, что нынешний министр внутренних дел Перовский, в ведомстве которого, выйдя в отставку, служил Муравьёв, тоже подавал государю предложения по отмене крепостного права. Причём, примерно в то же самое время! А не есть ли это заговор, господа? Ведь Перовский был когда-то замечен в кружках декабрьских смутьянов!

Вспомнили и стояние юного пажа Муравьёва за стулом великой княгини Елены Павловны во время обедов, отметили её влияние и на Перовского, и на Головина, столь усердно продвигавшего выскочку… Скандал, да и только!
 
Указ о назначении Николая Николаевича Муравьёва был опубликован 5 сентября 1847 года. Отправиться по месту назначения Муравьёв должен был только после аудиенции императора, назначенной на конец сентября, поэтому, не теряя ни дня времени, Николай Николаевич с удвоенной энергией погрузился в подготовку. После многочисленных встреч со знающими людьми – путешественниками, дипломатами, высокими чинами, учёными он получил достаточное представление о положении дел на территории, протянувшейся на тысячи вёрст полного бездорожья, практически предоставленной самой себе.

На гигантских пространствах властвовали неподконтрольные, назначенные из центра люди, правили, как Бог на душу положит, по своему разумению и зачастую отнюдь не по закону. Все они были чьими-то креатурами, разобраться в этих хитросплетениях было трудно.

Вот эти самостоятельность и неуправляемость (для проведения простейшей ревизии нужны были месяцы!) и  представлялись Муравьёву главной бедой Сибири. Нужно было самому расставлять на местах людей – надёжных, верных, работоспособных. Но где их брать, Муравьёв пока не знал… И в этот момент  к нему сам пришёл человек, которого вместе с его устремлениями сама судьба вела к стремлениям Муравьёва. Это был капитан-лейтенант Невельской, с которым на ближайшие несколько лет жизнь связала его накрепко…
Эта встреча стала слиянием двух крупных рек, которые, соединившись в один мощный поток, двинулись к одной цели. Но это было позже, перед самым отъездом. А пока Муравьёв продолжал подготовку. Готовился он основательно, будто предстояло ему взять доселе неприступную крепость. Он разложил по символическим отдельным п`олкам все проблемы, окинул взглядом, и сердце застонало. Перед ним была необозримая, бескрайняя… свалка, куда выбрасывалось всё, что мешало чем-то тем, верхним… Блистательная Российская империя, заботившаяся о своём здоровье, вышвыривала на окраины всех, кто был неугоден, кто портил сверкающий золотом фасад: уголовников и политических противников, в том числе и тех, кто двадцать лет назад был совестью нации – декабристов, самую интеллектуальную часть дворянства. Уже два с лишним десятилетия благополучная Россия тщетно пыталась превратить этих людей в безразличную массу, лишить их чести и достоинства. Это не удалось сделать даже такой большой срок спустя!

Вся Восточная Сибирь за небольшими исключениями стонет под безраздельной властью чиновников из центра, живущих по принципу: что хочу, то и ворочу. Огромные богатства добываются помалу, потому что вручную больше и не добудешь. На гигантских пространствах – самая примитивная жизнь не только коренных народов, но и тех русских, которые пришли сюда за новой долей. Практически полное отсутствие путей на восток, только бесконечные таёжные тропы и полчища насекомых, способных за насколько часов лишить крови незащищённого человека…

И при этом всём, а может быть именно поэтому, вся Сибирь стоит на людях с упорным, упрямым, непокорным, размашистым характером.

На незримые полки ложились контрабандисты, тысячами свободно ходившие в Китай и обратно, тайные золотодобытчики, авантюристы всех мастей, купцы-кровопийцы, способные с должников семь шкур содрать, проститутки, просто бандиты на пресловутых тропах, – всё то, что заполняло повседневную жизнь тех краёв, привычно существовало рядом с землепашцами, охотниками, рудознатцами, рыбаками. Жизнь этих обычных людей была связана только и только с могучей природой: бескрайними лесами, бесконечными горами и сбегающими с них полноводными реками, удивительным Байкалом – сибирским морем… А где-то дальше на восток были плохо известные народы и русские пионеры, забытые государством, давно выкинутые из памяти роднёй…

У Муравьёва появлялось ощущение, что он узнаёт о жизни какой-то другой страны, настолько незнакомо было всё. Взять по отдельности, так все эти явления были и в центре России, и на западе, но всё же здесь был догляд: работала полиция, суды, даже губернаторов и то проверяли. У Муравьёва при первом, заочном, знакомстве с жизнью края появилось ощущение полного отсутствия закона и порядка. Позже он поймёт, что это не совсем так, что Сибирью управляют всё же законы, но большинство из них – свои, выстраданные, доморощенные и уже привычные, принимаемые всеми. Ему же предстояло сводить воедино эти два мира, два закона под крылья имперского орла. А это даже на первый взгляд было очень сложно сделать.

Накануне отъезда положено было официально представиться государю. Муравьёв на этой встрече развил мысль о Камчатке, как форпосте России на востоке,  подкрепив её почерпнутыми им новыми данными. Кроме того, ещё до аудиенции Муравьёв задумал изложить Николаю I несколько неожиданную просьбу. Будучи плохо знак`ом с различными придворными и чиновничьими лагерями и подводными течениями, он не хотел попасть впросак в случае, если обстоятельства вынудят его обратиться с просьбой о помощи. Как умный и наблюдательный человек, он уже успел почувствовать, что императору нравится чувствовать себя как карающим мечом, так и покровителем. Именно поэтому он и изложил нижайше свою скромную просьбу. Просил всего лишь разрешения изредка, в самых необходимых, крайних случаях  докладывать письменно о сложившихся ситуациях лично государю.

– Дела на востоке, возможно, потребуют принятия неординарных и быстрых решений, коими славитесь вы, Ваше Величество. И без вашей помощи, государь, справиться было бы очень трудно.

Николай Павлович внутренне усмехнулся, но на лице это не отразилось:

  – Хорошо. Можешь писать. Кстати, известно ли тебе, что ни один предыдущий восточно-сибирский генерал-губернатор не побывал на Камчатке, подведомственной ему территории? Собираешься ли ты посетить те края?

Муравьёв усердно вытянулся, радостно сверкнул глазами, ничуть не играя роль рьяного служаки:

– Разумеется, Ваше Величество! В ближайшем будущем я постараюсь туда добраться.

…А от Иркутска вширь шли круги слухов о новом генерал-губернаторе. Слухи были самого разного рода: и о военных его заслугах, и о его вспыльчивом нраве, но некоторые из них особенно беспокоили досужих собеседников. Говорили, что новый назначенец взяток не берёт, что в Туле к нему с жалобой можно было пробиться даже простым жителям губернии, что оказывал он помощь многим. Потом пронёсся слух о том, что Муравьёв выехал из Петербурга, как только установился санный путь, и месяца через полтора-два явится в Иркутске

И он явился.