Мозги по-матросски

        - Кольцов!

        - Кулаев!

        Они столкнулись нос к носу в аэропорту Сиднея. Вокруг что-то происходило, текло, красиво говорило и вежливо сверкало, а они замерли, точно две мишени. Худощавый и бородатый Кольцов смотрел на упитанного и лысого Кулаева, не веря своим глазам. Встретить бывшего одноклассника и где!

        Тот также был растерян, однако держался более стойко. Мало ли что бывает в жизни, но не нам прогибаться, было написано на его блинообразном лице с маленькими и пронзительными глазами. 

        Кулаева звали Ринат, он был татарин, хоть и коренной москвич.  Сейчас национальность взяла своё. Внешне он полностью стал соответствовать имяреку Ринат Кулаев. «Наверное к своим 58-и я тоже стал настоящим Владимиром Кольцовым, - подумал русский. - Худым и перегруженным среднерусской тоской славянином-толстовцем».   

        В юные годы мы все как будто из одной команды, но с годами уплываем каждый к своему берегу. Начало идёт к концу, где настоящее уже не спрячешь, потому что финальный аккорд всегда должен звучать без фальши.

        - Ты как здесь оказался? – Кулаев хохотнул, а может просто закашлялся.

        - Старшая дочь – теннисистка. Прилетел поболеть за Софью на Австралиен Оупен.

        - Б…ть! Ох…ть! – татарин восхищённо выругался - А я к сыну. Он у меня эмигрант, работает тут психотерапевтом. Во какая п…да с ушами!

        Через час бывшие одноклассники сидели в ресторанчике на Квин-стрит недалеко от Бергер-Парка. Юный официант, почти мальчик, принёс им меню. Кулаев сказал ему несколько фраз по-английски приказным голосом, мальчик кивнул, забрал меню и стремглав улетел.

        - Что ты заказал? – спросил Кольцов. – Сколько это стоит? Понимаешь, я тут впервые и денег у меня в обрез. Есть карточка «Виза», так что…

        Кулаев опять кашлянул-хохотнул.

        - Вовка, ты и в классе всегда был кляксой-размазнёй. Мы над тобой угорали. Говорили: «Кольцо – сопля на палочке». А ты был умный. Вдруг с золотой медалью школу окончил, в МГУ поступил. Ты кто теперь? Профессор или академик?

        - Неважно.

        - Как это неважно? В нашей жизни всё важно. Я, например, работал директором мясокомбината, потом заведующим столовой при правительстве РФ. Меня туда Сулевич Борька пристроил. Помнишь такого хмыря из нашего класса? Он на Юльке Долькиной женился, она пять лет назад погибла в автокатастрофе.

        - Так, смутно.

        - Ясно. Тебе ни до кого. Мыслитель! А вокруг тебя все наши девки крутились. И Долькина тоже. Тихий, черноволосый, красивый. Недоступный. Кто первая дотянется, той вагон конфет и завидки от подружек.

        Он помолчал, словно понял сам себе вдогонку, что несёт какую-то мутную белиберду. Поколупал пальцем скатерть, успокоился и переспросил:

        - Так кто ты, всё-таки?

        - Доктор физмат наук. Преподаю в ЭмТиАй, в Бостоне.

        Кулаев понимающе кивнул.

        - Да, разнесло нас по белу свету. А ведь в школе дальше нашего Тропарёва и не мечтали, - он как бы вынес приговор их прошлому и, удовлетворённый этим, примолк

        Появился мальчик-официант. Он расстелил на столе холщовые салфетки, поставил на них два больших блюда с горами еды, хлеб, соусник и графин водки. Улыбнулся и спросил:

        - Рашн мьюзик?

        - Он спрашивает…

        - Я понял, - перебил Кулаева Кольцов и ответил официанту. – Ноу. Инаф. Сенкс.

        Выпили и закусили. Кольцов ел с удовольствием, потому что проголодался за время перелёта. Он вообще любил поесть, особенно что-нибудь незнакомое, заграничное.

        - Что это за блюдо, Кулаев? – он указал кончиком ножа и вилки на содержимое своей тарелки. – Местное?

        - Мозги по-матросски.

        - Что значит мозги?

        - Не бзди, не наши, не людские, - Кулаев жевал с таким наслаждением, словно прибыл к столу после брачной ночи. – Телячьи под винным соусом, с грибами и всякими приправами. Обожаю! Я сначала думал, тут едят что-нибудь поганое, из кенгуру. А потом понял, что австралийцы тоже люди.

