Лесопарк

...Его нашли на отшибе городского парка, на отвесном, заросшем боярышником и бузиной склоне уходящего к реке обрыва. Лет десять назад затеяли тут строить канатную дорогу, да что-то не заладилось, деньги ушли в никуда, от задуманного сооружения остались лишь полукруглые бетонные надолбы вдоль берега. Под одним из них его и нашли.
Одет он был в добротный, недорогой плащ отечественного пошива, темно-серый, с подкладкой в мелкую шахматную клеточку. Такой же темно-серый костюм, словно для того и сшитый, чтоб проще затеряться в толпе. Бледно-розовая рубашка, узкий сиреневый галстук, остроносые полуботинки со скошенными вовнутрь каблуками... В карманах — ничего. Решительно ничего, словно кто-то намеренно их вычистил.
Обнаружила его Надежда Владиславовна Зарубина, словоохотливая пенсионерка, жившая неподалеку и имевшая обыкновение ранним утром прогуливаться здесь в поисках, как она выразилась, «душевного равновесия, а также пригодной для обмена стеклопосуды». Речь её являла собою забавный набор вычитанных и затверженных штампов. Едва не запнулась о «неестественно вытянутую» руку. Почему неестественно — не объяснила. Сразу не разглядела, зато разглядев, вскрикнула, выронила три пустые пивные бутылки и с редким при её полноте проворством взлетела по склону наверх. Отдышавшись, решила, что нужно принять меры, заторопилась к опорному пункту милиции — «сообщить спецслужбам». Сообщила, что ей только что самолично найдено мёртвое тело, и выразила всяческую готовность помочь следствию и тут же на месте и высказала несколько вполне убедительных версий происшедшего, кои были выслушаны невнимательно.
Вызванная «скорая помощь», однако, установила, что найденный человек жив, более того, не имеет сколь бы то ни было значительных телесных повреждений. Ссадина над левой бровью и два небольших кровоподтёка, один под нижней губой, другой, более значительный, на шее ниже затылка, недельной давности порез возле правой кисти. Привести в чувство, тем не менее, не удалось, и его увезли во вторую городскую больницу. Однако и там он не приходил в сознание более суток.
Рабочий день уже заканчивался, когда врачу Виктору Егорычеву позвонили в ординаторскую и сказали, что тот вчерашний «найдёныш» вроде приходит в себя. Егорычев пожал плечами, однако спустился на третий этаж, в коридор, где за неимением свободных мест был временно размешен пострадавший.
— Как наше самочувствие. — спросил он и присел на край койки.
«Найдёныш» вздрогнул, глянул на него сначала с тревогой, потом со спокойным равнодушием.
— М-м. простите, вы... Вы — кто?
— Я? — доктор усмехнулся и покачал головой. — Вопрос своевременный. Я — доктор. Врач, понимаете? Зовут меня Виктор Борисович. Егорычев Виктор Борисович. Запомнили? Ну а вы? Как самочувствие?
— Его-рычев, — он отвлечённо улыбнулся. — Да. Запомнил. А... У меня... Я в больнице. Да?
— Ну конечно. Случается с каждым, знаете.
— Случается. А у меня... Простите, я что-то не могу вспомнить, а что случилось-то вообще? Мне стало плохо?
— Да трудно сказать. Вообще — черепно-мозговая травма.
— Вот как. — Он напряжённо понизил голос. — Что. очень серьёзно?
— Ну. несерьёзных черепно-мозговых травм не бывает, строго говоря. Но вообще, могло быть хуже, скажем так. Перелома нет. череп не повреждён. В известной мере вам повезло. В известной мере.
— А... я давно здесь?
— Второй день уже. Ну. утомлять вас пока не буду, отдыхайте. Вы только, если не трудно, адресочек свой сообщите, пожалуйста. А то ведь ищут, наверное, волнуются. В смысле, домашние.
— Адрес. Нуда, конечно. — он вновь попытался улыбнуться. — Одну минутку. Так...
Какое-то время он молчал, лицо его то и дело меняло выражение — досада сменялась надеждой, надежда раздражением и страхом.
— Знаете. — он растерянно улыбнулся. — что-то голова разболелась. Я потом, ладно? Уж извините.
— Конечно, конечно. — Егорычев кивнул, глянул на него как-то странно, исподлобья, похлопал легонько по плечу и вышел.
II
Адрес. Ведь как просто. Адрес... Даже смешно. Ну улица, дом, квартира. Улица... Ну — Иванова. Петрова. Сидорова. Краснопролетарская, Вторая Союзная. Нет. не так. Дом... Кирпичный... Панельный. Дверь. Скрипучая... Дальше коридор, необязательно коридор. Что там?
Я пытался вообразить картинку, картинка послушно вырисовывалась и столь же издевательски послушно менялась. Воображение было до идиотизма податливо и липко. Все эти видения уходили, как сквозь сито, ничто не задерживалось, ничто не обжигало: вот оно!
Жизнь, прошлое оборачивалось скопищем понятий — дом. семья, работа, друзья — правильных, но пустых оболочек, дурацкий парковый аттракцион с прорезями для лиц. Кошмарный сон без права на пробуждение. Вот оно что такое ад: ад. это когда не на что опереться. Все. что я мог сказать о себе, это то. что я существую. Даже имя, набор звуков, маленькая, но своя жёрдочка, ниша, нора — перестало существовать, та же размалёванная доска с дыркой, что подставишь, то и будет. Некоторое время я безнадёжно силился ухватить хоть что-нибудь в пустом перечне имён: Николай. Владимир, Виктор, .Леонид. Сергей... хоть какой то узелок, зазубрина, за которыми потянется, потянется наконец невидимая нить. Пётр, Аркадий. Никита. Григорий... ждал гулкого, желанного отзвука, за кото рым мглистое безмолвие заполнится наконец светом и звуками... Василий, Александр, Вениамин...
Тьма безмолвствовала. Воображение осталось нехитрой, халтурной инсценировкой с фанерной бутафорией, глухонемым режиссёром и тупыми, но любознательными зрителями.
А утром я подумал: а хорошо бы не приходил сегодня этот Виктор Борисович со своими мягким, вкрадчивым, участливым голосом. Очень уж не хочется сегодня этих простых вопросов, на которые вновь нужно бессильно морщить лоб и беспомощно улыбаться.
Сам для себя я уже решил, нет смысла терзать себя, биться о замурованный вход б тоннель дабы вырваться на свет с той стороны сырого осеннего лесопарка. Я понимал, что выход, если только он есть, этот выход, будет найден случайно, нежданно, ослепительным наваждением, которое нет смысла торопить. Но понимал и то. что неизбежно, каждую ночь буду зло и бес слёзно мучить свою затравленную память...
***
На третий день, когда меня только что перевели в палату, пожаловал следователь. Это был маленький человек с редкими, темными волосами и изжелта-бледным. нездоровым лицом. Несмотря на худобу, он как-то неловко и грузно сел на койку, для чего-то потрепал меня по плечу с ободряющей фамильярностью. При этом обнажилось запястье с корявой татуировкой «Люба». Он смутился и убрал руку.
— Филинов Вадим Эдуардович. Забавное сочетание, верно? Его или запоминают сразу и на всю жизнь, или не могут запомнить совсем.
— Запомню. — я кисло улыбнулся. — У меня память свободная...
— Шутите? — Следователь коротко засмеялся. — Это хорошо. Ну так вы готовы со мной побеседовать?
— Да я-то готов. Знать бы о чем.
— Ну. это всегда отыщется. Так. мне сказали, что вы... ну. вроде, получается, не помните. Ничего. То есть, ни имени, ни адреса? Да?
— Получается, так. Только об этом. Вадим Эдуардович, я бы предпочёл беседовать с врачом. У вас. кстати, как с преступностью в городе?
— У нас? — Филинов глянул на меня удивлённо и усмехнулся. — У нас в городе с преступностью натурально всё в порядке. В том смысле, что имеет место быть. На среднероссийском, так сказать, уровне.
— И громкие дела есть?
— Ну как вам сказать. Так. чтоб уж совсем громкие... Я. по правде, тона вашего не пойму. Вы к чему это?
— К тому, что вам. как будто делать нечего. Ну что вы со мной возитесь?
— Минутку. — Филинов нахмурился. — взрослый человек, а капризничаете. Совершено преступление. Я его расследую. Не громкое дело? Возможно. Хоть я в том и не уверен. Как я могу сказать, громкое дело, или нет. если я не знаю даже имени потерпевшего? Не знаю, кто он.
— Не губернатор. Не министр. Не банкир.
— Положим, вижу, что не банкир. (Он с мстительной въедливостью оглядел меня с головы до ног.) — Но... много странного в деле..,
— Странное в этом деле то. что потерпевший ни черта не помнит. Вот это странно, настолько, что вы. кажется, мне не верите. Но это. повторяю, вопрос скорее медицины, чем право- охранительных органов.
— Э. нет. Странного в этом деле более, чем вы думаете. Что именно? Извольте. Вас ударили по голове, явно не с тем. чтобы убить. Так не убивают. Поверьте, я знаю. Ударили всего один раз, больше практически не трогали. Травма, возможно, вообще случайная. Вместе с тем вас как будто спрятали. Или сами спрятались. Ведь старушенция вас нашла по чистой случайности. Спрашивается, зачем? От кого? Случайно? Маловероятно. С возрастом, знаете, всё меньше веришь в случайности.
Филинов достал сигарету, сунул в рот, затем, видно, спохватившись, вытащил и принялся торопливо и неуклюже разминать её пальцами, роняя на колено табачные крошки.
— Вы не из нашего города, можно утверждать наверняка. — Филинов говорил медленно, словно размышляя вслух. — Вы сами спросили: «Как у вас с преступностью в городе?» Стало быть понимаете, что вы не здешний. А? — Он вдруг глянул на меня пристально и цепко. — А в чужом городе без документов, без вещей... У вас же не было ничего. То есть кто- то их взял. Ну вещи, деньги — понятно. А документы? Я на другой день обследовал ещё раз то место. Нашёл следы и окурочек. Всё наисвежайшее. Кто-то приходил туда в тот самый день, когда вас нашли. Может быть, за час до моего прихода. Место там для прогулок не подходящее, склон почти вертикальный, не поленился ведь кто-то спуститься.
— Может, кто-то бросил сверху? Я про окурок.
— Нет. Он был затоптан, прямо-таки вкручен в землю.
— Поспрашивали бы у людей, может, кто видел.
— А я и поспрашивал. — Филинов глянул на меня с некоторой обидой. — Сначала — никто и ничего. Потом выплыло кое-что. Всегда что-нибудь да выплывает. Бомжик один. Ипатьев Анатолий. Так вот, он в парке этом живёт, можно сказать. И он сказал, что подходил к нему человечек. Невысокий, одет — так себе. Ну плащик наподобие...
— Наподобие моего, я понял.
— Ну уж не совсем, — Филинов смущённо рассмеялся. — Хотя — что-то вроде. Подходил, пиво предлагал, тот, значит, отказался. Разговор завёл: как, мол, тут, не опасно ли вечерами. Не случаются ли, мол, какие происшествия. Тот и рассказал — вот, мол, недавно нашли тут... Тот: да что вы говорите. Тут же представился журналистом, даже каким-то удостовереньицем помахал, блокнотик вынул. А кто бы, говорит, мне поподробней всё это описал. Тот бомжик и назвал нашу словоохотливую пенсионерку Зарубину. Ну. ту, что вас нашла. Я тут же к ней. Насилу отыскал. Описал того «журналиста». Та упёрлась, нет, говорит, не подходил, не интересовался. Вот не знаю, не то правду говорит, не то врёт.
— Слушайте, а может, он в самом деле журналист?
— Нет! — категорически отрезал Филинов. Даже как будто рассердился. — А то я журналистов не знаю. У нас небось не столица, по пальцам перечесть можно, журналистов этих. Ни на кого не походит. И ещё, — тут Филинов вперил в меня долгий и изматывающе проницательный взгляд. — Интересовалась вами женщина одна. По описаниям, лет тридцати пяти — сорока, хорошо одетая, и вообще, говорят, очень даже недурна собой, как говорится. Это вам ничего не говорит?
— Нет. Мало ли хорошо одетых да обаятельных. И где она сейчас?
— Заинтересовались. Это хорошо. Где сейчас — не знаю. Говорят, судя по всему — тоже не из нашего города. Постараюсь её найти, это не проблема. Или сама объявится. Ну так пойду я. Вы тут повспоминайте, поразмышляйте. Я вас навещу вскоре. Как говорится, вы нам помогайте, мы — вам. Да, чуть не забыл. — он притворно хлопнул себя по лбу. — Вот такая цифровая комбинация вам не говорит ничего? Шестьдесят восемь, шестьдесят семь, шестьдесят четыре. Ничего? Подумайте.
— Нет, — цифры в самом деле безмолвствовали. — А что это?
— Судя по всему, номер телефона. Листок в линейку из блокнота. Его нашли метрах в двадцати от того места. Ниже, на самом берегу. Вдвое свёрнутый. Написано шариковой ручкой, синей пастой. Второпях. Я ведь по молодости графологией увлекался. Так вот. судя по всему, писала женщина. Ваших лет или постарше. Сильный нажим сверху и слабый книзу. Женщина, похоже, серьёзная, властная. Но эмоциональная, и, следовательно, немного рассеянная. Да и написано в сильном волнении.
— А вы не пробовали позвонить по этому телефону?
— Пробовали, как не пробовать, — следователь вновь глянул на меня с обидой. — Установили, кто это. Администратор гостиничного комплекса «Лето» Анжела Яковенко. Телефон, не служебный, а личный. Мобильный. Я сам звонил. Ситуацию описал. Ничего, говорит, не знаю. Но мне показалось, что она просто не хочет говорить.
— Говорите, метрах в двадцати? Но это же парк. Там много народу гуляет. Почему это непременно мой листочек?
— Да я и не говорю, что непременно ваш. Хотя место, где он нашёлся, явно не прогулочное. У самого края склона. И потом есть ещё одна фишка. В гостинице той в тот как раз день было совершено убийство. Убит некий Гусаров, вор в законе. Застрелен в упор. Птица залётная, но известная. Чело- век крайне жестокий, но чертовски расчётливый и хитрый. Нет на него ничего, хоть плачь. Рыло у него и в пуху, и в перьях, а фактов — ноль. Вот отчасти поэтому я вами так заинтересовался.
— Полагаете. — я через силу усмехнулся. — что убийцей могу быть я?
— Вообще-то убийцу, предполагаемого, уже задержали, — следователь поморщился. — Но давать показания он отказывается. То есть вначале отказывался. Потом стал говорить, что про убийство он знал, но убил, вроде, не он, а некий другой человек. Стал я версию отрабатывать — не сходится, всё равно всё на подозреваемом замыкается. И свидетели есть. А вы, стало быть, не припомните ничего? — Он с сомнением покачал головой. — Ладно, отдыхайте. Глядишь, чего и вспомните.
Он ушёл, оставив после себя мимолётный запах казённого учреждения и недорогого табака. Соседи по палате, до того правдоподобно изображавшие здоровый сон, тотчас пробудились. Один из них, лысый, придурковатого вида коротышка, страдающий сиплой одышкой и изъясняющийся с постоянной, бессмысленной добавкой «с понтом дела», вдруг подошёл уверенной походкой ко мне, смерил долгим взглядом и подсел на то самое место, где только что сидел следователь Филинов.
— Грамотно, — сказал он и ободряюще кивнул.
— Что грамотно? — поинтересовался я без особого интереса.
— Грамотно со следаком говорил. Он, конечно, в это фуфло не верит, ну насчёт памяти. И я тоже бы не поверил. Сериалы мексиканские, с понтом дела. Мама не помнит дочку, дочка не помнит внучку. А ты хорошо держишься, спокойно. Мне нравится. Голос уверенный. Главное, не увлекайся. Слишком спокойно тоже нельзя, нюх потеряешь. И пришьют тебе того мертвяка из гостиницы как пить дать...
— Слушайте, идите к себе. Я не понимаю, о чем вы говорите, и понимать не хочу.
— А, вот так, да? Ладно, Петрович. Я не обидчивый. Выздоравливай. Будет настроение — поговорим. А так — что зазря мудями трясти.
— Какой ещё Петрович, — я почувствовал какой-то странный, тоскливый толчок изнутри. — Почему вы решили, что я — Петрович?
— А ничего я не. решил. Я сам Петрович. Николай Петрович Студенцов, сын собственных родителей. Вот и тебя по простоте записал в Петровичи. А ты чего побледнел-то как? Может, сестричку вызвать? Или ты вспомнил что-нибудь? Дык скажи, я — могила.
Ничего я не вспомнил. Лишь тёмная боль в затылке. Тотчас, однако, прошла. Но что-то там было, за этой тяжкой пеленой, что-то было.
— Молчишь? Ну молчи. Молчи и слушай, — он вдруг понизил голос до сдавленно свистящего шепотка. — Если ты не ваньку валяешь, с понтом дела, а у тебя в самом деле, — он покрутил пальцем у виска, — эта самая амнезия, так завтра сюда человек один придёт, который, вроде, может тебе помочь. Если ты в самом деле, — он приподнял толстый, жёлтый палец, — хочешь вспомнить. Если нет — и базару нет, скажу, мол, свободен, ошибочка вышла, с понтом дела. А?
Он вперил в меня тяжёлый взгляд тугодума. Пришлось кивнуть.
— Ну, отдыхай, — он тоже кивнул и отошёл в сторону уверенной походкой человека, полагающего себя хозяином чужой судьбы.
III
Петрович. С одной стороны он никак не находил связи между собой и этим прозвищем. Вместе с тем это слово, он это тоже ясно ощущал, как-то окольно связано с неким отрез- ком его жизни.
Ночью он долго не мог уснуть, хоть сестра и дала ему ка- кую-то маленькую пёструю таблетку. Он неподвижно лежал на спине, сцепив ладони под затылком, рассеянно вглядываясь в блики от проходящих за окном машин, и бессознательно ка- тал в памяти это бесцветное прозвище. Петрович. В какой-то момент имя переросло в звук. Он как будто услышал, как некий голос надтреснутый, недобрый, произносит его. Но звучит оно не как имя, а как прозвище. Попытался вызволить из памяти лицо говорившего — не получилось. А во сне вновь пошла неторопливая череда незапоминающихся образов, унылые, серые барханы... Пробуждаясь среди ночи, под храп и бормотание соседей по палате, он пытался восстановить в памяти увиденное там, за чертою сна, и опять ничего. Лишь однажды — короткое, тягостное виденье, причём совершенно отчётливое: запертая дверь и какой-то, хитроумный замок. Чтобы его открыть, было необходимо всего лишь какое-то простое вращательное движение, но оно почему-то не удавалось. Ему нужно было выйти из некоего полутёмного тесного помещения, и этот замок мешал ему это сделать. Он почему-то боялся включить свет. И ещё — обернуться назад...
***
С утра коротышка был демонстративно спокоен, на него даже не глядел, насвистывал дурацкий мотив, затеял вялую ссору с толстой добродушной санитаркой по имени Снежа на, после чего принялся громко зазывать её ночью встретиться в душевой. Перед обедом куда-то надолго пропал. С одной стороны это вызвало облегчение, с другой — смутное беспокойство. Не пришёл и в обед. Зато в тихий час прокрался по-кошачьи в палату и тихонько тронул его за ногу.
— Слышь, Петрович. Айда по-тихому.
— Куда? — встрепенулся он, хотя и не спал.
— Куда! Опить что ль память потерял? Тот человечек пришёл. Я его провёл по-тихому, он в душевой сейчас. Ключи у меня.
Коротышка уверенно, не оборачиваясь, подошёл к двери и вышел в коридор, а он покорно встал, поправил одеяло на койке и так же на цыпочках, вышел за ним. Душевая находилась этажом выше. Коротышка шёл впереди, ступал мягко, бесшумно, хоть его прямо-таки распирало от значимости происходящего. А он также осторожно плелся следом, не зная, куда девать колючую, ознобную дрожь, невесть откуда мявшуюся.
Так же бесшумно коротышка отпёр дверь, сперва вошёл сам, затем за рукав молча втянул его.
Там. благочестиво сложив ладони на коленях, сидел на отопительной батарее долговязый, плохо одетый человек с редкими, нестриженными рыжими с проседью космами и встревожено бегающими глазами. Завидев его, он почему-то поспешно вскочил на ноги, смешно прищурился, так что клочковатые рыжие брови почти закрыли глаза, и вздохнул.
— Ну да. — он радостно кивнул, — точно, он.
Однако коротышка деловито прижал палец ко рту и запер дверь.
— Тише говори, чай не на демонстрации трудящихся.
Подошёл к нему и присел на корточки.
— Ну давай. —он кивнул, словно дозволяя. — рассказывай что ли. Что да как. Только тихо, ещё раз прошу.
— Ну, значит, — долговязый откашлялся. — так вышло. Я неподалеку работаю. В парке Горького. Разнорабочий, можно сказать. Числюсь слесарем, делаю, что скажут. Там и живу, в парке, где разрешат. Одно время в комнате смеха ночевал, меня после этого Райкиным прозвали. В тот день, в пятницу ->то было, мы с контейнер разгружали для ресторана «Лето». Пиво, кока-кола, ещё что-то. Я и Генка Бергер. Потом к нам ещё один хмырь присоседился. Имени не знаю. Генка его по кличке называл. Кличка такая смешная — Педагог. Он подошёл, когда мы, считай, почти всё и разгрузили. Я Генке говорю: на хрена, мол, он сдался, делиться с ним. Но Генка говорит, ничего, он человек хороший, можно поделиться. Может, он и хороший, но сачок изрядный. Или здоровья совсем нету. Одни ящик отнесёт, потом за бок схватится, кривится, стонет Пока кривится, мы ещё по два ящика донесём. Но с Генкой не поспоришь.
Когда всё оттаскали. Гафиз. кладовщик из «Лета», дал нам пузырь «Русской» и пачку сыра, хотя литр обещал, азер чёртов».
Я ему говорю: ты бога побойся, мы ж договаривались. А он смеётся, хочешь, говорит, Гюрза тебе всё объяснит? Гюрза — это собака у него, ротвейлер. Сука окаянная, сохрани бог. Ну взяли пузырь, выпили. Не хватило. Потрясли карманы, наскребли на две бутылки пива. И тут вдруг этот Педагог подскочил, увидал, вроде, кого-то, и заверещал: сейчас, говорит, будет нам и на пивцо, и на беленькую, и на кое-что ещё. И — шмыг к гостинице. Там гостиница есть, рядом с рестораном, тоже «Лето» называется. Генка за ним увязался. Я гляжу, они гостиницу прошли и идут в сторону магазинчика «Огонёк». Зашли и пропали надолго. Я подошёл поближе, в магазин, от греха подалее, не вхожу. Выходят. И вместе с ними — вы. А у вас вид такой... Ну, извините, вроде, не в себе вы были. Дальше я плоховато помню. Помню, что кулёк, что у вас в руках был, уже почему-то у Генки оказался, а Педагог с вами разговоры непонятные говорит. Я только помню вы всё о каком-то Чиполино, вроде говорили...
— О ком? — переспросил он и тотчас похолодел от какого- то тяжёлого, тоскливого толчка изнутри.
— Чиполино! — вдруг возбуждённо выкрикнул долговязый, однако тотчас испуганно округлил глаза, зажал ладонью рот и перешёл на торопливый шёпот. — Ну этот, сказка ещё такая была. Я так понял, что Чиполино — это вроде кликухи. И, вроде, Чипполину того не то порезали, не то застрелили. Когда Педагог этот вам про то сказал, вы поначалу не поверили, а он вам — газетку. С собой носил, будто знал, что вас повстречает. И там, в газетке, вроде как всё про это дело написано. Вы как прочитали газетку, так совсем с лица сошли, дали этому шакалу Педагогу ещё сотенную и говорите, мол, душевно извиняйте, но мне идти надо. Бергер вякнул, мол, ещё бы надо с него стрясти. А Педагог — ладно пусть идёт, я знаю, где его искать, стрясём с него ещё.
Дальше понеслась карусель по полной. Вначале мы ту вашу бутыль опростали, потом ещё взяли. В какой-то заход возле магазина нарвались на Расписного. Это шпанёныш, сявка малолетняя, анашист. Расписным его назвали потому, что у него татуировка во всю грудь. «Вам не понять, вы не любили». Я, по правде, его боюсь, как черта. Привязался к нам. Ему попробуй не дай, он чуть что, за бритву хватается, она у него где-то в рукаве по-ловкому на резинке приспособлена. И вот тут Педагог говорит ему: возьми, мол, вон у того гражданина, он мне, говорит, деньгу должен, да всё не отдаёт. Я глянул, а там, значит, опять вы. Из гостиницы вышли и прямым ходом туда, в лесопарк
— Лесопарк? — он вновь содрогнулся. — Как вы сказали?
— Ну да, — удивился долговязый, — так то место на называется. Там, где ресторан, аттракционы, карусели-марусели, там парк Горького. А уж дальше — то Лесопарк. Глухомань в общем. А что?.
— Н-ничего, — он встряхнул головой. — Странным показалось.
— Вот и я говорю! На ночь глядя, да в темень окаянную. А вы идёте, да ещё быстро так, будто дело у вас какое Ну вот, он этой урке сопливой на вас и кивает. Я ему говорю шёпотом, мол, порежет ведь Расписной хорошего человека. А он мне: вывернется твой человек, фортуна у него добрая. Ну пошли мы допивать. Только в беседке за старым планетарием пристроились, вдруг этот назад Расписной бежит, глаза дурные, видать, нас ищет. Я Педагогу говорю: пригнись, может пронесёт. Да не успел, увидел он нас, в беседку влетает и с налёту Педагогу — ногой в бок. Педагог посинел, сполз с лавки. А тот уже бритву свою из рукава вытряхнул. Ты что, говорит, сука мочёная, не сказал, что у него ствол? Тот сипит, кашляет, головой мотает, клянусь, мол, знать не знал, мужик не из блатных, откуда мне знать про ствол. Насилу этого Расписного угомонили. Водки налили. Обмяк, вроде, поначалу. После опять взвился. Он, говорит, меня на карачках ползать заставил, как петуха топтаного, руку чуть не поломал. На крик ещё пацаны набежали. Кто-то из них и сказал: давай, вроде, отымем ствол у фуфела позорного. По-тихому подкрадёмся, навалимся. Ну и побежали всем кодляком. Правда, не все, ствол — штука серьёзная. Зато Педагог, козел старый, с ними увязался. Кровью плюётся, а бежит. Я, говорит, попробую их остановить.
В общем, минут десять прошло. Гляжу, бежит Педагог обратно, один. Мимо пробегает, рукой машет, бежим, мол. Мы с Генкой припустились, драли до самой котельной, чуть сердце не выпрыгнуло. В котельной отдышались. Я Педагога спрашиваю: что там приключилось-то? А ничего, говорит, не было. Не нашли его. Как сквозь землю канул. Это вы, значит. А я гляжу, у него чемоданчик в руке, на ваш похожий. Я говорю, откуда это? Он хохочет, остановиться не может. Это говорит, евоный чемоданчик. На аллейке лежал. Пацаны его не углядели, а я прихватил и — дёру! В чемоданчике одёжка была, бумажник и документы. Денежки они ваши между собой поделили, чуть не разодрались.— Одёжку Генка забрал. А вот документы — не знаю. Не то Генка взял, не то Педагог, не то вообще выбросили, тоже запросто. Главное, спросить не у кого. Педагога шпана до полусмерти отфоршмачила, видать, приметили, как он чемоданчик спёр. Заточкой ткнули в бок. Сейчас в больничке, говорят, кончается. А Генка как про то услыхал, тоже в бега подался. Три дня ни слуху ни духу. Хотя Расписного давеча менты повязали. Загремит в колонию или в тюрягу. Может, объявится теперь Генка. Вот так... А я вас искал, между прочим. На то место в лесопарке приходил. Даже в гостиницу заглянул. Администраторша сперва меня вон погнала, потом через пацана, что машины моет на стоянке, вернула, велела меня вас отыскать. Приплатила даже. Сказала — журналистом прикинься, блокнотик дала, ксиву завалящую. Говорит, во второй горбольнице, вроде есть кто-то. Поинтересуйся. Ну вот я и...
— Ии-те-ресное кино! — Коротышка вскочил на ноги и победно прошёлся по душевой оглядывая обоих. — И что теперь будем делать?
— Делать! — Долговязый раздражённо покосился на него. — Снять трусы и бегать. Твоё дело — уколы да клизмы. Деловой нашёлся.
— Не скажи-и! — запел Коротышка. — Моё дело — защищать права обездоленных за умеренную плату. Я теперь для него вроде как...
IV
Коротышка не успел договорить. Дверь в душевую распахнулась и у порога грозно возникла санитарка Снежана, женщина богатырских форм.
— Вон они где. Как сразу-то не догадалась! Ты у меня, Студенцов, вот уже где сидишь, я на тебя, паршивца, точно жалобу буду писать. Тебя завтра же из больницы выпрут, помяни моё слово.
— Снежапочка-лсжаночка! — тонко заблеял Коротышка, но санитарка злобно зыркнула на него из-под бровей и он испуганно затих.
— А вас, гражданин, — она глянула на меня с осуждением, но уже слегка смягчившись, — к главврачу зовут. Обыскались все вас. Разве можно так? Пас же потом наказывают. Постыдились бы хоть.
— А что у главврача? — осмелев, поинтересовался Коротышка.
— А тебя, хмыря, спросить позабыли, — вновь насупилась Снежана. — Шагом марш на место. И бомжи этой рваной чтоб духу тут не было!..
Возле лифта она, подобрев сообщила, что у главврача меня дожидаются трое: мужчина (так себе серенький весь, как хомячок, глянуть не на что) и женщина (та — ничего, одета фактурно; фигуристая, всё на месте, и при деньгах, по всему вилять). И ещё одна женщина. Та моих годов, одета так себе. Неинтересная, в общем, гражданка.
***
Ну мужчину я узнал сразу. Следователь Филинов. Вадим Эдуардович. Женщина же была впрямь «фигуристая». Едва подкрашенная брюнетка, волосы густые, хорошо, хотя чуть старомодно уложенные, сидит вольно, нога за ногу. Глаза большие, тёмные, ресницы длинные и, похоже, свои, не накладные. Интересно, кто такая? Неужели она меня знает и даже разыскивает? Что-то есть в этой манере улыбаться — одной половиной лица, в манере сидеть — вызывающей и вместе с тем по-звериному настороженной, нечто знакомое. Чужое, не моё, но знакомое. Увидев меня, женщина переменилась в лице, разом подалась вперёд, открыла рот что-то сказать, но почему-то осеклась, неловко улыбнулась.
Другая всем видом показывала скуку и неудовольствие.
— Ну вот, уважаемая, — сирописто заговорил нараспев, косясь на брюнетку, полный, щегольски одетый мужчина со щекастым, барсучьим лицом, видимо, главврач, — вот он, наш, как его называют, «найдёныш».
Он как-то глуповато хихикнул, вновь глянул мимо меня на женщину. Та искоса поморщилась от его липучего взгляда. Немного, впрочем, наигранно. Вновь посмотрела на меня, явно не зная, что сказать.
— Ты... Простите, вы меня не узнали? — с трудом сказала она, нарочито громко откашлявшись.
— Нет, — ответил я со всем возможным сожалением. — Пока во всяком случае. То есть, я бы с удовольствием...
— Понимаю, — женщина кивнула. — А если...
Тут она лучезарно улыбнулась, откинулась назад и обвела туманным взором главврача и следователя.
— А вот если бы вы — мне очень неудобно, конечно, — буквально-таки на пару минут нас оставили здесь одних. Самая малость, а? И всё бы разрешилось. Как говорится, в интересах следствия.
— Однако... — главврач прямо-таки задохнулся от неожиданности. — Я даже не знаю...
— А что тут знать, — сладко пропела женщина, откинув назад голову и шумно, полной грудью вздохнув, — что знать-то, Роман Ильич. Делов-то, ещё раз повторю, на пару минут. Ну на пять. А?
— Ну знаете, — суетливо и восторженно закудахтал главврач, — из моего кабинета меня ещё пока никто не выпроваживал. Вы просто злоупотребляете моим восхищением вами, однако я...
— Да ладно вам! — неожиданно подала голос вторая женщина. Говорила она сипловато, придушенно. — Такая мадмуазель вас просит, а вы натурально менжуетесь. Успеете в кресле насидеться. А я, товарищ следователь, может, пойду уже? Не припомню я его, точно могу сказать.
Она поднялась и, не дожидаясь ответа, вышла.
Главврач раздражённо поморщился ей вслед, но кисло улыбнулся и кивнул в сторону брюнетки.
— Ну и чудно, — сладко пропела она. — Буквально пять минут.
Главврач комично пожал плечами, кивнул следователю Филинову и оба почему-то на цыпочках вышли из кабинета. Причём последний без всякого сожаления, скорее с интересом.
— Послушайте, — сказала женщина, с которой мгновенно слетела самоуверенность и насмешливое кокетство, — вы в самом деле меня... ну как бы никогда не видели? Ну хотя бы, — она вдруг понизила голос до шёпота, — дайте знать, что ли?
Я пожал плечами.
— Ну хорошо, — женщина вновь шумно вздохнула, — давайте попробуем так, — она вдруг расстегнула молнию на сумочке и вытащила...
Странно, но в тот момент я вдруг с ослепительной ясностью понял, что именно она вытащит из сумочки. Я ещё остерегался заглянуть за полосу этой ясности, ибо ещё не обрёл опору, лишь осознал, что она где-то здесь, неподалеку, надо лишь протянуть руку. На женщину я в этот момент старался не смотреть, ибо знал, стоит поднять глаза...
Это была сложенная вчетверо газета. Внимательно глянула на меня и осторожно протянула, указав пальцем, где надлежит читать.
А мне уже и не нужно было читать. Я знал это слово в слово, будто специально заучивал.
***
Вчера около девяти вечера на перекрёстке улиц Пархоменко и Калужской, у входа во вновь открытую гостиницу «Камея» произошло ставшее, увы, привычным для нашего города преступление: заказное убийство. Из проезжавшего мимо автомобиля «Жигули» девятой модели был буквально изрешечён пулями человек, личность которого удалось установить почти сразу же. Это некий Анатолий Чепик, известный в криминальных кругах под кличкой «Чипполино». Пострадавший скончался на месте. Стрелявший, всадив в него едва ли не целый магазин автомата Калашникова и прихватив с собой его кейс, скрылся в автомобиле, который был впоследствии найден в одном из переулков на окраине.
Надо сказать, убитый мало напоминал персонажа детской сказки. Это был находящийся в розыске по подозрению в причастности к по меньшей мере двум громким преступлениям криминальный авторитет. Известен он был с одной стороны как безжалостный наёмный убийца, с другой стороны, как один из руководителей теневого бизнеса. Явление весьма редкое.
Имя Анатолия Чепика упоминалось, в частности, в связи со всколыхнувшим недавно город убийством влиятельного предпринимателя Виктора Гурьянова, известного под кличкой «Бурьян» и его телохранителя. То, что исполнителем и по сути организатором этого жестокого убийства был именно Чепик — факт практически доказанный.
Прослеживалась также связь и с загадочной гибелью в сентябре этого года служащей банка «Центурия» Жанной Воронцовой (имя в интересах следствия изменено)...
АННА
...И долго ещё потом он с каким-то отстранённым удивлением приглядывался к самому себе. Это он? Павел Воронин, сорока двух с небольшим лет от роду, седоватый с висков шатен, с аккуратными, заостряющимися книзу усиками, серо-голубыми (в зависимости от освещения) глазами, мягким голосом, немного грудным, но одновременно с едва заметной мужественной хрипотцою? Нет, ничего и никуда не ушло, всё осталось на месте, но это-то и было странно и тягостно. Все, что ещё вчера было его исконным, что делало его по-своему неповторимым, стало вдруг чужим, ненужным, жалко-лицедейским. Следовало, как казалось ему в эти короткие мгновения, стать самим собой, настоящим.
Отчётливо понимал Павел Воронин только одно: с того ужасного ночного телефонного звонка, когда равнодушно-участливый мужской голос сообщил ему о том, что случилось с Анной, началась какая-то пугающе чужая жизнь, которая с мимолётной бесцеремонностью взломала всё то, что казалось ему незыблемым...
***
— Алло... Павел Валерьевич? Алло, вы слышите меня?
— Да, да, слышу. Говорите!
Воронин, спросонок едва не смахнув с тумбочки телефон, одной рукой прижимал к уху трубку, другой искал на ощупь кнопочку ночника. Кнопочка отыскалась наконец. Воронин обнаружил, что уснул, не раздевшись, что часы показывают двенадцать ночи, и что в доме какая-то особенная тишина, которая бывает, когда Анны нет дома.
— Я, Павел Валерьевич, по поводу вашей жены. Анны... Анны Владимировны. Н-да...
— Что по поводу Анны Владимировны? — Воронин ещё не мог выкарабкаться из сонной одури. — Она... Где она вообще?
— Она здесь. То есть в больнице, да. Тут, понимаете...
— В больнице?! — Воронину вдруг показалось, что его капризно-возмущённый тон может как-то отвратить нечто темное и невообразимо страшное, невесть откуда и невесть зачем среди ночи явившееся.
— В какой такой больнице?! Что-то случилось? Алло, говорите. Случилось что-то? Да не молчите вы. Что вы молчите!
— Я не молчу. Да, случилось. Вы приезжайте. Тут...
— Что, прямо сейчас?.. — Он понял, что сказал какую-то нелепость. — Да, да, конечно же, я сейчас. Что-то серьёзное, да?
— Да уж...
— Но с ней всё в порядке? Она... жива? Что значит — «да уж»?
— Вы приезжайте, — упрямо долдонил голос. — Первая горбольница. Академика Павлова, два.
— Да, хорошо. Но она жива? — он словно ставил условие.
— Н-нет, — голос ответил помолчав, словно набравшись твёрдости. Тут же скороговоркой, словно боясь передумать, выпалил. — Анна Владимировна скончалась... Из окна.... Десятый этаж, понимаете? Я ничего не знаю. Больше... Вы приезжайте, пожалуйста. Первая горбольница...
Трубку повесили.
Воронин встал, поспешно отошёл подальше от ярко-оранжевой пластмассовой подушечки телефона, будто именно от неё исходила та непостижимо ужасная угроза. Нет, чушь это все, чушь. Ошибка, ясно, ошибка. Одному мужику тоже позвонили, ваша жена, говорят, умерла. А она, ха! — рядом с ним лежит. Он говорит: сейчас проверю. Да нет, говорит, жива. Ха-ха! Сейчас всё выяснится. Сейчас позвоним... На работу. Мало ли, случалось и до ночи... Он вспомнил вдруг: «...Десятый этаж, понимаете?» Её комната как раз на десятом... Ну и что! Он лихорадочно забарабанил пальцем по кнопкам... Занято!!! Ну конечно, господи! Сидит, болтает с кем-то, дура! Вот ведь дура, а! Так, ещё... Теперь свободно. Ну давай, бери... Вот дура. Да бери же ты, черт! Ладно, мы ещё раз.
И опять всё те же длинные, безжизненно тяжёлые гудки. Никого. Ну оно и верно. Кто ж будет до двенадцати ночи — на работе... Так. Регинка! Запросто может быть у неё. Одинокая красотка. Ладно ещё номера все на виду... Так, долго не берут. «Алло, Регина? Разбудил? Ладно, виноват. Я вот, что хотел... Догадалась? Ну слава богу. Она спит что ли?... Как это, кто? Анька!... У тебя нет? А... мне показалось... Ну извини. Давай...»
Он растерянно положил трубку. Ну где же, где же? Что ж теперь, ехать? Ну вообще съездить-то, пожалуй, надо...
На тумбочке мелодично замурлыкал телефон. Ну наконец- то! Он, словно боясь упустить что-то, хватает трубку.
Регина. Голос какой-то чужой, сорванный. Говорит вполголоса, с придыханием. Так бывает, когда трубку ладонью прикрывают. Будто боится, что кто-то услышит. Видно, не одна.
— Слушай, мне ведь сегодня Анька звонила. Часу в одиннадцатом. Говорит, дело у неё ко мне. Какое такое, спрашиваю, дело? Она начала говорить про какое-то кафе, потом бросила и говорит, ладно, дай бог, завтра встретимся, расскажу. Толком не поняла, чего она хотела. Я говорю, ты выпила, что ли, Анюта? Она хохочет. Просто хохочет во всё горло. Мне ещё этот смех не понравился. Ты, Паша, позвони-ка ей на работу, а? Может, там? Потом сразу мне. Я уж теперь один черт спать не буду...
***
В вестибюле больницы его окликнул маленький, бестолково мечущийся человек в куцем белом халате, накинутом на нелепую джинсовую куртку с клоунским галстуком. Похоже, с ним он и говорил по телефону. Он участливо схватил его за локоть, буквально втолкнул в лифт, словно боясь, что он вдруг откажется. «Представляете, полный шок. Ужас какой-то. Анна Владимировна... Я ещё подумал, с чего это, почти в одиннадцатом часу, на работу. Никого ж нет, даже шеф уехал. Одни вахтеры, охрана... Ей с вахты позвонили. Мол, вы ещё долго, Анна Владимировна? Около одиннадцати это было. Она говорит: полчасика. Да ещё, знаете, весело так. Что-то ещё пошути- ла, вахтерша даже засмеялась. И вот — около двенадцати ночи... У-жас! Охранник говорит: вышел покурить, смотрю, окно на десятом погасло. Ну, думаю, наконец-то закончила полуночница наша. И вдруг окно настежь... Аж, говорит, стекла звякнули. В общем, прямо возле автостоянки... Сразу, конечно, «скорую» вызвали. Да что там, она и до приезда не дожила. Виктор Михалыч подъехал. Почти сразу. Ему доложили. Он тоже буквально...
— Слушайте, а может, это... — Воронин уже не мог остановиться, хоть понимал, что несёт идиотскую бессмыслицу, — может, это всё ошибка какая-то. Вы поймите, не могла она!
— Ну нет, что вы, — человечек с горестной улыбкой покачал головой. — Какие ошибки. Я ж вас знаю, Павел Валерьевич. Да и вы меня знаете. Вадим меня зовут. Встречались мы с вами на юбилее Виктор Михалыча, вы забыли просто. Ну — приехали.
Они вышли из лифта, пошли по слабоосвещённому, холодно-синему коридору. Человечек всё это время кому-то махал руками, делал знаки, гримасничал, Коридор был длинный, наверное, сотня метров. На углу он едва не сбил с ног женщину, похоже, врача. Яркую, накрашенную брюнетку в нарочито обтягивающем халате. Она глянула на него поначалу с недоумением, затем, уловив, видимо, какой-то боковой жест человечка по имени Вадим, глянула уже с протокольным участием.
— Ленская. Руфина Леонидовна, — протянула для чего-то руку. Затем быстро отдёрнула. Рука была сухой и неприятно горячей.
— Что там? — спросил Воронин, вновь содрогаясь от нелепости вопроса.
— Сейчас, одну минутку, — врач кивнула. — Сюда, пожалуйста.
Они вошли в ярко освещённое помещение, человечек исчез, врач Ленская, опередив его, остановилась перед чем-то серо- металлическим.
— Одну минуточку, — вновь сказала она каким-то дурацким, торжественным голосом. — Возьмите себя в руки.
Воронин хотел обойти её , но она вдруг вновь с настойчивостью встала на его пути.
— Вам нужно успокоиться... — начала она и вскинула перед собой ладони, словно для защиты.
— Слушайте! — он начал выходить из себя, однако махнул рукой.
Ленская смотрела на него в упор исподлобья, словно вычисляла что-то. Затем, видно сочтя возможным, кивнула, отошла вбок, мимоходом откинув с носилок угол белой простыни...
***
...Была лишь оболочка, заполненная чем-то серовато-неживым. Эта оболочка с отвратительной, аляповатой небрежностью передавала её черты, какой-то грубый, первоначальный гипсовый набросок. Глаза закрыты, словно человек просто устал и не хочет никого видеть. Ссадины на щеке и на лбу, бурые разводы какие-то на подбородке, похоже, кровь была. Серый свитер почему-то порван у горловины, тоже в бурых пятнах. Аня...
Он вновь почувствовал, что ему совершенно необходимо задать этот лишённый смысла вопрос.
— Она... — он начал уверенно, потом осёкся, словно забыл, что хотел сказать, жалко заглянул в глаза, — Это все?
Ленская с сочувственным недоумением пожала плечами и кивнула. На мгновение он почувствовал какую-то безвоздушную слабость в ногах. Свет показался нестерпимо ярким. И он подумал, как о чем-то обыденном и само собою разумеющемся, что сегодня он умрёт, потому что жить с этой болью, которая ещё не пришла, но придёт очень скоро, он всё равно не сможет. Он ещё не чувствовал эту боль, но как бы видел со стороны. Потом мысль о смерти не то что пропала, но стала тонкой и прозрачной, сквозь неё стали проглядывать какие-то другие мысли.
Он пришёл в себя от того, что кто-то давно и настойчиво похлопывал его по локтю. В раздражении он отдёрнул руку.
— Вам лучше выйти сейчас, — услышал он голос Ленской. Уголки её рта были почему-то обиженно поджаты книзу.
В коридоре он вновь увидел человека, которого, кажется, звали Вадимом. Он стоял спиной к нему, прижав к распластанному уху серебристую коробочку сотового телефона. Левой рукой при этом ерошил и без того всклоченные волосы и монотонно бубнил: «Понял... Угу... Угу... Понял...Есть...»
Увидев Воронина, он приветливо заулыбался, комично скосив глаза на трубку, словно невидимый собеседник намеревался передать ему, Воронину, нечто весёлое.
— Всё под контролем, — шепнул он и кивнул для убедительности.
— Что? — не понял Воронин. — Что под контролем?
— А! — Вадим вдруг махнул рукой, сконфуженно осклабился, прикрыл ладонью трубку и отстранённо зашептал: — Это я так. Зарапортовался. Бывает. День сегодня сумасшедший. Сами понимаете.
Воронин отошёл. Он был всё ещё спокоен, ибо до полного осознания того, что случилось, что Анны в его жизни нет и больше не будет никогда, было далеко, он только ещё окольно, кругами, с тоскливой обречённостью подбирался к этому осознанию, он ещё только малым уголком сознания рисовал себе, каково оно будет: жить без неё. Странно, сейчас он даже испытывал нечто вроде облегчения: тягостная, ужасная процедура позади, сейчас он вернётся домой, где нет этих холодных, деловитых людей, этого мертво мигающего света, этих бессмысленных фраз. И дома можно будет опять сесть к телефону и куда-то звонить, убедительно, по пунктам доказывая, что всё это — ужасное недоразумение, которое очень скоро развеется... А здесь он чувствовал себя отражением в зеркале в совершенно чужом, враждебном доме. Отражением, которое хочется старательно стереть, чтобы оно исчезло навсегда.
Он отошёл к окну. Вадим, продолжая стрекотать по телефону, двинулся машинально за ним. Из окна был виден косой пролёт незнакомой улицы, плоская, почему-то ярко освещённая крыша какого-то строения внизу. Там тоже была какая-то крыша. Навес. И что она вот так же подошла к окну, глянула вниз, открыла эти ужасные винтовые запоры, наверняка такие же, как здесь? Встала на подоконник?... Нет. Это невозможно. ЭТОГО НЕ МОГЛО БЫТЬ.
— Невозможно, — сказал он коротко и решительно, словно наконец подвёл итог каким-то длительным умозаключениям.
— Что? — Вадим вновь досадливо отвёл в сторону трубку. — Что вы сказали, простите?
— Это невозможно, — повторил Воронин, обращаясь к нему, как к давнему оппоненту. — Вы поймите, — Воронин прижал к вискам ладони и вдруг коротко рассмеялся, будто подчёркивая всю смехотворность возможных возражений. — Она не могла. Вот так, из окна... Кто угодно, но не она. Это просто бред. Просто, я не знаю что...
Он всё повторял и повторял это бессмысленное нагромождение слов, силясь убедить непонятно кого непонятно в чем. Он готов был представить сотни стройных, разумных доказательств того, что этого не могло быть, и вообще то, что происходит здесь, — неправильно и смехотворно. Ему снова неудержимо захотелось рассмеяться, чтобы высмеять раз и навсегда эту тупоумную чушь, и он тихим, сдавленным клёкотом загнал было смех обратно, но он как-то в обход вырвался наружу.
— Я тут... перезвоню, — гнусаво и значительно сказал Вадим. Трубка мелодично пискнула. Он повернулся и глянул на него с раздражённым сочувствием, как усталая няня на не желающее засыпать дитя.
А Воронин всё се смеялся, содрогаясь собственному бабьему смеху и ничего не мог с этим поделать. Вадим, до того глядевший на него со страхом и недоумением, вдруг тоже сконфуженно хихикнул, однако спохватился и, словно вспомнив о чем-то второпях забытом, суетливо полез во внутренний карман.
— А, вот здесь! — он бережно извлёк на свет элегантную отдающую позолоченным никелем прямоугольную фляжку, отвинтил крышку в виде головы глумливо гримасничающего гнома и протянул Воронину.
— Вот. Вам ей-богу не помешает. Валяйте, Павел Валерьевич, можете прямо до конца. Там грамм сто пятьдесят всего- то.
Воронин наконец смог остановиться и отрицательно замотал головой. Из фляжки неожиданно терпко пахнуло коньяком.
— Вы выпейте, Павел Валерьевич, не помешает вам, право слово, не помешает. Коньяк хороший, между прочим.
Воронин наконец взял согретую в кармане фляжку, сделал глоток.
— Вот и хорошо, — тонко заблеял Вадим. И снова запричитал, как над больным ребёнком. — Теперь ещё глоточек.
Не заметил Воронин, как допил флягу до конца. Коньяк живым комочком вполз вовнутрь. Стало не то что легче, но он как-то осознал себя, что нужно теперь что-то делать, пусть бестолково, невпопад, но делать. И даже Вадим, маленький и пустой человечек, показался вполне симпатичным, и даже искренне сочувствующим, настолько, что ему можно объяснить, что...
— Тут, Павел Валерьевич, нужно бы подписать кое-что. Ну сами понимаете, люди людьми, а формальности формальностями. Все, как говорится, там будем, но жить-то надо.
— Да, конечно, — охотно кивнул Воронин и тут же быстро переспросил: — Как вы сказали?..
Но Вадим, бесцеремонно взяв его за рукав халата, уже водил его по каким-то кабинетам, уверенно, будто тем всю жизнь и занимался. Он отдавал распоряжения совершенно незнакомым ему людям, и те удивлённо ему повиновались. «После, после», — отмахивался он от кого-то. «Только не затягивайте, бога ради, бодягу... Ну я же сказал, всё будет улажено. Пусть вас это не волнует, вы знайте делайте своё дело. Виктор Михайлович всё уладит... За счёт банка, разумеется, за кого вы нас принимаете...»
— Ну вот и все, — усталым и довольным голосом, — сообщил Вадим. — Сейчас машина будет. Как зачем? Странный вы, ей-богу. Домой забирать.
— Домой? То есть как? Она разве...
— Ну домой повезём, как! — едва не вышел из терпения Вадим, и тут же вновь успокоился. — Возьмите себя в руки, таким молодцом держались, я восхищался. Так что давайте. Родным сообщите. Живы у неё родители.
— Нет. Только сестра с мужем...
***
...Они считались счастливой парой. Образцовой. Да в общем-то и были. «Всем бы так жить», говорили про них.
Учились на политехническом, правда на разных факультетах и в разных зданиях. Познакомились на третьем курсе.
Был у него приятель, Коля Шатунов. Тоже с Политеха. Их матери были когда-то сослуживицами, посему так случилось, дружили они с детства. С тех времён установилась традиция отмечать их дни рождения. В первый раз, кажется, пятилетие. Так и тянулось. Воронин зашёл тогда к Шатунову как раз дня за два до его дня рождения. По какой-то мелкой, уже забытой надобности. Звонил долго, из-за дверей доносился невообразимый гвалт, музыка, выкрики какие-то. «Похоже, загодя гулять начал Шатун», подумал Воронин, хотел уйти, но дверь открылась. Открыл её незнакомый парень в очках, в костюме, даже при галстуке, но босой.
— Привет, — сказал он. Его сильно качнуло, пришлось поддержать. — Ты кто? Ни черта не помню.
— Да так, один. Шляюсь тут. Мне бы Колю.
— Шатуна? Это запросто. Только погоди немного. Он ...
— Что?
— Ну херово ему, понимаешь? — Парень неумело щёлкнул себя по шее, засмеялся, его опять качнуло, он цепко взялся за косяк, лицо его стало комично серьёзным.
— Понимаю, — сказал Воронин. — Ладно, не горит. Завтра зайду.
— Стоять! — скомандовал парень и пошёл, шлёпая пятками, зигзагом к ванной. У двери остановился. — К-как прикажете доложить?
— Скажи Воронин. Павел Воронин.
Парень кивнул и исчез в ванной. Оттуда доносились шумы, неясные, но характерные. Затем дверь открылась, босой вышел.
— Велено препроводить в залу и немедленно налить, — сказал он, с трудом выговорив трудное слово «препроводить». — Пожалте со мною.
Воронин оказался втолкнут в Колькину комнату. Там было так дымно, что защипало глаза. Его тычком усадили на шаткий кухонный табурет, представили почему-то Сергеем Черновым и что-то налили в щербатую чайную чашку.
— Вот мы с вами и встретились, — услышал он вдруг. — Как интересно.
Рядом с ним сидела смутно знакомая девушка, вся в чем-то синем. Стрижка короткая, под мальчика, косая светлая чёлка, голос немного низкий, смотрит почему-то исподлобья, но улыбается. Красавицей не назовёшь, но лицо запоминается. Особенно профиль. Тонкий, немного горбоносый. Ему нравились такие. Фигурка, похоже, на месте, хоть и сидит, а видно. Нога за ногу. Коленки славные.
— Что вы сказали? — переспросил, хоть и расслышал. Нагнулся поближе. Духи хорошие...
— Мне о вас Николенька много рассказывал. Уж такой ни. прямо, интересный получаетесь.
Говорит, почему-то глядя в сторону. Лишь изредка глянет и тут же прикроет глаза. Фасон.
К нему полезли чокаться, он выпил. Какая-то ядрёная, гадкая настойка с древесно-уксусным вкусом. Пока пил к отходил от пойла, морщась и тряся головой, соседку его уже пригласили танцевать. Причём так грубовато по-свойски, даже не глянув на него. Он почему-то решил обидеться и назло непонятно кому пригласить полную, глубоко декольтированную блондинку, одиноко стоящую у балконной двери, прижавшись лбом к стеклу. Блондинка однако отказалась, попросту недоуменно отмахнулась, не оборачиваясь. Воронин обиделся сильней и уж было решил удалиться. Эка, тоже, невидаль, а те девок он не видал. «Не обижайтесь. Галочка вызвала такси и теперь ждёт. Ей домой надо, понимаете?» — услышал он участливый, немного насмешливый голос и вновь увидел перед собой недавнюю соседку. — Так что барышни у нас нынче все заняты. Ну кроме меня, разве что». Она вдруг развела руками и рассмеялась.
Танец затянулся надолго. Взаимное сближение начало приобретать чересчур откровенный характер. Голова Павла Воронина доверительно прильнула к её предусмотрительно открытому плечу, правая рука томно перебирала её пальчики, а левая опустилась много ниже положенного. Дальше — больше. Кто-то. проплывая мимо, бросил, неприязненно покосясь на Воронина: «Ковалёва, не увлекайся. Мужу-то всё скажу». А тут как раз оборвалась и облегчённо завертелась магнитофонная бобина и страстная битловская «Oh Darling!» оборвалась вместе с нею...
«Испортил песню, дурак», — сморщилась Анна Ковалёва, переводя дух. Л Павел разочарованно кивнул, ибо интерес его к партнёрше изрядно угас: он в ту пору недолюбливал замуж них дам с их проблемами и боязливо-порочными страстями. Кстати, под мужем подразумевался тот босоногий и пьяный, что открыл ему входную дверь. Никаким мужем он не был. Просто некоторое время они как бы состояли друг при дружке.
А на другой день был уже официальный день рождения Коли Шатунова. который прошёл скучновато. Коля был помят и хмур, вчерашний день помнил смутно, сказал лишь, что начали отмечать его «днюху» с институтской группой сразу после занятий, поначалу в «Мутняре». так звалось питейное заведении возле института, затем всем гуртом переместились к нему домой. О приходе Павла Воронина забыл начисто. Об Анне Ковалёвой говорил неохотно. «Вообще баба неглупая», — сказал он неуверенно и таким тоном, что это, вроде, единственное её достоинство.
С Аней они встретились только месяца через два. Вес это время Воронин вспоминал её изредка и не без удовольствия, хоть и без особого сожаления. Встретились на первомайской демонстрации. Воронин вёз тогда как хронический академический задолжник на скрипучей велосипедной тележке эмблему факультета, тяжёлую и угловатую. Встретил Шатунова с компанией, и была там Аня, которая к тому времени сменила причёску и похорошела изрядно. Его принялись бурно зазывать ехать немедля куда-то за город, на какую-то роскошную дачу к какой-то Лукьянцевой, Аня в уговорах не участвовала, но, стоя в сторонке, улыбалась и кивала. Поехать с ними он не мог, потому как не мог оставить эмблему. Они торопились и так и уехали без него, а он остался, едва не плача от досады с ненавистною эмблемой... Единственным утешением было то, что лицо Анны, когда он отказался, разочарованно вытянулось...
А ещё неделю спустя был институтский вечер. Воронину удалось быстро отбить всех Аниных кавалеров, коих было поначалу не счесть, потому как одета она была как-то вызывающе завлекательно. И вновь были упоительные танцы без оглядки на окружающий мир, а потом — ещё более упоительное провожание, после которого Воронин вернулся домой под самое утро, всклокоченный, чумной и совершенно счастливый.
А потом случился бурный, демонстративно эпатажный роман. Хотя на самом деле никого они, конечно, не эпатировали, таких фрондирующих парочек было на каждом потоке по несколько штук. Их хоть и воспринимали как нечто единое, неделимое, но, зная натуру Анечки, ждали скорой и незатейливой развязки. Воронина тоже стали называть мужем, и это его раздражало. Хотя где-то в глубине души нравилось.
А завершилось всё это безумной двухнедельной поездкой в столицу, в самый разгар сессии. Итогом поездки стало отчисление Воронина за академическую задолженность. Аня отделалась устным порицанием. Осенью Воронин ушёл в армию. Получил от Ани два письма, одну открыточку ко дню рождения. И на этом все. Переживал, конечно, но как-то спокойно, ибо, опять же в глубине души, ничего иного и не ждал. Из писем приятелей узнал, что Анна уехала в Нижневартовск и там, вроде бы, вышла замуж. И вообще, очень удачно устроилась.
А Воронин, воротившись из армии, без приключений доучился оставшиеся полтора курса, распределился в Казахстан, в пыльно-серый и скучный степной городок, вскоре сошёлся там с женщиной много старше себя, пышной, молчаливой брюнеткой, полунемкой, полуказашкой и по простоте прописал её в комнате в коммуналке, которую получил как активный рационализатор. Очень скоро в комнате появился ранее неучтённый сын этой женщины, угрюмый и туповатый двенадцатилетний подросток. На неуверенное предложение Воронина называть его дядей Пашей отрок желтозубо ощерился и пожал плечами. Воронин, впрочем, и не переживал, ибо понял, что рано или поздно станет здесь лишним. Так и оказалось. Коллеги и сослуживцы, давно и заинтересованно следившие за происходящим, злорадно и назидательно вздохнули, и Павел Воронин решил их не разочаровывать, тем более что и срок его распределения давно закончился.
Как-то утром собрал чемодан, записку решил не оставлять за ненадобностью, и съехал в гостиницу, затем вернулся в родной город. Мать и сестра были рады, надо полагать, но радость свою тщательно скрывали, потому что у сестры Виктории уже много лет налаживалась личная жизнь и никак не могла отладиться. Посему Воронин не очень охотно бывал дома, с удовольствием соглашался на любые командировки.
Зашёл однажды к Коле Шатунову. Тот только что выписался из больницы — расшибся по пьяному делу на мотоцикле. Повспоминали. Решили с толком отметить надвигающееся Колькино тридцатилетие. Припомнили, что вот уж десять лет назад, в этой вот как раз комнате...
«Еще бы не помнить! Ты ещё ко мне тогда припёрся — радостно захохотал Шатунов. — А тут у нас полный гужбан. Я натурально в отключке, в ванной отдыхаю, как говорится, харчами хвалюсь. Весёлое было время. Анька там ещё была Ковалёва. М-да... Помнишь, небось».
«Помню, как же. Она как, кстати?»
«А вот зайди да и проведай. Рада будет. Старая любовь, говорят, не ржавеет. Главное — смазывать вовремя. Верно?».
«Верно. Только далеко больно смазывать. Нижневартовск. Выговорить трудно, не то что доехать».
«Какой Нижневартовск, чудо! Анька уж год как вернулась! С мужем у неё, вроде, полные кранты. Даже говорить о нем не хочет. Вот недавно с ней виделся. В больницу ко мне приходила. Обо всех расспросила...»
«Ужель и обо мне?»
«Вот как раз о тебе — ни слова. О других — во всех подробностях, о тебе — ни гу-гу».
«Сие значит, — Воронин нервно усмехнулся и развёл руками, — недостоин внимания».
«Дурак. Сие значит, что только тобой она и интересовалась. А кем ещё? Мной что ли? Ждала, когда я сам скажу. А я не сказал. Из вредности. Так что зайди. Адрес скажу. А давай лучше так: я её на рождение приглашу, а?! Как говорится, десять лет спустя...»
***
На день рождения Коли Шатунова Воронин решил прийти с небольшим, элегантным опозданием. Чтобы не возомнила бог весть чего. Финт, однако, ушёл впустую, Анна не пришла. Шатунов почему-то пришёл в ярость. Он даже позвонил ей домой, но старшая сестра, у которой Анна в ту пору жила, холодно сообщила, что Аня плохо себя чувствует, просила не будить, а лично ему. Шатунову, желает крепкого здоровья и большого человеческого счастья.
— Ты, похоже, опять на Аньку запал, — неодобрительно констатировал Шатунов, когда гости разошлись.
Воронин полуутвердительно пожал плечами.
— Слушай, — Шатунов просветлённо улыбнулся, — тебе её трахнуть надо. Уже было? Значит ещё раз! И всё пройдёт. Мировой опыт показывает, что в девяти случаях из десяти проблема тотчас разрешается. А? Ибо половая неудовлетворённость порождает фантазии, а фантазии дезорганизуют разум и, как результат, деформируют сознание, равно как и бытие.
Шатунов недавно женился, посему был склонен к философским обобщениям.. Женился, кстати, на той самой Галине, на которую на памятном дне рождения поначалу безуспешно положил глаз Воронин.
Воронин вновь пожал плечами, что означало, что с мировым опытом в целом согласен.
— Всё! — вдруг вновь разъярился Шатунов. — Одевайся! Едем.
— Куда это? — забеспокоился Воронин.
— К Ковалёвой, куда!
Воронин, при всей дикости предложения, решил не отнекиваться, боясь, что Шатунов возьмёт и передумает. Они стали шумно, путаясь в рукавах и пререкаясь, одеваться в прихожей. На гвалт вышла Галина, успевшая уже отойти ко сну. Когда она поняла, что удерживать мужа бесполезно, напросилась идти с ними и даже согласилась палить обоим для храбрости по соточке.
Дверь им открыла Лариса, сестра Анны. Первым делом гневно поинтересовалась, знают ли они, сколько времени. Выяснилось, что время вовсе не полдесятого, как простодушно полагал Шатунов, а без двадцати два. Однако Шатунов гордо сказал, что всё понимает, и что на работу завтра, и что Анечка болеет. Но бывают в жизни ситуации... Вышел муж Ларисы, солидный, полный мужчина, похожий на крупного грызуна, и сообщил, что уже вызвал милицию. Воронин всё это время с достоинством молчал, лишь изредка кивая, со всеми соглашаясь.
В конце концов вышла Анна. Взлохмаченная, в длинном, с чужого плеча халате, накинутом прямо на ночную рубашку и в шлёпанцах на босу ногу. Увидев её, Воронин окончательно потерял дар речи и способность трезво мыслить. Понимал он лишь одно: ежели существует на свете счастье, то оно вот такое, и больше никакое.
— Вы тут с ума сошли, что за базар в конце концов! — начала было Анна хриплым не то со сна, не то от ангины голосом, но, увидев Павла Воронина, осеклась, округлила глаза и вдруг неожиданно заплакала и бросилась ему на шею. Вот так.
Когда Воронин пришёл в себя, никого на площадке не было. Ни Шатунова, ни Галины, ни сестры, ни милиции. Только он и Анна.
А потом они были счастливы...
ПРОЩАНИЕ
Дом с утра начал заполняться людьми. Знакомыми, незнакомыми Все они куда-то звонили, договаривались, чиркали в блокнотиках, курили в ванной. Они менялись: исчезали одни, появлялись другие, я вскоре перестал их различать. Родственники и друзья сиротливо жались по углам, поглядывая на незнакомцев с настороженным уважением.
Ко мне все они относились как к больному ребёнку, с осторожной и слегка раздражённой предупредительностью. Будто я всем им мешал делать несложное, несуетное дело, которое они не то чтобы любили, но знали в нем толк. Меня же следовало, по их мнению, всячески поддерживать, терпеливо выслушивать, не воспринимая всерьез. Порой казалось, что если бы я сию минуту куда-то вдруг бесследно пропал, никто бы этого не заметил, и шло бы всё исправно, своим чередом без меня.
Над всем этим мельтешением незримо, но весомо парило имя некоего Виктора Михайловича. Оно даже и произносилось бережно почти благоговейно, правда, как-то с усилием, с оглядкой. Сам он не появлялся, но, как можно было судить, всё держал под контролем. Этот контроль, всеобъемлющий и обильный, ощущался во всем — в том, как быстро и без помех оформлялись какие-то документы, мне лишь без слов протягивали бланки, указывая мизинцем, где именно надлежит поставить подпись; потому, как своевременно и без помех появлялись скромные, незнакомые люди, которые с лёгкостью, но не без некоторого скорбного величия решали надлежащие проблемы, потому, как отлажено, по мановению руки возникало все, что необходимо, и столь же быстро и своевременно пропадало. И даже стрекозьи мелодийки их сотовых телефонов стрекотали как будто по мановению невидимой дирижёрской палочки.
Кто он такой, этот Виктор Михайлович, оставалось лишь смутно догадываться. Имя было знакомое, даже не само по себе имя, а именно эта суетливая, подобострастная оправа вокруг него.
И ещё — всюду вездесущий, быстрокрылый Вадим, он неусыпно ходил за мною по пятам, участливо склонившись и придерживая за локоть, бормотал какой-то вздор, вроде «жизнь продолжается, надо быть стойким...», и опять же делал кому-то знаки. Однако именно потому, как важно и значительно он всё это делал, было видно, что от него здесь ничто не зависит.
Он же, Вадим, открыл траурный митинг возле подъезда, предварительно оповестив кому и что надлежит говорить, «и вообще — чтоб всё по-быстрому...». Он отдавал распоряжение, кому в какую машину садиться, кому идти, а кому не идти на поминальное застолье в кафе.
Впрочем, был момент, когда Вадим вдруг разом переменился, глаза его будто ороговели, вывалились из орбит, он издал сиплый горловой возглас и замер, словно в коротком параличе. И тогда я увидел в прихожей сутулого темноволосого человека, которого приметил ещё на улице, возле подъезда. Там он стоял в стороне от всех, будто посторонний, ясно было, однако, что никакой он не посторонний, что почти все из присутствующих его знают, но по какой-то причине предпочитают не замечать и даже обходить стороной. Он не силился придать лицу гримасу скорби, лишь напряжённое равнодушие. Теперь же он стоял спиной к входной двери, не сводя с нас обоих прищуренного взгляда. Из уголка презрительно надломленного рта криво торчала дымящаяся сигаретка.
— Э-э, мы тут, Фаик Гаджиевич ... — начал было Вадим. Почему-то стало не по себе.
— А вы бы не курили тут, — тихо сказал я, почему-то глядя в сторону. И тотчас добавил умиротворяюще: — неудобно, по-моему.
— Понял, отец, — отрывисто ответил он с каким-то лёгким инородным акцентом и через его плечо протянул окурок Вадиму, — возьми, дорогой, выброси, куда скажут. Потом спустились на улицу. Пара минут.
Еще раз смерил обоих нас взглядом и вышел, не обернувшись.
— Это ещё кто? — спросил я Вадима.
Тот вначале покосился на меня с беспокойством и недоумением, затем принялся что-то путано объяснять полушёпотом, стараясь отвести в сторону от людей, то и дело упоминая при этом того же Виктора Михайловича. При этом нелепо перебирал пальцами забытый, видимо, от волнения чужой чадящий окурок. Я, однако, его уже не слушал, ибо без того вспомнил. И Фаика Гаджиевича, и самого Виктора Михайловича ...
Было это летом, год с небольшим тому назад. ещё за пару недель в доме постоянно и напряжённо упоминался юбилей некоего Бурьяна. Причём упоминался как нечто крайне важное, но неприятное, тягостное. То, что надобно просто переждать, перетерпеть да и жить дальше.
«Что за Бурьян? — поинтересовался я. — Имя-то какое — Бурьян».
«Это не имя, — с досадой ответила Анна. — Зовут его Виктор Михайлович. Фамилия Гурьянов».
«Большой человек, надо полагать?»
«Ну да. Что-то вроде».
А за день до юбилея было объявлено, что приглашены не все сотрудники банка, а лишь избранная часть, зато — с мужьями-жёнами. Анна в том числе. В новый загородный дом. Идти не хотелось и я поначалу гордо отказался. «А я хочу? — вздохнула Анна. — Я ещё больше не хочу. Тебе бы так не хотеть, как я не хочу. И тебя тащить не хочу, чего тебе там делать. Но вот никак нельзя. Неудобно, понимаешь?»...
***
Автобусная остановка называлась «Лесопарк». Сразу после остановки — извилистая, наезженная тропа мимо магазина с не то шутливой, не то серьёзной надписью «Сельхозмаркет», мимо полуразрушенной, заросшей бурьяном пилорамы, мимо старой, щербатой церкви с желтеющим каркасом нового, возводимого купола.
Идти было недалеко, однако все просто изнывали от радостного нетерпения. «Сразу предупреждаю, — будет нечто!» — то и дело вполголоса выкрикивал, жестикулируя, полный, розовощёкий человек с забавно завитым спиралевидным чубчиком. Это и был Вадим. От него весело отмахивались, но он был неутомим и неугомонен.
Пришли наконец. Трёхэтажный дом модного асимметричного покроя из розового, литого кирпича с томно тонированными аркообразными окнами. На лужайке возле дома — уже накрытые столы. Фруктово-овощной рай с хрустально-изумрудными прожилками, который только благоговейно озирать... Хозяин, Виктор Михайлович, низкоросл, коренаст, в ослепительно белой рубашке с расстёгнутым воротом — красный треугольник груди в рыжих кудряшках. На бугристом носу нелепые черные раскосые очки. Говорит тяжело, топорно, надсадно гнусавя, будто через силу: «Я рад. У-у, сколько ж вас! Располагайтесь. Угощайтесь...»
Потекли первые тосты. Девочки в крахмально белом с монашеской молчаливостью наполняли и разносили бокалы. Вездесущий Вадим порхал, как эльф, и мимикой, жестами указывал, кому и что надлежит говорить. «Нет, каково, а? — не уставал восхищаться он между делом. — А попробуйте вот это», — он кивнул на резную деревянную тарелочку с розовыми, густо залитыми майонезом колобочками.— «Да нет вы попробуйте! — капризно воскликнул он, увидев, что я ограничился кивком. Попробовал. Какой-то впрямь необычный мясо-грибо-овощной вкус.
«А?! — Вадим радостно захохотал и тоже стремительно умял колобочек. — Уж я сколько Виктор Михалыча просил: скажите, говорю рецепт. Ведь вот, не говорит, — причитал он, чмокая и облизывая кончики пальцев. — Но зато уж хлебосолен... Так. Минуточку. — Он вновь спохватился, вспорхнул, торопливо и туго дожёвывая, и по-бабьи всплеснул руками: — А вот я смотрю, тут давно слово просит Татьяна Станиславовна... Только покороче, умоляю, — вполголоса простонал он, скосив на напряжённо застывшую Татьяну Станиславовну покрасневшие раздражённые глаза, — Время, понимаете? Время!»
Татьяна Станиславовна, мучительно пережевав, затараторила быстро, с сипловатой одышкой, опасливо косясь на Вадима. Однако он всё равно прервал её едва ли не на полуслове ликующим воплем и аплодисментами. «Ну а теперь, дирижёрский взмах, — завершающий тост! — вновь заверещал он, едва дождавшись, когда вновь заполнят бокалы. — И скажет его... — он выждал глуповато-торжественную паузу, — Анна Владимировна! Анечка, просим вас!» Анна округлила глаза и стала что-то говорить, тряся головой и разводя руками. «Аня, ты с ума сошла? — Вадик глянул на неё свирепо и умоляюще. Быстро — ну!» Он что-то забормотал, похоже, матерное, Анна страдальчески сморщилась, почему-то виновато глянула на меня, поправила по обыкновению мизинцем очки на переносице, неловко схватила бокал и заговорила высоким, дёргающимся голосом что-то про целеустремлённость и верность долгу, целостность натуры... Хозяин её не слушал, да и вообще никто никого не слушал. Услышав про завершение трапезы, счастливые гости возжелали распробовать, что ещё не распробовано, откупорить, что не откупорено. Вадим взирал на суету с гордым презрением приближенного...
Потом мы шли обратно, тою же дорогой, только по-хмельному радужной, мимо пилорамы, мимо магазина, церкви — «На реставрацию храма деньги Виктор Михалыч дал. Истоки наши, знаете», — вдохновенно пел Вадим где-то поодаль. Все натурально были счастливы. То, как их столь незатейливо выставили вон, не удручало. Беспардонность придавала даже некоторый шарм виновнику торжества. Да уж вот, такой он у нас, Виктор Михалыч-то. «Ну сам посуди, — с жаром бубнил кому- то некий Костя, по всеобщему мнению, интеллектуал и острослов, — с нами до вечера вошкаться, что ли? Говорят, мэр подъедет поздравлять. Мэр!..» Он даже засмеялся, такой дикой показалась ему ситуация: мэр приехал, а тут мы, понимаешь, сидим...
«Ну вот всё и кончилось, — вполголоса говорила непонятно кому Анна. — Гос-споди, неужели всё кончилось...»
«Отменная у вас супруга, Павел Валерьевич, — жарко шепнул мне подоспевший Вадим. Он непонятно когда успел хорошо нализаться. Должно быть, на кухне налили. — Просто- таки замечательная. Как хорошо сказала, а? Вы ведь слышали! А остальные что — мямлили, через пень колода. Бу-бу! А у неё — ёмко все, внятно. Блеск! всё ж таки потомственная интеллигенция. Это же всегда чувствуется»...
«Господи, вот всё и кончилось», — как-то отрешённо продолжала бормотать под нос Анна.
***
«Вот же ить, молоденька какая. Неужто сама убилась-то? — бормотала, ни на кого не глядя, маленькая, тёмная старушка, сгорбившаяся на лавочке, у подъезда, на расползающейся от сырости газетке. — А? Вот и я говорю, мил человек, человек от роду сам себя не убивает. Не может он сам себя убить-то. Бог не велит. Бесы его убивают, бесы! Семеро их, бесов. Один бес манит, другой пугает, третий утешает, четвёртый жалобит, пятый срамит, шестой задорит, седьмой в темень толкает. Один появится, так, стало быть и другие шестеро придут, они один без другого не ходят. Первый-то — голос хрипкий да тихонький, вот как хрипкий голос услышишь внутри себя, надо тотчас же к солнышку поворотиться да и сказать: «Царица наша небесная, голубочка белокрылая, оборони от нечисти бесовской и темной напасти, как от пёсьей пасти...»
Я не успел дослушать до конца, ощутил вдруг под ногами хлипкую качающуюся пустоту, и чтобы вовсе не провалиться туда, прислонился спиной к влажному корявому стволу дерева. Стало вдруг удивительно спокойно и тихо, и чтобы не спугнуть эту тишину, я прикрыл глаза.
— Пашка, да ты что! — Я с неудовольствием почувствовал, что кто-то крепко встряхнул за плечо. — Открыл глаза и увидел перед собой Колю Шатунова, тот стоял, широко расставив ноги, глядя в глаза с недоумением и опаской.
— Э, да ты... — протянул Шатунов, увидев, как я крепко зажмурился и встряхнул головой, сгоняя с себя оцепенение и глухой шум в голове. — Да ты вмазал, что ли? А? Пока не нужно бы, Паша. Давай, я попрошу, чтоб чайку, что ли, тебе. Бабы сейчас живо соорудят.
— Да ты что, какой тебе вмазал! — яростно зашипела Галина, его жена. — Тебе бы только вмазать! Не видишь — плохо человеку.
Но я уже сориентировался, неопределённо улыбнувшись, с усилием оттолкнулся спиною от дерева, отвёл кого-то рукой и отошёл. Кажется, лишь немного качнуло. Да ветка сухо царапнула по лицу.
Траурный митинг между тем подходил к концу. Тишина была густая и грузная. «Анюточка наша, ненаглядная ты наша», — надрывно заворковал какой-то потерявшийся женский голосок. И тотчас пропал. Пытался разглядеть, кто это говорил, да так и не смог.
«Так, ну айда, грузим», — коротко скомандовал кто-то, опять же, кажется, Вадим.
«Господи, вот всё и кончилось», — вспомнилось вдруг.
***
Потом я долго не мог собраться с мыслями. Происходящее ускользало от меня, просачивалось, как вода сквозь пальцы. С ужасом подумалось вдруг: «неужели мне всё равно? Наверное, все смотрят на меня и думают: то ли он абсолютно равнодушен, то ли уже спятил...» И действительно, постоянно приковывали внимание какие-то пустяки. Чья-то обвислая шляпа. Татуировка на чьём-то запястье — рука, держащая факел, и что на этом факеле написано. Так и не успел прочесть...
Откуда-то, словно из промозглого тумана, сама собою возникла уродливая тележка, сваренная из прутьев, вероятно, какой-нибудь забытой могилы. С тяжким стуком на неё положили гроб. Разом, с нарочитым уханьем впряглись сразу несколько мужчин. Тележка с пронзительным скрипом покатилась по заваленной лиственным мусором аллейке. Я тоже тянул её за холодный, мокрый поручень, потом вдруг убедился, что она катится и без меня, отошёл в сторону.
Процессия замерла близ выросшей из-под земли горы глины. Глина была какая-то обесцвеченная, мёртвая, ещё более мерзкая из-за вновь начавшегося мелкого, липкого дождя.
Все дружно обступили чёрную прямоугольную дыру в глине. «Теперь всё придётся опять начинать сначала...» Не сразу понял, что это ко мне. Что начинать сначала, простите? Ах да, жизнь! Кивнул. Почти сразу узнал его. Это был полный, рослый человек с инфернальной остроконечной бородкой. У него было смешное прозвище «Батишкаф». Мокрый берет темно- синей кляксой растёкся по голове. Почему-то нестерпимо захотелось сказать ему что-нибудь грубое. Ладно, сдержался, было бы неловко. Да нет, начать, оно, конечно, можно. Как вот только? Что у вас ещё в запаснике? Что жизнь полосата, как зебра? Вот! Как же я забыл! То есть, значит, у меня сейчас как бы черная полоса. А потом она как-то (как?!!) перетечёт в белую. В ослепительно, стерильно белую! И как же там, в этой начатой сначала белоснежной жизни уместится Анна и эта аккуратная прямоугольная дыра в глине, и бурые пятна крови на свитере? И вообще, та, предыдущая «белая» жизнь, с Анной? Как?! Не будет ничего? Амнезия? Деликатная форма идиотизма.
Тогда, двадцать один год назад, я нашёл свою иголку в стоге сена. То был случайный всплеск в зыбкой ряби времени. И теперь суждено мне продолжать жить в мире, и не будет в этом мире ничего, что не было бы связано с Анной. Этот мир должен был бы исчезнуть вместе с ней, но почему-то не исчез, продолжает существовать огромным, зияющим кубом пустоты, зеркалом, в котором не отражается ничего. Мир будет продолжаться, как миражный свет исчезнувших, угасших, истлевших звёзд...
***
«Прощаемся, — солидно и скорбно скомандовал Батишкаф. — Сначала родственники».
Я как-то неловко, перепачкав колени в этом бледно-рыжем месиве, взял в руки расползающуюся, кисельную горсть и бросил в чёрный провал. Глухой, утробный отзвук заставил вздрогнуть. Почему-то подумалось: а как это слышится изнутри? От этой мысли резко качнуло в сторону. Пришлось схватиться за ограду чужой могилы.
Кто-то, оказалось, Колька Шатунов, цепко схватил меня за локоть, куда-то повёл, усадил на какую-то скамейку.
«Т-ты чего улыбаешься? — строго и почему-то заикаясь, спросил он. — Ты мне это брось!»
Разве я улыбаюсь? Быть не может. Нет, в самом деле улыбаюсь.
«А ты почему заикаешься, Шатунов-Кривошипов? Ты ж не заикался. Или заикался?»
«Т-ты это брось, — повторил он и тотчас осёкся. — Ч-черт, в самом деле заикаюсь. Ладно. На-ка по-быстрому!»
Он сунул мне прямо в зубы горлышко плоской чекушки.
«Вали из горла, так целебней». Я послушно кивнул, взял чекушку, как дитя соску, и сделал три-четыре глубоких и шумных глотка. И тут же, будто из-под земли, выросла Галина.
«Ты чего вытворяешь, — яростно зашипела она на мужа, — совсем уже башку потерял! Людей постыдись».
«Галь, не лезла бы, а? — Шатунов смерил супругу презрительным взглядом. — Нужно ему сейчас. Неужто понять не можешь. Иди-ка вообще отсюда. Дома поговорим».
Галина неожиданно замолчала, как-то жалко кивнула, затем вдруг присела на корточки, шумно всхлипнула, погладила меня по щеке и отошла в сторону и отвернулась. Плечи её затряслись.
«Посиди пока здесь. Там без нас справятся. Я с кладбищенскими всё уладил. На-ка ещё...»
***
После похорон на трёх автобусах все поехали в «Кассиопею», стеклобетонное сооружение, бывший Дом политпроса. В Зале торжеств, именно так помещение называлось, были уже с соответствующей строгостью накрыты столы...
Помянули стоя, помянули сидя. Вездесущий Вадим, вдруг оборвав чеканный поминальный тост, заговорил задыхающимся ямбом: «Прощай наш друг, тебя мы не забудем. Твоё тепло согреет нас, любя. И мы всегда себя сурово судим, что не смогли мы сохранить тебя». Это произвело впечатление. Кто-то растроганно высморкался.
Когда поминки вошли в конечную стадию, то есть когда неотвратимо и тяжеловесно возобладало пьяное оживление, когда люди перестали считать себя обязанными сохранять скорбное выражение лица, и лишь ненадолго натягивали его на лица при упоминании Анны, я осторожно подошёл к Регине и сказал, что ухожу. Регина поначалу не поняла, она уже давно вполголоса говорила с каким-то совершенно незнакомым человеком, который, увидев меня, глянул исподлобья и замолчал.
— То есть как? — Регина округлила глаза. — Погоди, нехорошо как-то получится. Ты посиди ещё. Ну чуть-чуть. Разойдутся они скоро. Вон мужики уже кучковаться начали, соображают. Господи, жизнь продолжается... Паша, нельзя уходить сейчас. Я всё понимаю, но...
— Ну... Ну скажи, мол, плохо ему стало.
— Да плюнь три раза. Паш, — Регина махнула рукой. — А, ладно, иди. Я что-нибудь придумаю. Только ты домой иди, ладно? Если хочешь, я заеду сегодня вечером. Не надо? Ну в другой раз. Ты, Паша, не пропадай, пожалуйста, а? Нельзя тебе сейчас пропадать.
Я кивнул и вышел. Шёл быстро, даже как-то чеканно, словно было куда торопиться. Так и прошагал без единой мысли в голове несколько кварталов. Автобусную остановку проскочил, возвращаться назад не хотелось. Вот и помянули Анну Владимировну! Я вспомнил, что за всё время поминок так ни разу не подумал о ней. Словно она была где-то неподалеку, а всё происходящее с нею никак напрямую не связано... И тогда я неожиданно для себя решил, что сейчас, когда никого нет, когда он свободен от всех этих обрядов, и впрямь можно было бы и помянуть.