        Кольцов рассмеялся, но очень скромно, почти как девушка, пришедшая на экзамен в ЭмТиАй.

        Ему вдруг стало казаться, что всё происходит в другом измерении, на киноэкране или мониторе компьютера. Настоящее было там, в Тропарёве, в пятиэтажной школе с белыми барельефами Пушкина, Толстого, Горького и Маяковского над главным входом и вечным ором и беготнёй учеников на переменах. Из столовой на первом этаже шёл запах кефира и тушёной капусты, а из гимнастического зала – пота и обтянутых дерматином матов. Самыми страшными дверями были двери директора и кабинета анатомии. В первом жила угроза твоей школьной беззаботности, а во втором стоял человеческий скелет в полный рост и висели страшные схемы человеческих внутренностей. И то, и другое было выше детского понимания. Эти двери вели туда, где обитали взрослые, а они сами по себе были противные, хитроумные и опасные.

        А здесь, в этом сиднейском ресторанчике, всё было слишком крупно, грубо и, можно сказать, топорно. То есть смешно. Даже название еды звучало издевательски.

        «Наверное, прошлое всегда пишется акварелью, а настоящее льётся из чугуна или меди, - подумал Кольцов. – Разница только в том, сколько сам ты успеваешь прожить между прошлым и настоящим».

        Около одиннадцати вечера по-местному времени они вышли на улицу. Было очень темно. В воздухе стоял запах чужой листвы, плотный, как кирпичная стенка.
«Надо отвязаться от этого Рината и ехать в гостиницу, - соображал Кольцов. Он был сыт и хотел спать. Одноклассник ему надоел. Он, кстати, в последнее годы не говорил никому в глаза прямо того, чего хочется. Но тут вдруг понял, что еле сдерживается, чтобы не послать татарина куда подальше. Видимо, нелепость встречи и колорит путешествия за тысячи километров вытряхнули из него наружу ядрышко честности.

        Америка укатала его в асфальт своей целлулоидной терпеливостью. Она скрывала всё, самое худшее и самое лучшее, а тут сейчас можно было оторваться по полной, как когда-то на родине.

        Кулаев шёл деловито, как на работу. Его полное тело в темноте напоминало хорошо упакованный широкий и толстый ковёр.

        Кольцов остановился.

        - Ты чего? – бывший одноклассник обернулся и тоже остановился.

        - Куда мы идём?

        - Тут недалеко есть клёвый стриптиз-бар. Там девчата, музыка, выпивон. Заглянем? Или ты опять закочумал?

        Доктор физмат наук молчал.

        - Интеллигентствуешь, Вова, - бывший одноклассник потоптался в нерешительности и вдруг заговорил раздражённо. -  Вспомнил Тропарёво? Брось. Мы с тобой теперь старые международные бомжи, понял? У нас с тобой ничего не осталось, полный облом, только одни билеты на перелёты и дети, которым мы так ничего и не построили на родине. У меня говнюк-психотерапевт здесь в Сиднее, у тебя дочка с ракеткой пилит по Уимблдонам. Зачем мы им, Кольцов? У нас нет ни х…я! Босоногое прошлое и мозги по-матросски.

        Кулаев взмахнул руками, точно падал с высоко натянутого каната и хотел удержаться. Потом его татарские глаза сверкнули по-волчьи в темноте, он широко развернулся, опять матюкнулся и пошёл прочь.

        - Ты меня не так понял, Кулаев! – крикнул Кольцов. – Подожди! Куда ты, к еб…ям собачьим?

        - Ну чего ещё?

        Кольцов бросился на звук голоса, нагнал приятеля и схватил его за ворот рубашки.

        - Ты прав, - голос у Кольцова дрожал так же, как и руки. – Мы детям на родине ничего не оставили. Поэтому…

        Он задохнулся. В горле стоял сухой и горчайший ком.

        - Ну?

        - Поэтому…

        - Ну?

        - Баранки гну. Пошли в бар к девочкам. Оторвёмся!

        Бывший заведующий столовой и доктор физмат наук, обнявшись, исчезли во мраке.

        Ночной Сидней молчал. Ведь ночь везде, на всём свете, одинакова. Она тиха, удобна и терпелива. Она прячет наши ночные страдания и укрывает всё то хорошее, что мы так и не успели совершить за время светлого, многообещающего дня.


                *      *       *