***
Когда-то давно здесь было детское кафе под названием «Весёлый Чиполлино». Сюда в школьные каникулы строем водили детей, кормили примерно тем же, чем в школьных столовых, только под истошные звуки детских песенок из динамиков. Столь же истошно кричали попугаи, но не те, тощие, светло-зелёные и печальные, что сидели в клетках, а опять же из динамиков. На стенах были грубо намалёваны изображения весёлого луковичного человечка в компании с неизбывными Чебурашками и Крокодилами. Когда времена детских кафе канули, его пробовали переоборудовать. Арендовал его местный Союз художников. Мыслилось переделать заведение в этакий уголок старой Италии с душераздирающими аккордеонами, пиццей, кислыми винами и Тото Кутуньо. Кое-что успели сделать, но на кафе уже положило глаз какое-то непонятное спортивное общество, художников быстро и невежливо выставили прочь. Кафе заполнилось коренастыми парнями с плоскими глазами и неторопливо-утробными разговорами. Потом сгинули и они, кафе стало приходить в упадок, псевдофлорентийская мишура давно облезла, и на стенах вновь стали бледно проглядывать опостылевшие Чебурашки.
***
Взял полграфинчика водки, два бутерброда, стакан сока. Народу мало, время рабочее. Не торопясь налил в пластиковую одноразовую рюмочку, не торопясь, основательно поднял. «Ну что же, — сказал я сам себе вслух, правда, глухо, еле слышно и низко опустив голову, — вот мы и попрощались, Анечка. Да. Пусть те люди, чужие, ненужные, сидят там, в зале торжеств. Пусть себе. А мы тут с тобой одни...»
И вновь потекли слова, какие-то деревянные, сучковатые, чужие, они выползали помимо воли, образовывали некое дурное нагромождение, столь же фальшивое, как и то, что в зале торжеств. Бред продолжался, ничего изменить нельзя. Одиночество — не панацея. Я зло встряхнул головой и, заранее напряжённо сморщившись, выпил. Замер, словно прислушиваясь. Взял бутерброд, но как-то неловко, он почему-то выпал из рук, звучно шлёпнулся на пол. За соседним столиком кто-то обернулся с живым интересом. Я жалко, курьёзно улыбнулся. Это показалось уже из рук вон диким и обидным. Внезапно почувствовал, что сейчас, именно сейчас запла;чу, что все эти три дня, все эти хлопоты, справки, протоколы, встречи, сырая эта глина, зал этот торжеств сейчас, сию же минуту нагрянут разом и задавят меня всей тяжестью. Я раскрыл рот, широко вытаращил глаза, как делал в детстве, чтоб не заплакать.
Отпустило. Зря сюда зашёл. Да ещё взял так много. Уйти, что ли?..
Чипполино
— Простите, потревожу.
Да уж потревожил. Вот только тебя тут недоставало. Только тебя.
— Вы меня, наверное, не узнали...
Да нет, отчего же, узнал. Был на поминках. Тот самый, что беседовал с Региной. Воронин даже подумал, что это очередной её ухажёр. В её вкусе. Однако сел с самого начала не рядом с ней, а где-то у выхода. Да и говорила она с ним как-то не по-свойски, нервно. Коротко стриженый нордический блондин. Лицо, как говорят, волевое. Правда, уши торчком и всё время красные. Где-то они, как будто, и раньше встречались...
— Узнал. Однако, знаете, я сейчас не расположен...
— Понимаю. И я не расположен. Позвольте, однако, представиться. Чепик Анатолий Никитич, бывший... Бывший муж Анны. Вы наверняка обо мне слышали.
А, вон как. Однако, увы, почти и не слышал. Даже фамилию. Анна тогда фамилию не меняла. Чепик. Она ни в какую не желала о нем говорить. Так и сказала: этих двух лет не было. Где-то случайно, пару раз — Толя. А кто Толя, что Толя — ни слова. Да он и не настаивал. Так оно лучше. Прошлое должно быть в прошлом. И уж коли тогда он о нем ничего знать не хотел, то уж сейчас-то тем более.
— Вы что же, вышли сразу вслед за мной, да?
Прозвучало резковато. Однако разговор этот всё равно надо заканчивать. Не ко времени. Да и не будет никогда ко времени.
— Почти.
— И зачем?
— Хотелось поговорить.
— Говорите, только короче.
— Может, вначале помянем?
— Спасибо, я уже.
— Как угодно. Тогда... может, покурим? Выйдем на улицу. Пойдём.
Это «пойдём» было коротким, властным и окончательным. Чепик двинулся к выходу, не оборачиваясь, в полной уверенности, что Воронин идёт за ним. Чепик шёл всё так же спокойно, не оборачиваясь. Как-то уж очень спокойно. Так спокойно ведут себя люди, на что-то решившиеся. Прошёл метров десять, замер у низенькой лавочки рядом с табачным киоском и как-то деревянно присел. «Угощайтесь». Сигареты — не успел заметить, какие. Видно, что дорогие. Да он вообще упакован что надо. Скромненько и дорого, без сальной позолоты. Закурил. Забытый запах на миг отбросил его назад, в прошлое. Всего лишь на миг. Он перевёл дух, хотел этак солидно произнести, мол, я вас слушаю. Но не успел.
— Я не надолго. Просто пару вопросов. Даже и не пару. Даже просто один, — Чепик говорил медленно, нервно перебирая в руках так и не раскуренную сигарету. — Так вот: отчего умерла Анна?
Вот тогда Воронин и понял, что именно этот вопрос, который колючим воплем рвался наружу в ту ночь, в больничном коридоре и который потом застыл в нем корявой ледяною фигуркой. Именно он сидел в нем, глухо, неуклюже ворочался и требовал разрешения, превращая в бессмыслицу и ложь всё прочее, связанное с Анной.
— Она... Вы разве не знаете? Мне даже странно...
— Странно. Ты что, — он вдруг резко и яростно перешёл на «ты», — в самом деле поверил, что Анька могла? Вот так — на подоконник, открыть окошко и — фюить! — Чепик описал пальцем дугу, сунул сигарету в рот и снова вытащил.
— Трудно, — выдавил из себя Воронин, не зная, куда девать руки, — трудно в это поверить.
— Ну ладно хоть так, — Чепик зло усмехнулся, наконец закурил и шумно, словно захлёбываясь, затянулся. — Теперь слушай. Я ведь сюда приехал не на похороны. Даже наоборот. Мне Анька позвонила недели две назад. Отыскала через Регину. Анька сказала: приезжай, пожалуйста, срочно, нужна по- мощь. Вот так сказала. Это при том, как мы с ней расстались. А расстались мы с ней — хуже не придумаешь, вот как мы с ней расстались. Анька такой человек: если говорит кому: ненавижу, значит ненавидит! Да ещё в глаза глядит так, что — не дай бог. И год пройдёт, и десять, — ничего не изменится. И уж если потом она говорит: приезжай, нужна помощь, значит, дела такие, что — все, хуже не бывает. Вот так.
Чепик далеко отщёлкнул окурок, и тут же полез снова за сигаретой.
— Ну я приехал. Встретились опять же у Регины... Она, Анька... ну совершенно не изменилась, ну просто совсем... Двенадцать лет почти, а она... — Чепик усмехнулся и махнул рукой, рассеивая дым. — Говорили вдвоём, на кухне, она даже воду пустила из крана, чудачка. В кино, наверное, где-то увидела. Из того, что я понял: что-то у неё приключилось с боссом. То ли услышала что-то лишнее (ну совсем лишнее, бывает, знаешь, такое лишнее, что лучше самому себе уши отрезать, чем услышать), то ли влезла во что-то по дурости... Ну не знаю, не сказала.
— Погодите, с каким боссом? С Олегом Эдуардовичем?..
— Да каким Эдуардовичем! — Чепик презрительно сплюнул. — Какой босс! Манда с ушами, вот он кто. Босс у них совсем другой. Слыхал, наверное, про Гурьянова Виктора Михайловича? Вот он у них и есть натуральный босс. Такой я Аньку сроду не видел. Трясло се всю. Не столько за себя, говорит, боюсь, сколько за... ну, в общем, за тебя, родной.
Чепик искоса глянул на Воронина и зло по-волчьи ощерился.
— Слушаешь дальше? Ну, поначалу дело мне трудным не показалось. Навёл справочки. Есть у меня каналы. Гурьянов этот, кличут его «Бурьян», тоже не большая шишка. А в смысле авторитета — вообще нуль. У него судимость-то одна, и то, вроде, условно. Гондон штопаный. Все эти «джипы» коттеджи-маттеджи, — всё с чужого плеча. Дали поносить, он и рад, дурак. В общем, устроили нам встречку. Уж по одному тому, как быстро её устроили, было видно, что Бурьян — пустышка, замухрай. Пришёл он не один, с телохранителем, Фаиком Мусакаевым. Этот Мусакаев, балкарец, тип — ещё из тех. В Афгане повоевал, после в Чечне, только уж с другой стороны. В Чечне, однако, сильно не задержался, получил пулю в бедро и разлюбил дикую свободу.
Нормальная была встречка, я о себе порассказал, кто таков, что делаю, с кем здоровкаюсь. Потом с просьбишкой: жена, говорю, бывшая, хорошая баба, но дура, как все бабы. Старая любовь не ржавеет, пятое-десятое. Отпускаете её с миром, а уж после увезу её я в тундру, к оленям, и не услышите вы о ней больше ни слова. Они переглядываются. После Фаик отошёл. Посоветоваться. Вернулся, шепнул что-то на ухо Бурьяну. Тот кивнул и говорит: «В общем так: пусть баба твоя сегодня мне позвонит на сотовый и ставит свечку». По рукам да и разошлись. Потом ещё в кабаке посидели вчетвером. «Акапулько». Они, я и Анна. Даже шутки шутили, рюмочками чокались. Отлегло. А на следующий день мне с утра Регинка звонит. Анька, говорит, убилась. Я сперва не поверил. Собрался к Бурьяну ехать, а он сам ко мне. То есть, не он, а Фаик. Да не один, с приятелем, тоже из чёрных. Приятель, правда, в коридорчике стоял, дожидался. Говорил Фаик коротко без кавказских понтов. Говорит: обмана не было, тогда в самом деле, сказали: отпустить с миром. А на следующий день совсем другое — гасить. Мы, говорит, все, что могли, сделали. Я ей зла не хотел. И тебе не хочу. Мне, то есть. Потому — уезжай, говорит, отсюда, чем скорее, тем лучше. Для твоей пользы говорю. А про бабу забудь, говорит, считай молнией её убило. Вот такой разговор. А вчера мне в номер Бурьян звонил. Самолично. Уже другой совсем, спокойный, борзый, как конь. А чего, говорит, ты домой не едешь, дела что ль какие? Может, шмотки долго собирать, так мы поможем. Стращает меня, хрен овечий. Я ему говорю, мне перед тобой не отчитываться, будет надо, уеду, тебя не спрошу. Он ладно, говорит, только не передержи.
— Кто же это сделал? — спросил наконец Воронин, поразившись, как деловито и просто прозвучал вопрос. — Аню — кто?
Несколько мгновений назад его вдруг начала бить крупная дрожь, он даже подумал, что это, должно быть, видно со стороны. Он принялся было зябко поводить плечами, чтобы её как- то унять.
— Кто сделал? Да они оба и сделали. Зазвали в офис. Это сразу после «Акапулько». Мол, для разговора, мол, дело чтобы закрыть. Она их там ждала. А как Фаика увидела, все, видать, поняла, да поздно... В общем, Бурьян окно открывал, а Фаик... Теперь спроси, зачем я тебе всё это говорю? А чтоб знал. Я на поминках-то сидел и смотрел. Из тех, кто там был, считай, больше половины знали, что никакой это не несчастный случай. А каждый, считай, третий знал, чьих рук дело. Зато слова-то какие! «Прощай, Анечка, спи спокойно!» Я в это дело лезть не буду, но и на молчанку не подписывался. А ты... Знаешь, лучше бы тебе уехать.
— Уехать? Вы... Ты думаешь...
— А я ничего не думаю. Думать — твоя забота. Но когда сегодня придёшь домой, осмотрись внимательно. Не изменилось ли что. Если почуешь, что в доме кто-то был, делай выводы. Тут дела серьёзные.
Чепик встал, неторопливо, исподлобья огляделся по сторонам.
— Пойду я. Прощай, что ли, Воронин.
Он повернулся и быстро зашагал по дорожке, ведущей к кафе, шёл прямо, твёрдо, едва заметно ссутулившись. Воронин в немом оцепенении смотрел ему вслед, не веря, что разговор этот, внезапный, оглушающий, так вот и закончился. И действительно, Чепик остановился, постоял, словно застыв, затем резко обернулся и торопливо, будто боясь передумать, пошёл обратно.
— На-ка, держи, — он хмуро протянул Воронину маленький, невесомый свёрточек, — честно говоря, не хотел отдавать. Был соблазн самому прочесть.
— Это что? — Воронин почему-то испуганно отдёрнул руку.
— Письмо.
— Письмо? Какое ещё письмо.
— От Анны.
— От... Анны?! — Воронин беспомощно затряс головой. — Ты...
— Письмо от Анны! — Чепик повторил раздражённо, как урок для ученика-тугодума. — Анна мне его дала... в тот самый день. Сказала: если что со мной случится, отдашь Павлу. Только не сразу. Пусть немного времени пройдёт. Всё обойдётся, вернёшь мне или выбросишь. Так она сказала. Ну вот, теперь все. Давай, прощай, Павел Валерьевич.
***
{Пашенька, дорогой. Если ты читаешь это, значит это случилось. Знай, Паша, я сама во всем виновата. Господи, как тяжело писать, сидя живой и здоровой, и знать, что когда это прочтут, меня не будет. Ну вот просто не будет и все, как будто я и не рождалась вовсе, и все, что было, — было без меня. Всё останется на месте, а меня — нет.
Ну вот, перечитала, хотела порвать, потому что я совсем иначе хотела, а после передумала — если порву, вообще ничего не напишу.
Паша, пообещай мне, то есть теперь уже не мне, а той, кого ты помнишь, что не будешь пытаться выяснить, что со мной случилось. Пройдёт время, и не очень много, я думаю, всё узнается. Ты узнаешь, наверное, больше, чем я знаю сейчас сама. Это правда, я сейчас в какой-то тьме, и не знаю, что происходит, знаю, что нечто страшное. Тебе сейчас очень тяжело, больно, но именно поэтому, ради меня, пообещай.
Еще раз повторю: я во всем виновата сама. Я хотела как-то поправить эту жизнь, а сделала то, чего не нужно было делать ни в коем случае. Ты скажешь, что в нашей жизни и так все было нормально. Да, все было нормально, и мы были, — помнишь, кто-то сказал, — образцовой парой, и это была почти правда. Почти. И все же мне хотелось что-то поправить. Мы с тобой совсем разные люди, ты так и не узнал, до какой степени мы разные люди. Я и сама это недавно поняла. Поэтому тебе будет трудно это понять, но попробуй.
Что у нас было впереди? Заново отстроенная дачная каморка, подержанная малолитражка, поездка в какую-нибудь Турцию, серебряная свадьба, золотая свадьба и тихое угасание? Я пишу какие-то гадкие вещи, но что делать. Детей у нас с тобой не было, и в этом виновата я, ты даже не представляешь, как виновата. Знаешь, мне было иногда просто жутко, выть хотелось, как жутко. Да я и выла иногда. Ты, кстати, даже не заметил, что я последнее время попивала. Или заметил?
Наверное, тебе трудно понять этот кошмар, когда едва совершеннолетние девчонки, которые ещё год назад взирали на тебя с застенчивым обожанием, сегодня смотрят с брезгливым участием и едва здороваются. Те, кому по разным причинам, все равно по каким, — удалось. Я устала, Паша, от гордого презрения, я устала твердить себе и другим, что они лишь удачливые шлюшки, что если бы я захотела... Ты мог на все это смотреть спокойно, философски, а я — нет. Я хуже тебя, я тщеславна и глупа, я очень долго ждала, когда все как-то устроится само собой, меня, конечно, заметят, оценят, я наконец заполучу должное. Пару раз мне казалось: ну вот, ещё чуть-чуть и — ничего, все оказывалось жалким миражом. Пока не поняла наконец: нет, ничего не будет. Никогда. Столько времени было потеряно. Поэтому я не колебалась, когда мне представилась возможность сделать одно очень опасное дело. То есть, колебалась, конечно. Трусила отчаянно, но в самой глубине души знала точно: я соглашусь. всё могло быть удачно. Так мне казалось. Но не вышло. Виновата я одна. Получается, что так. Паша, я умоляю, прими всё как есть. Ты ничего не сможешь изменить. Пообещай, что не станешь мне перечить. Хватит того, что я сделала тебя несчастным, причинила тебе боль. Прости меня, Паша.
Твоя Анна.
ПУСТОТА
В доме обосновалась пустота. Капающая, тикающая, поскрипывающая, гулкая, отдающаяся глухими, точно отголоски бреда, соседскими голосами, хлопаньем дверей, урчанием лифта за стеной. Она принимала очертания предметов, имитировала вещи, звуки, тени. Она была коварна, таилась и до поры никак себя не проявляла. Лишь телефонные звонки, случайно найденные вещи оповещали о её существовании, о том, что она здесь и никуда не денется. Да и дома уже не было, был лишь неживой куб пространства, сохранивший внутри себя лишь набор предметов и неистребимый дух жилья.
Соседи на лестничной площадке поглядывали на меня с опасливым участием, и — я чувствовал — оборачивались вослед. Заходить перестали вовсе. Сослуживцы, когда я входил, замолкали и принимались переглядываться. Начальник, начиная разговор, откашливался и, говоря, глядел в сторону. Вокруг заколыхалось поле суеверного отчуждения.
Я даже самого себя перестал ощущать в полной мере. Словно какая-то большая моя часть отделилась и исчезла бог весть куда, а здесь осталась лишь бледная, поверхностная оболочка, голос, походка привычки.
Поначалу я боялся засыпать, боялся этих ритуальных погружений в слоистый мир мыслей-уродцев, отстойной сыворотки памяти. Однако Анна не приходила в сны, лишь витала около, прозрачною тенью. Однажды, впрочем, пришла. Я её будто чем-то обидел. Не сильно, а так, мимолетно, почти шутливо, но она почему-то, как ребенок, не хотела выпускать из себя эту самую обиду. А я всё ждал, когда она пройдет, понимая с одной стороны, что Анна никогда подолгу не сердилась, а с другой стороны осознавая, что блеклый промельк сна вот-вот завершится прогорклым чадом пробужденья, и всё исчезнет.
Порой мне казалось, что было бы, наверное, легче, если бы я впал в отчаяние, в остервенелую, запойную тоску с её проклятьями, бессвязными монологами и обидой на весь свет. Из всего этого был бы со временем какой-то выход. Было иное — стоеросовое, пугающее равнодушие. И я не знал, чем это завершится. Я не боялся памяти, не закрыл её двери на засов, я, к примеру, порой подолгу рассматривал разбухший семейный
альбом, перебирал её вещи, вдыхал запах, но не ощущал боли, хотя хотел ощутить. Было лишь глухое, отдалённое колыхание чего-то невыносимо сдавленного, и я понимал, что когда-то эта тонкая оболочка прорвётся, и вот тогда всё это вспухнет и выплеснется наружу...
Незыблемая устойчивость мира вокруг меня пугала и настораживала. Сам я не изменился ни в чем, у меня остались те же привычки, я исправно ходил на работу, со временем сослуживцы перестали относиться ко мне по-особенному. Я чётко, даже чётче, чем ранее, выполнял обязанности, выходил на перекур, слушал анекдоты, хотя не всегда их понимал.
У меня был нормальный сон, нормальный аппетит. Именно так, как писала Анна: «Все останется на месте, а меня — нет».
Как-то позвонила Алина, бывшая сослуживица, с которой меня связывала некогда этакая полудружба с деликатным ухаживанием, прогулками в обеденный перерыв, мимолётными касаниями и шутливо-капризной ревностью. После соболезнований, сочувственного всхлипа она осторожно предложила съездить за грибами. «Будет небольшая компания, — сказала она, точно оправдываясь. — Может быть тебе это нужно...» — «Нет, мне не нужно», — ответил я по возможности мягко. Но вышло грубо. Алина растерянно забормотала и повесила трубку. Наверное, заплакала. Она всегда жалко, заторможено улыбалась, прежде чем заплакать. Хотел позвонить и как-то всё закруглить, но подумал, что едва ли теперь отыщу телефон, да и ни к чему это, ибо Алина была в сущности, тою же частичкой прошлого, то есть тою же пустотой. Да и что это была б за поездка. Грибы я собирать никогда не умел и не любил. «Небольшая компания» пребывала бы в напряжённом столбняке, переглядывались бы да перешёптывались. Пожалуй, увольте.
***
Однажды я решил: у меня теперь два пути в жизни — или каким-то непостижимым пока образом выжечь всё из памяти, как-то заново родиться, начать сначала, или же выяснить все, что случилось с Аней до конца. Жить дальше с этим зияющим сгустком пустоты внутри было немыслимо. Я решил, я даже утвердился в этом, однако вскоре незаметно перестал об этом думать. Неопределённость конечного срока превращали намерение в благую догму.
Анна была, как оказалось, главной составной частью некой многослойной, но в сущности простой системы счастья и покоя, которая была всегда незримо со мной как некий прозрачный купол, даже если я порой подолгу бывал вне дома.
Она была сметена, выброшена из жизни некой силой. И какая-то, тоже чужая, увещевающе циничная логика мягко предполагала принять всё это как злополучное стечение обстоятельств, и даже, если угодно, некое предначертание судьбы. К этому же мягко и бессловесно призывали окружающие — родственники, друзья, сослуживцы. Анну забыли, ибо её надлежало забыть. Забыли как живого человека, продолжая, почтительно помнить как некий неживой обелиск. Забыли печально, но послушно и беспрекословно. И мир существовал без неё уверенно и комфортно. Круги разошлись, водная гладь успокоилась.
Ее место в приёмной заняла пучеглазая блондинка с розово парафиновым лицом и неприятно резким голосом, которая очень быстро всё там расставила по-своему. Я пришёл тогда к управляющему банком, худощавому, подвижному человечку с уродливой фамилией Горпин, за некоей причитающейся символической суммой. Начал и сбивчиво втолковывать ей, кто я и зачем (меня почему-то всегда приводили в замешательство такие вот монументальные девы из приёмных), но девица прервала мой унизительно спотыкающийся монолог нетерпеливым жестом.
«Проходите, Олег Эдуардович как раз сейчас свободен». Пронзительно прочирикала и махнула рукой, не отрываясь от пиликающей, переливающейся разноцветными кубиками компьютерной игрушки.
Горпин протянул мне вялую, влажную руку, пробормотал, в какой кабинет надлежит мне зайти, какие бланки заполнить, какие справки представить... Глядел в сторону, глаза были затравленные, точно разговор был для него непереносим. «Мне очень жаль», — проникновенно, с усилием промолвил он под конец.
«Что?! Что именно вам — жаль?!» — я вдруг не выдержал.
Горпин вдруг отпрянул, глаза его округлились от непонятного страха, он стал в чем-то меня убеждать, прижав руки к сердцу. Я смущённо буркнул извинения и торопливо вышел, не попрощавшись.
***
«Паша, тебе необходимо развлечься. Нет, не в прямом смысле, конечно. Может, ты отпуск возьмешь? Тебе есть куда съездить? Ты всё это в себе запер, и теперь оно из тебя не может выйти. А надо, чтоб вышло, понимаешь? Хоть так, хоть эдак. Иначе — плохо».
Так сказала Регина, когда я провожал её до стоянки. Я зашёл тогда к ней, но столкнулся в подъезде — она куда-то срочно убегала.
«Я серьёзно говорю, — Регина строго глянула на меня, как на больного ребёнка, — съездить тебе нужно куда-нибудь. Ну хоть куда, ну хоть на даче пожить. Ты мне совсем не нравишься. После поминок сразу уезжай. С поминками я тебе помогу, да и все помогут».
«Каких поминок?» — я даже удивился.
«Паша, да ты что! — Регина даже остановилась. — Сорок дней же скоро. Анечке-то».
«А, ну да, — я смущённо кивнул. — Только знаешь... Ты меня правильно пойми. Не будет никаких поминок. Вот просто не будет и все».
«То есть... Ты серьёзно?»
«А ты как думаешь?».
«Ну да, конечно... Ну почему, Паша? Что случилось-то?»
«Ничего не сучилось. Просто я так решил. Давно уже».
На самом деле решил-то я только что. Вдруг понял, что больше это порционное блюдо ритуальной памяти не вынесу.
«Зря ты это, по-моему. Если в смысле денег — так поможем, я же сказала. Все помогут».
«Кто это — все? Виктор Михайлович Гурьянов тоже поможет?»
Я выкрикнул это внезапно для самого себя, с какой-то фальцетной петушиной закавыкой в конце. Без особого даже возбуждения, просто от шальной, мимолетно зацепившей злости. Зато Регину будто подменили, из снисходительно участливого друга семьи она в мгновенье ока преобразилась в перепуганного, не знающего, куда деваться подростка. Съёжилась, быстро, отстранений огляделась по сторонам.
«Ты чего скукожилась! — я зло усмехнулся. Случайная, непреднамеренная злость продолжала колобродить. — Шучу, я, глупая. А вы чего вообще боитесь-то все? Что вы все коситесь, переглядываетесь? Никто ж вас не винит ни в чем. Ясно же сказано — несчастный случай. Это официально. Неофициально — суицид. Красивое какое слово, а? Ты только вслушайся, как звучит — су-и-цид. Как китайский философ. В моей смерти прошу никого не винить. Такое случается у людей с неустойчивой психикой. Ведь так?!»
Регина успокоилась, взяла меня за локоть и отвела в сторону.
— Паша, ты не выпил? Нет? Напрасно. Тебе лучше выпить. Но слегка и — дома. ещё раз говорю: тебе надо уехать. Я знаю, что говорю.
— Знаешь! Ты вообще много знаешь. Верно? А улыбаюсь потому, что мне об этом, про то, что уехать, — уже говорили. Угадай, кто?
— Угадывать я ничего не буду.
— Ну и ладно. Кстати, хотел спросить. Регин, ты в ту ночь — ну помнишь, когда я тебе позвонил по поводу Анны, говорила про какое-то кафе. Не помнишь, что за кафе?
— Да откуда мне знать, — Регина вновь нервно обернулась.
— Случайно не «Акапулько»? Что это вообще за кафе такое?
— Я не знаю, — Регина глянула на меня уже с откровенной опаской. — То есть, я слышала про такое кафе. Страшно дорогое. Латиноамериканская кухня. Музыка тоже. Всякие бесамемучо...
— Так это там было?
— Может, и там, — она нахмурилась. — А что?
— Да ничего, — я махнул рукой. — Пойду я, пожалуй.
— Паша, — Регина схватила меня за локоть. — Ты все- таки уезжай, а? Ну возьми отпуск, то да се. Недели на три. Но перед этим зайди ко мне. Обязательно. Не здесь же, в самом деле, отношения выяснять. Да ещё так, на истерике. И запомни хорошенько: я тебе — не враг. Что бы ты обо мне ни думал. И не дури, я тебя умоляю — не дури. Всё очень серьёзно. Давай, Паша, иди домой. Поминки — твоё дело, может, ты и прав, не нужно сейчас ничего. Подойдёт время — помянем. Как положено. А ко мне зайди обязательно. Позвони только сначала. Давай».
Она неожиданно чмокнула меня в щеку, привычно смахнула ладонью помадный след и проворно поднырнула под пёстрый шлагбаум автостоянки. Пробежав несколько шагов обернулась и, увидев, что я стою неподвижно и гляжу ей вслед, ободряюще кивнула и с непонятной кокетливостью махнула рукой.
Я запоздало кивнул её удаляющейся спине. Стало почему- то спокойнее. Итак, она всё знает. Не всё конечно, но много больше, чем я. Ну да, там, в кафе она о чем-то шепталась с этим Чепиком. Она сказала: «Все очень серьёзно». Да кто бы сомневался. Она сказала: «Я тебе не враг». Не враг? А где вы видели врагов? Врагов вообще не существует, Просто каждый делает своё дело по своему разумению и по обстоятельствам. Она сказала: «Что бы ты обо мне ни думал». А я пока ещё ничего и не думаю. Она сказала: «Обязательно зайди». А вот это — всенепременно, Регина Вячеславовна. Я ведь не выживший из ума паралитик, чтоб кто-то мог решать, что мне должно знать, что не должно.
Однако сперва — вы, господин Гурьянов, отец наш, кормилец. Нам найдётся о чем поговорить и с вами, Фаик, стрелок баксанский. Вам это покажется смешным, но я желаю непременно знать правду. И вы мне её скажете. Вам придётся понять, что мир не карточная колода, где каждой масти дадено своё место. Вам придётся усвоить, что случайностей в мире куда больше, нежели закономерностей, а незаметное — далеко не всегда незначительное. Избравшим ночь не следует удивляться мраку.
И чем более дикой, несуразной казалась мне эта мысль, тем более я убеждался, что именно так оно и должно быть. И никак иначе. Из задыхающегося внутреннего вопля мысль день ото дня становилась расчётливой, разветвлённой идеей.
Я — один, и это не слабость, а преимущество. Одиночество превращает в невидимку. Я жалок и незначителен, и это не слабость, а преимущество, ибо даёт отличное поле для манёвра. И главное — я лёгок, как травинка, потому что всё потерял и мне уже нечем жертвовать в этой жизни. Ежели не получится короткой войны, я готов к длительной. Мне это не в тягость, потому что легче обрести опору в пустоте, чем среди неустойчивых предметов. И я не проиграю, потому что проиграть возможно, лишь совершив грубые ошибки, то есть когда сила вновь станет слабостью. А я не позволю себе их совершить. Я приду в дом врага как горемычный, наполовину выживший из ума, спившийся вдовец, и если пойму звериным чутьём, что нынче не время, раскланяюсь и уйду, пятясь и прижимая шляпу к груди, чтоб в точности так же прийти завтра.
Я нелеп и смешон, и это не слабость, а преимущество. Под шутовским колпаком спрятать нож сподручней, чем в голенище сапога.
Самый жестокий бунт начинается с покорных стенаний. Тень Анны не сможет меня осудить, ибо я это делаю не ради неё, а ради себя. И я готов по полной ответить за то, что сделаю.
Самое сильное оружие — это когда тебя считают безоружным.
А оружие...
И тогда я вспомнил про пистолет.
***
Его принёс года полтора назад Коля Шатунов. Принёс в период нового жизненного виража. И впрямь жизнь Колькина тогда, в который раз уже, вовсю трещала по швам: его жена, Галина, возымела мысль в очередной раз порвать с ним раз и навсегда. «Метаморфоз у неё, — сказал тогда Шатунов и залился злым смехом, — Как у бабочки-капустницы».
Галина действительно меняла оболочку вместе с содержимым. И не в первый раз. Вначале из симпатичной, глазастой и бестолковой нескладёхи она переросла в слезливо-жеманную инженю с неподвижным кукольным взглядом, трогательной навязчивостью и вопросами типа «о чем ты сейчас думаешь?» или «что было бы, если б ты меня не встретил?». Отвертеться было невозможно, надлежало давать немедленные и обстоятельные ответы, поклявшись, что говоришь истинную правду. В компаниях она гневным взглядом провожала каждую выпиваемую Колей рюмку. И хотя количество рюмок от этого не уменьшалось, настроение падало у всех, в том числе у окружающих. А затем — незаметно превратилась в близорукую толстушку с мелкими фабричными кудряшками и всеминутной готовностью к душераздирающей истерике. От неё почему-то постоянно пахло прелыми цветами, в дамском обществе она слыла умницей, ибо ежедневно и основательно читала газеты, причём прочитанному непоколебимо верила и запоминала надолго.
Первопричина кризиса, как выяснилось, была проста. На воскресенье Шатунов припас по обыкновению поллитровочку, дабы на протяжении дня тешить себя щадящими дозами. Галина боезапас обнаружила и перепрятала. Обнаружив с утра пропажу, Шатунов утратил душевное равновесие и поначалу решил потихоньку сыскать её собственными силами, затем с негодованием обратился к супруге. Та поотнекивалась, а затем с раздражённым воплем «да залейся ты!» бросила вожделенный свёрток мужу в расчёте на то, что тот поймает. Колька и рад бы, да оплошал, бутылка упала на пол с рванувшим душу звоном. В довершение Галина, поняв, что скандал неминуем, собралась и со словами: «вытирай сам свою сивуху» ушла из дома к матери.
В тот день Колька был подавлен, лицо у него было бледно- серое от небритья и злоупотребления, раннюю лысину косо прикрывала неопрятная, кудлатая прядь. Поначалу он впал в чернуху, говорил, что у Галки на стороне какой-то мальчонка- малолетка, и что он обоим повыдергивает ноги. Затем признал, что насчёт мальчонки он, возможно, и ошибается, но то, что Галка — стервь, каких поискать, — это общеизвестно. Затем стал радоваться предстоящей свободе. «Представляешь, Паша, утром встал, а Галки нет! Это ж какой кайф неописуемый, водки не нужно!» Затем принялся неуклюже передразнивать голос и походку супруги. Получалось забавно. А затем вновь помрачнел и, убедившись, что Анна, утомлённая пантомимой, вышла из кухни, вдруг со стуком выложил на стол пистолет.
«Это что ещё?» — я встревожился. -
«А то не видишь, — Шатунов приосанился. — Пистолет, это, товарищ Воронин. «Вальтер-ПП». «Полицайпистоле» по- ихнему».
«И зачем ты его, «пистоле» этот, с собой носишь? Коль, ты бы спрятал его куда подалее».
«Вот я затем и пришёл, чтоб спрятать...»
«Так. А почему ко мне?.. Нет, то есть я не против, конечно, но...»
Тут зашла Анна, я неловко прикрыл пистолет салфеткой, а Шатунов принялся преувеличенно громко рассказывать анекдот. Анна глянула на него с недоумением и вышла. Она терпеть не могла анекдоты. Любые.
«А к кому ещё? — зашипел Шатунов. — В сберкассу что ли сдать? А дома его держать не могу. Боюсь я Паша. Выкину чего-нибудь».
«Погоди, а ты взял-то его где?»
«Не поверишь — нашёл. Давно ещё, пацаном был. В старом доме, на Клары Цеткин. Помнишь, мы там жили. Вот там, в подвале и нашёл. Мать просила подвал вычистить, вот я и наткнулся. Ящик от посылок, а там тряпье. Хотел выкинуть, смотрю, тяжеловат ящик. Сунул руку, а там — он, — Шатунов любовно оглядел пистолет. — Полная обойма, плюс ещё одна. Тоже полная. Почему не сказал? Должна у человека быть тайна? Вот у меня и была. От всех без исключения. Он мне душу грел: ни у кого нет, а у меня, Шатунова Николая. — есть. Оружие ведь только тогда оружие, когда о нем никто не знает, кроме тебя. А теперь вот боюсь. Мысли в голове иногда — не приведи бог. Пускай полежит у тебя, а?»
«Чего боишься-то?»
«Ну... Мало ли что. Выкину ещё что-нибудь, неровен час».
«Ты давай уж не выкидывай, — я вздохнул. — Так погоди, может, его сдать? Как положено».
«Ну да! — Коля тоскливо вздохнул. — У нас, сам знаешь, затаскают. Кто поверит, что нашёл. А выбросить — рука не поднимается».
Тут вновь вошла Анна и пистолет был вновь укрыт салфеткой.
«Чего это? — Анна подозрительно прищурилась. — Ты чего, Колька, опять притащил? Имей в виду, я...»
«Черепаха это. Дуняшка её зовут. Галка, дура, озверела, хочет её на помойку выбросить», — не моргнув глазом ответил Шатунов.
Удар попал в цель. У нас в доме уже жила черепашка. Как- то Анна ночью спросонок наступила на неё в коридоре и едва не упала в обморок. К тому же чуть не вывихнула колено. С той поры вопрос живности в доме не обсуждался вообще.
— Коля! — её глаза яростно сузились. — Немедленно...
— Все понял, — Шатунов покорно поднял обе руки и бросил свёрток в портфель. Там тут же глухо звякнуло, но Анна не заметила.
Одевшись в прихожей, Шатунов воровато поозирался, вновь извлёк из портфеля свёрток и сунул мне, благо Анна, потеряв бдительность, отошла в сторону. Сунул и тут же быстро просочился во входную дверь.
На следующий день я отвёз Шатуновскую забаву на дачу и спрятал в чердачном чуланчике, на дне старого самовара с отбитым носиком.
Лесопарк
Страшно ему стало лишь в один момент — когда он сошёл с автобуса на остановке «Лесопарковая». Страшно настолько, что он лишь чудом пересилил себя, чтобы не сесть в подошедший автобус, едущий обратно, прочь от этого жутковатого, зачумлённого места.
Мимо него неумелыми зигзагами проехала на велосипеде девочка. Остановилась, встала, широко расставив ноги. «Дяденька, вы не к нам приехали?» — спросила она его, переводя дух. Воронин, не оборачиваясь, отрицательно замотал головой и ускорил шаг.
По дороге рассеянно пытался вообразить расположение комнат, хоть и не был в доме ни разу. Ничего не планировал: понимал, бесполезно связывать себя заведомой схемой, понимал, что все в конечном счёте будет не так, как запланируешь.
Дверь открыл телохранитель. Тот самый, Фаик. Только тогда, на похоронах, он был в серой замшевой куртке и темно-синих шароварах. А теперь — в обтягивающем чёрном джемпере и в джинсах. Темные волосы ёжиком с едва заметным налетим седины, запавшие глаза, узкий, словно раздвоенный подбородок. Взгляд тяжёлый, вопросительный.
— Здравствуйте! — Воронин выпалил с жалкой, смущённой приветливостью. Тот ничего не ответил, лишь сузил глаза.
— Вы меня не узнали, конечно. Да. Я — Вороний. Помните? Ну — муж (горестно потупился) Анны Владимировны. Не узнали?
Так, лицо слегка переменилось. Почти незаметно. Голову набок склонил, узнал, мол, говори, слушаю.
— Узнали. Ну и хорошо. Так, э-э, мне бы Виктора Михайловича. Можно его увидеть?
«Зачем?» — спросили глаза и шевельнувшаяся челюсть.
— Да буквально пару слов. Всё не решался зайти, побеспокоить. Собрался вот наконец...
— Мы уезжаем сейчас, — произнёс наконец телохранитель.
— Что, прямо сейчас? — Воронин огорчённо всплеснул руками. (Удача! Вот это удача!) — Мне буквально-таки пару слов.
— Фаик, кто там?
Ну вот и Хозяин. В малиновом банном халате с капюшончиком. Вид благодушно распаренный, седые, войлочные волосы торчком, такой сугубо домашний, даже какой-то трогательный.
— Да тут... — Фаик замялся и неопределённо хмыкнул. — Муж.
— Какой такой муж?
— Ну... как её , Анны Ворониной.
О, переменился в лице. Замер, зыркнул исподлобья. Заволновался. А вот за «как её» ты ответишь, генацвале, отдельным параграфом.
— Чем могу? Фаик, ты пропусти человека. Может, дело у него? — он говорил, поигрывая голосом, словно посасывая леденец.
Фаик холодно пожал плечами, мол, воля ваша, и едва посторонился, не сводя с него немигающего, кошачьего взгляда. Воронин прошёл в просторную, похожую на зал, прихожую, почтительно обошёл полураскрытый чемодан (в самом деле, значит, уезжают). Часы в форме геральдического щита показывали двадцать минут шестого. (Запомнить) Хозяева, он это чувствовал, не оборачиваясь, — переглядывались. Он, бормоча и улыбаясь, стянул с себя плащ и с удовольствием влез в уютные домашние тапочки. (Очень даже кстати.)
— Вот сюда, — горячая, влажная рука вяло легла ему на локоть и деликатно подтолкнула к боковой двери. Дверь дубовая, с барельефом в виде оскаленной африканской маски. — На кухню, извини уж.
Да помилуйте, о чем вы! Нам и на кухню-то много чести-с!
— Ну, слушаю. Только, знаешь, пара слов так пара слов. У меня времени шиш да маленько.
Кухня так, небольшая. Да и то, зачем большие кухни. Не коммунальная же квартира. Окна опять же тонированные. Замечательно. Воронин вдруг почувствовал, что его начинает бить мелкая дрожь. Вот некстати. Он зажмурился, задержал дыхание. Почему-то подумалось, что это поможет.
— Дело минутное, не задержу. — С шумом выдохнул. — Во-первых, завтра... сорок дней у Анечки. Вы ведь подъедете к завтрашнему-то?
Снова переглянулись. Хозяин сокрушённо покачал головой.
— Раньше субботы — точно не вернёмся. Так что уж...
— Да как же! — сокрушённо всплеснул руками и изобразил на лице отчаянье. — Помянуть-то Анну Владимировну! — Проклятая дрожь не оставляла. Голос стал какой-то вибрирующий, избыточно шутовской. — Вы ведь не чужой ей человек. Хорошо знали её .
— Да уж знавал, — Хозяин осклабился и покачал головой. Фаик нетерпеливо шевельнулся. — А вот мы её сейчас и помянем. А? — Хозяин оживился. — Я как раз после сауны. Помянем рабу божью Анну. Лучше рано, чем никогда.
Из холодильника была извлечена литровая бутыль умопомрачительно дорогой водки «Витязь» в форме боевого шишака и с голографической картинкой «Три богатыря» на этикетке. Весьма кстати.
— Будешь? — Хозяин скосил глаза на Фаика. Тот презрительно покачал головой. — Ну и ладно. За рулём. Да и Аллах не велит. Зато нам велит. Да Фаик её и не знал. Это уж мы с вами... Давайте. Не чокаемся.
Содержимое округлой, полновесной рюмки вброшено вовнутрь с ухарским удальством.
— Закусочка вот. Маслины. Под водку — исключительно.
— А благодарю. После первой, как говорится... Да и водочка чистенькая. Как слеза. Идёт без нагрузки.
Хозяин крякнул, блаженно огляделся. Сказал, точно вспомнив:
— Да, мне ведь позвонить надо. Сбил ты меня с панталыку. Он подбросил на ладони чёрное тельце телефона.
— Да уж я пойду скоро, — засуетился Воронин. — Что ж мне вас задерживать. Дорога, поди, дальняя. Я ещё что хотел сказать...
— Н-ну!
— Это... Ну, не могли бы вы, так сказать, помочь материально? Сами понимаете, хлопот полон рот. Одних гостей... Ну и вообще...
Именно так и нужно было сказать. С незатейливостью идиота. Пусть прочувствуют. Быдло оно и есть быдло. Особенно если интеллигенция. Трётся головой и со скромным достоинством просит корму.
— Э-э, что вот прямо сейчас?
— Уж это как скажете.
— Ладно. Вообще-то я, если без обиды, деньгами-то не сорю. Сегодня один попросит, завтра ещё трое придут. Всем дай. Ну тебе-то дам, наверное. А, Фаик? Дать надо горькому вдовцу. А ты, Воронин, ничего мужик. По первости ты мне не понравился. Какой-то весь с понтами показался. Фу ты, ну ты! Тогда, на юбилее, рожи корчил, нос морщил, все не по тебе было. На часы глядел, будто торопишься куда. Я ведь всё вижу. И запоминаю. А сейчас, гляжу, ничего. Оно и верно, хороши понты, если с богом на ты. А когда в лужу — бряк, с понтами напряг. Ладно, не кривись, помогу, пожалуй.
— Да уж будьте любезны. Вы-то с богом — на ты. Сегодня — в переносном, завтра — в буквальном смысле. Верно?
— Это ты, — Хозяин склонил голову, — вроде, шутки шутишь?
— Да нет! — Воронин смущённо, протестующе замотал головой. — Какие мне шутки. Я своё отшутил. Это я — так, сорвалось.
— Больше не срывайся. Я когда серчаю, себя не чаю. Ладно, погоди немного.
Он насупился и забарабанил толстыми пальцами по телефонным кнопочкам.
— Алло!.. Я, кто же. Ну, почти... Почти это так и значит: почти... Где-то через полчасика, думаю, выедем. Ну час... Я же сто раз объяснял, почему... Погоди, так мы не договаривались! Мало ли что написано! У меня, брат, на заборе, знаешь, что написано? Постой, я сейчас.
Хозяин хмуро огляделся, встал и бросил через плечо Фаику:
— Сейчас я там переговорю. А ты — давай... — он коротко кивнул в сторону Воронина. Мол, завершай встречу. Затем грузно поднялся и вышел из кухни.
— Слушай, Воронин, — подал наконец голос Фаик. В голосе обозначился лёгкий кавказский акцент. — Ты давай иди. Деньги после получишь. Как приедем, да? На вот, возьми пока. — Морщась, сунул несколько мятых купюрок. Давай, допивай, раз налили, и катись.
— Так не налили же, — Воронин комично развёл руками и потянулся к бутылке.
Однако Фаик, выругавшись, схватил бутылку и сунул ему в руки.
— На! С собой возьми. Поминай сколько влезет. Только дома.
Воронин, восхищаясь щедростью, прицокнул языком, завинтил крышечку и бережно засунул бутыль в портфель. Очень кстати. Не придётся теперь расстёгивать. Ну что же, на финишную выходим.
— Позвольте уж сигареточку тогда? В юности, помню такие курил разок. У приятеля папаша привозил из Москвы. Штаты!
Фаик кивнул и даже небрежно протянул зажжённую зажигалку.
— Кури. Слушай, я без шуток. Покурил и ушёл.
— Так разве ж мы не понимаем! Позвольте уж здесь покурить. Буквально пару минут. Такие сигареты на ходу курить грешно просто. И пойду себе. Вам в дорогу. В путь-дорогу дальнюю скворушке лететь...
— Кому? — Фаик нахмурился.
— Скворушке. Скворцу, значит. Песенка была такая в детстве. Мы ею в первом классе пели хором: душевно так.
От табачного дыма закружилась голова. Ничего, скоро пройдет. Отвернулся к окну. Темнеет. Спокойно. В оконном стекле отражается кухня. Фаик сидит, расставив ноги циркулем, вертит в руках зажигалку. Изредка цвиркает и тут же гасит большим пальцем.
— Я вот что думаю. — Воронин снова торопливо затянулся и с шумом выдохнул сладковатый дым. — Вот сороковины проведу. И буду этим делом заниматься. Плотно буду заниматься. Делать мне все равно теперь нечего. И терять тоже.
— Каким делом? (Цвирк!)
— Сами понимаете, каким. Вы её не знали, но я-то знал. Дураком нужно быть, чтоб поверить, что она — сама! Ну, ты понял о чем, да? Главное — все это понимают. С кем ни поговоришь, все глаза отводят.
— Ну и что, думаешь, там было? (Цвирк!)
— Что было! Убили её , вот что было!
— Кто?
— А вот это я как раз выясню. Я вот, — понизил голос, — с одним человеком имел разговор. Заня-атный! Чепик его фамилия. Смешная, правда?
— Чепик! (Цвирк!) Какой такой Чепик?
— Анатолий Никитич. Муж её первый. Я его, но правде говоря...
— И что Чепик?
— Да рассказал кое-что...
— А я и спрашиваю: что рассказал?
— Пока велел не говорить. Придёт время — все всё узнают. И вы, конечно. Вы первые, обещаю.
Стоп, теперь осторожно. Кавказец сильно занервничал. Как бы ненароком не перегрелся. Воронин повернулся и широко улыбнулся.
— Так я пойду. Вы уж насчёт денежек не позабудьте напомнить Виктору Михалычу. У нас ведь каждая копеечка, можно, сказать...
Бросил сигарету в форточку подальше от окна, заботливо прикрыл её. И бочком, бочком вдоль стеночки, кланяясь да улыбаясь. И, вздрогнув, наткнулся на небрежно вытянутую ногу Фаика.
— Стоять, Ворона! — Зажигалка, напоследок ещё раз цвиркнув, отлетела в сторону. — Ты с кем шутки шутишь, крендель позорный...
Дверь толчком отворилась и вошёл Гурьянов. Насупленный, будто даже подурневший разом.
Взгляд его тяжело метнулся на Воронина. Будто и не узнал сразу. Тотчас раздражённо, исподлобья покосился в сторону кавказца.
— Ну я ж сказал, Фаик. Ехать ведь надо.
— Да погоди, шеф. — Фаик говорит спокойно, почти весело. — Откладывается поездка немножко. Может, и не придётся вообще. Этот фуфел морёный, оказывается, от Чепика пришёл.
— Че-во? — лицо Гурьянова вытянулось. — От Чипполины? Этот?
— Ну да. Сейчас мне начал пургу гнать. Я, говорит, разберусь, мне, говорит, Чепик все рассказал.
— Вот так... — Гурьянов по-бабьи всплеснул руками. — Ну дела. Это что же, правда, Воронин?
— Он неправильно понял, — Воронин говорил суетливо, уже не стараясь унять дрожь. — Никто меня не посылал. Анатолий Никитич со мной просто поговорил, и мы...
— О чем говорил?
— Он просил не рассказывать, я уже сказал. Пойду я, пора мне...
Вновь бочком, косясь на кавказца двинулся к двери. Тот, однако, не шелохнулся, даже не смотрел на него. Вышел в прихожую. Входная дверь, как и следовало ожидать, была заперта.
— Откройте дверь! — Он говорил сорванным, петушиным голосом. — Прошу вас сейчас же открыть дверь. Что за шутки ещё!
— Это не шутки, Воронин. Шуток у нас, чтоб ты знал, вообще не бывает. Это Анька, дура, тоже думала, что с ней шутки будут шутить. Книжек начиталась. Не хочешь говорить? Ладно. Сейчас ты с Фаиком до гаража прогуляешься, там он с тобой предметно поговорит. Ты все расскажешь. У него есть, чем память освежить. Ну ты и дурак, Воронин...
— Не хочу я с ним ни о чем говорить! — Он говорил с дрожащим, перепуганным пафосом. — Выпустите меня немедленно! Не нужно мне от вас ничего! Нате вот, и бутылку свою заберите, сами пейте.
Он, продолжая бессвязно бормотать, сунул руку вовнутрь сумки и тотчас безошибочно нащупал в кармашке рукоять «вальтера». Сразу стало спокойно. Даже как будто весело. Фаик между тем неспешно подошёл стенному шкафу с зеркальной дверцей, отворил его и столь же неспешно вытащил нечто негромко, но пронзительно лязгнувшее.
— Не понимаю, что вы от меня тут хотите! — продолжал кипятиться Воронин. Пистолет он засунул в карман брюк.
— Сейчас поймёшь, дорогой, — кивнул, не оборачиваясь, Фаик.
— Ну, только не здесь, — обеспокоенно отозвался Гурьянов, — сказано же — в гараже.
— В каком ещё гараже! — по-бабьи взвизгнул Воронин. — ещё чего! Не пойду я с вами ни в какой гараж. Я в милицию сейчас буду звонить.
— Э, хватит, а? — Фаик укоризненно покачал головой и вдруг, резко обернувшись, наотмашь ударил его по лицу.
Удар пришёлся по скуле. Воронин тяжело ударился затылком о входную дверь. Замолчал, не спеша, деловито провёл по губе вздрагивающей ладонью. Крови, кажется, нет. Фаик же, вновь, как ни в чем ни бывало, отвернулся. Ну вот, наверное, уже пора,
— Фаик!
Кавказец настороженно замер. Видимо, почувствовал что- то новое в голосе. Затем медленно выпрямился. В руке звякнула, ударившись концом об пол, цепь. Столь же медленно, точно нехотя, повернулся. Увидев наставленное на него дуло, не удивился, лишь голову склонил набок и прищурил тёмные кошачьи глаза, словно силясь разглядеть получше.
— Мою жену звали Анна Владимировна Воронина, — очень тихо произнёс Воронин. — Повтори.
Кавказец кивнул, точно соглашаясь, и тотчас попытался презрительно улыбнуться. Не получилось. И тут его лицо исказилось, он шумно заглотнул воздух, страшно вытаращил глаза, рука его, точно отброшенная пружиной, хищно метнулась куда-то вбок.
Воронин нажал на курок, пистолет послушно дёрнулся в ладони. Рукоять как будто сразу потеплела. Фаик, уже бросивший тело вперёд, словно запнулся. Пуля угодила в верх живота. Он широко выкатил глаза и замер, будто прислушиваясь к чему-то. Вторая пуля вошла в него возле ключицы, он начал тяжело оседать на колени, и тогда третья пуля ударила чуть ниже дико задравшегося подбородка.
Странно, Воронин совсем не видел крови. То есть он сознавал, что она есть, что её много, что она густо залила лицо и шею убитого им человека, косо, наотмашь забрызгала зеркало. Но — не видел. Звука выстрелов он тоже почти не слышал, лишь что-то тупо и болезненно ударило в уши.
Тело Фаика в последний раз конвульсивно вытянулось и замерло.
Затем Воронин распахнул кухонную дверь. Гурьянов сидел к нему спиной, не шелохнувшись, будто ничего и не произошло. Затем не торопясь потянулся рукой к пачке, вытянул из неё ртом сигарету, размял и лишь тогда повернулся к Воронину.
— Не ждал, что сможешь, — сигарета во рту покачивалась в такт словам, слово подтверждая. — Ведь сразу понял, зачем ты пришёл, но думал, не решишься. Хорошо ты придурка разыграл, я почти поверил. Вообще-то я сам должен был это сделать. Именно сегодня. Где-то часа через полтора, по пути, прямо в машине. Только я бы это сделал в березнячке возле старого моста, там старый глиняный карьер, закапывать не надо.. Теперь надо кумекать, куда мясо девать...
— Ты Анну убил?
— Анну? Нет. Сбросил её — он. — Гурьянов кивнул в сторону прихожей, пригляделся и с брезгливой досадой сморщился. — Она поначалу и не сопротивлялась почти, до конца, видать, не верила. Думала, пугают, наверное. Попугают да и домой отпустят. Когда мы с Фаиком к ней вошли, она так на нас посмотрела... До сих пор вижу. Дети так смотрят обиженные. «Так нечестно». Убедить нас, что ли, хотела? Был при этом я? Ну да, был. Почему не помешал? А чтоб рядом с ней не лететь. Все просто. Умная она была баба, каких поискать, а такую дурь спорола. Рыбку поймать золотую хотела, а поймала акулу.
Гурьянов говорил медленно, даже, как будто, увещевающе. («Глупо все, конечно, глупо... Я ведь до самого конца верил, что все как-то можно поправить...) Он лгал неторопливо, примитивно, с настырной артистичностью. (Ты ведь даже не подозреваешь, на что она замахнулась, несмышлёная. Да что она, я и сам толком не знаю. Догадываюсь только...) Говорил, стараясь не столько убедить, сколько заворожить, затянуть в вязкое словесное месиво. Он не убеждал, он лишь добросовестно работал с материалом. Он хорошо понимал, что эта безумная вспышка не может продолжаться долго. Что надо постараться ещё немного, и потом можно будет легко превратить его, Воронина, в жалкий, всхлипывающий студень. (Сейчас успокойся немного. Посиди, покури.) Воронин уже ощущал, что хочется верить каждому слову этого неплохого и незлого, наверное, человека, верить этому тёплому, грубовато участливому голосу, чтобы не совершать вновь того, тёмного, непоправимо страшного...
А Гурьянов всё говорил и говорил. Судорожный, страх был наглухо запрятан в нутро, проступая изредка мелким подрагиванием ноздрей, какой-то сырой хрипотцой в голосе. Его рыбье лицо сонно окаменело, что должно было означать, что он совершенно спокоен и вовсе его не боится, как не боятся спокойные, уверенные в своей правоте люди.
— Слушай, — он сказал так, будто его осенило. — А ведь тебе выпить надо. Чай, не каждый день такое. Как же сразу-то я не догадался. Сейчас, момент. Да ты положи пушку-то. Небось, не понадобится.
Воронин отрешённо кивнул и положил пистолет возле себя. Гурьянов глянул на него цепким боковым взглядом и распахнул дверцу холодильника.
— Чёрт, тут нет! — крякнул он с деланным, весёлым удивлением. — А, так она ж у тебя, я забыл. Да нет, ты сиди, я сейчас принесу...
И тотчас кособоко, по-крабьи метнулся к двери. «Слышь, Воронин, тебе чего, водочки, коньяку?» — зыбко послышалось откуда-то из глубин. Голос нескрываемо возбуждённый, даже радостный, будто в карты олуха обыграл. «Все равно», — ответил Воронин, придуманным, бесстрастным голосом, и сейчас же бесшумно поднялся из-за стола и, прижав пистолет к груди, встал к стене у двери. Утробным щелчком отключился, сонно журчавший холодильник, стало совсем тихо. Какой-то шорох что ли в коридоре? «Крадётся, — с отрешённой ненавистью подумал Воронин. — Ну давай скорее что ли...»
И тут, словно повинуясь, дверь с треском, видно, от удара ногой, распахнулась, послышался сиплый, надсадный выкрик и подряд два выстрела. Одна пуля надвое расколола тяжёлую бронзовую пепельницу с равнодушным индусом, сидящим на паучьих, скрещённых ножках, другая расщепила угол стола. А Гурьянов грузно влетел в кухню, замер на мгновение, будто раздумывая, что теперь делать. Хотел обернуться. Воронин с силой ударил его ниже головы рукоятью пистолета, тот тяжело рухнул, со звоном стаскивая со стола клеёнку. Две недопитые рюмки, разбитая пепельница, ваза с декоративными цветами... Ошалело тряся головой, поднялся на корточки, но Воронин тяжело оперся стволом ему под левую лопатку.
— Тихо, Гурьянов. Давай-ка стой, как стоял.
Гурьянов покорно замер и даже быстро закивал головой, дескать, все понял. Воронин отбросил его пистолет ногой в сторону.
— Теперь, Гурьянов, говори, только правду, врать тебе не резон. Говори: за что её убили?
— Хочешь правду знать? — Голос Гурьянова был сиплый, сдавленный, но на удивление спокойный. — Слушай. Только ведь ты все равно не поверишь. А правда — вот она: не знаю. Правильно, я убивал, вернее, помогал только. А за что — не знаю. И он, Фаик, не знал. Если кто и знал, так это Чепик. Думаешь, я её смерти хотел? Да кто ж вообще смерти-то хочет. Никто не хочет. Она, я сказал уже, не сопротивлялась почти. Только когда Фаик окно открыл, вдруг вырвалась и побежала. Почти уже в коридор выскочила. Даже дверь распахнула настежь. Да я ногу подставил. Да, я подставил! А там... — он вдруг хрипло, придушенно рассмеялся. — А там — этот, как его, дурака, звать, Вадим. Помнишь его? Когда мы её затаскивали, он стоял и пялился, дар речи потерял. Я ему говорю: иди, Вадим, отсюда. Ты ничего не видел, да? Он кивнул и говорит: не видел, Виктор Михайлович. И ушёл. Потом, когда все закон- чили, я к нему зашёл в кабинет. Гляжу, скулит, натурально, как щеняра. Коньяк хочет себе налить. (Воронин вспомнил тот коньяк во фляге и вздрогнул.) Меня увидал, со стула сполз на пол. Видно, решил, его черед. Я ему говорю: пить не смей. Ты, говорю, сука, мне трезвый нужен. Только переоденься сперва. Обмочился он со страху-то. Как ты думаешь, зачем я тебе это рассказываю? А чтоб знал — не вру.
— Говори короче. Много говоришь! — Воронин толкнул его стволом и тот заглох на полуслове.
— Ладно, короче так короче. Только давай-ка я хоть сяду что ли. Я ведь не баба и пидор, чтоб — раком стоять!
Воронин отвёл ствол чуть в сторону и Гурьянов тяжело сел на пол, глянув на него исподлобья.
— Какой ты, однако. И кто бы мог подумать. Ты убери ствол-то, не бойся, стар я уже для таких прыжков, отпрыгал своё. Шею мне, кажется, поломал, дурак. Я ведь...
И тут же замолчал, в страхе втянув голову в плечи
— Т-тихо! — он выкрикнул это резким вопящим шёпотом. — Идёт кто-то. Тихо, кому сказал.
— Нет никого, не свисти, — ответил Воронин, не меняя позы.
— Да тихо, говорю! Чепик это твой явился. Обоих нас сейчас положит за милую душу. Совсем, что ли, оглох! Вон, у двери уже.
Воронин непроизвольно повернул голову к входной двери, и в тот же момент тяжёлый удар ногою в живот отбросил его к углу. Он едва не потерял равновесие, в тот же момент Гурьянов, успевший схватить лежащий на полу пистолет, выстрелил в него снизу вверх. Воронин, едва успев понять, что пуля ушла мимо, дважды нажал на курок.
***
И с этого момента человек, называвшийся прежде Павлом Ворониным, как бы рассыпался надвое. В то время, как первый Воронин сидел, в отчаянии обхватив голову руками, смертельно боясь встретиться глазами с изуродованной кровавой мешаниной, второй, добавочный Воронин, деловито выключил свет на кухне, постоял с минуту пока глаза не привыкли к полумраку. Первый Воронин был смят, подавлен, второй, в противоположность ему, собран и расчётлив.
Затем, он, чуть отодвинув пальцем камышовую шторку, осторожно глянул в окно. Стемнело, можно идти. Затем он не спеша переоделся. Достал из сумки серую ветровку, купленную когда-то Анной, да так толком и ненадёванную; шляпу с короткими полями, а плащ и берет, в которых пришёл сюда, аккуратно сложил туда же. Затем быстро, по не суетливо прошёлся по дому. Несмотря на темноту, видел все отменно. Для чего-то отметил про себя, что обстановочка в доме — так себе, мебель старая, топорная, простодушный советский ширпотреб. Редкие дорогие вещи выглядели аляповато вызывающе. Обои под щербатый трущобный кирпич, наспех сляпанный волнистый паркет, убогая конторская люстра с глупыми пластиковыми висюльками. Не успел хозяин развернуться.
Лишь однажды сжалось сердце, остро и болезненно, — когда резко, по-балалаечному запиликал телефон, серым пунктиром обозначившийся на стене. После седьмого звонка зажегся рубиновый зрачок автоответчика. «Слушай, Бурьян, — отдалённо проскрежетал едва знакомый голос, — это я, Чепик. Зря ты трубку не берёшь, деваться тебе все равно некуда. За дурня меня взял, тварь сипатая? Я ведь знаю, что ты дома. Жди в гости, говорить будем...» Дальше — отрывистый, бешеный щелчок и все.
Почему-то это вызвало гуттаперчевую, кукольную улыбку. Непонятную, медленную, так и забытую на некоторое время на лице. Нужно было, однако, уходить. В прихожей он снял тапочки и, подумав, сунул их в сумку. Затем вновь вытащил из сумки плащ, неторопливо протёр им пол, засунул обратно ещё раз зашёл на кухню, все цепко оглядел, словно силясь запечатлеть в памяти. Оно и запечатлелось, свежим сколом. Ну вот, кажется, все.
Глянул на себя в зеркало и вздрогнул. На него с пристальным вниманием смотрел чужой человек. В чужой одежде, с чужим лицом из серого, ноздреватого гипса. Диковатое сочетание подростковой ветровки и какой-то немыслимой, цыганской шляпы. Зажмурился и отвернулся.
Дверь была заперта, но он сразу заприметил висевший на латунном крючочке ключ. Какой-то затейливый, напоминающий миниатюрную серебристую скрипочку. Ключ с неохотой, точно упираясь, заполз в скважину, беспомощно заёрзал там и замер. Воронин вяло покрутил ещё, ключ бессильно ёрзал в узкой клетке, никелированный диск с тупою надписью «CLOSED» был насмешливо недвижен. Воронин продавил ключ в глубину, тот, вроде бы, прополз, послышался едва слышный нутряной щелчок, диск, однако, остался на месте. Воронину стало жарко. Он смахнул на затылок свою нелепую шляпу, вытащил ключ, для чего-то осмотрел его, едва не вплотную прижав к глазам. Затем медленно, словно боясь пропустить что-то важное, вновь вставил его в скважину. Все повторилось в той же последовательности. Он вдруг почувствовал, что тот, добавочный Воронин, спокойный и надёжный куда-то неотвратимо исчезает, бросает его одного, один на один с равнодушным замком и чем-то несказанным, кроваво-страшным за спиною.
Спокойно, спокойно. Ничего такого не произошло, вот ключ, вот замок. И ключ вновь неохотно влез в гнездо, и вновь этот глухой щелчок, и вновь стопор. Воронин со стоном проклятия повернул ключ в обратную сторону. И тут он неожиданно послушно подался. Повинуясь наитию, Воронин вновь продавил его внутрь, опять щелчок, и вновь — против часовой. Диск с приглушенным металлическим чмоком переполз на надпись OPENED. Все...
Времени на облегчённые вздохи не было. Он вытер ладонью испарину и, прищурившись, глянул в мерцающий экранчик. Отличный обзор. Пепельно-серый сумрак, идеально ровная полоса изгороди, за нею — мёртвая, необитаемая улица. Лунный ландшафт. Воронин повесил сумку на плечо, осторожно толкнул дверь и выбрался наружу. Затем быстро и точно, будто делал это много раз, запер замок и сунул ключ в карман.
***
Белёсая, сумеречная тьма поглотила его, как насыщенный известковый раствор. За порогом Воронин не спеша огляделся. Двор был запущен, горы щебня, прямо посреди — автомобильная покрышка, опрокинутые, перемазанные извёсткой строительные леса, заляпанные металлические бочки. За всем этим витая, свежевыкрашенная изгородь выглядела как-то нелепо. Дверь гаража закрыта, но не заперта. В машине, смутно обозначившейся внутри, мертво пульсировала крохотная синяя лампочка. Похоже, в самом деле собирались ехать.
Улица была по-прежнему безмолвна. Он дождался, пока проедет урчащий микроавтобус, подождал ещё с полминуты и быстро, стараясь ступать как можно тише, дошёл до калитки, отворил её и вышел.
Пришлось приложить усилие, чтобы на корню задавить дикое, сумасшедшее желание побежать... Нет, слишком медленно идти тоже нельзя. Спокойная походка человека, у которого есть своё важное, но неспешное дело. Раз-два. Вот в таком ритме и пойдём. Раз-два. Отчего-то непереносимо запершило в горле, словно наглотался пыли. Раз-два. И ещё почему-то очень захотелось, чтобы скорее закончился день. Раз-два. Завтра все будет иначе. Завтра будет светло и солнечно. Время семь минут восьмого. Раз-два. Но до завтра чертовски много.
Воронин решил идти не по знакомому пути, на автобусную остановку, а в противоположную сторону. Когда-то, очень давно, вероятно, он здесь бывал, и помнит боковой памятью, что ежели подняться по холму вверх, пройти мимо какого-то садоводческого товарищества, можно выйти на узкую, щербатую шоссейку, а по ней на железнодорожную станцию.
Садов, однако, уже давно не было. Был огороженный наспех грубым дощатым забором пустырь с холмами свежей глины и вбитыми бетонными сваями. Мёртвая земля. Наверное, строится какой-нибудь крепкий хозяйственник. Вспомнил, как на юбилее Гурьянова кто-то так и сказал: «...крепкий хозяйственник. На таких и земля держится...»
Место неуютное. Справа забор, снизу затопленная кустарником лощина. Пожалел, что пошёл, надо было на автобус. Но поворачивать поздно. Хотелось скорее пройти эту тёмную и бугристую, усеянную рыжей щебёнкой и битым бутылочным стеклом дорожку и спуститься на шоссе. Было прохладно, в воздухе пахло сырой осенней гарью.
В дренажной канаве, заросшей бузиной и одичавшим малинником, он, деловито присев, утопил пистолет и ключ. Они с придушенным маслянистым всплеском грузно ушли в ил. Хотел также и тапочки, но передумал и просто зашвырнул подальше в глубину оврага. Бутылку водки «Витязь» сначала опустошил почти наполовину единым духом, затем разбил о бетонный столб.
***
У самого угла изгороди, где дорога круто сбегала извилистой тропой вниз, его кто-то окликнул. Он вздрогнул и обернулся.
— Гражданин! Это я вам, постойте. Да вы не бойтесь, пожалуйста!
Да вроде и бояться нечего. Мужичонка какой-то, хлипкий с виду. Если он один, конечно. Однако пожалел, что утопил пистолет, мало ли. Человек догонял его, с трудом переводя дыхание.
— Чего тебе? — Воронин отступил, неприязненно оглядел его с ног до головы. Плоское, конопатое лицо. Частый нервный тик делает лицо глуповато беспомощным.
— Да вы не бойтесь!
— Да я и не боюсь, вроде.
— Вы не на станцию случайно?
— Может, и на станцию. А что?
— Тогда, может, составите мне компанию. То есть, я вам...
— А вам что, скучно одному?
— Да не то чтобы... Страшновато тут, понимаете. — Его в самом деле будто колотила дрожь. — Молодёжь чумная совсем. Встретятся, не дай бог. Да и охранники тут злые. Как что не понравится, так метелить начнут. А начнут, не кончат. Я как-то еле ноги унёс. А тут, значит, вы...
— На убийцу, вроде, не похож, да? — Воронин усмехнулся.
— Ну да! — смущённо и обрадовано кивнул человек и мелко захихикал. — Какой вы убийца. Так пойдём? Тут недалеко.
— Как скажете, — пожал плечами Воронин.
С одной стороны всякая встреча нежелательна. С другой — вдвоём как пи говори, веселее.
***
Когда они добрались до станции, она тоже называлась «Лесопарковая», было уже совсем темно. На платформе тускло и зябко рябил единственный фонарь. Прямо под ним на скамеечке у окошка кассы понуро сидело трое мужчин.
— Вот и пришли! — радостно засуетился попутчик. — Спасибо за компанию.
— Кто это с тобой, Саныч? А? Не разгляжу что-то. — Один из сидящих приподнял голову и лениво прищурился.
— Да ты не знаешь. И я не знаю. Попутчик, одно слово.
— Да мы все попутчики. Дорога-то у всех одна, — значительно изрёк сидящий, качнув кучерявой, седой шевелюрой. Другие, как по команде, согласно закивали головами. — И куда путь держишь, добрый человек?
— Куда все, — пожал плечами Воронин. Ему не понравилось философское сладкоречие этого калики перехожего. — Сказано же — дорога у всех одна.
— Ну это — да, — кивнул калика. — Дорога одна, а вот канавы у всех разные. — И тут же строго спросил: — Давно бичуешь?
Воронин неопределённо пожал плечами. Знал по опыту, что безапелляционно банальные суждения оказывают на таких людей завораживающее воздействие.
— Ну, смотря что под этим понимать, — заговорил он вполголоса, стараясь держаться подальше от света. — Если в широком смысле, то около месяца. Чуть больше, может быть.
Калика цепко оглядел его с ног до головы и кивнул.
— Недавно, значит. Это хорошо. Где обретаешься?
— Да где придётся. Мир велик.
— Вот это плохо. ещё через месяц ты поймёшь, что мир не так уж и велик, а когда придут холода, ты вообще забудешь эту глупую фразу — «мир велик». Знаешь три закона бродяги?
— Не знаю, — и нетерпеливо перебил. — А электричка когда будет?
— Должна была быть минут десять назад. А три закона я все же сформулирую, не перебивай, тебе полезно. Итак, Первый закон бродяги: Сегодня я, завтра ты. Не жаловаться на судьбу. Не искать, в чем тебя обманули, в чем ты сам промахнулся. Это вредно. ещё вредней — размышлять о справедливости. Справедливость — мать пороков. Все на свете горести приключаются, когда человек начинает искать справедливость. Второй закон: Сегодня не хуже, чем вчера. Это даже не закон, а девиз. Высшая цель, так сказать. Сразу скажу, это почти невозможно. Сегодня всегда хуже, чем вчера. Почти всегда. Завтра лучше, чем сегодня — вообще бред. У бродяги нет прошлого, и будущего у него тоже нет. У бродяги есть только настоящее. Бродяга живёт мгновением, тем и счастлив. Третий закон: Не стремись быть более одиноким, чем ты есть. Все временно, враги и друзья. Значит, и их нет как таковых. Есть лишь стечение обстоятельств, которое одних делает друзьями, других врагами. На краткий миг. На свете нет более верующих людей, чем бродяги. Потому что никто другой не видит так зримо, что все в руках провидения...
Он замолчал, желая, видимо, обозреть произведённый эффект. И тут же спросил коротко и сухо:
— Пьёшь?
— Да... случается, знаете, — рассеянно ответил Вороний, вглядываясь во тьму, из которой должна была возникнуть электричка.
— А у нас уже случилось, — захихикал из-за спины калики некто в берете с треснувшей кокардой. — Вот сидим думаем, что бы такое сделать, чтоб ещё раз случилось. А?
— Мысль хоть и вульгарная, — кивнул калика, — но не лишённая привлекательности. А то тоска тут смертная. Темень, ни души. По ночам волки воют. Не приходилось слышать?
— Сколько надо?
— В лоб заданный вопрос предполагает подобный же ответ, — вновь одобрительно кивнул калика. Две бутылки «Степняка» — сто рублей. Стаканчик одноразовый, плюс три карамельки «Слива» — десять. Итого — сто десять рублей. Лучше наличными.
— Где ж вы возьмёте? Темень кругом.
— А у кассирши, — вновь захихикал тот, что с кокардой. — Сегодня Марина Аркадьевна сидит, у неё, если чувствительно попросить, всегда есть.
Воронин порылся в кармане, достал сотенную. Из тех, что сунул Фаик.
— Как говорится, чем могу.
— Боюсь, это недостаточно, — сокрушённо покачал головой калика. Тридцать один рубль — это так, в честь знакомства. Плюс ещё тыща.
— А тыща на что? На крахмальные манжеты?
— Тыща, — торжественно и чеканно произнёс калика, — на то, чтоб мы никому не сказали, что тебя здесь видели.
— Тогда отчего так мало? — Воронин сумел пожать плечами и даже вполне убедительно рассмеяться.
— Я серьёзно, — насупился калика. Другой, тот, что с кокардой, вдруг поднялся со скамейки и подошёл к Воронину сбоку. — Когда бездомный врёт, что у него есть дом, это нормально, хоть и глупо. А вот когда имеющий жилье выдаёт себя за бездомного, это ненормально. Есть ещё кое-что, но об этом позже. Ну как, договорились? Как говорится, цена смешная.
— Не договорились, — Воронин покачал головой и сунул денежку назад в карман. Деликатно отодвинул плечом кокардоносца и отошёл в сторону. — И запомни, философ. Умный человек потому и умный, что не считает встречного дурнее себя. И ещё: лучше десять раз промолчать, чем один раз задать лишний вопрос. Можешь считать это четвертым и пятым законами бродяги. Кстати и электричка подошла. Прощайте, господа нищие.
— До свидания, до свидания, — закивал головой калика. — Встретимся ещё, непременно встретимся. Тесен мир. Тебя звать- то как?
— Петровичем поминай, — не глядя ответил Воронин и шагнул в распахнувшиеся со скрежетом створки вагона.
***
Он не помнил, сколько времени ехал, не считал остановок. Возможно, десять минут, возможно, сорок. Время свернулось в гармошку. Мимо степенно прошагали двое милиционеров в щегольском сером камуфляже. Они с брезгливым недовольством смерили глазами дурно одетую пожилую парочку, что-то вполголоса сказали мужчине, тот поднялся, шарнирно покачиваясь, но они махнули рукой и, посмеиваясь и побрякивая никелированными наручниками на поясе, двинулись дальше. На Воронина они внимания не обратили.
Сошёл на своей остановке. Он не думал о том, что произошло сегодня, словно какая-то мягкая, увещевающая сила отводила его всякий раз от той двери, дав увидеть лишь мёртвый зрачок замка. Прошлое, долгое и прекрасно беспечное, Воронин вспоминал с опустошенным любопытством постороннего. Дальше, возможно, сложится какая-то другая жизнь, с другим содержимым. Возможно, он к ней сможет привыкнуть. Главное, чтоб этого не заметили окружающие. Чтобы все думали, что Павел Воронин — вот он, с нами, тот же, осунувшийся, конечно, переменившийся, но — тот же.
Там, в едва отстроенном загородном доме, лежат два убитых человека. Один в коридоре — навзничь, с вытаращенными глазами и страшно запрокинутым раздвоенным подбородком. Другой — на кухне, на боку, с неловко подвёрнутой, словно прячет что-то под мышкой, левой рукой. Их убил никому неизвестный, хладнокровный, безжалостный человек, бесследно исчезнувший сразу за порогом дома. Его будут искать, но не найдут. Он пропал, как его пистолет, в грязном иле дренажной канавы. И никто, никогда, вы слышите, никто никогда не свяжет это ужасное убийство с тихим вдовцом, осунувшимся с темными кругами под глазами, живущим несколько замкнуто, правда, но в целом не чурающимся общения и даже кратковременных увлечений. Он никого не боится, ему нечего прятать, у него хорошая работа, его ценят, он нравится женщинам. Он решил продолжать жить. Возможно, не очень скоро, он женится, у него будут наконец дети...
Сегодняшний вечер, вернее та, уже завершившаяся его часть, будет наглухо заперта, в неё можно будет лишь изредка заглянуть, как в камеру, через узкий глазок. Opened. Closed.
***
От платформы толпа жиденькой муравьиной тропкой влилась в подземный переход. Автобус, который давно уже должен был подойти, запаздывал. Воронину хотелось домой, скорее завершить этот день, но мысль, что придётся с натугой втискиваться в эту отсыревшую, костлявую массу, показалась ему несносной. Решил идти пешком. В сущности недолго.
Вышло почему-то иначе. Где-то через четверть часа он обнаружил, что по-прежнему невыносимо далеко от дома, что устал до изнеможения, что дождь, который волнистою пыльцой начался ещё там, на Лесопарковой платформе, перешёл неожиданно в настоящий ливень.
Кафе возникло внезапно. Этакий аквариум, заполненный тепловатой золотистой водицей. Казённое, мишурное тепло стало вдруг манящим, как наваждение. Поколебавшись, вошёл вовнутрь. И лишь войдя, и то не сразу, узнал «Весёлый Чиполлино». Впрочем, теперь, с вечерней подсветкой, кафе и вовсе перестало походить на детское. Было, однако, сносно: относительно опрятно, не людно, главное — никакой музыки.
У смуглого и тощего, похожего на араба бармена он заказал водки, стакан розовой клюквенной водицы и ещё какой-то обширный и плоский мясной пирожок с трудно запоминающимся восточным названием. В кафе пахло прогорклым куриным жиром и сырой одеждой.
Неподалеку в углу, сдвинув три столика, нарочито шумно гуляла какая-то молодёжная компания. Похоже, день рождения. Именинник, которого все звали не то Мусей, не то Кузей, что-то постоянно пел по-английски, густо играя произношением, и настойчиво пытался взобраться на стол. Скудость угощения вяло компенсировалась крикливостью и периодическими взрывами немотивированного зубастого смеха.
Столик, который Воронин счёл поначалу свободным, был на самом деле занят: с краю уже аккуратно возвышалась тусклая вазочка с розовыми пампушками мороженого, со спинки стула свисала женская сумочка. «Охота кому-то мороженого в этакую сырость...» — почему-то подумал он. Вскоре появилась хозяйка, темноволосая, коротко стриженая женщина в круглых, затемнённых очках в короткой, под самый пояс куртке и брюках. Она искоса — видно было даже сквозь очки — глянула на него и села, поставив на столик высокий стакан с каким-то жёлто-зелёным соком или коктейлем и пластиковую рюмку коньяка.
— Извините, я не надолго, — буркнул Воронин, не глядя на неё.
Та пожала плечами, давая понять, что ей все равно, уйдёт он или не уйдёт, хоть и заметно было, что она предпочла бы, чтобы это произошло поскорее.
Он сказал и неожиданно подумал, что совсем не хочет домой. Только что хотел, а теперь нет. Даже сам удивился этому открытию. То есть, с одной стороны, он ждал возможности закрыть дверь и завершить наконец этот проклятый день. С другой стороны, он не знал, что делать с этим домом, с этим скопищем предметов, каждый из которых имел свою сложную историю и был неразрывно связан с Анной, и только с нею, не знал, как жить в этом безмолвном, безвоздушном мире. И то, что произошло сегодня, никак не... Произошло сегодня... сегодня произошло...
И тут какая-то глухая, обжигающая тьма медленно прошла мимо пего, не дав заглянуть вовнутрь. Он в ужасе встрепенулся, словно вынырнул с чумными от удушья глазами из илистой мглы. Даже торопливо, украдкой огляделся по сторонам, не увидел ли кто другой этой всасывающей в себя тьмы... Все было внешне спокойно. Внешне — спокойно.
Нет, надо уходить отсюда скорее, здесь опасно, в этом весёлом Чиполлино, где лимоны и маслины... А вон тип какой-то сидит неподалеку. В темно-синей стёганой робе и зелёной, вельветовой шляпе с какими-то дурацкими молниями. Ведь вот только что его не было, и вот нате вам. Арабообразный бармен уже несёт ему бутылку пива и блюдо с чем-то мясным, густо заваленным зеленью. А? С чего бы? Никому не несёт, а ему — пожалте. Обменялись парой фраз, мельком, по касательной. Хотя тут своя жизнь. Как везде. И какое ему до этого дело? Никакого решительно. Мы просто устали, зашли отдохнуть на минутку. У нас сегодня тяжёлый день, и он ещё не окончился. Стоп, не нужно про день. У нас, в конце концов поминки... Так, надо выпить. Не чокаемся.
— Что? Что вы сказали? — женщина напротив смотрит на него вопросительно и удивлённо.
— Я? Сказал? — Воронин глянул на неё с едкой гримасой, разом влив в себя содержимое гуттаперчевой рюмки и даже для чего-то комично встряхнув головой, словно сбрасывая брезгливую оторопь. — Я ничего не сказал.
— Да? — глянула на него неприязненно, словно обидевшись, — мне показалось, вы сказали: «не чокаемся».
— Разве? — Воронин равнодушно пожал плечами. — Вообще, возможно, — он засмеялся отрывисто и глухо. — Возможно, сказал. Да. Как раз об этом и думал. Возможно, вырвалось. Плохо, когда вырывается, да? Не знаешь, что в другой раз вырвется. А вы себе не обращайте внимания. У меня тут что- то вроде поминок. Не поминки, но — что-то вроде. Вы себе кушайте мороженое.
— Спасибо. — Женщина усмехнулась. — А что значит — «что-то вроде»?
— Что-то вроде значит, что поминки, но не совсем, — сказал Воронин, напряжённо пережёвывая сыромятный пирожок. — Поминки, собственно, завтра. Но их не будет. Так мы решили. То есть я решил. Вас устраивает? А почему вы, собственно, спрашиваете?
— Я спрашиваю? — Женщина удивилась. И тут же спохватилась. — А ведь в самом деле спрашиваю. Но это случайно.
— И то, — скривился Воронин. Ему захотелось поскорее уйти. Хоть он и не знал, куда. «Я сегодня убил человека. Представляете? Даже не одного. Двоих. Сейчас они лежат в пустом доме. А я сижу в кафе и делаю, что хочу. Хочу водочки выпью, хочу мороженого скушаю. И меня ничего не мучает, понимаете вы? Хочу завести разговорчик с премилой барыш ней. Барышня не против. Зачем? Пока не понял. Возможно, затем, чтобы завести знакомство, проводить до дома, напроситься в гости на чашку чая и провести остаток вечера, сочетая приятное с полезным. Я вдовец? Вдовец...»
Воронин вздрогнул. Уж не сказал ли он этого, чего доброго, вслух. Глянул исподлобья на соседку. Однако та всё так же равнодушно ковырялась ложечкой в мороженом.
«А вот, вообразите, ничего такого не испытываю. Как вы сказали? Ужас? Дрожь? Мальчики кровавые в глазах? Я вас умоляю! Спокоен совершенно. Будто всю жизнь только то и делал, что стрелял в людей. И там был спокоен. Хотя — нет. В какой-то момент... Знаете, там замок был какой-то хитрющий. И так его, и этак. Жутковато стало в какой-то момент. Вообразите, заходят люди в дом, а там два смердящих покойника и я с отросшей щетиной — ключиком шкрябаю...»
Он вдруг прыснул. Женщина вздрогнула и покосилась на него.
— Не очень-то у вас похоже на поминки, — сказала она. Безо всякого, впрочем, раздражения и опаски.
— Дались вам мои поминки, — раздражённо буркнул Воронин, забыв, что ещё мгновение назад полагал завести некое знакомство.
— Не то чтобы дались. Просто у меня тоже — «что-то вроде». Как вы изволили выразиться.
— У вас?
— Ну да. Что-то вроде поминок.
— По мужу, надо полагать?
— Нет. — Женщина наконец сунула в рот сигарету, которую долгое время отрешённо теребила между пальцами. — По сыну.
— Да. — Воронин кивнул, отобразив на лице типовую гримасу мимолётного сочувствия. — Сорок дней?
— Нет, — женщина покачала головой, — три года. Если верить сообщению, это было как раз восьмого октября.
— Что — было?
— Убили его. В Таджикистане. Привезли тело с перерезанным горлом. Погиб, говорят восьмого октября девяносто второго года при исполнении. Как видите, говорю спокойно, как о чем-то чужом, ко мне не относящемся.
— А сначала?
— О, сначала всякое было. Знаете, я ведь поехала туда. Вообразите, завербовалась. Кем? Снайпером. Я в университете была трёхкратным чемпионом области по пулевой стрельбе. Выступала за сборную России. Молодёжную. Рекомендовали в сборную Союза. А тут — любовь-морковь-замужество. Ребёнка захотела. Тренер с мужем разговаривал. У вашей жены, говорит, большое будущее. Я оперлась. Нет и все! Родился мой Валерик, вырос умницей. Очень птиц любил. У нас дома с десяток пластинок было «Голоса певчих птиц». Он этих птиц на даче отличал сразу: тут иволга, там малиновка, здесь жаворонок! Все говорили: будет орнитолог. Но народ решил, что он нужней на защите каких-то рубежей. Вот я и поехала туда. Если какая-то обкурившаяся свободолюбивая сволочь считает, что ей дано право резать горло моему мальчику, я решила, что имею право прострелить этой сволочи башку. Или нет?! Прилетела в Душанбе. Контракт уже почти подписан. И вдруг поняла: не смогу. Не смогу. Знаете, там, в Душанбе, на моих глазах поймали возле базара пацана, который хотел бросить гранату в патруль. Я ближе всех подошла, посмотрела. Щуплый, дрожь колотит, щека дёргается, глаза моргают, губа разбита. Зверёныш затравленный. Человек пять мужиков его держало, хоть он и не думал сопротивляться. Вот я и подумала: положим, это он убил, мальчика моего. Именно он. Смогу я его пристрелить? И поняла: не смогу. У меня прямо там истерика приключилась. Да такая, что...
Женщина нервно вздрогнула и принялась рассеянно шарить по столу рукой. Сначала вслепую, на ощупь, затем удивлённо и раздражённо.
— Вон она, — подал голос Воронин.
— Кто? Что? — испуганно встрепенулась женщина.
— Зажигалка. Вы зажигалку ищете? Она у вас под салфеткой.
— Да. Спасибо, — женщина смущённо улыбнулась, быстро схватила зажигалку, закурила сделала подряд три глубокие затяжки.
— Позвольте вас спросить, — сказала она, машинально разгоняя ладонью дым и глядя на него искоса. — Вы, конечно, извините. Но если вы допили и помянули, может, вы пойдёте? Нет, я не хочу выглядеть грубиянкой, против вас ничего не имею, просто, если вы желаете ещё посидеть, я пересяду. Без проблем, места есть. Я бы сразу пересела, просто именно здесь был тот столик, на котором мы с ним в последний раз... Не сочтите за обиду...
— Да нет, что вы.
Воронин встал. Его неожиданно качнуло. Он неловко улыбнулся, развёл руками и вышел. На улице он ещё раз обернулся. Женщина сидела, вертя рукой стаканчик, глядя впереди себя невидящим взглядом. А затем вдруг словно встрепенулась, обернулась, стала напряжённо вглядываться в стеклянные стены кафе, словно силясь разглядеть кого-то. Уж не его ли? И тогда он, сам не зная для чего, махнул ей рукой, не очень рассчитывая, что она заметит. Она, однако, заметила и как-то по-особенному кивнула. Просто кивнула, однако Воронин помешкал и решил вернуться.
— Знаете, — вдруг, волнуясь, сказала женщина, — неловко получилось. Взяла и согнала вас с места, будто имею право указывать, кому и где...
— Да помилуйте. Я, собственно, и собирался уходить.
— И тем не менее. Да в общем-то не в этом и дело. Извините, но мне почему-то показалось, что с вами происходит нечто... даже не знаю, как сказать. Нечто очень тягостное. Мне это знакомо. Я с некоторых пор, — она невесело усмехнулась, — ощущаю это на расстоянии. Если вам, — кто знает, — может понадобиться моя помощь, то...
Она немного поколебалась и протянула мне старую, на каком-то допотопном компьютере изготовленную визитную карточку.
— Хотя, собственно, там всё давно устарело. Кроме моего имени и одного телефона. Вот этого.
Она торопливо чиркнула ногтем и протянула мне карточку.
— Вот так. И ещё. Если где-то в течение месяца надобности не появится, убедительно прошу выбросить и забыть. Хорошо?
— Хорошо, — кивнул Воронин, взял карточку, повернулся и зашагал прочь.
***
Ну вот, все. Створки раковины сомкнулись. Нестерпимый, удушливый кошмар Лесопарка никогда сюда не просочится, не протиснется в этот уютный, моллюсковый полумрак. Во всяком случае, сегодня. Боже, как всё просто. Всего-то надо — вернуться домой. Даже не обязательно проходить, достаточно захлопнуть дверь и вдохнуть тёплый, чуть душноватый запах дома.
Подумалось, что всё произошедшее сегодня надо просто постепенно, методично выдавить из памяти, если не окончательно, то на какие-то глухие задворки, которые непременно должны быть, иначе человек просто сойдёт с ума... Почему-то показалось, что это возможно, и даже, в сущности, не так уж трудно. Вот, к примеру, завтра он солидно развернёт газету и прочтёт с мимолётным интересом о жестоком убийстве в одном из частных домов в пригороде. Посетует о захлестнувшей страну волне преступности, и что наёмный убийца и заказчик преступления в очередной раз останутся безнаказанными. Начинается другая жизнь.
Другая жизнь
Звонок в дверь пронзительно резанул изнутри. Звонок был длинный и настырный. Так звонят те, кто давно и раздражённо ждёт. «Нет, — спокойно произнёс кто-то внутри, — это что-то другое. Спокойно». Я действительно распахнул дверь, даже не глянув в глазок. Так было проще.
У порога, застыв и вытянувшись, как в почётном карауле, стоял Коля Шатунов. Он вообще, чем пьяней был, тем прямей держался. А уж когда по-петушиному выпятив грудь и вальяжно заложив руку за спину, — значит пьян давно и изрядно. Передвигался он квадратной походкой исцелившегося паралитика, а изъяснялся с долгими бессмысленными паузами, с закатыванием глаз и идиотически часто повторяемой присказкой: «такая вот фуйня-муйия».
— Ходишь где-то допоздна, — сумрачно сказал он и зловеще потянул носом, — полчаса уже жду. Дело у меня к тебе. Как-то ты проскочил незаметно. Задремал я, что ли.
— Немудрено и задремать, — сказал я, с трудом унимая внезапную мелкую, зыбучую дрожь, — давай, заходи, коли дело.
Впрочем, Шатунов, успев деловито прошмыгнуть под моей рукой, уже нетерпеливо снимал мокрый плащ и цеплял его на вешалку. Плащ при этом глухо громыхнул. Шатунов вздрогнул, хитро подмигнул и бережно вытащил из кармана чекушку водки.
— А?
Я мотнул головой.
— Хозяин — барин, — охотно подхватил Шатунов и, отказавшись от тапочек, быстро зашлёпал на кухню в мокрых носках.
— А я грешным делом выпью. Чего-то продрог я. Сыро нынче на улице. Ты тоже шатаешься где-то. Дела? Ну вот и у меня дело. Да ты садись, будь как дома. Ха! В общем так. Ты... помнишь ту штучку?
— Какую штучку? — удивлённо спросил я, хотя тотчас понял, о чем речь.
— Ну ту штучку, — продолжал упрямо бубнить Шатунов, глядя в сторону, словно обращаясь к невидимому третьему собеседнику
— Погоди, ты не пистолет ли имеешь в виду? Шатунов отрешённо кивнул.
— Знаешь, отдать я тебе его сейчас просто не могу.
— Интересно будет узнать, почему? — Шатунов обиженно насупился.
— Ну, во-первых, потому что ты пьяный.
— Я? Пьяный?! Я? — Шатунов картинно раздул ноздри.
Тут же, однако, сник.
— А, ну есть немного, — и тут же вновь раздражённо нахохлился, — ты что, думаешь, я пойду по улице и буду шмалять по сторонам, как батька Махно?
— Шмалять не будешь. А вот если к тебе по пути привяжется милиция, — время позднее, а ты на ногах не сильно стоек, — то тебе, спокойно, отпишут года три для начала, да ещё повесят на тебя пару нераскрытых дел. Как это у нас водится. Оно тебе надо?
— Ладно. — Шатунов отвинтил крышечку и шумно хлебнул прямо из горлышка, заурчал и затряс головой. — Что во- вторых?
— Во-вторых, у меня его сейчас просто нет. То есть, дома нет.
— Та-ак! — зловеще протянул Шатунов. — Интересное получается кино. И где же он имеет место быть?
— На даче, в чуланчике на чердаке. А ты хочешь, чтоб я твою пушку дома держал? В туалетном столике? Откуда мне знать, как он к тебе попал? Может, он в розыске, может, из него человека убили.
— Паша, ну я ж тебе уже рассказывал, как всё было, — Шатунов встревожено округлил глаза. — Тут всё чисто. Он у меня, считай, двадцать пять лет.
— Ты, значит, предлагаешь поехать за ним? Прямо вот сейчас?
— А что! — вдруг пьяным фальцетом выкрикнул Шатунов. Поехали, а? Обожаю ночные электрички.
— Вот и поезжай сам. Я тебе ключи дам. И расскажу, где он лежит. Ночной поезд в двадцать три ноль два.
— Темнишь ты что-то, Воронин, вот что я тебе скажу, — зло насупился в ответ Шатунов.
Разговор закончился сумбурно. Опростав чекушку, Шатунов мрачно попросил ещё. Я достал оставшуюся с поминок полулитровку, которую Шатунов в два приёма ополовинил, после чего бессвязно попросился переночевать.
— Куда деваться, не отпускать же тебя такого, — я пожал плечами. На самом деле я был рад, что Шатунов, какой ни на есть, остался со мной.
Ночью Шатунов несколько раз вставал, бормоча и постанывая, шлёпал босиком на кухню, пил, фырча и ухая, воду прямо из крана.
Заснул я уже под утро. А до этого просто не ложился. Почему-то всякий раз обнаруживалась какая-то причина, чтоб не ложиться. Зато уснул почти сразу же. И был какой-то неразличимый, темно-серый сон. Я словно видел самого себя, спящего, и следил, чтобы спящий не проснулся раньше времени, и чтобы ничто его сон не встревожило, не взорвало, не задушило изнутри. Было, впрочем, и ещё что-то, какая-то невидимая, но осязаемая соринка в памяти, какое-то темное видение, которое сидело в нем маленьким, неразличимым, но цепким, когтистым нетопырьком. Иногда в туманном вареве сна проступали вдруг сумеречные очертания деревьев с обрывками листвы, покосившиеся грязные скамейки, чужие, недобрые голоса и тупая, неразличимая боль.
Но заботливый разум всякий раз мягко задёргивал вновь едва раскрывшуюся шторку...
***
Шатунов ушёл утром. Он долго и бурно кашлял в ванной, охал и сплёвывал с горловым клёкотом. От завтрака отказался, лишь допил вчерашнюю водку, после чего повертел в руках пустую бутылку и укоризненно убрал под стол. За всё время не проронил ни слова, лишь уходя, тяжело влезая в отсыревшие ботинки, пробубнил, глядя в пол; «Так насчёт вчерашнего- то. Ты мне Вальтера верни. Я без шуток говорю. В общем, как хочешь, а чтоб сегодня вечером он у меня был. Иначе — гляди, я тебя предупредил».
Я вполне доброжелательно улыбнулся и кивнул, после чего закрыл за гостем дверь и, почти тотчас позабыв о нём, принялся обстоятельно собираться на работу. Начинался новый день.
***
На работу явился как обычно, минут за десять. Сослуживцы к тому времени стали относиться ко мне уже почти как прежде, без настороженного участия и назойливой деликатности, что обнадёживало. Меня уже вновь стали зазывать на какие-то дружеские посиделки, пикнички и хоть я и отказывался, по легко и без напряга. Тем более, что и раньше-то я чаще всего не принимал н них участия. Я по-прежнему был надёжен, пунктуален и аккуратен и слегка занудлив. Правда, за полчаса до обеденного перерыва приключился казус: я вдруг неожиданно задремал, попросту говоря, уснул прямо за столом, чего раньше со мной отродясь не приключалось. Уснул, откинув голову назад, и даже пару раз запросто, по-домашнему, всхрапнул. Затем, вскинувшись, обвёл окружающих мутновато-бессмысленным взглядом, но тут же взял себя в руки, смущённо рассмеялся и развёл руками. Случается.
Я так и сказал: «случается», вслух, но голоса почему-то не услышал. И тогда понял, что так и не проснулся, а продолжаю спать в нелепой позе с подрагивающими веками и дико задранным кадыком. И даже когда я всё же поднялся на ноги и какой-то волнообразной походкой направился в туалет, где шумно ополоснулся тёплой, желтоватой водой, я всё ещё не был уверен, что пробудился окончательно.
Однако, должно быть, я сделал и ещё что-то ранее мне не свойственное, потому что шеф, добродушный увалень с плоским конопатым лицом, деликатно предложил мне отдохнуть недели две в счёт отпуска. Поначалу я удивлённо отказался, но затем пообещал подумать, а минуту спустя попросил отпустить меня сегодня с обеда. Шеф тотчас с каким-то облегчением согласился.
Канава
То место отыскалось на удивление быстро. Он шёл уверенно, не таясь, даже сам себе удивлялся. Будто — так, на прогулку. Канава как раз в том месте делала едва заметный поворот, неподалеку, метрах в десяти через неё было перекинуто что-то вроде мостика, похоже, старая садовая калитка. Запомнил ведь, хоть и темно было. Словно знал, что придётся возвращаться.
Воронин, поозиравшись по сторонам, раздвинул заросли чахлой, облетающей бузины, подошёл к вязкому краю канавы, осторожно присел на корточки. Ну да, именно здесь. Уверенно сунул руку, брезгливо морщась, порылся в вязком, будто чуть жирном на ощупь иле...
Ничего не было. Так, спокойно. Не течением же его унесло. ещё раз огляделся по сторонам. Да нет, место то самое. Вон, слева, горбатый, проржавевший дотла остов «Запорожца». Разве что чуть выше...
— Никак потеряли что, гражданин?..
***
Он не вздрогнул, он вообще не слишком испугался, хотя что-то ёкнуло там, внутри, болезненно и тоскливо. Оборачиваться, однако, не спешил. Словно ждал, что наваждение как-то уйдёт само собой. Как во сне. Продолжал с тупой машинальностью шарить по дну.
— Я говорю, потеряли что?
Голос не унимался. Воронин попробовал подумать, как поступить, да так и не придумал. И тогда он медленно, точно нехотя, поднялся и с улыбкой человека, которого застали за чем-то неподобающим, но в общем безобидным, обернулся назад. Человек стоял в нескольких метрах выше по косогору и тоже улыбался, широко и щербато. Голос показался знакомым. Какое-то особенное «ш» с раздражающим присвистом.
— Да так, пустячок один. Не стоило пачкаться.
Отряхнул руки и полез в карман за носовым платком.
— Вот и я тоже говорю. Напрасно только ручки попачкали, — сочувственно цокнул языком человек, и тотчас Воронин его узнал. Это был тот бродяжка-философ со станции Лесопарковая.
— Хотите, угадаю, что именно потеряли? С трёх раз. Значит так... Золотой портсигар с фамильной монограммой. Нет? Трость с набалдашником из слоновой кости. Опять нет. Обидно, — он уморительно сморщился, всем видом демонстрируя огорчение. — Тогда, может быть... пистолет? Неужели ошибся! А? Угадал! Пистолет системы «Вальтер», модель «ПП» образца двадцать девятого года! Угадал? А? Уга-дал! — он захлопал в ладоши.
— Бред какой-то, — пробормотал Воронин, нервно обернувшись.
— Да никакого бреда, — бродяжка продолжал мелко подрыгивать и хлопать в ладоши. Угадал с третьего раза. И что мне за это будет?
— А ничего не будет. Вытри рожу и иди своей дорогой. Тут бродяжка расхохотался, даже обессиленно присел на корточки. Было, однако, видно, что его колотит дрожь. Волнуется. Или боится. Или с похмелья.
— Да ты сядь, Петрович, сядь, — уже пытается говорить требовательно, покровительственно, тоном хозяина положения. — Ты ведь Петровичем назвался давеча на станции? Вот и быть теперь тебе Петровичем до скончанья дней. Так что садись, Петрович, прямо на травку, в ногах правды нет... У-ух, как ты на меня глянул! Убил презрением. А вот это зря. Презрение ты теперь забудь, не понадобится оно теперь тебе, презрение-то. Я ведь всё тогда видел: как ты из того дома ушёл. Странно, думаю, в доме все окна тёмные, а из него человечек выходит. На хозяина не похож, одет для такого дома плоховатенько. Не хозяин, а дверь-то ключиком запер. И идёт — торопится так, ножками семенит, по сторонам не глядит. С добра так не ходят. Ты-то меня не видел, ночью, говорят, все кошки серы. А уж серые — и того серей. Я след в след за тобой шёл чуть поодаль, и местечко это заприметил. А потом коротеньким путём до станции добежал. Познакомиться поближе с хорошим человеком. Тогда ты от нас ушёл, погнушался. А зря, глядишь, договорились бы тогда к обоюдному удовольствию. Жадность — мать пороков. Теперь уж не получится, Петрович, обидел ты меня тогда... Эй, ты только какую глупость не сделай сейчас, — бродяжка перешёл вдруг на визгливый шепоток, опасливо поднялся и косолапо отошёл в сторо ну, — пистолетик-то твой в надёжном месте. Так что случись что со мной, он натурально на стол прокурору ляжет. А я тебя, родной ты мой, тут с утра поджидаю. Как чуяло моё сердце, что воротишься за пушкой. А знаешь, почему? Потому что ты дурак, Петрович. У тебя это на лбу написано масляными красками. А я дураков жалею, сам дурак. Поэтому я тебя спасу. Ты ведь, случись что, не то что до зоны, до кэпэзэ не доживёшь. Если правда то, что я думаю, то жить тебе после этого ну никак невозможно. А я ошибаюсь редко, жизнь меня отучила ошибаться. Так что я, получается, твой спаситель, я тебе и Христос, и Пресвятая Богородица.
— Короче, — Воронин сплюнул, — ты чего хочешь-то, убогий?
— Вопрос логичный, — лицо бродяжки вдруг исказила едкая гримаса, подбородок, густо заросший седой щетинкой, мелко задрожал. — Но преждевременный. Я, Петрович, много чего хочу. Так сразу не пересказать. Нам с тобой ещё долго толковать. А пока... — он смачно шмыгнул носом и осклабился, деньжонок бы мне. Сам знаешь, солнце высоко, колодец далеко. А насчёт убогого...
— У меня с собой почти ничего. Так, мелочь, — сказал Воронин и вдруг широко улыбнулся. — Только на дорогу.
— Ты не понял! — бродяжка набычился. — Мне не вообще нужны. Мне — вот прямо сейчас нужны, понимаешь, ты, чёртов тупица! На дорогу ему! Обойдёшься! Ты теперь пешком будешь ходить, спортивным шагом. Ты чего тут передо мной лыбишься, весело живётся?! Говорю ему, говорю, а он не поймёт никак. Это ты, ты убогий, а не я! А я теперь к тебе в дом буду, как к себе ходить, и кушать буду котлетки из твоей тарелки, в ванной твоей мыться, и в твой горшок ссать, и в тапочках твоих ходить, а твоя жена будет мне...
Он ударил его без особой злости. Просто нужно было что- то сделать, чтобы он замолчал. Ударил без взмаха, неловко, тыльной стороной ладони. Почти не глядя. Ударил по чему-то шершавому и мокрому. Стало мерзко. Он даже пожалел, что ударил. Наверное, не стоило. Бродяжка вскрикнул от неожиданности и неуклюже скакнул в сторону. Хотел что-то крикнуть, но вдруг зашёлся сырым, заржавленным кашлем, сипло задыхаясь и тараща порозовевшие от натуги глаза.
***
И тут Воронин увидел чемоданчик. Махонький, старенький, с лопнувшей кожей, перетянутый багажной верёвкой. Кажется, с таким же он когда-то, невообразимо давно, ходил на каток «Динамо». С парой коньков и фасонистым по тем временам спортивным костюмчиком.
Чемоданчик лежал у ствола низкорослой, кривой ивы, в зарослях бурого, увядшего папоротника, словно был оставлен случайным купальщиком. И вот когда Воронин двинулся к нему, бродяжка вдруг вскочил, с пронзительным, хищным воем бросился на него, толкнул обеими руками в грудь, да так, что Воронин едва удержался на ногах. Пришлось ударить его всерьез. Бродяжка кубарем полетел по склону, но тотчас вскочил, схватил какую-то попавшуюся под руку суковатую палку, но она оказалась совершенно гнилой и переломилась при первом взмахе. Тогда он подскочил и попытался ударить его ногой, Воронин успел перехватить его ногу и с силой отпихнул от себя. Бродяжка вновь с воем полетел вниз и рухнул, всплеснув руками, навзничь прямо в ручей.
Тогда Воронин поднял чемоданчик, развязал простенький узел и, морщась, вывалил на землю содержимое. Серая скомканная фуфайка, перетянутая бельевой резинкой стопка бумаг, пакетик с какой-то посудкой, общая тетрадь с размашистой, но неразборчивой надписью на обложке. И свёрток. Нечто тяжёлое, завёрнутое в сырую, бесцветную от времени тряпицу.
Едкий, каркающий кашель там, внизу, на мгновение смолк, затем вновь возобновился. Впрочем, то был уже не кашель, а смех. Бродяжка сидел у самого края канавы, широко расставив ноги и смеялся, высоко запрокинув голову. Его багровый кадык перекатывался, как рыба в сети.
— Это что же, — бормотал он сквозь смех, непонятно к кому обращаясь. — Карьера шантажиста закончилась, не успев начаться? Не смешно ли, господа?
— Не смешно, — ответил Воронин. Выбросил тряпку и поглубже засунул пистолет в просторную хозяйственную сумку, забитую дачным барахлом.
— А счастье было так близко, — продолжал кривляться и гримасничать бродяжка, — так возможно! Я ведь прямо видел себя в малиновом халате с кисточками, в чистых носках, у телевизора с рюмкой шерри-бренди в руках. — Он не торопясь снял фуфайку и принялся её старательно выжимать. — Но господь не дал мне пасть так низко. Он вообще меня любит, этот Господь. Стоит мне замутить какую-нибудь подлянку, так сразу появляется этот чёртов Господь и деловито тычет меня носом в дерьмо. Добрый такой, заботливый...
— Слушай, — Воронин успокоился и заговорил каким-то странным, чужим голосом того, второго, добавочного Воронина, — как ты думаешь, ежели я тебя сейчас пристрелю, тут ещё два патрона есть, или, того лучше, утоплю в ручье, — тебя хватятся, будут искать, родня переполошится? А? Нет? А ежели тебя через недельку отыщут вот тут, вспухшего и вонючего, возбудят уголовное дело, приедет следователь по особо важным делам из областной прокуратуры, будут опрашивать свидетелей, дело возьмут под особый контроль? А? Не слышу!
Бродяжка, продолжая выжимать одежду, криво усмехнулся и мотнул головой. Во взгляде его было раздражение, настороженность, даже насмешка. Страха не было.
— Нет? Знаешь, я тоже так считаю. А теперь ответь, почему я этого не делаю? Хотя должен бы. Ну по всему. Тебя жалко? Неправильный ответ. Боюсь? Тоже не то. Не знаешь? Знай. Потому что я — не убийца. И ты это запомни. И уж постарайся забыть обо мне, и больше мне на глаза не попадайся. Все. Упаси бог следить, куда я пойду.
Он повернулся и быстро, не оборачиваясь, зашагал к станции. Шёл сосредоточенной, твёрдой походкой занятого и спешащего человека.
***
В тот же день, вечером заставил себя позвонить Шатунову, дело надо было заканчивать. Трубку тотчас схватила его жена, словно давно дожидалась звонка.
— Привет, Галь. Сто лет вроде уже не видались. Позови-ка супруга.
В ответ Галина что-то хмыкнула и бросила трубку. Воронин удивлённо перезвонил, но после трех-четырех гудков, остервенело зазвучали короткие гудки.
Пришлось одеваться и ехать, хоть смертельно не хотелось, да и погода испортилась. Благо идти недалеко.
— Кто там?! — голос Галины за дверью был резок и раздражён.
— Ну я это, Галь, я, — смущённо отозвался Воронин.
— Кто это — я?! Много вас тут! Нашёлся тоже — «я»! Милицию что ли вызвать, в конце концов!
— Воронин это, Галь, Забыла, что ли? Воронин Павел! Галина за дверью ойкнула, тут же загремела замками.
— Гос-споди! Ты уж извини меня, не узнала!
Она втащила его в прихожую, тут же коротко всплакнула, прижав к щекам пухлые, полудетские ладони.
— Ну как ты, Паша? Ты уж держись, родной ты мой. Ох, Анька, Анька!..
Галина смотрела на него не столько с сочувствием, сколько с каким-то суеверным страхом. Быстро, однако, успокоилась, шумно высморкалась и осторожно поинтересовалась, по какому он делу явился.
— Да мне бы Колю. Он дома вообще? Галина смерила его горестным взглядом.
— Ой, Павлуша! Нету его дома, и не знаю, когда теперь и будет. Там он, Паша, там!
— Где это — там? — вздрогнул Воронин.
— Да на Бехтеревском, где. Первое мужское отделение. Добро пожаловать, мир входящему.
Воронин сочувственно цокнул и развёл руками:
— Бывает.
— Бывает! — голос Галины стал злым. — Тебе легко говорить — бывает.
Тут же спохватилась, глянула на него виновато.
— Ой, прости меня, пожалуйста... Второй раз уже, Паша. Первый — год с небольшим назад. Тогда пришлось бригаду вызывать. Месяца два он тогда пил без всякого продыху. Под конец совсем одичал, стал дни и ночи путать. Как-то часа в два ночи на работу собрался идти. А потом ему стали землетрясения мерещиться. И ещё куницы. Куница, говорит, в доме завелась. Боялся, что во сне какие-то сухожилия ему перегрызёт. Однажды ночью такой крик поднял, что соседи милицию хотели вызывать. Еле отговорила. А уж когда он за куницей с топориком стал бегать, я бригаду и вызвала. Страх божий. Месяц он там пролежал. Под конец, вроде, нормальным совсем стал. Завязал, говорит, окончательно. Какой там! Дня не прошло после выписки, как квасить начал. Ну вот недавно опять крыша съехала. Недели две пил страшно. Вообще не прекращал, даже по ночам пил. Сколько задолжал — страшно сказать. Потом перестал, вроде, после сердечного приступа. А как перестал, так ему стали снайперы видеться. На крышах. На пас с Люськой орал, чтоб мы на корточках но дому ходили, а то, говорит, подстрелят. Я-то что, я и похожу, лишь бы он успокоился, а Люську, дылду, пожалуй, заставишь на корточках-то! Она сама кого хочешь заставит. А потом он мне говорит: ты их отвлеки, снайперов, значит, а я, говорит, сейчас к Пашке съезжу. Ну, к тебе в смысле. У Пашки, говорит, мой пистолет хранится. Отобьёмся. Представляешь? Я говорю, Коль, какой такой у Паши пистолет! Он не слушает. Так и сбежал. Да ещё три червонца у Люськи из сумочки вынул. Был он у тебя, кстати?
— Заходил. Я, правда, так и не понял, чего ему нужно было.
— Вот и я говорю. Вернулся злющий. Я, говорит, понял — Пашка Воронин с ними заодно. Затаился, говорит, темнит. Совесть, говорит, у Пашки нечиста, по всему видать. Он, говорит, человека из моего пистолета застрелил, после выбросил пистолет, вот и боится. Я уж тебе, Паша всё как на духу. После на работу пошёл. А я с дежурства, дома сижу. Через час возвращается. Как подменили. Не знаю, что там с ним приключилось, но опять весь трясётся. Сразу лёг. Потом плакать начал, кричал, что вены себе порежет, что он последняя сволочь. Ну вены-то порезать он на дню но три раза обещает, это не ново. А вот что сволочь он — это в первый раз. Обычно-то у него другие все сволочи, и я в первом ряду. А он — дитя добра и света. А тут — вот так. А потом одеваться стал. Я думаю, опять деньги шакалить будет, душа, мол, горит. А он говорит: проводи, говорит, Галина, меня на Бехтеревку. Вот такие дела у нас. Я ему, между прочим, по дороге сказала: помнишь, говорю, что про пистолет-то говорил? Он рукой машет, брось, мол. Сдвиг по фазе.
— Слушай, а может, мне к нему зайти? К Коле.
Никуда, конечно, идти не хотелось, но тот, второй, добавочный Воронин решил, что это необходимо.
— Сходить? — Галина с сомнением покачала головой. — Не знаю уж. Он вообще-то просил не распространяться. Хотя тебе-то можно, конечно...
***
Психбольница располагалась в безымянном тупиковом переулке, который по этому случаю с незапамятных времён окрестили Бехтеревским. Он прошёл мимо вахтера, который шумно ел что-то из банки и неопределённо махнул ему рукой — иди, мол. Поднявшись на второй этаж, он долго давил на безмолвную кнопку звонка, пока не понял, что тот не работает, пришлось стучать. Дверь отворила пожилая сестра с бескровным, мышиным лицом и раздражённо справилась, к кому он. Воронин церемонно ответил, назвав больного по имени- отчеству.
«Шатунова позови. Того, рыжего из двадцать шестой», — по-хозяйски скомандовала она испитому коротышке, и тот торопливо кинулся исполнять ныряющей походкой инвалида.
Завидев Воронина, Шатунов не удивился, равнодушно протянул ему вялую прохладную ладонь.
— А я вот отдыхаю, — деревянно хохотнул он и развёл вокруг себя руками. — А что? Кругом уют и участие.
— Что врачи говорят?
— А что врачи говорят. Истинную правду говорят. Пить — здоровью вредить, говорят. Не могу не согласиться.
— Никак завязываешь? — тускло поинтересовался Воронин.
— Некорректная постановка вопроса, — нахмурился Шатунов и тут же оборвал сам себя. — Ты, Паша, для этого пришёл?
— Я? — Воронин через силу улыбнулся, — нет, конечно, просто...
— Вот и я говорю. В общем, так. — Шатунов перешёл на полушёпот. — Про пистолет забудь. То есть вообще, с концами. Нет никакого пистолета, и не было никогда. Считай, это у меня глюки были, брсдуха белогорячечная. И Галка должна так считать. Да так оно и было, в общем-то. — Отвернулся к окну. — Ты — это, извини меня за тот разговор. Сам не чуял, чего нёс. Я думал, сволочи только в кино бывают. Оказывается, в жизни есть. Кто бы мог подумать. Такая вот фигня.
— Погоди, ты про кого?
— Про кого. Про себя любимого.
— Ей-богу, не понял.
— Всё ты понял, — Шатунов невесело усмехнулся. — Не знаю я, что у тебя там приключилось, и не моё это дело. Ты давай, Паша. Не надо тебе тут...
— Коля, я...
— Иди, иди. Ей-богу, не надо. Как всё пройдет, уляжется, встретимся, поговорим. А сейчас — иди. Свидание закончено.
Он кивнул и побрёл, не оборачиваясь, назад, шаркая шлёпанцами.
Только на улице Воронин вспомнил, что так и не отдал ему пакетик с апельсинами.
Саранча
Странно, но входя в покосившийся, темный проем подъезда, я не испытывал ни малейшего волнения, хотя, пожалуй, ещё час назад думал об этом с тягостным содроганием. Однако вошёл так, словно ничего особенного, вроде, и не произошло, день как день, вечер как вечер...
— Павел Валерьевич?
Услышав за спиной незнакомый голос, я вздрогнул, но, опять же, так, как вздрогнул бы от неожиданности в любой другой день, тем более, в поздний вечер...
Невысокий, кряжистый человек с широким, как будто заспанным лицом. В сером плаще и старомодной ворсистой узкоплой шляпе с раздвоенной тульёй. Стоит у окна пролётом выше. Похоже, давно.
— Простите, но я вас не знаю, — я ещё раз смерил его намеренно долгим взглядом и хотел отвернуться.
— Ну конечно, не знаете, откуда ж вам меня знать, —добро душно засмеялся незнакомец, легко сбегая вниз по ступеням. Протянул руку, причём как-то странно, снизу вверх. Ладонь была узкой и костистой.
— Давно ждёте?
Я спросил так, будто уже знаю, что ему, незнакомцу, от меня надо.
— Признаться, да, — незнакомец почему-то смущённо рассмеялся и встряхнул головой. — Припозднились вы.
— А что? — Я демонстративно вскинул брови. — Я обязан перед кем-то отчитываться?
— Да помилуйте, — незнакомец вскинул руки в притвор- ной обиде. — Какие отчёты! О нем вы.
— В таком случае, простите великодушно, но... время действительно позднее, я сегодня устал.
— Всё понимаем! — Незнакомец молитвенно сложил руки. Однако пара слов, если не возражаете.
— Слушаю, — я с деланным равнодушием пожал плечами.
— Что, прямо здесь? — Незнакомец комично развёл руками. — Может, пригласите всё же. Не стоять же нам в подъезде, как двум выпивохам. Да и разговор будет не подъездный.
Я пожал плечами: не вижу, дескать, смысла, но если вы настаиваете... Просто понял, что избежать разговора едва ли удастся. Демонстративно ссутулившись, залез в карман плаща, достал ключ и почему-то с опаской открыл дверь. В коридоре розово мерцал крохотный ночничок в виде хрустального колокольчика. Анна терпеть не могла входить в тёмную квартиру. Провёл деликатно покашливающего гостя на кухню. Тот присел на краешек табуретки.
— Только бога ради без всяких чаев-кофиев, — протестующе замахал он руками, хоть я и не думал ничего предлагать. — Покурим, если не возражаете.
Не дожидаясь ответа, он явил на свет какую-то темно-сиреневую пачку, щелчком выбил оттуда две оранжевые сигаретные головки.
— Прошу вас.
Я неопределённо пожал плечами. Вдруг вновь ощутил зыбкую нервную дрожь. Сигарету, однако, взял, глянув украдкой, не дрожат ли пальцы. Вроде, ничего. Тотчас услужливо вспыхнула зажигалка.
— Ну — так, — сказал я, глубоко затянувшись. Сигарета, как ни странно, тотчас успокоила. — Я, заметьте, не люблю таинственных незнакомцев. Ну вот не люблю и все. Не люблю служебного лицедейства, не люблю, когда со мной играют, глядят вот так, с прищуром и улыбочкой. Или вы сейчас, сей же момент говорите, что вы от меня хотите, или я выбрасываю сигаретку и прощаюсь с вами навеки. Договорились?
— Разумеется, — лицо незнакомца на какой-то момент вдруг странно переменилось и стало тягостно знакомым. — Я хочу вам помочь. Всего лишь. И не надо улыбаться. А за дурацкую таинственность прошу великодушно прощения. Как-то так само собою вышло. Служебное лицедейство. Шутник, однако, вы.
Он с проворством фокусника извлёк откуда-то распахнутую книжицу. А я даже не глянул в неё. Даже пропустил мимо ушей, как незнакомец представился. Майор... Фокин? Лукин"? Как-то так.
— Наверное, давно нужно было встретиться. — Незнакомец шумно выдохнул дым и кивнул, словно соглашаясь с самим собой. — М-да. Скажите, Павел Валерьевич, что вы сами думаете по поводу... по поводу того, что случилось с Анной Владимировной?
— А что я могу думать? — я зло скривился. — Разве нам положено что-то ещё думать? Несчастный случай, такова версия. Даже не версия, а вердикт.
— Ну, до вердикта ещё далеко, уверяю. Я хочу сказать: вы сами верите, что это несчастный случай?
— Хорошо, что спросили! — Я как-то нервно рассмеялся. — На сороковой день после преступления.
— Ага! Так все-таки преступления? — Незнакомец оживился, будто ему сообщили нечто радостное. — Вы считаете...
— Я считаю, что это была моя жена. Понимаете? И я хорошо знаю, какой была моя жена. Не психопатом, не лунатиком. И уж тем более никаких суицидальных наклонностей. Знаете, даже если весь мир, включая меня, разом решил бы покончить с собой, Анна бы этого не сделала ни под каким видом. Даже если б осталась одна во всем мире.
— Интересно сказано, — вновь оживился незнакомец. — Запомню.
— Ну хорошо. А вы? Вы верите?
— Я? Если это вопрос, то отвечу. Нет, не верю. Я тут поговорил с её сослуживцами, — он достал записную книжку и тотчас принялся читать, близоруко щурясь, то приближая, то отдаляя книжечку от лица. — Муромцевой Ларисой Евгеньевной, Заварзиной Ириной Викторовной...
Гундосит нарочито монотонно, будто боится пропустить. —...Милькиным Романом Иосифовичем, Рсвуцкой Ольгой...
Что-то в нем есть ненастоящее, декоративное что-то. Эти аккуратно подрубленные усики, трапециевидные, седоватые книзу бакенбарды, равнодушно внимательные, дистиллированные глаза. Кажется, зажмуришься, потом откроешь глаза, а его уж и нет, только голос некоторое время повибрирует, а потом и он пропадёт.
—...Коломийцевым Кимом Николаевичем, Гурьяновым Виктором Михайловичем...
Вот оно что. Он не сделал многозначительной паузы, не глянул на меня даже мельком, украдкой. Разве что чуточку изменился тон, бровь как будто шевельнулась. Положил книжечку на колено.
— Так вот все как один говорят... Ну примерно то же, что и вы.
— Что вы говорите!
— А вас это удивляет? — Глянул на него неприязненно, так выглядит человек, который неожиданно почувствовал, что его не воспринимают всерьез.
— Нет, ни в коей мере.
— Так. Вот только (Пауза.) Гурьянов Виктор Михайлович говорил, что Анна Владимировна была последнее время как бы излишне возбуждена. Хотя оговаривался, что не настолько, чтобы...
— Наложить на себя руки, вы хотели сказать? И что ещё такого говорил гражданин Гурьянов?
— Да ничего существенного. Кстати, почему вы говорите о нем в прошедшем времени?
— А в каком? В будущем? Я вообще не расположен говорить о нем.
— Он вам не нравится.
— Да, если честно. И что с того?
— Да ничего. Мне, откровенно говоря, тоже не нравится. Не нравился, точнее. Вы невольно оказались правы. Говорить о нем сегодня можно только в прошедшем времени.
— Что вы хотите этим сказать?
Состояние, как после горячего укола. Однако недоумение, кажется, отображено более ли менее правдоподобно. С оттенком некоторой опаски. Уж не случилось ли, в самом деле, чего с этим Гурьяновым...
— Дело в том, что Виктора Михайловича Гурьянова нашли мёртвым. Убитым, точнее.
Так. О Фаике ничего не говорит. Не думаю, чтоб не знал или считал несущественным. Тут другое что-то.
— Вот как. Н-да. (Пауза.) Далее глубокомысленно: не думаю, чтоб и это было самоубийством.
— Да уж точно нет. Какое там самоубийство. Стреляли в упор, с двух-трёх метров. Бр-р! Прямо дома, кстати. И телохранитель тоже...
— Тоже убит?! С ума сойти. Этот, как его...
— Мусакаеев Фаик Гаджиевич. Оба наповал. Грубо сработано. Как будто даже с вызовом. Нате, мол, вам! Профессионалы так не работают.
— Кто же это мог сделать?
Я вдруг обнаружил, что говорю спокойно, без усилий. Тот добавочный Воронин утвердился во мне прочно и уверенно. Он не был хладнокровен, артистичен, он просто был в полном неведении, вот и все. Он понятия не имел ни о каком загородном доме, тёмном коридоре, скорчившихся трупах, обо всем этом кровавом кошмаре. Всё это существовало, и вполне отчётливо, но как-то отдельно от него. И действительно, кто же это мог сделать?
— Вас это интересует? — Незнакомец, как ему показалось, презрительно пыхнул сигаретой и с силой загасил её о дно пепельницы.
— Да в общем-то... не то чтобы... хотя с другой стороны.... Какие-нибудь версии, наверное, есть?
— Версии всегда есть. Чего-чего, а этого добра всегда достаточно. Ну, — он вдруг переменил тон, — пойду, пожалуй. Вы устали, я устал.
Он поднялся и вдруг, точно спохватившись, внезапно вновь сел.
— Кстати уж о версиях. Наипоследнейший вопрос. Вновь выползла на свет записная книжка. Полистал зачем-то, хотя ясно, что фамилию помнит без всякой шпаргалки.
—...Та-ак... Ах вот. Че-пик. Анатолий Никитич Чепик. Вам не знаком случайно?
Ну вот. Не за этим ли пожаловали, господин Лукин-Фокин?
— Чепик? — Подумал как бы. — А, Чепик! В общем-то — да. Заочно — очень давно. А лично — буквально недавно. Это бывший муж Анны. Забавная фамилия, правда? Че-пик. Он и на поминках был.
Незнакомец небрежно кивнул, давая понять, что знает.
— Вы его видели только там?
— Ну да. Потом вместе вышли. Разговорились. Мне, признаться, говорить не хотелось, но пришлось. В общем, зашли в кафе. Выпили по чуть-чуть.
— После поминок — ещё? Интересно. Ну и разговор о чем, если не секрет?
— О чем? Знаете, не хотелось бы об этом. Это личное.
— Ну как угодно. А он, — незнакомец вдруг комично округлил рот, выпустил несколько дымных колечек, — ничего вам не передавал?
— Передавал. Но это... в общем, к делу отношения не имеет.
— А все-таки.
— Письмо. Письмо от Анны. Анна, когда была жива, естественно, — написала мне письмо. А он его передал. Вот и всё.
— Всё? То есть, больше ничего? Совсем-совсем?
— Не понимаю.
— Ну и ладно. В таком случае, — тусклое лицо незнакомца вдруг хищно оживилось. — Могу я... краешком глаза, так сказать?
— Нет! — резко оборвал его я. — Право же, нет там ничего такого, что могло бы заинтересовать. Ну нет. Чисто личное, поймите.
Незнакомец кивнул с видом человека, который иного не ждал.
— Как угодно. Хотя жаль. Вы его уничтожили? Письмо.
— Нет, с чего мне его уничтожать.
— В этом письме она упоминала, что ей угрожает опасность?
— Да, пожалуй.
— Говорила, от кого и зачем?
— Нет. Ни намёком.
— А упоминала она — ну хоть намёком — об одном... Хотя, если вы говорите «чисто личное», то, конечно, не упоминала. Что, однако, странно.
— Не пойму, о чем вы говорите.
— Не поймёте? Извольте, — незнакомец вдруг подался вперёд и заговорил нарочито приглушенным голосом. — На наш взгляд, причиной гибели Анны Владимировны Ворониной явился некий таинственный мини-диск. Что он содержал, этот диск, не знаю, знаю, что нечто важное. Едва ли информация касалась банка «Центурия». Банк — так себе, грехов за ним немало, но не более, чем за любым другим коммерческим банчишкой-однодневкой. Как диск оказался у Гурьянова, ныне, как вы теперь знаете, покойного — тоже непонятно. Да тут вообще мало что понятно. Как говорится, нестандартная ситуация. Гурьянов — человек случайный. Отсидел в конце семидесятых три года за ограбление аптечного киоска, вышел по амнистии, вот и всё его криминальное прошлое. Правда, потом ещё задерживался за скупку краденого, но всякий раз отпускали, что-то там не связывалось. В восемьдесят седьмом прошёл свидетелем по делу об убийстве Любарского, замдиректора «Скорохода». Помните, наверное. Тогда дело, уже можно сказать законченное, вдруг прикрыли, подследственных отпустили, следственную бригаду расформировали, документы изъяли, а руководитель бригады умер от пневмонии. Вот так вот взял и умер от пневмонии. Именно после той истории Гурьянов стал набирать обороты. Правда, опять же, по мелочи. Ну и венцом его стала «Центурия». Фактически он им владел, хотя, опять-таки, не один, конечно. Формально директором сидит некий Горпин. Этот Горпин — человечек, по моим наблюдениям, вялый, субтильный, всерьез его не воспринимал никто, даже подчинённые. Так ведь? К тому же, говорят, патологический игрок да и вообще он, по-моему разумению не вполне здоров. Хотя это и неважно. Так вот, каким образом в этом самом банке мог оказаться мини-диск, о котором я говорил — ума не приложу. Тем не менее он был там, и хранился в сейфе у Анны Владимировны. А информация там была серьёзная. Не тутошнего, так сказать, масштаба. Тем более непонятно, каким образом в эту историю оказалась втянута Анна Владимировна. То ли Гурьянов ей во всем доверял, то ли случайно. Вам ничего об этом не известно?
— Абсолютно ничего.
Гость кивнул, иного, опять же, и не ждал. Странно, иногда, когда человек говорит правду, ему кажется, что ему не верят. Зато когда лжёт, — убеждён, что ложь его неотразима в своей убедительности...
— Понятно. Итак, вольно или невольно Анна Воронина оказалась игроком в игре, условия которой она не знала даже приблизительно. Когда поняла, было поздно.
— Что значит — втянута? Что значит — игроком?!
— Точно сказать не могу. Скорее всего, какое-то время этот чёртов диск был у неё, и она решила этим как-то воспользоваться.
— Она что же, его открыла?
— Маловероятно. Практически невозможно. Диск очень хитрый. Любая попытка его открыть вне специально созданной программы тут же активизирует вирус, который попросту убивает ваш компьютер на корню, сжирает винт, как саранча. Он, вирус этот, так и называется, кстати, Локус. Саранча, то есть.
— Забавно. Ну и где он теперь, этот диск с саранчой?
— Хорошо сказано. Именно с саранчой. Да в том-то и дело, что неизвестно. Пропал, натурально пропал бесследно. Ни в офисе Гурьянова, пи на квартире диск не обнаружен. Такой вот печальный факт, граждане.
— А что, был обыск?
— Тщательнейший. И — ничего.
— Так я не понимаю, вы вообще кого ищете? Преступников или диск?
— Вопрос резонный. Ответ очевидный: и то, и другое. Вся взаимосвязано, милейший Павел Валерьевич. Диск этот проклятый действительно чертовски важен. Просто так — пропал, и хрен с ним, — дело не закончится. Я-то знаю. Его будут искать. И мы, и ещё много, много кто. И не успокоятся, пока не найдут. Или не убедятся, что он уничтожен. Уже трое погибли за этот диск — ваша жена, Гурьянов и...
— Простите, вы полагаете, что и Гурьянов...
— Да! — резко ответил незнакомец, недовольный, что его перебили. — За что же его ещё -то? Вы видите другую причину?
— Нет, но...
— В том-то и дело. Других причин не существует. Так вот, трое уже погибли. И это, возможно, только начало. Не приведи бог, конечно.
— Не пойму вашего назидательного тона. Думаете, от меня что-то зависит?
— Возможно. На всякий случай. Если вам вдруг что-то известно. Ведь кто знает, кто станет следующим.
— Звучит как угроза.
— Э, перестаньте, какие угрозы, вы же сами всё прекрасно понимаете...
Незнакомец встал. Выглядел он спокойным и равнодушно уверенным. Заботливо смел со стола в ладонь просыпанный пепел, как-то даже застенчиво улыбнулся и вышел в коридор.
По тому, однако, как неторопливо и значительно незнакомец одевался в прихожей, ясно было, что он намерен сказать что-то ещё и раздумывает, как бы поэффектней это сделать. Так и оказалось.
— Слушайте, — сказал он вдруг с каким-то странным оживлением в голосе, будто его только что осенило, — я завтра поутру еду туда, на Лесопарковую. Не желаете составить мне компанию?
— Нет, — я качнул головой, отчётливо понимая, что выгляжу спокойным, даже удивлённым, а тяжёлый, резкий толчок в самое сердце так и остался там, в глубине, не вызвав ни малейшей ряби на поверхности.
— Что так? — в свою очередь изобразил удивление незнакомец. — Не тянет, значит? А я было поду мал... А зря, поглядели бы, как там, да что там. Тела убрали, кровь подтёрли. Вы ведь не бывали там ни разу. Или бывали?
— Бывал. Только давно.
— И не тянет?
— Совсем не тянет.
— И хорошо. Как угодно. Что там, в самом деле, делать. Темно, страшно, кровью пахнет. Кровь всё равно пахнет, сколько ни подтирай. Однако спешу откланяться. Простите великодушно за беспокойство.
Жрица
Среди ночи его разбудил телефонный звонок. Он схватил трубку, ещё толком не проснувшись, рыкнул сиплое со сна «слушаю». Ответом было хаотически потрескивающее молчание, затем — нечто похожее на едва различимый человеческий шёпот, затем, кажется, протяжный, всхлип. «Да. Говорите», — произнёс он чужим, севшим голосом. Гудки. Он осторожно, точно боясь спугнуть кого-то, дрожащей рукой положил трубку. Вспомнил, что тогда был звонок примерно в это же время. Следующий звонок последовал почти сразу. Воронин взял трубку, говорить не стал. Вновь тишина, частое сухое потрескивание. «Да!!! — потеряв терпение, закричал Воронин и, не дождавшись, в ярости швырнул трубку. Встал, почему-то покачиваясь, пошёл на кухню, на ощупь, безошибочно нашёл на навесном шкафчике початую пачку сигарет. Аниных. Дежурная пачка. Надо же — вспомнил. Пересушенные сигареты сухо зашелестели под пальцами. Присел на табурет, закурил. Руки по-прежнему дрожат. Дым мягким толчком ушёл внутрь. Стало чуть спокойнее, хоть и запершило в гортани и с непривычки закружилась голова. В комнате вновь ожил телефон. Воронин подавил в себе желание побежать к трубке. Он, обжигая пальцы, стиснул сигарету в кулаке, затем раздавил в тарелке. Плохо, что выпить нет ничего. Всё Шатунов выпил. Телефон не унимался. Надо взять, так с ума можно сойти. Взял и с поразившим его спокойствием произнёс: «Да. Я вас слушаю». Вновь песочное потрескивание, вздохи. Затем голос. Далёкий, как из междугородной. И вдруг — громче. «Павлик... Павлик». — «Кто говорит?» — «Павлик. Мне очень плохо. Очень. Помоги мне». — «Кто говорит, кому помочь?!» — «Зачем ты это сделал, Павлик! Мне очень плохо. Помоги мне, Павлик, я тебя умоляю. Спаси свою душу, Павлик. И мою спаси. Это Анна, неужели ты не понимаешь...» Воронин стиснул трубку в кулаке и положил на колено. Там продолжал настойчиво ворковать чужой голос. Наконец он глубоко вздохнул, встряхнул головой и вновь прижал трубку к уху. «...это страшное мучение держит меня, Павлик. Это хуже ада, это хуже всего. Павлик, если ты когда-нибудь меня любил...»
«Вот что, девушка. Если вы ещё хоть раз позвоните по этому телефону, я клянусь, вам придётся скверно. Знаете, почему? Потому что вы делаете скверное дело. Не испытывайте судьбу. Вешайте трубку и идите спать. Сообщаю, между прочим, Анна никогда не называла меня Павликом. Никогда. Не любила она этого слова. Теперь прощайте».
Спокойно и степенно, точно завершив обыденный, пустячный разговор, положил трубку. Так же спокойно оделся, надел плащ и вышел во двор. Там был недавно открытый круглосуточный типовой магазинчик «Жанна». Продавщица отчего-то глянула на него удивлённо, а когда он попросил бутылку водки, удивилась того более. Однако когда он вернулся домой, холодная, ознобная дрожь вдруг как-то сама собой прошла. Он повертел бутылку в руках и равнодушно поставил в шкаф.
***
Регина открыла дверь не сразу, после третьего звонка. Воронин уже собрался уходить, когда послышалось недовольное «кто там?» Хотел назваться, но дверной глазок мигнул светом и многосложно лязгнул замок.
Одета она была не по-домашнему — в открытой, едва доходящей до пояса блузе, обтягивающих черных джинсах и при полном макияже.
— Ждёшь кого? — спросил Воронин, уловив в её лице тень разочарования и некоторое подобие улыбки.
— А! — Регина махнула рукой и принуждённо засмеялась. — Уже нет. Уже два часа, как нет. А что, видно? Тогда можешь считать, что тебя ждала. Заходи, сто лет не виделись. Очень, между прочим, кстати.
Регина, похоже, действительно кого-то ждала. Было заметно: обычный пёстрый бедлам, который бытовал в её доме, сменился наспех наведённым ураганным порядком, когда привольно лежащие где ни попадя вещи, торопливой, бездумной силой распихиваются по полкам и ящикам. Регина, что-то приговаривая под нос, быстро втолкнула его в кухню. Зато там царил привычный, вольготный бардак, не осквернённый уборкой. Боковым взглядом Воронин успел уловить в проходной комнате маленький, прихотливо накрытый столик. На двоих. Два высоких приталенных дымчатых бокала. О, Регина, мерцающая порочная звезда, душная грёза холостяков, тайная, бессонная страсть добропорядочных отцов семейств, с кошачьей походкой мулатки и насмешливым прищуром неразгаданной души! Никогда не мог понять, что их объединяло — Анну и её .
— Две недели? Всего? Быть не может, — словно сквозь сон бормотала Регина, склонившись перед раскрытым холодильником.
На свет была извлечена чуть початая бутылка коньяка, какая-то затейливая пластиковая коробка с консервированными фруктами, синтетический бело-розовый окорочок. «Две недели, две недели, — продолжала бессмысленно бормотать Регина, — по этому поводу надо...»
— Слушай, а ты часом не — уже? — поинтересовался Воронин, ибо ещё в прихожей уловил знакомый пряноватый дух.
— Может, — и уже. Имею право, — вновь нараспев сказала Регина. её слегка качнуло, она раскинула руки, нахмурилась, сказала себе «Сто-ять!» и рассмеялась. Однако вдруг осеклась и нервно всплеснула руками. — Слушай! Ты, небось, и не знаешь, что случилось-то!
— Ты о чем?
— О Гурьянове!
— А-а. Слыхал.
— Кошмар, правда?.. Погоди, а ты-то откуда знаешь?
— А ты откуда?
— Позвонили, сказали добрые люди.
— Вот и мне. Пришёл добрый человек да и сказал. Кстати, почему, собственно, — кошмар?
Воронин не договорил, с трудом загнав вовнутрь душную волну злости.
— Как это почему? — Регина растерялась. — Убили людей, сразу двоих.
— Регина, я что-то не пойму, ты в самом деле считаешь, что я должен горестно оплакивать этих людей?
Регина некоторое время молчала, искоса поглядывая на него.
— Да не в этом дело. Просто люди, которых ещё недавно видела живыми, здоровыми, вдруг — в луже крови, мёртвые... Оба... Ужас!
— А ты часто виделась с ними?
— Слушай, я не понимаю твоего тона.
— Это как угодно. Мне просто хочется знать: когда они убили её , ты тоже говорила «кошмар!» или отнеслась с пониманием? У них не было выбора. Ну, что там ещё говорят в таких случаях современно мыслящие дамы. Или ты тоже считаешь, что это был несчастный случай?
Регина наконец села, глянула на него исподлобья.
— Знаешь, Паша, — сказала она, помолчав, — во всей этой истории мне по-настоящему жаль одного тебя.
— Так. А что Анна?
— Анна! — Регина в нервном возбуждении сунула в рот сигарету, закурила, потом почему-то выматерившись, скомкала её в пепельнице, взяла другую, снова закурила, тотчас закашлялась, разгоняя рукой дым.
— Ты меня прости, сама не чую, что несу. Жалко! Да конечно, мне жалко. Мне вообще всех жалко. Особенно когда выпью. Но жалость это штука бездумная, она существует как фон, понимаешь? Анна знала, на что шла. И когда можно было остановиться, она не остановилась. Если бы она с самого начала со мной посоветовалась, может, ничего бы и не было. То есть, всё было бы как прежде: ты — Анна, долгий сериал о счастливой семейной паре. Мир, покой, домашние тапочки. Правда, не надолго. Что-нибудь всё равно приключилось бы потом... Господи, ну почему все мужики ни черта не видят?! Или как перископы, — видят то, что сами хотят. Ты не понял, что с ней творилось последний год, да? Не понял, что той, прежней Аньки Ковалевой, добродушной хохотушки, балующейся стишками, давно нету? Если она вообще была. Стишки-то были, а добродушия не было. Доброжелательность была, общительность. Добродушия не было. Она ж тебя выращивала, как росток в теплице, и ты знал о ней то, что она хотела, чтоб ты знал. И не более.
Регина говорила вполголоса с каким-то усталым, придушенным надрывом, голос у неё то плаксиво влажнел и вздрагивал, то агрессивно топорщился. Воронин слушал её , не перебивая, хотя чувствовал, что Регина порой и сама хочет, чтоб её перебили.
Помолчала некоторое время, затем как-то виновато улыбнувшись, нацедила себе в рюмочку коньяк, вначале на донышко, затем полную, зажмурилась и залпом выпила.
— Я-то вначале думала, что всё на свои места станет. Ты меня слушаешь? Перебесится, думала, не впервой. Место у неё стоящее, секретарша директора банка, чего ещё? Считай, второе лицо. Да ещё когда шеф — полный бамбук. Однажды какая-то мелкая сикушка, от горшка два вершка, ей походя сказанула, типа, знайте, Анна Владимировна, своё место. Видела ту девку, бледный переспелок, с шефом грамотно перепихнулась, стала обороты набирать. Решила показать фасон. Цапля дурная, разве можно такое говорить, да ещё таким, как Анна. Ну она и завелась. И как-то на людях, при её высоком покровителе, ей высказала. Что-то вроде того, что влагалище не может бесконечно долго заменять мозги. Ха, у босса чуть кофе носом не пошёл! Она мне об этом рассказывает, сама смеётся, а я говорю, звездец, Анюта, гладь шнурки и зри в перспективу. Да шеф ей и сам сказал: пишите, заявление, и чтоб через неделю вас тут близко не было. Там же, считай, почти все барышни через такой тренаж прошли. Неделя, однако, проходит, я спрашиваю: ты работу-то нашла? А она, вроде, удивляется, с чего, мол? А потом: ах ты вон о чем, ну, это, вроде, такой пустяк, что я и думать забыла. Разговор этот, кстати, случился как раз через неделю после юбилея Гурьянова, ныне покойного. А бикса та нахальная потом написала заявление и ушла, даже не вякнув, тихо на цырлах. И забыли о ней ещё раньше, чем за ней закрылась дверь. А ещё через неделю — у Горпина, у нутрии белохвостой, приключился гипертонический криз, увезли его на скорой. С месяц пролежал в клинике, вот какой криз. А знающие люди говорят — элениума наглотался Олег Эдуардович, да к тому ж с сильного бодуна. Как ещё жив остался, не зря говорят, дерьмо не тонет... Та-ак. А чевой-то я всё одна, а? Сижу и накушиваюсь, как одинокая путана?
Так я о чем? А, про Горпина. Короче, по всему выходило, что получил он от Гурьянова фитиль, за что непонятно, но, как говорится, по самое пенсне. А это не как раньше: партсобрание, выговор, страсти полны штаны. Сейчас по-другому, сам понимаешь... Паша, кроме шуток, махни рюмку за компанию, а то это даже неприлично... Вот, так оно лучше. В общем, когда Горпин вышел на работу после больницы, выглядел он как заводной Буратино, голова набок, ходит, как на шарнирах. С ним и обращались соответственно. С Анной вообще говорил трепетным фальцетом. Там ещё был такой Вадим. Вадим Вдовин. Знаешь такого?
— Знаю, — Воронин скривился. — Я-то знаю, ты-то откуда знаешь?
— Я вообще знаю больше, чем многие думают, что я знаю. Знание не вредно, вредно излишество. А?! Как-то я, вроде, путано выражаюсь. Павлик, у тебя ещё не ссохлось в горле? У меня — да.
— Регина, а тебе, кажется, достаточно.
— Подумаю об этом. Но не сейчас. Твоё здоровье. Регина хотела артистично вбросить в себя содержимое рюмки, но вышло как-то неловко, она залила себе подбородок, нахмурилась, затем рассмеялась и махнула рукой.
— И-и, точно, хватит... Так я о Вадиме. Он, барбос, тогда решил, видимо, что пришёл его звёздный час. ещё бы, у него ведь образование — полтора курса техникума лёгкой промышленности. И к тому же тупой, как бабуин. Решил Аньку использовать! Нашёл сообщницу. Даже всерьез надумал её соблазнить. Чтоб наверняка. На дачу съездить зазывал. Хотя сам он — одноразовая штучка, которым только подтереться да выбросить. Так бы оно и было, и подтёрлись бы и выбросили, если б не та история. И вышло так, что он, жабеныш, оказался прав! Не зря говорят, дураки не ошибаются. В общем, сейчас он — ИО. И скорее всего сядет в кресло. В самое ближайшее время. Вот так. Заслужил, видать.
— Заслужил. Уж он-то заслужил, — Вороним вновь с усилием сглотнул едкий ком ненависти. — Не представляешь себе, как заслужил.
— Вон даже как. Расскажешь при случае.
— При случае. А что Горпин?
— Горпин на Бехтеревском. На заслуженном отдыхе. Всем привет передаст, улыбается и штаны подтягивает. И бог с ним... Так вот, вскоре после этого и возник этот окаянный диск. Ты и про него знаешь? Чудеса! Все от того же доброго человека? Так я про диск этот. Чего её потянуло? Гурьянов ей его своей рукой дал, мол, пусть, у тебя хранится. Оно и понятно, случись что, кто такую вещь у секретарши искать будет?
— Да нет, не в том дело. Так что же, Гурьянов знал, что диск у неё? С самого начала знал?!
— Ещё бы? Конечно, знал.
— Тогда в чем дело? Он же прекрасно знал, что прочесть его Анна никак не могла! Открыть-то его невозможно.
— Погоди, погоди, — Регина округлила глаза, — что значит — не могла! Опять этот добрый человечек сказал? Так вот, это для него невозможно. И для Гурьянова с Вадимом невозможно. Открыла она его, как миленького. Это ж Анька! Ну не сразу, правда. Со второго захода. Один винт запорола вчистую. Какой-то левый, неучтённый. Она как увидала этого кузнечика, так сразу поняла и винт на всякий случай поменяла.
— Погоди, какого ещё кузнечика?
— Да бог его знает. Кузнечик там какой-то появлялся, Анька рассказывала. Начинаешь открывать диск, появляется кузнечик. Зелёный, прыгучий, кланяется, зубы скалит, лапой машет, указания даёт, выберите, мол, директорию, да введите серийный номер, да наберите дату вашего рождения или даже девичью фамилию вашей матери. Хрень, в общем, какую-то. И каждый раз — вэлком да вэлком! Вот-вот, вроде, откроюсь. И под самый конец — поздравляю вас, нажмите Ок. А потом — чпок! — кузнечик вырастает, клацает зубами и винт накрывается, извините, звездой. Ну, она винт сменила. Стала по-умному. Дня три, говорит, билась...
— Так она его все-таки открыла.
— Диск-то? О том и речь. Иначе, кто ж её тронул бы. Она говорила, мол, Локис этот — полная туфта.
— Локус, наверное.
— Да, да, Локус. То есть не туфта, а нормальная недоделка. Из него можно было сделать мощную сторожевую программу, если б до конца дело довести. А не довели, и получилась этакая бронированная дверь с замком от почтового ящичка. Это опять же её слова. Вот тебе и Локис.
— Локус, — вновь рассеянно поправил её Воронин.
— Ну Локус! — Регина вдруг раздражённо пыхнула сигареткой. — Что же ты ко мне пришёл, раз без меня всё знаешь?
— Не все, как выясняется.
— Не всё, — Регина кивнула и вновь недобро прищурилась, — а хочешь, я тебе скажу что-то, чего ты точно не знаешь?
— Расскажи, — он вдруг почувствовал тоскливый ледяной озноб.
— А я и расскажу. Только я не уверена, что оно тебе нужно. Ты ведь Толю Чепика видел, мужа её бывшего? Говорил с ним? Что он тебе рассказывал? Можешь не говорить, сама угадаю. Он сказал: когда Анна почуяла опасность, она нашла его и попросила приехать? Так?
— Так. Это неправда?
— Нет, почему, правда. Но, как водится, не вся. Анька его вызвала с самого начала. Подстраховаться. Она ж не дура, отлично знала, что к чему. Сразу ко мне: срочно найди...
— А ты и его знала?
— Кого, Чепика? — Регина невесело рассмеялась. — Паша, кому ж его знать, как не мне. Как мне не знать, ежели я сама его в оны дни с Анной познакомила! Удивляешься? Я сама удивляюсь. История — банальней не бывает. Курортная любовь. Молодая, недурная собой аспирантка едет в Сочи. То есть я. А там — мужественный красавец на фоне кипарисов. Ален Делон с двумя пулевыми шрамами на боку и с татуировкой «Кундуз — 1980» на загорелом плече. Кундуз — это город такой в Афганистане. Черное море померкло в глазах. Безумный роман, безумное прощание на Адлерском вокзале. Два месяца переписки. «Память о ночах с тобой не дает мне сомкнуть глаз...» Это со мной. Наконец он приезжает в наш город. Я с аэропорта везу его на Пархоменко, там Анька квартиру снимала. Я тогда с родителями жила. Дружеская вечеринка, как водится, за встречу, туда-сюда. Анька сидит чинно, в разговор не лезет, сидит в кресле с ногами, сигаретки курит, головой кивает, улыбается. Улыбаться-то Анька умела. И ножки показать. Однако время за полночь, Анна, как было договорено, идет ночевать к сестре. Я её как бы отговариваю, куда, мол, ты, ведь так поздно. А потом говорю: «Толя, посади девушку на такси». Они уходят. И он возвращается утром. Ничего не объясняет. Он вообще никогда ничего не объясняет. Через день уезжает в свой Нижневартовск. С Анной, как ты догадался. Вот такая любовь.
Регина, криво улыбнувшись, неверной рукой наливает себе рюмку.
— Выпей, Паша, и ты. Раскрутил ты меня.
Воронин вдруг кивает и торопливо наливает себе. Регина отпила, рассмеялась и картинно замахала пальцами перед самым лицом, как бы подсушивая ресницы.
— Вот так. Ну а вернулась она, ты знаешь, года через два. Как ни в чем не бывало, сразу ко мне. О нем — ни полслова. Смеётся только: командировка по обмену опытом, говорит, закончена.
А нынче в конце лета приходит как-то вечерком с бутылкой какого-то «Мартини», смеется, анекдот какой-то силилась рассказать, так и не вспомнила до конца. Хотя она их вообще не любила, эти анекдоты. А перед самым уходом — так, как будто о пустячке сущем: ты, случайно не знаешь, где нынче обретается Чепик, наш с тобой общий бывший друг-супруг? Знаю, говорю. Небось, и телефон знаешь? А как, говорю, не знать. Тебе, между прочим, зачем? Да так, говорит, может, сгодится на что. Ох и не хотелось мне его давать, а дала, не пикнула даже. Так он, не поверишь, через день был здесь. Я ведь вначале не поняла, что к чему, подумала, мол, чувства старые взыграли. Дура старая. Она мне только потом всё рассказала, примерно за неделю до... Сидела вот тут, где ты сейчас, да и рассказывала. Как рассказала, рассмеялась и говорит: «Решка, рот закрой, я закончила уже». Решкой она меня звала иногда. Я говорю, ну и что дальше? А это уж, говорит, как фишка ляжет...
А вот дальше уже непонятно. Ведь она на встречу эту самую должна была вместе с Чепиком идти. Это мыслилось в ночном клубе «Акапулько», где-то около «Центурии». И уж как они среди ночи оказались в банке, в приёмной, да без Чепика, — того уж не знаю. Сам он молчит, огрызается только. Думала, может, сегодня узнаю...
— Так это ты его сегодня ждала?
Сказал так, будто только что догадался, хотя понял почему- то почти сразу. Регина, однако, не успела ответить. Коротко и зло бибикнул дверной звонок. Она испуганно встрепенулась, глянула на Воронина широко, жалобно раскрытыми глазами, будто ища у него защиты непонятно от кого. Звонок прозвучал ещё, отрывистей и нетерпеливей.
— Открывай, что сидишь, — Воронин насмешливо прищурился. — Вот и пришёл твой гость долгожданный. Сейчас всё и узнаешь. Если, конечно, в самом деле хочешь узнать.
Регина растерянно кивнула и, торопливо сбрасывая шлёпанцы, заторопилась открывать. Некоторое время в прихожей слышалась какая-то долгая суетливая канитель, приглушенные реплики. «Тебя только вспоминали. Долго жить будешь...»
Затем появилась Регина, она виновато посмотрела на него и для чего-то умоляюще сложила на груди ладони. Воронин усмехнулся и кивнул, уняв невесть откуда взявшуюся волну тягостной мелкой дрожи. Ну и наконец вошёл Чепик. Он показался ему немного другим, чем тогда, в кафе «Чиполлино». Ростом меньше, что ли. Волосы влажные приглаживает пятерней. Видно, дождь на улице.
Не взглянув на Воронина, гость шумно выдвинул из-под стола ногой табурет и сел, широко, по-хозяйски расставив ноги. Взял со стола сигарету, закурил, затем небрежно повертел в руках бутылку коньяка, понюхал для чего-то из горлышка, сморщился и поставил на стол, потом принялся шумно катать по столу зажигалку. Зажёг, в упор посмотрел на синеватый в прожилках лепесток пламени, загасил пальцем... Воронин вдруг вспомнил, что именно так же, вольно расставив широко ноги и цвиркая зажигалкой, сидел на той, давней кухне Фаик...
— Что морщишься? — тотчас спросил Чепик. — Не нравлюсь?
— Не нравишься, — кивнул Воронин.
— Хоть откровенно, — Чепик, фыркнув, выдохнул дым. — Ну и что там Анна написала в письме? Поделись, мы же родственники какие ни есть. Если не секрет, конечно.
— Да конечно не секрет. Какой там секрет, когда ты его раньше меня прочёл. Так, чисто по-родственному. А? Меня в этом плане обмануть сложно. Я все-таки химик по специальности.
— Я прочёл?! — Чепик вдруг побагровел.
— Вот, видишь. Прочёл. Прийти не успел, а уж врать начинаешь. Так что говорить нам с тобой как бы не о чем.
— Смело рассуждаешь, смело. — Чепик, расплескав, налил себе коньяк, выпил единым глотком, привычно сморщился. — А вот скажи мне, умник, почему Анна, когда гром грянул, обратилась ко мне? Не к тебе, законному супругу, а ко мне, забытой тени прошлого? Тебе такой вопрос в голову не приходил? Ну конечно, не приходил! С чего бы ему!
— Приходил. В том-то и дело. И ты знаешь, я так и не понял. А в самом деле, зачем? Зачем ты приехал, красивый, мускулистый мачо? Играть мышцами, ботать по фене?
— Слушай, ты! — у Чепика перехватило дыхание. — Что ты, ты, вообще можешь понимать! Тебя, юродивого, никто и не спрашивал! Потому что ничего другого, как «надо немедленно позвонить в милицию», ты бы не выдумал.
— Ну почему же не могу понимать? Я понимаю одно: она — там. А ты здесь! Сидишь, раскорячив ляжки, цвиркаешь. И не играй желваками, ты сейчас можешь сделать со мной что угодно, только не напугать. Письмо ты прочитал, не мог не прочитать, а вдруг покойница чего лишнего написала? Мог не суетиться, Анна никого не предавала. В отличие от некоторых присутствующих. Так ты мне не ответил, мачо, зачем приехал? Зачем врал там, в кафе, сочинял сказку про героя-спасителя? Не хочешь? Не хочешь?! Так я сам отвечу...
— Паша, что ты говоришь! — Регина прижала ладони к лицу и глянула на него округлившимися от ужаса глазами. — Толя приехал ей помочь, это правда! Толя, бога ради, не слушай его, он сам не знает, что говорит. Видишь, его трясёт всего...
— Вижу. Потому не трогаю. Сам загнётся от злобы. Впрямь трясётся весь. И кухню не хочу твою портить, мы ж с тобой друзья как-никак.
Чепик неторопливо глянул на часы, в притворном удивлении вскинул брови и поднялся.
— Так ты мне не всё сказал, Чепик, — произнёс, не оборачиваясь, Воронин, с удивлением обнаружив, что его впрямь колотит дрожь.
— Не всё, правильно. Хочешь, скажу ещё кое-что? Знаю, что хочешь. Анна хотела, ежели всё закончится миром, уехать со мной. В Нижневартовск. Вот потому-то я и приехал. Так что прощай, страдалец!
У Воронина разом перехватило дыхание.
— Тогда... тогда почему ты оставил её одну! Почему она оказалась одна с ними! Где был ты, дерьмо?! Где?!
Он выкрикивал всё это и, не в силах совладать с душившей его ненавистью, бил кулаком по столу.
— Он ушёл, Паша, — сухо сказала Регина, вернувшись из прихожей, глянула на него отчуждённо сверху вниз. — Так что можешь прекратить ломать комедию. Теперь всё знаешь? Размотал клубок? А коли, размотал, так уходи, я устала. Только не сию минуту, а то нарвёшься, чего доброго, на Чепика... Посуду мне перебил, шизик чёртов. Руку себе порезал. Лечиться тебе надо. Воронин. Больница по тебе плачет.
— Это может быть. И все-таки, почему она оказалась одна? Ну там, в «Центурии» этой?
— Слушай, я ведь тебе говорила об этом. Хватит уже! Голова трещит!
— Это неправда, — сказал, не слушая её , Воронин, и вдруг невесело усмехнулся. — Обыкновенная неправда. Они сидели в «Акапулько», да?
— Ну да, да, сидели! Потом Анна пошла с ними,-а Толя...
— Стоп! Вот это и есть самое вранье. Анна ушла одна, без них. Должна была вернуться с диском, а они должны были её дождаться, заполучить диск и разойтись. А они вдруг вскоре встали и пошлы за ней следом. Чепик это видел, и зная, куда и зачем они пошли. И что твой мачо? А ничего, допил спокойно свою текилу и пошёл восвояси. Куда? К тебе в тёплую спаленку?!
— В какую спаленку... что ты несёшь!
— Когда я тебе звонил, ты была не одна. Ты уже тогда знала, что они сделали с Анной, или он тебе позже в горячее ушко нашептал?
Регина не ответив, отошла к окну и закурила.
— Что ты пристал. Ничего я не знала. Боялась — да. И сейчас боюсь. Когда ты тогда ко мне позвонил, я поначалу подумала: Анька! Слава богу. Обошлось. Как твой голос услышала, поняла — все! Той ночью Чепик у меня был, это ты прав. Только он ничего не говорил. Что ему говорить, он вообще лыка не вязал. Утром чуть свет ушёл. Я понимаю, Паша, для тебя сейчас все, кто возле неё тогда был, — виноваты, мол. спасти могли, а не спасли. Может, пройдет время, сам поймёшь, что не совсем это всё так. И что мы, может, не виноватей тебя.
Регина отвернулась к окну.
— Зонт забыл, — сказала она вдруг рассеянно.
— Чего? Какой зонт?
— Я про Толика. Зонт забыл в прихожей, а на улице дождь.
— Ну, значит вернётся. Хотя бы за зонтом.
— Нет, — Регина так же отрешённо покачала головой. — Теперь уж — ни-ког-да!
— Слушай, а это правда? Я не про зонт, я по поводу...
— Правда, — сумрачно кивнула Регина.
— Ты не поняла, о чем я.
— Всё я поняла, — хмуро ответила Регина. — Насчёт Аньки, да? Сама она мне про это сказала. Если, говорит, всё обойдётся, уеду с ним. Такие дела. Никогда бы не подумала, что буду тебе об этом говорить. Ты пойми, она ведь... его — его и только его. Я это только тогда поняла. Всё это время. А ты?.. Даже не знаю... Она о тебе всегда говорила — до самого конца, между прочим, — «он самый лучший на свете»! Вот так. Всё это хорошо, только знаешь, поверь мне, когда любят, так не говорят. Ну не говорят так, и все! Я-то знаю, Паша, я же ведь жрица любви, сам говорил. Так говорят, когда хотят кого-то обмануть, себя или других.
Регина хотела налить ещё, потом передумала, закурила, и вдруг расплакалась, резко поднялась и вновь отошла к окну.
— Она поначалу себя убеждала, потом перестала, — вновь заговорила она, неподвижно глядя в окно, всхлипывая и водя пальцем по стеклу. — Я, помню, долго допытывалась, почему они тогда расстались-то. Ну с Чепиком. Рассказала наконец. И то больше намёками. В общем, он ей как-то изменил. Так, с девкой какой-то, по мелочи. Ну как обычно. Делов-то. А когда она ему об этом сказала, резковато, возможно, — ударил её по лицу. Так, по-простому, без отмашки. Чтоб, вроде, место знала. Несильно, но кровь носом пошла. У неё вообще нос слабый. А уж такой букет Анька не прощает. В тот же вечер собрала шмотки, что под руку попало, и — на вокзал. Они жили не расписанные. Самое главное, он её даже не удерживал. Знал, что бесполезно. И не писал. Правда, через год попросил меня устроить им встречу. Я устроила, что ж не устроить. Хоть она уже с тобой была тогда, ты меня прости. Он приехал сюда, ждал, а она, как увидела его, даже пальто снимать не стала. Дверью — хлоп! Мы потом месяц с ней не разговаривали. Вот так...
— Она, когда приехала из Нижневартовска, — продолжала Регина, — сама не своя была. Даже боязно было. Лежала у меня на кушетке, курила в потолок, говорила всякую ерунду. Заговариваться начала. Как-то я ей про тебя сказала, мол, Пашка Воронин из своей степи вернулся. Она рукой махнула. Это, говорит, была совсем другая жизнь. Потом замолкла, долго молчала, и вдруг начинает смеяться. Во всё горло, даже дымом поперхнулась, закашлялась, рукой машет, а всё хохочет. Я перепугалась тогда, думаю, истерика. Анька отсмеялась и сказала, что вспомнила, как тебя как-то из-за неё в милицию забрали. Было такое?
— Было,— кивнул Воронин и тоже через силу улыбнулся. — Она шубу Ларискину из химчистки несла. Я говорю, давай помогу, шуба тяжёлая. А она ни с того ни с сего упёрлась. Ещё, мол, чего, будешь через весь город бабскую шубу тащить. А она упрётся — сама знаешь. Короче, стоим на остановке и пререкаемся. Подходит милиционер. А я, не обернувшись, возьми и пошли его подальше. Меня под локти и в «Газик» Там наподдали, как водится. Такая история.
— Да. А она потом за тебя штраф платила и обещала справку принести, что у тебя плохое зрение... В общем, рассказывает и хохочет, слезы аж выступили. Потом отсмеялась, слёзки оттёрла и спрашивает: как он там сейчас, Паша мой? Я говорю, возьми и позвони. Она головой качает. Качала, качала, а через неделю звоню ей, а мне Лариска натурально орёт: нет её, уехала со своим ухажёром к какую-то задрипанную гостиницу, в которой её одноклассница — помощником администратора. Я поначалу не поняла, аж сердце ёкнуло. С Чепиком, говорю, что ли? Да с каким, орёт, Чепиком! С этим, как его. Воронцовым! Это с тобой, значит.
Ух, как эти две кумушки хотели вас с Анной разъять. Да сестры ваши. Лариса и Вика. Меня хотели подключить. Чтобы я Чепика сюда привезла. Очень они уважали Анатолия нашего Никитича. Да мне оно надо?
Регина замолчала, продолжала рисовать круги на запотевшем окне.
— Между прочим, — Регина вдруг обернулась и криво усмехнулась, — тебе она — ни разу, ни с кем, хоть на неё очень крупные люди глаз клали. И не от безумной к тебе любви, как я понимаю. Просто человек такой. Зато ребёнка от тебя так и не родила. Думаешь, не могла? В том и штука, что могла, но... Видно, ждала чего-то.
Регина снова замолчала, отошла от окна, хотела что-то сказать, но махнула рукой, затем вновь покосилась на окно и вдруг сказала, глядя на него в упор.
— Ни разу и пи с кем. Это да. Кроме одного раза. Одного! Когда Чепик приехал тогда, полтора месяца назад. Здесь. На той самой кушетке. Я тогда зашла к соседке, оставила их. Когда вернулась, всё было прибрано. По меня, бывалую стерву, не проведёшь. Я это и через два дня учую. Так-то вот...
Регина снова махнула рукой, встала, выбросила в форточку окурок, зябко поёжилась, тут же закрыла форточку и села за стол, туда, где только что сидел Чепик. Некоторое время молчала, раздражающе монотонно водила по столу донышком рюмки, искоса поглядывая на Воронина. Затем как-то осторожно, точно боязливо, налила себе. Взглядом спросила Воронина. Тот помолчал и кивнул. Так же молча выпили.
— Знаешь, если разобраться, тебе всё это нужно было знать, — сказала она, виновато откашлявшись. — Может быть, тебе будет легче. Ведь ты бы всё равно её потерял. Не так, так этак. Так что лучше знать.
— А я и знал, — вдруг ответил Воронин и точно в каком-то просветлении встряхнул головой.
— Как это знал? — Регина опешила. — Откуда знал?
— Не знаю. Знал и все. — Хлопнул ладонью по столу. — Я вот только сейчас понял, что знал об этом всё время. И насчёт кушетки, и насчёт ребёнка. Вот так... Ну вот я и пойду, пожалуй. Поговорили.
Регина кивнула, и Воронин встал из-за стола, прошёл в прихожую. Регина стояла в проходе, упершись локтями, точно боясь, что он возьмёт, передумает, да и вернётся.
— А послушай-ка, Павел Валерьевич. — её словно осенило. — Дозвольте уж тогда спросить напоследок. Насчёт «Акапулько» — это ты как бы на понт брал или впрямь знал?
— Не понял, о чем ты.
— Да ты, голубок, всё понял! — глаза Регины вдруг яростно полыхнули. — О том, что Анна пошла в офис одна, знал только Чепик да Гурьянов с Фаиком. А от кого ты об этом узнал? Не от Гурьянова же.
— Почему же не от Гурьянова, — усмехнулся Воронин, влезая в плащ. — От него и узнал. От Виктора Михайловича самолично...
— Ты мне только байки не вкручивай. Ага, пришёл к тебе Виктор Михайлович самолично и сказал: ты уж, извини, братан, грохнули мы твою благоверную супругу и — далее во всех деталях. Так, что ли?
— Не совсем. Не он ко мне, а я к нему. И — во всех деталях.
— Ты бредишь что ли? — Регина вдруг побледнела.
— Нисколько. Он, Гурьянов, бывал, как выяснилось, вполне разговорчивым. Они все, такие, бывают иногда вполне разговорчивыми...
— Воронин, — Регина в ужасе прижала ладони к лицу, да ещё стиснула так, что её лицо исказила гримаса. — Это... Это ты убил их? Ты?!
— Бывайте, здоровы, хозяюшка, — Воронин церемонно поклонился и уже хотел выйти, по Регина с придушенным визгом кинулась вперёд и заслонила собой дверь.
— Так это ты! Господи, это ты сделал. А я, дура, дура, понять ничего не могу. И так не клеится, и этак не идет. Всё наперекосяк. А — вот он, винтик недостающий! Винтик ты мой, шпунтик! Мышонок ты мой серенький! Кто ж на тебе подумает! Как ты всё рассчитал-то! Добропорядочный, убитый горем вдовец. Ищут пожарные, ищет милиция. Кого ищет? Качка, громилу с обрезом и чёрной маской. А тут бегает серенький мышонок и тихо так скорбит по своей мышке...
— Замолчи, Регина, я тебе ничего такого не сказал.
— Да нет, ты всё сказал, мой мышонок. Принц ты мой с хрустальными яйцами. А ведь всё так чудно сходилось на Чепике. И прошлое его темное. И, главное, запись осталась на автоответчике у Гурьянова, где он ему угрожал и обещал прийти. И ведь в самом деле пришёл, дурак! И как раз примерно через десять минут их и кончили. И ведь он там в самом деле был, и отпечатки его остались. Наоставлял, всюду, как звезда автографы! Теперь за ним охотятся и те, и эти. Всё на нем, а наш мышонок в стороне. Бегаешь, пи-пи, пи-пи! Кстати, диск ведь у тебя? У кого ещё, больше не у кого! Может, поделимся? Заживём на полную чашу, я ещё женщина ничего себе, видела, как ты на меня поглядывал. Даже сегодня, вдовец ты наш. У женщин ведь и на спине глаза есть.
— Регина, что ты несёшь!
— Что имею, то и несу, сладенький. Я ведь...
Не дослушав, Воронин взял её за плечи с силой оттащил от двери. И успел вдруг заметить, как в страхе округлились её глаза. Усмехнулся.
— Иди, Регина, отдохни. Вздор какой-то говоришь. Нельзя тебе так много. В смысле — пить. Полежи, — и, увидев, как она испуганно кивает, рассмеялся и добавил: — и не бойся, бога ради, меня. Я ведь не убийца. И потом, мы ведь друзья. Друзья ведь?
— Ну, — хрипло ответила Регина и вновь быстро кивнула.
— А диск? Ты что же, так и не поняла, у кого он, сейчас диск этот?
Воронин потрепал её по щеке и открыл дверь. Хотел выйти, но вдруг остановился. Регина вновь испуганно отпрянула.
— Слушай, а это не ты мне сегодня звонила? Только честно.
— Я? Да нет, не звонила. Собиралась только. А что?
— Да ничего. Кто-то звонил мне сегодня. Ночью, Анной назвался. То есть, как бы дух, понимаешь?
— Да ты что, — Регина затрясла головой. — Ужас какой. Зачем мне это!
— Вот и я говорю, зачем?
Воронин ободряюще кивнул и шагнул в открытую дверь.
Круг
...И странно, я словно опять возвратился в тот темный, сырой вечер, вечер Лесопарка, И хотя вместо ощерившегося битым стеклом и кустарником пустыря были залитые промозглым светом улицы, всё почему-то было так же. И так же отдельно от меня, будто книги в библиотеке, были сложены по полочкам мысли, воспоминания, мне стоило лишь раскрыть один из этих томов, но я не делал этого, ибо понимал, что теперь любая мысль, сколь затейлива и остроумна она ни была, непременно заведёт в тупик. Неожиданно я сравнил самого себя с неким богатым, почтенным человеком, который вдруг за одну дикую, безумную ночь проиграл все, до последней монетки, до шнурка от ботинок, и теперь с бледной, сумасшедшей улыбкой возвращается в дом. который ему уже не принадлежит, в который завтра с утра придут проворные оценщики. И ещё мне казалось, что я теряю Анну навсегда. Именно теперь. Ведь она была со мной всегда, с самого первого, дымного, дурашливого вечера у Шатунова до той скверной кладбищенской глины. И даже после — была.
Теперь уходила навсегда. И дело было даже не в том, что вдруг открылось у Регины. Я понял, что действительно знал это. Но знание это почему-то было обёрнуто в тёплую, щадящую оболочку.
Я вспомнил, как однажды, примерно за три недели до её гибели, вышел среди ночи, где-то уже под утро, на кухню. Она сидела на табурете спиной к двери и курила. Я привычно взял с плиты чайник и стал пить прямо из носика. Вдруг вспомнил, что Анна всегда ругалась, когда я это делал. Воровато обернулся, но Анна не замечала. Она вообще меня не видела, смотрела в окно, пепельница возле неё была забита окурками.
— Анечка, что-нибудь случилось?
— Да ничего особенного, — она встряхнула головой и коротко рассмеялась. — Просто сон не идет. У меня бывает, ты же знаешь.
— Бывает, —я кивнул на пепельницу, — а это не чересчур?
— Чересчур, — она снова рассмеялась, не отрывая взгляда от раскалённого кончика сигареты.
— На работе что-нибудь?
— Ну да. Есть немного.
— С шефом поцапалась?
— Что-то вроде. Да ерунда. Ты спи. Я сейчас лягу... Она даже не пыталась обратиться ко мне за помощью.
Она слепо уверовала, что ей поможет тот, нордический красавчик с сизой афганской татуировкой? Она в самом деле поверила в магическую силу дешёвых блатных ухваток, протухшего понта или, может быть, подсознательно пыталась меня уберечь? Зачем?! Моя жизнь замкнулась в круг, я опять пришёл к тому страшному ночному звонку, словно он прозвучал только что...
***
На лавочке возле подъезда сидело, несмотря на мелкий дождик, двое незнакомых парней. Один неумело тренькал на гитаре и что-то гнусаво бормотал под нос, другой, укрывшись зонтом, так же невнятно ему подпевал. На меня они не обратили никакого внимания, только второй, тот, что под зонтом, запел громче и уж вовсе не в лад.
В подъезде стоял и курил сосед с третьего этажа дядя Гриша. Он смотрел на парней с расслабленной пьяноватой улыбкой и увлечённо покачивал головой в такт песне. На меня он тоже не глянул, и даже на приветствие не ответил.
Однако когда я поднялся до третьего этажа, услышал вдруг за спиной тихое, сдавленное: «Тихо, Валерич. Загляни ко мне. поговорить надо».
Я попытался что-то сказать, но дядя Гриша чуть ли не силой втянул меня к себе в квартиру.
— Пасут тебя. Валерич, — зашипел он. едва захлопнув дверь. — Не то менты, не то ещё кто. Разве разберёшь нынче. Те двое пацанов с гитарешкой, и ещё двое — над твоей квартирой, этажом выше. Обыск у тебя был. Натурально говорю.
— А почему вы решили, что это...
— Ты брось, Валерич. расшаркиваться! Это тебе не в «Зарницу» играть. Тут не шутят, я это селезёнкой чую. Ты посиди покудова на кухне. Квасу вон попей. Нинка сама делала. В холодильнике. А я пока в глазок гляну. Глядишь, обойдётся на сегодня. А уж утро вечера мудрёней.
Короткий, вкрадчивый звонок не дал ему договорить. Дядя Гриша тотчас переменился в лице и втянул голову в плечи.
— Погоди, может, это Нинка пришла. — срываясь, зашептал он. — Она как раз сейчас со второй смены должна вернуться.
Дядя Гриша, смешно вытянувшись, как журавль, подошёл к двери.
— Это кто ещё там, а? — спросил он. почему-то робко и почтительно. — Я вас чего-то не припомню. Ближе, что ли. подойдите. Время сейчас позднее... Чего, чего? Не понял, простите... Ну дык сей же момент...
Залязгали замки. Я и подошёл к окну. «Дождь. Холодно будет». — подумалось почему-то.
— Я даже вообще не понимаю, о чем вы таком говорите, — кипятился в прихожей дядя Гриша. — Я вам русским языком натурально говорю: знать даже я такого не знаю, не то что...
Не договорив, ом как-то странно, неестественно громко икнул и тут же замолк. Послышались подчёркнуто громкие шаги.
— Гражданин Воронин? — услышал я за спиной и, не оборачиваясь, кивнул.
— Айдате, поехали с нами.
— Интересно, куда?
Голос за спиной зло хмыкнул.
— Куда! Где жопа худа. Вышел по-быстрому в коридор!
— А я тут квасу хотел выпить...
— А будет тебе квас. И крем-брюле. И килька в сиропе. Повернулся ко мне быстро!
Тогда я не спеша повернулся. Это был как раз тот, что сидел на лавочке у подъезда и подпевал. Круглолицый такой, бледно-розовый, пупырчатый, желтоватый пушок на голове. Торопливо отошёл от двери, пропуская, и мотнул головой: иди, мол.
В прихожей, широко расставив ноги в дырявых носках и откинувшись к стене, сидел дядя Гриша. Он тяжело, с присвистом хватал ртом воздух и сплёвывал кровью. Скосил на меня глаз и почему-то кивнул.
— Дверь закрой, чмо безобразное! — весело крикнул ему желтоволосый и пятерней толкнул меня в спину. — Пошёл!
На площадке я шагнул было вверх по лестнице, но меня тотчас остановил визгливый цыплячий окрик.
— Ты что, не понял?! Пошёл быстро вниз!
— Я домой хотел зайти. Мне нужно...
Но желтоволосый выругался, схватил меня цепко, по-бабьи за рукав плаща, с натугой рванул на себя и толкнул вниз. Я, едва не потеряв равновесие, сбежал по ступенькам, ухватился за перила, чтобы не упасть. Спокойно. Как будто ничего не было. Как будто всё так и должно быть.
— Елизаров! Ну-ка тихо. Остынь, — услышал я вдруг откуда-то сверху знакомый голос.
По лестнице легко и весело сбегал тот самый недавний ночной гость. Лукин-Фокин. Он и одет был, вроде, так же.
— Иди вниз, — коротко скомандовал он желтоволосому, тот кивнул и, ссутулившись, будто его чем-то обидели, послушно и вместе с тем нарочито неторопливо пошёл вниз по ступенькам.
— Добрый вечер, Павел Валерьевич, — незнакомец церемонно раскланялся. — Не поверите — знал, что мы ещё встретимся. Хотя ведь — работа у нас такая. Мы редко с кем прощаемся насовсем. Только с покойниками. Мир вообще тесен, а уж для нас — вдвойне.
— Что происходит? — перебив, сказал я, с трудом переводя дух.
— А я за тем и пришёл. Чтобы выяснить — что происходит. В политике есть понятие: принуждение к миру. А у нас — принуждение к искренности.
— Положим так. А этот кретин зачем тут? Желтоволосый тут же замер на месте, дав. вероятно, понять, что он всё слышал.
— Насчёт кретина — это зря, — насупился незнакомец. — Опытный оперативник. Несколько серьёзнейших задержаний. Один на один брал вооружённого рецидивиста.
— Тем более странно — такие ценные кадры да на столь незначительную с криминальной точки зрения личность, как я?
— А это дозвольте нам решать. Насчёт значительности. Он легонько, двумя пальцами, притронулся к моему плечу,
указывая дорогу вниз.
— А что, домой зайти мне нельзя?
— Не то чтобы нельзя, просто не вижу смысла.
— У меня был обыск?
— Был, — кивнул незнакомец, — очень надеялся обойтись без него, но не получается. К сожалению, благие намерения...
— В чем меня обвиняют? — вновь перебил его я.
— В убийстве. — как-то сочувственно вздохнув, ответил незнакомец. — В убийстве Гурьянова Виктора Михайловича и Мусакаева Фаика Гаджиевича.
— Всего-то? — я через силу усмехнулся. — Вы забыли сказать, что я имею право хранить молчание... Что ещё там в кино говорят?
— На вашем месте я бы не шутил. Садитесь в машину. Желтоволосый Елизаров с готовностью распахнув дверцу невесть откуда подоспевшего «Уазика», оскалившись, повертел вокруг пальца парой наручников и вопросительно глянул на шефа. Тот с улыбкой покачал головой.
— Удивляюсь я вам, товарищ майор, — притворно вздохнул Елизаров, ещё раз лязгнув наручниками. — Таких, как этот, надо сразу на место ставить, будто сами не знаете. Они борзеют быстро, как кролики.
— Ничего, — улыбнулся майор, будто речь шла о чем-то приятном, — не оборзеет. Некуда ему борзеть. Айда, Поликарпов, трогай уже.
Мотор завёлся с каким-то пронзительным блеяньем, машина резко рванула вперёд, затем так же резко затормозила и стала разворачиваться.
— Эй, Поликарп, не дрова везёшь, — недовольно буркнул Елизаров. — Того гляди, не довезём подозреваемого до места!
Всю дорогу он не сводил с меня пристального, ухмыляющегося взгляда, перекатывал во рту жвачку, почему-то кивал головой и то и дело похлопывал рукояткой пистолета по толстому джинсовому колену.
Обезьянник
Когда «УАЗик» наконец остановился, майор, подняв воротник плаща и пробормотав «Я сейчас». — вышел ил машины. Было видно, как ему козырнули курившие возле двери милиционеры, один из них услужливо открыл перед ним входную дверь.
— Слушай. Воронин. — сказал вдруг Елизаров, продолжая поигрывать рукояткой. — Хоть и козел ты последний, а я хочу тебе дать совет. От чистого сердца. Дело твоё тухлое, просто воняет. Двойное убийство. В принципе, ты можешь легко получить вышку. Как дело раскрутят. Не вышку, так червонец с приварком тебе точно оформят. Это если ты начнёшь дурака валять, права качать, придумывать всякие там алиби-уялиби. А по-умному — ты сейчас во всем признаешься. Мол, гражданин начальник, не стерпело сердце, убил двоих душегубов. Запишут тебе чистосердечку, состояние стресса, аффекта. Всё ж таки это ж они твою бабу завалили, это факт, даже свидетели отыскались. Хмырь один из банка. Прямо на моих глазах, говорит. И грехов за Бурьяном хватает, а уж за Мусакаевым — вообще немеряно. Всё учтут. И главное, — Елизаров улыбнулся широкой, доброй улыбкой — отдай ты им Христа ради ту пластинку. Ну на кой она тебе? Или скажи, где прячешь, сами найдём. Грамотного адвоката спроворим и получишь ты. как максимум, года три, и выйдешь по первой же амнистии на свободу с чистой совестью. У нас нынче что ни год. амнистия. Уловил? И ещё: признание сделаешь не ему. — он понизил голос и кивнул на дверь, за которой скрылся майор. — а лично мне. И диск отдашь тоже мне. Тихо, без свидетелей. Майору что, он в Москву метит, для нею такие, как ты — шелуха капустная. А у меня так: со мной по-человечески, и я по-человечески. Чего молчишь?
— Слушаю. — пожал плечами Воронин.
— Слушаешь? — Елизаров вновь помрачнел. — Ну, ну.
Он хотел сказать ещё. но в дверцу просунулась голова майора.
— Выводи подозреваемого, — коротко скомандовал он.
— Пошёл на выход! За спину руки! Глядеть перед собой! Шибче, шибче ножками!
— Не договорились, значит? — зло зашептал он уже на улице. — Жаль. Хотя у тебя ещё время есть. Сутки. Через сутки поздно будет, даже если надумаешь. Работать с тобой буду но полной программе. Я тебя, как белку распялю, ты у меня подмываться устанешь. Чего лыбишься?!
— Ничего, — пожал плечами Воронин, — вам показалось.
После долгих и бредовых блужданий с этажа на этаж, монотонно бессмысленных в своей идиотской многократной повторяемости вопросов его привели наконец к большой и ржавой двери.
— Сюда, — сказал ему скрипучим голосом пожилой седоусый милиционер с погонами старшего сержанта. — Народ тут тихий, слава богу. Не то что в двести восьмой, там сявки, сохрани бог. И чего это с тобой так носятся-то, не пойму. Приличный, вроде, гражданин. Убил, что ли, кого?
Дверь, как и ожидалось, отворилась с истошным скрипом, тотчас изнутри тяжело дохнула спёртая мгла.
— Эй, начальник! — раздался недовольный голос. — Озверели там, что ли? Куда ещё-то одного привёл? Дохнуть нечем уже!
Однако сержант не удостоил его ответа. Дверь за спиной вновь ржаво взвизгнула и лязгнула замком.
— Мил человек, — не унимался голос. — Здоровкаться надо, когда к людя;м заходишь. Аль в школу не ходил?
— Здравствуйте, —отозвался Воронин. — Всем здравствуйте.
— И вы не хворайте. Располагайся, мил человек. Номер люкс с видом на море. На нарах места нету, извиняйте. Портье постелет на полу.
— Спасибо, — кивнул Воронин в темноту и, присев на пол, с наслаждением откинулся спиной к стене.
— И за какие заслуги вам такой почёт? В двух словах, пожалуйста?
— Филя, — послышалось из другого угла, — отчепись уже от мужика. Спать охота, мочи нет. Завтра разберёмся, дай бог.
Воронин почти сразу погрузился в зыбкую полудрёму. ещё там, в милицейском «Уазике», ему до одури хотелось уйти с головой в эту тёмную, густую сонную прорубь, и ни о чем другом как-то не думалось. Сон виделся ему надёжным и единственным спасением, недосягаемым для преследователей убежищем, из которого можно было, отсидевшись и переждав, выйти на свет. Он счастливо улыбнулся, с удовольствием гадая остатками ускользающего сознания, сколько дадут ему поспать, час? Три? А может, до утра?
— Позвольте, что ли, побеспокоить, гражданин задержанный, — послышался вдруг совсем рядом мелкий, срывающийся шепоток.
Что? Уже? Да нет, не может быть. Он ведь даже не успел, он ведь только топтался возле этой клубящейся полыньи, только ещё собрался...
— Неужто в самом деле не признали, господин хороший? Э, да вы и не проснулись толком.
Признал. Как ни странно, тут же и признал. Бродяжка с Лесопарковой. Он сидел рядом, откинувшись, как и он, головой к стене, говорил, вернее, шептал, глядя вверх, словно и не к нему обращаясь.
— Видите вот, опять встретились. И опять же случайно. Или вы считаете, что я нарочно на кичман залетел, чтоб вам тут досадить?
— Что ты хочешь опять?
— Я, положим, много чего хочу, да с тебя что нынче взять. Поэтому, считай, ничего. А ты спалился, значит. И на чем? Ствол нашли?
— Ты можешь от меня отстать?
— Отстать могу. Только ведь опять встретимся. Это как пить дать. Это так уж получается.
— Ну вот встретимся, так и встретимся. А я сейчас спать хочу.
— Спи раз хочешь. Чудной ты, какой-то, Петрович. Другие на твоём месте последний сон теряют, а тебе спать подавай...
Однако Воронин не слышал его, ибо уже оттолкнулся от этого мглистого, болотистого берега, чтобы вновь уйти, хоть на время, по бесшумным, вязким волнам бреда, грубого подобия небытия. И даже когда в волокнистую гущу тишины врезался знакомый скрип двери и столь же знакомый, голос произнёс: «Воронин, на выход», он некоторое время ещё продолжал покачиваться на этих незримых волнах. Пока толчок локтем в бок не вывел его наружу. «Здоров ты дрыхнуть, Петрович. Иди на выход, зовут. Ну пока, дорогой, до новых встреч в Лесопарке...»
***
Майор встретил его в каком-то необычно большом кабинете, больше похожем на зал. Там было серо и хламно, вразброс, наперекосяк стояли заваленные бумагами письменные столы, пахло пылью, отсыревшей извёсткой и застарелыми окурками. Майор на сей раз был хмур, раздражён и бледен. На Воронина поначалу как бы не обратил внимания, в притворном усердии вчитываясь в какую-то исписанную от руки бумагу.
— Присаживайтесь, — безучастно бросил он, дав, однако, с минуту постоять ему в нерешительном молчании. — Ну давайте начнём, Павел Валерьевич. Давно пора уже.
— Что начнём? Вы, кажется, уже давно что-то начали.
— Так, — майор через силу улыбнулся и легонько хлопнул ладонью по столу. — Начнём мы вот с чего. Разговор наш сегодня будет немного другой. Не то что давеча. Давеча мы витийствовали на общие темы. Нынче у нас — допрос. Вопрос — ответ, и ничего более.
— Вы бы хоть ордерок на арест показали, начальник, — усмехнулся Воронин. — Ну хоть издалека помашите.
— Первый вопрос, — майор прикрыл глаза, давая понять, что неуместной реплики не слышал, и повысил голос. — Расскажите, что вы делали восьмого октября сего года, то есть в прошлое воскресенье, где-то с. семи до десяти вечера. Говорить правду. Врать вы не умеете, запутаетесь, оконфузитесь, так что давайте начистоту. Вам же проще. Итак.
— В воскресенье. В воскресенье вечером я был на садовом участке. Садовое товарищество «Родничок» в районе станции...
— Есть кому подтвердить?
— Наверняка да. Меня видел охранник, жена охранника, сосед через дом, ещё кто-то наверняка видел.
— Кстати, а пистолет у вас там хранился или в другом месте?
— Какой пистолет. Не говорите глупостей. Я в руках-то его не держал никогда. Неуклюже у вас как-то все.
— Вот это напрасно. В юности вы увлекались стрельбой. Кандидат в мастера спорта, если я не ошибаюсь.
— Почти. Так ведь то в юности. Кроме того, в юности я увлекался лыжами и самбо. Что с того?
— И служили в морской пехоте Северного флота. Ладно, к этому ещё вернёмся. Так вы что ж, до десяти вечера были на садовом участке? Темень такая. И дождь, кажется.
— Почему до десяти. В семь восемнадцать я уехал. На электричке.
— И когда были дома?
— Не помню точно. Наверное, около одиннадцати.
— Что-то поздновато. Зашли куда-то?
— По дороге домой зашёл в кафе. Это возле автовокзала. Называется «Весёлый Чиполлино».
— Знаю такое. Даже бывал. Это может кто-нибудь подтвердить?
— Не знаю, — Вороний пожал плечами. — Может, бармен?
— Хорошо. Это мы выясним. Теперь такой вопрос: Гурьянова Виктора Михайловича вы когда-нибудь видели? Бывали у него дома?
— Бывал, я ведь уже говорил. На юбилее прошлым летом.
— И все? Отвечайте максимально откровенно.
Он вдруг резко подался вперёд, развернул плафон настольной лампы прямо ему в лицо.
— Смотреть на меня! Отвечать быстро, без пауз! Вопрос — ответ! Когда вы встречались с Виктором Гурьяновым?!
«Регина, — думал он, жмурясь от пыльного, обжигающе яркого света. — Как просто. И когда успела только? Вот тебе и жрица. Скверно...»
— Что-то вы замолчали, Воронин, — он сочувственно кивнул. — Затрудняетесь ответить? Понимаю. Помочь вам?
— Нет, не затрудняюсь, — Воронин говорил, зажмурив от яркого света глаза. — Да, я встречался с Гурьяновым. Это было за несколько дней, примерно за два, до его смерти.
— Вот как? — Майор усмехнулся. Лампу, однако, убрал. — Интересные подробности. Отчего раньше-то об этом молчали?
— Оттого, что дело у меня было такое, о котором не кричат на всех углах. Потому и молчал.
— Какое дело? — тускло, без интереса спросил майор.
— Деньги ходил просить. Да, да, ходил просить деньги. Стыдно признаться, но так. На поминки Анне.
Воронин, вернее опять-таки тот, добавочный Воронин говорил, низко опустив голову, заливаясь краской мучительного стыда...
— Интересно, — майор криво усмехнулся. — И что, дал он деньги?
— Не дал. Стал куда-то срочно собираться, говорит, позже зайди. Плюнул и ушёл.
— Так. А у меня другие данные.
— А я знаю. И знаю, какие. И знаю от кого. Хотите пари? Завтра с утра, только не очень рано, вы звоните любезной Регине Вячеславовне Тереховой и просите её подтвердить то, что она вам сообщила сегодня где-то после восьми тридцати вечера. Одно из двух: или почтенная Регина Вячеславовна вообще не вспомнит тот бред, что вам несла, или, если вспомнит, будет слёзно отказываться от своих слов. Посему самое лучшее вам — отпустить меня под подписку о невыезде домой,, а утром...
— Ну ты борзой, Воронин! — услышал он вдруг над самым ухом смешок Елизарова. — А товарищ майор, может сводить его в тренажёрный зал? Обычно резко умнеют.
— В таком случае, Павел Валерьевич, — майор, не слушая Елизарова, вдруг вышел из-за стола и кошачьей походкой подошёл к Воронину почти вплотную, — как вы сможете объяснить...
На лице его заиграла улыбка. Ну вот сейчас он и выложит свой козырный туз. Сальный, краплёный, но — козырный.
— Товарищ майор! — Воронин вздрогнул от этого внезапного настороженно почтительного голоса, — я извиняюсь, конечно...
— Что?! — не оборачиваясь, рявкнул майор. — Я же ясно сказал...
— Я понимаю, товарищ майор, но вас тут к телефону...
— Я же ясно сказал — мне не мешать! — взревел майор так, что вошедший, худощавый старшина с тонкой шеей и большой, рахитичной головой, настороженно попятился.
— Тут, значит, Кременецкий звонит, — забормотал он жмурясь и нервно поводя плечами. — Очень, говорит, срочно. Хоть из туалета, говорит, а достань. Извиняюсь, конечно...
— Ну давай его сюда, твоего Кремемецкого, — майор требовательно и опять же не оборачиваясь, протянул руку назад.
Старшина почтительно бормоча своё «я извиняюсь, конечно», сунул ему в руку серебристую бляху телефона.
— Ну! — раздражённо гаркнул майор в трубку. — Что там опять? Я же, кажется, русским языком... Что-о?!! Точно?! Ну ведь я же сказал — только в крайнем случае!... Ты думаешь! Ты мне, пожалуй, надумаешь. Где это было?... Понятно.
— Что там, товарищ майор? — поинтересовался Елизаров, но тот лишь зло мотнул головой.
— Погоди, а что при нем было? — продолжал майор, — И что в нем?.. Что?!!
Майор вдруг подскочил со стула, ошалело глянул вокруг.
— Что ж ты молчал! Погоди! Ты что, сам видел?.. Кто проверял?.. Евстафьев?.. Да мне плевать, что ты думаешь! Где он сейчас, Евстафьев?.. В общем, сейчас, сию секунду — ко мне. Оба! Вместе с кейсом. И чтоб ни одна живая душа, бляха-муха! Погоди, я сейчас...
Майор поднялся со стула, глянул вокруг невидящими глазами и, бормоча что-то в трубку, торопливо вышел. Елизаров проводил его растерянным, обеспокоенным взглядом до самой двери.
— Чего это с ним? — спросил он, словно забывшись, Воронина, и тут же сменил тон. — Вообще правильно себя ведёшь.
— Я? — Воронин удивлённо приподнял голову.
— Ну, — Елизаров доброжелательно кивнул. — Если хочешь знать, у него, у майора, на тебя и нет ни черта. Понтяру гонит. Был ему сегодня под вечер звоночек от бабы какой-то, та ему наговорила что-то на истерике, он и завёлся. Кроме того звоночка ни хрена у него нет. А вот у меня, — он самодовольно усмехнулся, — у меня есть. Я ведь сразу на тебя глаз положил. Именно на тебя. Майор-то вес на Чепика этого гнал. А я как выехал на происшествие, так понял: не вяжется с Чепиком. Пули, гильзы послали на экспертизу, получилось, что этим гильзам чуть не пятьдесят лет. — Он затрясся от смеха. — Прикинь? И ствол, говорят, трофейный, немецкий. На Чепика не похоже. Стал я вокруг тебя шарить. Нашарил одного твоего кореша. Шатунова Николая Леонидовича. Поговорил с женой, сам-то Шатунов от пьянки лечится. Вначале вокруг да около, а после в лоб, напрямую: а не было ли, говорю, при вас, гражданочка, случайно разговора про пистолет. Тут супруга побелела— ой, говорит, был. Только, говорит, муж мой был тогда в глубоком запое и молол невесть что. Я говорю: а что именно говорил-то? К примеру, с Ворониным Павлом Валерьевичем это как-нибудь связано? Тут она на меня зыркнула и замолкла. Не помню, говорит. Я таких знаю, такие в молчанку запрутся, их оттуда колом не выгонишь. Надо, думаю, с этим Шатуном говорить. Взял шкалик «Таганской» и в Бехтеревку. Погуляли по садику. Он поначалу молчит, огрызается, от шкалика отказывается, глядит волчарой. Сейчас, мол, врача позову. Пришлось объяснить, сколько дают за незаконное хранение оружия. Ну и сдал тебя дружок твой, как пионер макулатуру. Эй, ты меня слышишь, нет?
— Я-то слышу, — Воронин вдруг смущённо улыбнулся, — только вы уж извините великодушно, спать очень хочу. Ну вот мочи нет. Все, что вы рассказываете интересно, но...
— И тоже правильно, — вновь ободряюще кивнул Елизаров. — Сейчас постараемся допрос скруглить. В камеру другую переведу, выспишься на нарах, как человек. А завтра с утра на допрос, и я тебя допрошу, и ты у меня выдашь чистосердечку. А потом сделаем так...
— Слушай, — Воронин вдруг как-то просветлённо глянул на Елизарова, — а эти звоночки кто организовывал, товарищ майор или ты?
— Не понял. И потом, с чего это вдруг — на ты?
— Те самые звоночки. По телефону. Душу, мол, облегчи, спаси себя, прочая такая дребедень. Майор?!
Елизаров вдруг ощерился в улыбке. Улыбка была бледная и безгубая, как жаберная щель.
— А, вот ты о чем. Не, это не майор. Это я. А что, понравилось. Хороша метода? Нашёл актрисульку подходящую, сексапильная, между нами, гражданочка... Видишь ли, в борьбе с преступным элементом все средства...
— Сучонок ты гунявый, вот кто. И говорить мне с тобой не о чем.
Воронин сказал это без надрыва, даже без особой ненависти. Просто как нечто само собою разумеющееся. Елизаров, не успев согнать с лица глумливую улыбочку, подскочил к нему и, цепко ухватив за волосы, рванул его голову назад так, что у Воронина перехлестнуло дыхание.
— Так, да? Ладно. Мы сейчас с тобой, гражданин подследственный, пройдёмся до подвала. У нас там есть тренажёрный зал. ещё не было ни одного подследственного, чтобы после тренажа не пожелал сделать чистосердечного признания. Только поздно бывает, потому что...
Он не успел договорить, вернулся майор. Вернулся как-то тихо, почти незаметно, словно чего-то стесняясь. Поймав на себе пристальный и удивлённый взгляд неуклюже отпрянувшего от стула Елизарова, вдруг коротко хохотнул, сел на стул, закрыл глаза, откинул голову и с блаженным стоном потянулся. Затем, словно вспомнив нечто важное, встрепенулся, подошёл к сейфу, громыхнув ключами, отворил дверцу и бережно извлёк на свет бутылку. Налил себе в графинный стаканчик на самое донышко, полюбовался на свет, цокнул языком, собрался выпить и снова удивлённо, точно впервые увидев, уставился на Елизарова.
— Доброй ночи, товарищ, младший лейтенант. Не угодно ль будет выпить со мной?
— Дык ... — с усилием выдавил из себя Елизаров, — оно, конечно...
— Ну так бери стаканчик. Ты хоть знаешь, что это такое? Это «Рэми-Мартен». А? Небось и не слыхал. Всё водяру глохнешь с операми. Клиент мне подарил бывший, — он вновь зажмурился и звучно причмокнул. — Я его когда-то, суку, почти на вышку вытянул за хищение социалистической собственности в особо крупных размерах. Не дотянул. Получил Шклярский два с половиной года, из коих отсидел три месяца и вышел по первой амнистии, как подснежник из сугроба. Недавно приезжал к родным в гости из Израиля, первым делом ко мне. Учителей, говорит, не забываю. Врёт, а приятно. Вот подарил. Пей, Елизаров, пей...
— Дык я, — вновь повторил Елизаров. — что хотел сказать. Может, мы Воронина этого в подвальчик, в тренажёрный? Он, гляньте-ка, лыка не вяжет. Там разговорят. А завтра с утреца я с ним конкретно займусь по полной программе. Прикажете увести?
— Кого, Воронина? А, вот этого? Так его... Слушай, Елизаров, не нужно его ни в какой тренажёрный зал. Выписывай ему пропуск и пусть валит с миром, пока я добрый. Под подписку... А и не надо никакой подписки. Все, закончен бал, утухли канделябры.
— То есть, я не понял, — Елизаров побагровел. — То есть как — валит? Какие канделябры! На нем два конкретных трупа висят, товарищ майор!
Майор кивнул и отхлебнул из стакана. Счастливо крякнул.
— Ух, хорошо! У тебя, Елизаров, лимончика нет случайно? И зря... Не понял, говоришь. А и не понимай. Твоё дело не понимать. Твоё, Елизаров, дело приказы исполнять. А самодеятельностью займёшься на пенсии, в хоре ветеранов. Ситуация переменилась, понимаешь? Кардинально. Вскрылись ранее неизвестные факты. Да ты коньяк-то выпей.
Он ободряюще кивнул побагровевшему ещё темнее Елизарову и вновь отпил глоточек.
— Два конкретных трупа, говоришь. Кстати, — он вдруг повернулся к Воронину, — может, и вы с нами, Павел Валерьевич? По коньячку.
— Да нет, благодарю.
— Понятно. Ей богу, попятно. И я бы не стал. Пить с человеком, который влез в мой дом, аки тать ночная, рылся в моих вещах, читал мои письма. Да, Павел Валерьевич, то самое письмо. Вы были правы, ничего интересного. Для нас. И не глядите на меня так. Всё я понимаю — неприкосновенность жилища, тайна переписки, права, мурава. Нас всему этому учили, уверяю вас. И сейчас учат. Что права человека нарушать нельзя. И то и дело это повторяют. Только забывают сказать, как без этого обойтись. И где взять гордых рыцарем без страха и упрёка. Ну нет их. А есть Елизаров. С тренажёрными залами и прочей мерзостью. И надо работать именно с ними. Так что — воля ваша, не настаиваю. Однако знаете, Павел Валерьевич, как придёте домой, непременно выпейте. Ей богу, есть за что. Дивлюсь я на вас, право слово. Другой бы на вашем месте до потолка прыгал, а вы как будто так и должно. Знали бы вы, из какой задницы выбрались! Однако прощайте. Может, свидимся ещё.
***
О чем он думал, когда выходил, очумелый и потрясённый, из врат чистилища? Да ни о чем в общем-то. Обдумывать причины своего нежданного и необъяснимого избавления просто не было ни сил, пи желания. Измученный разум в который раз предлагал принять всё как есть. Лишь вдохнул дождливую, прелую мглу...
***
Однако но пути к свежевыкрашенным зелёным воротам его вдруг остановил короткий автомобильный сигнал. Он повернулся и увидел знакомый «Уазик». Тот, как бы подтверждая, дважды мигнул фарами. В кабине зажегся свет, Воронин увидел машущую руку и понял, что обезьянник не закончился.
Остановился, выжидал. Однако «УАЗик» сам неторопливо, почти бесшумно тронулся с места.
— Присаживайся. Воронин! — неожиданно весело сказал ему Елизаров, широко распахнув дверцу, — мы гостям рады.
Воронин решительно замотал головой и кивнул на ворота.
— Садись давай! — нахмурился Елизаров. — Мне майор велел до самого подъезда доставить. Вот так мы сейчас работаем — до самого подъезда. И не вздумай отказываться. Я из-за тебя и так получил, и ещё получу. Так что давай без разговоров. Зла на тебя не держу, и ты на меня не держи.
Воронин пожал плечами, пригнулся и влез в ржавое, тёплое нутро машины. Дверца за спиной торопливо захлопнулась.
***
Некоторое время ехали молча. В машине, кроме Елизарова и водителя, был ещё тот седоусый сержант, что привёл Воронина в обезьянник. Он был хмур, недоволен, то и дело поглядывал на часы и бормотал под нос.
— Чего бухтишь, Михалыч?! — с прежней надрывной весёлостью поинтересовался Елизаров и хлопнул старика по плечу.
— И что это за мода, по домам развозить? — ответил он, раздражённо поморщившись от фамильярного хлопка. — Только собрался домой идти, и на тебе. Неужто сам бы не дошёл, идти-то два квартала!
— А вот такое нынче причудливое время пришло, Михалыч! Преступников нынче коньяком поют и после до самого подъезду доводют. под ручечку, извините, говорят, за причинённое неудобство.
Па некоторое время установилось молчание.
— Михалыч, — вновь произнёс Елизаров каким-то сырым, отлежавшимся голосом, — как у тебя внучка-то?
— Да так же все, — сержант нахмурился и настороженно покосился на Елизарова. — Чего это ты вдруг?
— Всё так же, — Елизаров пафосно кивнул, — шумы в сердце с младенческого возраста. Знаю. Квартира в доме под снос, а сноса нет и не будет, потому как сносят только те дома, где начальники желают себе особняки строить. Кто ж станет строиться около комбината химических удобрений? Потому жить тебе, Михалыч, ветерану правоохранительных органов, в своей халупе до скончанья века. Такое нынче время. Так?
— Положим, так. А что? Ты чего это митингуешь, товарищ Елизаров?
— А нам и осталось только митинговать. Ты вообрази ситуацию. Оперативники берут преступника. Не хухры-мухры.
убийцу. Два трупа, оба из пистолета в упор. Дело почти закончено, и вдруг — звонок! Отпустить гражданина подозреваемого. Как? А так!
— Не пойму я тебя, Елизаров, — вновь насупился сержант. — Опять ты чудишь. Угомониться бы тебе. Сам себя заводишь, как волчок, после остановиться не можешь.
— Ты обо мне не волнуйся. Я дело знаю. Помяни моё слово, придёт время, мы этим гнидам такие кровя пустим...
— Ты погоди, Елизаров, — вновь встрепенулся сержант, — мы вообще куда едем-то? Дом-то его давно проехали.
— Да тут заехать надо кой-куда, — Елизаров вдруг жирно осклабился, — заправиться, туда-сюда...
— Затеял ты опять чего-то. Тормози, пока не поздно... Он недоговорил, в кармане у него пронзительно заверещал
телефон. Сержант торопливо вытащил его, глянул искоса на экранчик, приосанился и гаркнул, с силой прижав его к побагровевшему, волосатому уху:
— Слушаю, сержант Филиппов!.. Так точно... Здесь он, рядом... Не знаю, почему не отвечает... Не могу знать... Так точно... Дык это, подозреваемого везём... Дык, домой, сами же велели... Не могу знать... Есть.
Сержант с явным облегчением передал телефон Елизарову. Тот с каменным лицом откашлялся в сторону и произнёс в трубку нечто неразборчивое. Трубка в ответ гневно зарокотала, Елизаров потемнел, набычился, повторяя с равными промежутками: «да... понял... есть...»
Затем он как-то тяжело, натужно замолчал, словно прислушиваясь к чему-то внутри себя. В какой-то момент глаза его яростно выкатились, он издал странный всхлип и, стиснув телефон в короткопалом кулаке, замахнулся, словно собираясь разбить его о край скамьи. Однако увидев испуганно округлившиеся глаза сержанта, деревянно хохотнул, мигнул непонятно кому, погладил телефон пальцами и вернул сержанту. Тот, облегчённо переведя дух, торопливо запихнул его в карман.
— Что майор-то говорит? Возвращаться велит? — спросил он с надеждой.
— Так точно! — кивнул, ухмыльнувшись Елизаров.
— Ну так и поехали, — воодушевился сержант. — Высаживай этого хмыря, сам, небось доберётся, не маленький.
— А мы уже приехали, — снова хохотнул Елизаров. —До самого места. Вылазьте, гражданин бывший подозреваемый!
Он нетерпеливым жестом откинул разбухший от дождя брезентовый полог. Воронин пожал плечами и спрыгнул наружу. Вслед за ним грузно и торопливо, словно боясь упустить, выпрыгнул Елизаров.
— Ну что? — он вновь засмеялся сорванным, захлёбывающимся смехом. — Узнал местность?
Воронин огляделся. Он даже не удивился, обнаружив себя в просторном внутреннем дворике дома Виктора Гурьянова. Лишь короткий, тупой толчок под сердце. Будто знал, что именно сюда его и привезут.
Мост над бурной водой
Дождь, внезапно, точно по команде усилившийся, щедро забарабанил по кузову машины. Я невольно поёжился.
— И куда теперь?
— Туда, родной, туда. Знакомый дом, зелёный сад и нежный взгляд. Сейчас у нас будет с тобой следственный эксперимент. Сейчас ты мне но минутам расскажешь, как ты их грохнул, кого первого, кого второго. И главное — куда ты заныкал этот самый диск.
— А я с тобой, гражданин Елизаров, никуда не пойду, — сказал я ему неожиданно твёрдо и спокойно.
— Не пойдёшь. Почему, интересно?
— По кочану. Тебе начальник ясно сказал: выписывай пропуск и отпускай. А зачем — получается, не твоего ума дело, лейтенант. Младший.
— Лихо отвечаешь, гражданин Воронин. Лихо. Смелый на людях. Прямо тореадор. А мы сейчас дойдём до того гаража, он не заперт. И там без свидетелей поговорим, да и поглядим, какой ты есть тореадор...
Он не успел договорить. Вначале за распахнутыми воротами послышался какой-то неясный шум, затем приглушенный не то шёпот, не то выдох и наконец, резкий, словно чуть насморочный, выкрик из темноты.
— Ну-ка всем стоять. Стоять всем! Замерли все!
— Серый, стой на месте, у одного ствол. Вон у того, у рыжего, — раздался предостерегающий возглас и появившийся было силуэт за воротами метнулся обратно во тьму.
— Ну-ка там, во дворе! — крикнул кто-то невидимый. — Дурить не вздумайте! Посечём всех бениматери! Стволы на землю и в сторону! Сами тоже на землю, мордой вниз.
За воротами зло закудахтал мотоцикл. Двор осветился пронзительно-жёлтым светом фары. «Впёрлись мы, Елизаров, — угрюмо пробормотал спрыгнувший на землю сержант Филиппов. — Опять впёрлись. Сраму не оберёшься. Ты скажи уже хоть что-нибудь. Стоишь, как хрен моржовый».
— Разговоры кончать! Легли на землю, кому сказано!
— Я следователь городской прокуратуры, — произнёс на конец Елизаров чужим, простуженным голосом, — младший лейтенант Елизаров.
— Ну да. А этот рядом, в плащике — министр внутренних дел, да?
Немедленно послышался тихий смех. Однако неуверенный.
— Этот, в плащике, — подозреваемый.
— В чем подозреваемый?
— В убийстве Виктора Гурьянова, а также его телохранителя.
— Что-то путаете вы, гражданин следователь городской прокуратуры. Ну-ка мне, пожалуйста, удостовереиьице? Только сперва ствол на землю. Аккуратненько. Вот так.
— Следствие пошло по неверному пути, — Елизаров осторожно положил пистолет между широко расставленных ступней и, неуклюже скукожившись, полез в задний карман брюк за удостоверением.
Из темноты, миновав полосу света, вышел вразвалку невысокий человек в милицейской камуфляжной куртке. Из-под фуражки немного нелепо проглядывали седоватые бакенбарды. Он зацепил концом ботинка пистолет, откинул его в сторону, затем деловито взял удостоверение.
— Серый, на-кось, глянь, у тебя зрение получше.
Из темноты вышел пухлощёкий, совсем ещё молодой человек в сержантских погонах, небрежно передёргивая за ремень вверх-вниз тупоносый, короткоствольный автомат. Было видно, что это занятие доставляет ему некое особое удовольствие. Он неохотно взял удостоверение, повернул его к свету и добросовестно зашевелил губами.
— Да порядок, вроде, товарищ капитан.
— Ну и верни, раз порядок. Пистолетик тоже. Я одного не пойму. Мне ваш майор ещё позавчера звонил. Просил ужесточить контроль за домом номер тридцать три. Ну, за этим вот. Говорит, как появится кто подозрительный, так тут же укладывать горизонтально, шмонать по полной, и в отделение. Сам, понимаете ли, звонит, а сам людей посылает и не предупреждает. Странно это всё выходит.
Капитан вновь сурово нахмурился, по тут взгляд его упёрся в сержанта Филиппова, и капитан подобрел окончательно.
— Николай Михалыч! Тьфу ты! Не узнал сослепу. А ты что же молчишь, стоишь, как целка на выданье. Не признал, что ли.
— Чего ж не признать. Признал, — он смущённо шмыгнул носом. — Просто не знал, что сказать. Впёрлись по-глупому...
— Ну впёрлись! — капитан вдруг расхохотался. — Чего не бывает в нашем деле. У меня, брат, в семьдесят седьмом вообще история приключилась, срамно рассказывать.
Однако рассказать историю не успел. У сержанта Филиппова вновь ожил телефон. Сержант тотчас проворно, выхватил его из кармана плаща.
— Слушаю, сержант Филиппов... Да здесь мы, на Лесопарковой... Не могу знать, товарищ майор... Тоже здесь, где ж ему быть... Понятно, товарищ майор... Как то есть нет. Есть. Чуть нас мордой в землю не положили... Так точно, есть.
Он не без удовольствия передал трубку, но не Елизарову, который с готовностью протянул руку, а капитану. Тот деликатно откашлялся, принял трубочку, однако говорить предпочёл почему-то в стороне.
— Что он там говорит? — сумрачно поинтересовался Елизаров.
— Майор-то? А что он скажет? Я бы тебе сказал, да люди рядом, смеяться будут. И так уж насмеялись.
Капитан говорил долго, верней по большей части молчал, слушал, изредка вставляя: «ага... есть... понял... ну дык... так точно...»
Он вернул телефон, смерил Елизарова насмешливым взглядом.
— Я извиняюсь, конечно, но велели вам доставить гражданина вот этого до его самого дому.
— И то, — кивнул сержант Филиппов явно довольный. — Так и поехали, что ли. А, Алексей Константипыч? — он по-свойски ткнул Елизарова в бок, но тот злобно отмахнулся и, ссутулившись, впрыгнул вовнутрь «Уазика». Пропустил сержанта и вдруг, развернувшись всем корпусом, зло ощерился.
— А ты, Воронин, пешочком пойдёшь. Не будет такого, чтоб я самолично преступный элемент до дома довозил. Может, мне ещё покаяться принародно? Так что давай, Воронин, пешим ходом. Прогуляйся, пока на воле. А встретимся мы с тобой — это точно. Это я тебе обещаю... Айда. Поликарпов, поехали. Не хрен тут... Поехали, кому сказано!!!
Елизаров в бешенстве топнул ногой, машина, словно от толчка, плавно завелась и тронулась. Елизаров ещё раз глянул исподлобья и с лязгом захлопнул дверцу.
***
— Вот те хер и вот те здрасьте, — опешил капитан. — Чего он дурит-то как?
— Да я его помню, товарищ капитан, — поморщился молодой сержант. Его между своих за глаза Топтуном зовут. Он когда злится, ногой начинает топать.
— Точно, — засмеялся капитан, — чуть что — топ ногой! Как барышня. Только размер сорок четвёртый. Ладно, Серый, может, хоть ты подбросишь человека до станции? А? Сейчас два без четверти. Через двадцать минут пройдет дизель. Хоть и проходящий, но людей сажает. Пешком он на него не поспеет, и тогда ему до пяти утра, до первой электрички париться. Заодно глянешь, порядок ли. Бомжи там нынче гужуются, взяли за моду костры палить на платформе под навесом. Иногда деньги у кассира шакалят...
— Да ладно вам, как красну девицу уламывать. И на фига он мне такой хороший сдался, бензин казённый за него жечь?
— Айда, ладно. За бензин я отвечу. Ну, договорились, что
ли?
— А пусть он громко скажет: «моя милиция меня бережёт». А то мне его до станции везти, а он меня потом ментом поганым поминать будет.
— Мужик тебе в отцы годится, — капитан насупился, — а ты его петухом кричать заставляешь.
— Да ничего. Могу и сказать, — я деловито откашлялся, глубоко вдохнул и вибрирующим баритоном выдал во тьму желанную цитату.
— Ничего, — сержант удовлетворённо кивнул. — Доходчиво. Главное, с выражением. Вы не из артистов часом, гражданин?
— Нет. Просто до утра сидеть под дождём неохота.
— М-да. Хоть откровенно. Поехали тогда.
***
Человеком любезный сержант Суриков оказался весьма словоохотливым. И то, что я в ходе его многословных монологов о политике, о семейных и садовых делах порой, несмотря на отчаянную тряску, задрёмывал, его не смущало ничуть.
На платформе было пусто, прибыли мы минут за десять до подхода дизеля, так что успели неспешно выкурить по сигаретке и полюбоваться по очереди на фотографии суриковской восьмимесячной дочки.
— Слушай, Павел Валерич, — сказал сержант, вдруг посуровев. — Мужик ты, вроде, нормальный. Хочешь, совет дам бесплатный? Ты можешь из города уехать? Не надолго, дней на десять. Или две недели.
— Да могу, наверное, — удивился я. — А...
— Ну так и уезжай, не затягивай. Почему? Не оставит тебя в покое этот топтун, вот почему. Клещ он, а не топтун. Он в позапрошлом году в девятом микрорайоне «быка» одного подстрелил. Докопаться до него не смог, вот и пристрелил. Чтоб это прошло, как, вроде, местная разборка. Заодно чтоб блатных на войну поднять друг против дружки. Да как-то всё туфтово вышло. Потому что «бычара» тот возьми и выживи. Три пули в животе, а он как Ленин, — живее всех живых. Елизарова тогда чуть с органов не попёрли и даже под суд чуть не отдали. Обошлось, но ходит в младших лейтенантах, хоть ему по возрасту можно и в капитанах ходить. Он как заведётся, шальной становится, среди нашего брата таких немало. А он завёлся, это я по глазам понял. Поедешь?
— Подумаю, — ответил я.
— Давай, думай. За две недели, может, всё утрясётся. Сам не знаю, зачем я тебе это говорю...
Он хотел добавить что-то ещё, но махнул рукой.
Когда поезд подошёл, Суриков степенно со мною попрощался, козырнул и вновь деловито оседлал свой сонно всхрапывающий мотоцикл.
***
Когда поезд прибыл, был уже первый час ночи. Я как-то неловко спрыгнул на платформу, поскользнулся на мокром бетоне, едва не упал и вдруг с тоскливой ясностью ощутил, что устал до изнеможения. Тоскливой потому, что близость дома не вызывала отчего-то должного чувства радостного облегчения и предвкушения. Скорее, наоборот. И ещё появился голод. То есть он был уже давно, но когда я вдруг вспомнил, что не только не ужинал, но и не обедал, да в общем-то и не завтракал, голод разом принял очертания резкие и требовательные, как уродливый гипсовый слепок. И когда из расположенного неподалеку тускло мерцающего сооружения густо и пряно пахнуло съестным, голод обозначился столь явственно, что не замечать его было уже положительно невозможно.
Это вновь был «Весёлый Чиполлино». Однако факт этот лишь порхнул мимо сознания, едва обдав мимолётным холодком.
В кафе опять что-то изменилось, там, похоже, постоянно что-то менялось. Кажется, более мягким стал свет, напрочь исчезли раздражающе резкие мигалки, музыка на сей раз была, но — теневой, безликой, без вздорной агрессивности и бордельной интимности. Исчез также настырный дух второсортной шашлычной.
Зато тем же самым остался бармен, худой, горбоносый, с тонкой с проседью бородкой, тонко обтекающей скулы и подбородок, в круглых, слегка затенённых очках ниже переносицы. Я заказал порцию солянки, салатик какой-то под названием «Тропикана» и водки. «Непременно выпейте», — вспомнил вдруг слова майора. А и выпьем, товарищ майор, отчего не выпить. Бармен выслушал, кивнул и указал рукой на столик.
«Вас обслужат, подождите», — сказал он с резанувшим южным акцентом. Указал, между прочим, на тот самый столик, за которым он сидел тогда.
Ждать долго не пришлось. Едва он сел, расслабленно откинувшись на обитом кожей стуле, как из полумрака материализовалась стройная, похожая на балерину официантка и с изящным проворством выгрузила на столик блюдо с благоухающим, густо заваленным зеленью шашлыком, какой-то искрящийся салат и высокую картонную коробку с коньяком. «Это кому?» — спросил я, окончательно дурея от запаха снеди. Официантка понимающе улыбнулась и исчезла, так ничего и не ответив.
— Позволите? — услышал я голос бармена.
Он, не дожидаясь ответа, оседлал высокий стул напротив.
— Извините, вы меня ни с кем не спутали? — осторожно спросил я.
Он лишь покачал головой, всецело занятый откупориванием бутылки.
— Вам здесь нравится? — спросил он, когда открыл и разлил по приземистым, пузатеньким рюмочкам. — Только откровенно, пожалуйста.
— Нравится, — ответил я сперва машинально. — Да нет, ей-богу же нравится, — спохватился я, завидев, как скептически, почти обиженно поползли вниз уголки его рта. — Просто в первый раз, когда я тут был...
— В первый раз — это в сентябре, да? — бармен оживлённо кивнул. — Помню. И вас помню, и вашего... собеседника. — Но тогда я только начал, понимаешь? (Уже на ты.) Тогда тут ещё был бардак. Второй раз — уже лучше, да? Ты был один. То есть, вначале один. Кстати, будем знакомы, а? Френсис, — он протянул мне узкую, костистую ладонь. Сразу скажу, это не кликуха, — он брезгливо скривился. — Меня так зовут. Френсис Варосян. Знаешь, почему меня так назвали? Мама обожала Джека Лондона. У неё в детстве была книга с картинками. И там был такой Френсис Морган. И она, говорит, была влюблена в этого Френсиса Моргана на картинке. Усики, бакенбарды, тропический шлем...
— «Сердца трёх», — я невольно улыбнулся.
— Да! — обрадовано гаркнул бармен так, что некоторые обернулись. — Именно. Слушай, сейчас совсем не читают Джека Лондона, правда? Читают всякую херню, а старика Джека не читают. Вот, кстати, за это и первый тост: за старые книги. Можно? Предупреждаю, Павел Валерьевич, коньяк настоящий, армянский.
— Можно, — кивнул я. Выпили. Коньяк был хороший.
— Послушайте, а вы откуда знаете, как меня зовут?
— Л, случайно, — он поморщился, будто речь шла о пустяке. — У нас хорошая память. Иначе нельзя работать. Ну а у меня, — он усмехнулся, — может, чуть получше, чем у остальных.
— Пожалуй. Вот только я не припомню, чтоб меня тут кто-нибудь называл по имени-отчеству.
—Э, не о том говорим! — он снова поморщился и нетерпеливо щёлкнул пальцами.
— А о чем нам говорить?
— А погоди. Сейчас скажу. Слушай, ты какую музыку любишь? — вдруг спросил он, сочно пережёвывая. — Ну в смысле — для души. Может, найдём. У меня ведь тут раньше музыка была — попса фанерно-стружечная. Я убрал, хоть народ и просил. Понимаешь, есть люди, которые не могут поговорить, чтобы вокруг не шумела музыка. Потому оставил вот такую, — он небрежно кивнул на чернеющую на стене колонку. — Она хоть никого не раздражает, да? Но никому и не нравится. Как серая стена. Так вот, я и говорю, тебе что нравится?
— Ну не знаю, у вас, наверное, нет... Вот, к примеру, Пол Саймон.
— Пол Саймон есть только «Мост над бурной водой». Подойдёт?
— Подойдёт, — я вдруг обрадовался. — Давно не слушал.
— Момент, — бармен чуть приподнялся и чуть приподнял вверх указательный палец. Тотчас появилась пышнотелая женщина, он что-то шепнул ей, та с готовностью кивнула и отошла.
На удивление скоро из динамиков послышался знакомый неторопливый фортепианный перебор. Я откинул голову назад и прикрыл глаза.
— Ты спросил — о чем говорить? Сейчас скажу. Понимаешь, тут тебя спрашивали. И всё разные. Ну один-то — мент, я его давно знаю. Другой — тоже похож. Не знаю, но чую. Кто третий — не пойму. А раз не пойму, значит и понимать не надо. Мне тут войны не нужно. Я на войне был два раза, — он для убедительности потряс в воздухе двумя пальцами. — В Карабахе и Таджикистане. И мне не понравилось, слушай. Потому я тебе говорю, дорогой Павел Валерьевич, будь осторожен. Ты думаешь: мне терять нечего. Я это по твоим глазам вижу. Я таких на войне знаешь, сколько видел? Я и сам таким был. А когда осколок мины мне на макушке клок волос выдрал, рюкзачок продырявил и дальше полетел, я понял: ещё как есть, что терять. Я не знаю, что у тебя случилось, то есть знаю, но — кое-что. Я и раньше видел, что ты человек хороший, сейчас точно знаю. Но ты должен понять одну вещь...
— А я понял, — я поднялся, — сколько с меня?
Френсис глянул на меня искоса и покачал головой.
— Тебе стало легче от того, что ты так сказал? Ну иди, раз легче.
— Извини, — мне впрямь стало неловко. — Так, как-то вырвалось.
— А, ладно, — он махнул рукой. — Думаешь, мне приятно говорить такие слова человеку? Но меня война учила: можешь помочь человеку — помоги. И он будет жить, и ты. Не можешь, — отойди. Ему не поможешь, себе навредишь. Я помочь не могу. На данный отрезок. Когда смогу — помогу.
Он замолчал, разом опрокинул рюмку, зажмурился и вдруг спросил — тихо, не разжимая глаз:
— Сегодня домой лучше не ходи, а?
— Простите, я не понял...
— Ты всё понял. Моё дело сказать. Есть где сегодня переночевать? Если пет, позвони Ирине.
— Ирине? Какой Ирине?
— А ты её не помнишь? — Он с сомнением покачал головой — Крепко тебя закрутило, если такую женщину, как Ирина, можно взять и забыть, — он вдруг прищурился и покачал головой. — Найти её сможешь, или помочь?
— У меня, кажется, есть адрес. И телефон. Она мне тогда дала...
— Знаю. Визитку. Я видел. Давай, дорогой, выпьем ещё на дорогу. Очень надеюсь увидеться ещё.
— Спасибо, сэр Френсис, мне пока достаточно.
Бармен золотозубо осклабился и хлопнул меня по плечу.
***
И всё же я решил идти домой. Не потому, что не поверил. Просто окончательно взяла своё тупая, нерассуждающая усталость. Дом был убежищем, раковиной. Зыбким и ненадёжным, но убежищем. Больше ничего не нужно.
Раковина
То, что в доме были посторонние, он понял, не открывая двери: замок был заперт на два оборота. Он так давно не делал, замок барахлил, для надёжности его ещё при Анне закрывали только на один оборот.
Прихожая и кухня были не тронуты. Зато в гостиной был опустошён книжный шкаф. Книги в беспорядке громоздились на столе, на кресле, на полу. Основательно выпотрошен был письменный стол, вскрыт системный блок компьютера. То же творилось в спальне. Тупая изощрённость осквернения. Резная шкатулка, кажется, из чёрного дерева, в которой хранились документы, была почему-то надвое разломана. Она ничком лежала на полу, белея растерзанными внутренностями. Отдельно, на самом видном месте, лежало тщательно расправленное прощальное письмо Анны и свидетельство о смерти. Он осторожно поднял его и потрясённо вздрогнул: под ним лежал сотовый телефон. её сотовый телефон.
Среди вещей, которые ему вернули в больнице, его не было. Дома тоже не было. Да он и не вспоминал о нем. Где ж он был? В офисе банка или в кафе «Акапулько»? После чего оказался у Чепика?
Он осторожно, точно боясь чего-то, взял его в руки и включил. Ну конечно, он.
Сам он сотового не имел, ибо никогда не видел в нем особой нужды. Да и у Анны он чаще всего бывал отключён.
Стал вспоминать, как им пользоваться, Анна как-то показывала. Последний набранный номер... Там были две буквы. «Сh». Чепик? Вздрогнул, хотел положить телефон назад, однако лишь стиснул его в ладони. Ладно, дальше. «Reshka». Наверное, Регина. Ему стало жарко, он почему-то обернулся по сторонам и отошёл от окна. Дальше. «Gurian»... С трудом удержался от безумного соблазна ткнуть кнопку соединения.
Тут телефон ожил, сиреневый экранчик бледно, будто рябь на воде, полыхнул, запульсировал, послышались дробные гудки зуммера. На экране частоколом появилась многозначная череда цифр. Он обессилено опустился на стул и осторожно тронул кнопку соединения.
«Алло! — голос был незнакомый, резкий и требовательный. — Кто это?»
«А кто вам нужен?» — он говорил спокойно, даже будто увещевающе.
«Мне хозяйка нужна. Хозяйка телефона. Где она?»
«Её — нет. Что тебе нужно?»
«Где она, я тебя спрашиваю!»
«Погоди, скоро узнаешь...»
«Ты меня не пугаешь ли, часом?»
«Не. пугаю. Просто знаю. Человек, который звонит покойнику, обязательно дозвонится. И скоро...» Воронин отключил телефон, экранчик поблёк и вновь стал неразличимо серым.
И вот тогда он понял, что надо уходить. Прямо сейчас и неважно куда. Покуда не приключилось что-то ещё, не выткалось из густой заоконной тьмы. Дом переставал быть домом. Створки истончали и стали полупрозрачными и проницаемыми.
Стараясь не глядеть по сторонам, Воронин начал собираться, так и не решив толком, что с собой брать, взял бумажник с документами, затем, подумав, телефон Анны, вышел и запер дверь.
***
Однако у выхода из лифта Воронин неожиданно столкнулся с незнакомцем. Это был скверно одетый, молодой человек, лет, наверное, едва двадцати, с худым, напоминающим скисшую сыворотку, бледным лицом. Он смотрел прямо на него, но, казалось, не видел вовсе. Воронин, стараясь не прикасаться, обошёл его стороной, но тот неожиданно протянул руку и цепко, по-птичьи схватил его за рукав выше локтя. Лицо ого при этом осталось неподвижным, как у куклы.
— Чего это? — неприятно удивился Воронин, с трудом отцепляя от рукава маленькие костлявые пальцы.
— Мужик, — человечек говорил тихо и пискляво, почти не разжимая тонких, синюшных губ. — Ты... здесь живёшь?
— Положим, здесь, — Воронин снова отстранился. — Вам кто нужен?
— Мне? — незнакомец вдруг бескровно усмехнулся. — Ты.
— Я вас не знаю.
— А я тебя тоже не знаю. Что с того. Ты мне нужен и всё тут.
— Зачем?
— Мне... мне к тебе зайти надо.
— Я ухожу. В другой раз как-нибудь, ладно?
— Нет сейчас, — он говорил по-прежнему тихо и бесстрастно, но уже резко и требовательно. — У меня... За мной менты гонятся. Понял?
— Понял. Но помочь не могу.
— Можешь. Потому что за тобой тоже гонятся. Вместе веселей. Договорились?
— Не договорились. Мне и без тебя весело. Прощай. Воронин отвёл его в сторону и пошёл к выходу.
— Стоять!!! — вдруг пронзительно взвизгнул незнакомец. Воронин обернулся.
— Врёшь ты, пацан. За кем менты гонятся, те дуром не орут. Те ходят тихо, говорят вежливо и не ищут на задницу приключений. А пугать иди кроликов на ферме, они пугливые.
Он повернулся, сделал несколько шагов к подъездной двери, хотя знал почти наверняка, что сейчас произойдёт...
Мальчишка был слабосилен и заторможен, даже злоба не сделала его сильней и подвижней. Он как-то неловко вспрыгнул к нему на спину, ухватился за плечи и Воронин успел уловить какой-то неприятно резкий запах. Кажется, лук. Это вызвало короткий приступ бешенства, он, слегка присев, резко подался назад, затем выпрямился и с силой бросил потерявшее опору скорченное, тщедушное тельце вперёд через плечо. Тот тяжело упал ничком на пол, и только тут Воронин увидел в его руке нож. Небольшой, складной, неумело переточенный. Раньше такие называли попугайчиками. Подошёл, с размаху пнул рукой ниже кисти. Нож вылетел из руки и ударился о плинтус. Воронин не спеша нагнулся и поднял.
— С ножом ходишь? — произнёс Воронин, переводя дыхание и нервно сплёвывая. — А в ментовку если?
— А не сдашь, — мальчишка, не поднимая лица, вдруг затрясся от смеха. — Забоишься...
Воронин пожал плечами и вышел из подъезда. Нож, не зная куда девать, сунул в карман плаща.
***
На улице его почему-то стал бить мелкий озноб. Вспомнил френсисовский коньяк. Вот уж сгодился бы. И вообще, эта осень закончится ли когда-нибудь? Подумалось вдруг, что вся эта гнилая морось, чахлая осенняя слизь, плесневелая оторопь как-то очень сложно и неразрывно связана с тем темным, глухим и непереносимо тягостным, что происходит с ним вот уже почти два месяца. Вот пройдет осень и всё закончится. Положим. И что начнётся? Зима? Он попытался представить себе зиму — метель, сугробы, гололёд — почему-то не получилось. Какая-то прерывистая черно-белая рябь, не более. Как в кино, когда рвётся лента.
Стоявшая незримо в тёмном проёме между домами машина вдруг полыхнула фарами. Милицейский газик. И что с того? У нас, слава богу, всё в порядке. У нас с собою, к примеру, паспорт, который ясно удостоверит, что... Паспорт. Надо на всякий случай...
Он сунул в руку в карман и вдруг наткнулся на рукоятку ножа. Так. А вот это — лишнее, господа. От этого опасного чужеродного придатка надо непременно и незаметно избавиться.
— Мужик! Да, да, ты. Ну-ка сюда иди!
Говорит, как тот худосочный головастик возле лифта. Только смачно и уверенно. И с этим так не получится — через правое плечо да рожей об ступеньку. Только не бежать. Надобно всего лишь раствориться во мраке, чего проще. Как там говорил тот бродяжка — ночью все кошки серы, а серые — того серей. Он подальше зашвырнул нож, тот бесшумно и незримо лёг в траву за аккуратно подрезанной стеной акации.
В проёме между тем неохотно ожил мотор машины, режущая полоса света описала короткую, зигзагообразную лугу. Воронин медленно отошёл за ржавый скелет сожжённого киоска, затем отступил далее в лиловую тьму. Такая тьма бывает, если надавишь пальцами на сомкнутые веки. Тем, в «газике», похоже, не слишком охота в этакую поганую мокреть шастать по подворотням да гнилым зарослям неведомо за кем. Фары угасли, мотор стих. Куда, однако, теперь? Не домой же возвращаться.
Тогда он присел на лавочку, вытащил бумажник, достал из его кармашка ту пополам согнутую визитную карточку. «Детский журнал «Какаду». Гончарова Ирина Викторовна, художник-дизайнер». Отрывисто, второпях отчёркнутый ногтем номер телефона. Глянул на часы — м-да, половина третьего. Решил на этом не заостряться, включил телефон и быстро, не думая ни о чем, набрал пять цифирок, которые запомнил сразу же. Гудки. Интересно, что он ей скажет? Бармен Френсис говорил тогда: «такую женщину, как Ирина...» А что уж в ней такого-то? Обыкновенная. Хотя... Голос интересный. Седьмой гудок. Зря, наверное, всё это. Пойти на вокзал, да переночевать на лавочке. Девятый. Дождаться двенадцатого — все. Все эти эмоциональные порывы недолговечны. Небось уже к утру пожалела, что дала встречному-поперечному свою визитку. Ну все, двенадцатый гудок. Номер, как говорится, не прошёл...
— Алло! Говорите. Вас не слышно...
Это она, голос в самом деле запоминающийся.
— Алло. Это говорит Воронин. Вы меня не знаете, да и я вас не знаю по сути. Извините за поздний звонок. Вы, наверное, забыли уже. Неделю примерно назад. Кафе «Весёлый Чиполлино». Вы ещё тогда сказали...
— Я помню.
— Вы тогда сказали: если вам понадобится помощь. А я, честно говоря, подумал — какая ещё такая помощь. Взял вашу карточку больше из вежливости. И вот, вообразите...
— Помощь понадобилась? Именно моя?
— Не то чтоб именно ваша. Просто выяснилось, что идти мне, получается, некуда. Полон город знакомых, друзей, а идти — некуда.
— У вас, простите, нет дома? То есть, я хотела сказать...
— Дом есть. Но там...
— Ладно. Где вы сейчас?
— На улице. Звоню с сотового.
— Я поняла. Слушайте мой адрес. Улица Красина. Знаете, где это?
— Как не знать. Это совсем рядом.
— Тем более.. Дом восемнадцать. Там на первом этаже магазин бытовой химии «Аэлита». Напротив — сгоревший киоск. Подъезд третий. Как раз напротив того киоска. Вы меня слышите?
— Слышу. В сущности, я уже почти возле вас. Так мне идти?
— Идите. Я же сказала.
Воронин хотел сказать что-то ещё, но его прервали короткие гудки. Он ещё с минуту посидел, затем пошёл спокойно и уверенно, будто бывал здесь не раз.
***
Дверь ему открыли почти сразу же.
Пожалуй, он бы не узнал её, если бы встретился случайно. Там, в кафе, она показалась ему какой-то блеклой, незаметной, такой обобщённый образ нервной, близоруко-интеллигентной старой девы. Сейчас же перед ним была вполне миловидная женщина, хоть и чисто по-домашнему одетая. Старомодно короткая стрижка, волосы тёмные с подкрашенной проседью. Едва, впрочем, заметной.
— Здравствуйте ещё раз, — он криво улыбнулся, чувствуя, что выглядит несмотря ни на что, жалко и глупо, и что теряет посему едва обретённую уверенность.
И тотчас ощутил закономерный прилив раздражения. Что, в самом деле, за нелепость. Привёрся среди ночи в чужой дом. Чем, скажите, может помочь ему эта настороженно притихшая женщина, внимательно разглядывающая его с головы до ног и размышляющая, чего ждать от этой нежданной ночной напасти?
— Что вы хотите?
— Да нет, ничего. Я сейчас уйду. Извините за беспокойство.
— Не говорите глупостей. Хорошо, спрошу иначе: могу я вам чем-нибудь помочь?
— Вообще-то можете. Мне нужно просто переночевать. Просто переночевать. Завтра я постараюсь уехать.
— Вы можете сказать, что у вас случилось?
— Наверное, смогу. Но не сегодня.
— Вы полагаете продлить наше знакомство?
— Я ничего не полагаю. Просто хочу спать. Сегодня тяжёлый день.
— Вижу. У вас кровь на рукаве.
— Кровь? Черт, в самом деле. Но это так, ерунда. Да и кровь давно высохла. Какой-то идиот, наркоман полез на меня с ножом. В моем собственном подъезде.
— Сейчас я вам постелю. Проходите пока на кухню. Чаю хотя бы выпьете?
— Можно чаю. Но не обязательно.
Он с удовольствием опустился на складной стул и прикрыл глаза.
—Вы сказали — уезжаете, — послышался голос женщины из соседней комнаты.— Есть куда?
— Да, — подумав, ответил Воронин. — К сестре. Она живёт в другом городе. Но это недалеко. Если позволите, я утром ей позвоню. Правда, не знаю, что получится из этого разговора. Тем более из поездки. У нас, видите ли, как теперь говорят, непростые отношения. Она ведь так и не приехала на похороны Анны. А я был уверен, что приедет. Ехать-то — полдня туда, полдня обратно. Неужели можно так свято беречь в себе давние, пустяшные обиды? Как фамильные ценности. Была телеграмма: «Скорблю вместе тобой». И с тех пор все. Вы меня не слушаете? Верно, зачем вам это все. Я и сам...
Через какое-то время женщина легонько тронула его за плечо.
— Я вам постелила на диване. Раздевайтесь. Вы уже совсем спите...
***
Он уже давно спал без снов. То есть была какая-то неразличимая бесцветная мельтешня за дымной кромкой пробуждения, но он и не силился её вспомнить. Однако на сей раз сон был просто нереально отчётлив. Он увидел стену. Желтовато-известковую отвесную стену. Отчётливо, до прохладной шероховатости и трещин. Ему нужно было непременно пройти её сквозь одну из многих сотен узких, извилистых пещер, которые роились вдоль стены, как норы ласточек. Он нашёл одну, как показалось ему, относительно просторную, оттуда почему-то пряно пахнуло духом вялой, сырой травы. То, что пещера чересчур узка, он понял слишком поздно, когда уже невозможно было развернуться. Ощутив радужный и тугой ком удушья, он рванулся в отчаянии и закричал...
***
— Эй, послушайте! Вам плохо?!
Какой-то знакомый голос. Нет, это не Анна. Кто это?
— Это я.
Голос совсем рядом. Необычный. Ну да, это та женщина. Из кафе...
— Да вам совсем плохо.
— Нет, ничего, — он старается говорить спокойно. Получается. Только дыхание, будто после пробежки. И сердце колотит. — Приснилась ерунда.
Он наконец открыл глаза. В комнате, где-то позади тускло горела настенная лампа, полукруглая тень от неё желтовато маячила на потолке. Женщину он не видел, но понимал, что разбудил её , и что она — полуодета. И ещё — был запах. Тот самый, забытый запах, который изгоняет из дома пустоту. Запах жилья, в котором есть женщина. И нестерпимо захотелось, чтоб запах этот не кончался...
— Вам дать что-нибудь? У меня, правда, ничего успокоительного нет, кроме корвалола... Или, может, выпьете?
— Да я уже выпил сегодня.
— В таком случае... Если хотите, идите сюда. Если хотите.
— Хочу, — сказал он почти сразу же. — Но, если можно, потушите лампу.
***
Утром она старалась держаться спокойно и сдержанно. Будто ничего не произошло. В общем, получалось. Это одновременно и успокаивало, и тревожило. Успокаивало потому, что он решительно не знал своего будущего, и уж тем более не знал, окажется ли каким-то образом в этом будущем странная, стойкая и одновременно эфемерно хрупкая женщина с мягкими, внимательными глазами и тихим, немного задыхающимся голосом. Не знал и не пытался понять, как относится к ней, как к случайному убежищу загнанной твари, или к чему-то иному. А тревожило потому, что эта вот подчёркнуто сдержанная и деловая манера пугала возможностью потерять этого человека навсегда, и уже сейчас. Почему-то вспомнил, что ни разу не видел, как она улыбается. Попробовать её как-то рассмешить? Едва ли получится…
— Вы ведь хотели позвонить? — напомнила она спокойно и негромко.
***
Вику очень долго звали к телефону, потом вместо неё трубку почему-то взяла какая-то другая женщина, похоже, тугая на ухо. Ему пришлось долго объяснять ей, кто именно ему надобен, она в конце концов почему рассердилась и со скрипучим «Виктория, это вас. Мужчина какой-то!» — отшвырнула трубку. Зато Вика взяла трубку мгновенно.
— Да! — ликующе грянуло оттуда.
— Вика, это я, — волнуясь, сказал Воронин. — Я. Павел. Ну как это какой Павел. Павел Воронин, твой кровный брат.
— Павлик? — голос растерян и разочарован, — Ты из дома звонишь?
— Ну... не совсем, — он покосился на Ирину. — Как ты поживаешь?
— Да слава богу. Ты извини, я тогда приехать не смогла. Закрутилась.
— Да ничего. Вика, у меня к тебе огромная просьба, — старается говорить весело и непринуждённо, даже поигрывая голосом. — Огромная. Видишь ли, у меня дело одно в вашем городе. Очень важное. Можно будет мне у тебя на неделю остановиться? — выпалил, перевёл дух и замер в ожидании.
— Ну... У меня ведь однокомнатная, ты знаешь. То есть, если тебе уж некуда, то, конечно. Милости прошу, как говорится. Давно не виделись. Правда... Но это ничего. Неделя это, конечно... Даже не знаю. Знаешь, ты приезжай, там придумаем что-нибудь...
***
— Что-нибудь не так?
Она всё это время стояла рядом? Нет, понятно, ей не всё равно, когда он закончит свои непонятные и чуждые ей дела и уйдёт отсюда ко всем чертям. Да и зачем ей знать про чью-то взбалмошную сестрицу? Однако зачем же так — за спиной? Он понимал, что заводится впустую, но почему-то не хотел себя остановить. Подумалось, что это корявое, бесформенное раздражение может как-то разрядить невесть откуда взявшуюся тягостную двусмысленную паузу. Что так будет легче уйти, и легче всё забыть.
— Почему же не так. всё именно так. Так, как и должно. Женщина удивлённо приподняла брови, пожала плечами и отошла в сторону, и именно потому, как она это сделала — вскинула брови и отошла, — он понял, что она всё понимает, что нет никакой нужды развивать далее этот усталый надрыв, а надо всего-то доделать дело и уйти. Просто уйти, а уж как уйти, навсегда или на время — обозначит будущее, если, конечно, оно вообще существует, это будущее.
— Ирина. А можно ещё звонок? Напоследок. Она, не оборачиваясь, кивнула.
***
— Пашка?! — Коля Шатунов говорил необычно тихо. Так говорят люди с больным горлом. — Ничего себе. Ты где сейчас? Дома?
— Нет, не дома.
— М-да. Понятно. И... как теперь?
— Время покажет. В общем, Коля, я уезжаю.
— То есть... А что, уже... Погоди, ты вообще-то куда едешь-то?
— Да так, по делам.
Хотел сказать, что едет к сестре, но вдруг передумал.
— То есть... Погоди, у тебя... всё нормально что ли?
— Как тебе сказать. Почти.
— Постой, Паша, — Шатунов вдруг зашёлся тяжёлым, бесшумным кашлем, — ты всё же едешь-то куда?
— Пока сам не решил,— соврал он, сам не зная для чего.— А ты болеешь что ли?
— Ага. А что, видно? Почки у меня, брат, почки.
— Застудил?
— Можно и так сказать. Ладно, Паша, задерживать тебя не буду. Как решишь, куда, так сразу и езжай. Оно тебе и полезно...
***
— На всякий случай — прощайте,— сказала она напоследок.— В том смысле, что едва ли мы увидимся. Однако если надумаете — приходите.
— Вы будете ждать?— он вдруг усмехнулся.
— Что значит ждать. Если — торчать у окна и бежать на каждый телефонный звонок, то нет.
— Ирина. Я даже не знаю, как сказать...
— И не надо говорить.
— Вы мне очень помогли. Даже не представляете, как.
— Надеюсь.
— Как доберусь, устроюсь, я вам позвоню. Не возражаете?
— Нет.
— То есть...
— Нет — значит не возражаю, — женщина наконец улыбнулась.
Вика
Я позвонил Вике прямо с вокзала. В тот самый «Горграждаппроект», в котором она работала. Хотя скорее всего, он назывался теперь иначе. Трубку взяла какая-то плотно жующая девица. «Викторию Валерьевну? А кто спрашивает? Брат? А у неё брат есть? Интересно. Сейчас, минутку». Она пропала надолго, настолько, что я уже собрался вешать трубку. Наконец она торопливо, с шумным придыханием заверещала: «Ой, мужчина, а её и нету». — «Она вышла?» — спросил я нетерпеливо. — «Ну то есть совсем её нет», — ответил голос немного обиженно. — «Что значит — совсем нет?! — вышел я из себя. — Вы можете говорить яснее?» — «Виктория Валерьевна ушла в отпуск. Уехала. В Геленджик. У неё семь дней отгулов, вот она и уехала». — «Какой Геленджик! Мы же с ней только вчера...» — «Мужчина, вы так странно говорите, будто у нас шарашкина контора, буквально...»
Я ещё раз пытался возразить, что, мол, вот ещё не далее как вчера с пей говорил и договорился, но по раздражённому, нервному тону понял, что бесполезно. Разбираться надо на месте. Вика осталась Викой.
***
Где-то без пяти шесть я занял подходящую позицию возле газетного киоска. Позиция впрямь была вполне удобна — хорошо была видна проходная «Горгражданпроекта», и даже упитанный, усатый, похожий на циркового моржа вахтер в сине-зелёной униформе. Киоскерша вскоре начала на меня пялиться с хмурой насторожённостью. Пришлось заняться изучением расписания пригородных автобусов, даже водить для верности пальцем по стеклу, щурить глаза и покачивать головой.
После шести народ активно повалил из проходной. Пришлось выйти из укрытия, дабы невзначай не пропустить. Народ, однако, схлынул, Вики не было. «Что же, получается, не врёт? — я встревожился. — Неужто в самом деле уехала? Быть не может такого». Но додумать не успел.
Я узнал её сразу, хотя не видал бог весть сколько. её всегда можно было узнать издалека. По торопливой, забавно раскачивающейся походке. Словно никак не могла найти равновесие. Почему-то стало смешно и радостно. Несмотря ни на что.
Решил её окликнуть. Вышло почему-то неестественно громко. Она тут же панически вздрогнула, втянула голову в плечи и осторожно обернулась.
— Вика, здравствуй! — гаркнул я с уже совершенно ужаснувшей её приветливостью. Хотел обнять, но подумал, что, пожалуй, выйдет ещё глупей. — Я вот тут дожидаюсь. А то звоню, а мне говорят: в отпуске! Геленджик какой-то. Чудной у вас народ какой-то, ей-богу. С чего это тебе быть в отпуске, когда мы ясно договорились. Ты скажи там...
— Павлик... — Вика наконец почти пришла в себя. Правда, из братских объятий опять же ничего не вышло. Какое-то вымученное поглаживание по плечу, не более. Она смущённо засмеялась. — Мы как-то... Стоим как-то посреди улицы, как.... Ты где остановился?
— Да нигде в общем-то, — я изобразил, как мог, удивление, хоть и не удивился вовсе. — Я вообще-то думал — у тебя. Да я не надолго, неделя, не более. Ты ведь не против? В кои веки, как говорится.
— Я? — она судорожно сглотнула, на её лице вновь блекло забрезжила, полуплачущая улыбка. — Нет, конечно. С чего мне... Я просто... Слушай, Павлик, а давай-ка мы сейчас... Тут недалеко есть блинная. Очень симпатичная. Чебуреки там славные. Мы с девчонками иногда сюда ходим. Пива можно заказать. Водки тоже... можно. Зайдем? Отметим. А то стоим...
Она глянула на меня как-то непонятно: жалобно и одновременно с глухим, глубинным раздражением. Стало даже не по себе. Да ещё резануло это — Павлик...
— Ну конечно, — я с ликованием кивнул. — За встречу, туда-сюда. Хотя, может, лучше дома?
Вика не ответила, просто пропустила мимо ушей и, взяв меня за локоть и быстро обернувшись по сторонам, повлекла куда-то в сторону.
***
Ничего симпатичного в той блинной, которая именовалась «Лагуна», не было. Темный полуподвал со сбитыми ступенями, толчея, сырая духота и слабый запашок чего-то давно протухшего; медлительная, раздраженная кассирша с толстыми пальцами. На степах бордово-синюшная мазня в рамках. Пока стояли в очереди, наконец разглядел Вику. Густо перекрашена под брюнетку, абрикосовый румянец под глазами, многослойно запудренный нос, поддернутые русалочьи ресницы. Одета во что-то — не то с чужого плеча, не то неловко перешитое. Я отвел глаза, она заметила и усмехнулась.
— Тебе пива какого? — спросил я, не к месту улыбаясь.
— Пива? — Вика удивленно оживилась. — Ах пива... А и не знаю даже. Может быть, водочки? — она вновь глянула на меня с жалкой улыбкой. — Чисто по-братски. Нечасто видимся. Помнишь, папа мне на свое сорокалетие водки налил? Тебе шампанского, мне водки. По ошибке, что ли. Чё было! Помнишь? Тебе здесь не нравится? — Она вновь нахмурилась. — Вижу, что не нравится. Ну как уж есть. Мы ведь живем не то что вы. Давай так: мне пятьдесят, тебе сто и пару чебуреков. Сколько с меня? Не надо? Как знаешь.
Когда мы переместились к столику, настойчиво запиликал телефончик. Какая-то вездесущая мелодийка из сериала. Вика, успокоившаяся было, переменилась в лице, снова заметалась, полезла в сумочку, извлекла, отчаянно путаясь в кармашках, пиликающую серебристую болваночку, быстро зыркнула в его синеватое мерцающее око и затрещала.
— Да, Венечка!.. Ну конечно, Венечка... Я тоже, Венечка... Нет, не дома... Да тут, — она быстро и ощутимо глянула на меня, — недалеко от работы. Блинная тут есть, помнишь, наверное. Понимаешь, брат приехал. Я говорила тебе про него. Ну вот, приехал... Что значит, в каком смысле? В самом прямом, — она с усилием улыбнулась. — ...Пока не поняла. Думаю, что нет... Давай я тебе перезвоню, я сейчас не могу говорить... Венечка, ну что ты глупости говоришь! Я же говорю...
Телефон зло запищал, Вика рассеянно положила его на колени, уставилась куда-то в сторону невидящим взглядом, затем, вновь глянув на меня исподлобья, лихорадочно забарабанила пальцами по кнопочкам.
— Веня! — выкрикнула она в слёзном остервенении. — Не смей вешать трубку. Я скоро тебе перезвоню. И не говори ерунды!
Все так же ни на кого не глядя, Вика сунула телефон в сумочку.
— Я некстати? — деликатно подал я голос. Она лишь махнула рукой, не меняясь в лице.
— Ну тогда — за встречу, что ли? — облегчённо сказал я поднял стаканчик с ухмыляющимся лиловым дельфином.
Вика кивнула и выпила. Всю разом, до дна.
— У тебя что-то случилось? — спросил я не очень, однако, искренне. — Ты что-то сама не своя.
— У меня?! — Вика наконец удостоила меня взгляда. Лучше бы, впрочем, не удостаивала. — Может, лучше скажешь, что у тебя случилось? Только не говори, что приехал потому, что соскучился. Ладно?
— Ладно, не буду, — согласился я, но это её взорвало ещё более.
— Замечательно! Пятнадцать лет ни слуху, ни духу, как я, где я. Ни письма, ни звонка. Есть сестра, нет сестры. Нет, я понимаю, Анна была против... Хорошо, не будем про Анну. Хотя она меня ненавидела. Господи, за что?! Все, молчу. И вот после пятнадцати лет небытия выяснилось, что Вика существует! Вот ведь не поленился к проходной подойти...
— Вика, кстати, а почему ты сказала, ну там, на работе, что ты будто бы в отпуске и уехала? Так и сказала? Мол, будет звонить брат, скажите, что нет меня, я уехала? Интересно, как ты это им объяснила?
Вика вновь глянула на меня из-под разномастной чёлки, промолчала. Повертела в руках стаканчик
— ещё принести? — я привстал.
— Нет! — она ударила ладонью по столу. Сидящие вокруг обернулись.
— Думаешь, я алкоголичка? — Она перешла на злой шёпот. — Ну да, спилась, мол, старая дева на известной почве!
— Я ничего такого...
— Ладно, хорошо, — Вика вдруг успокоилась. — Да, вообрази, так и сказала. Примерно так. И не объясняла ничего. Видишь ли, когда ты мне позвонил и сказал, что приедешь, я даже обрадовалась. Родная душа, отчего не порадоваться! Почему ты оборачиваешься? Я громко говорю?! Хорошо, буду говорить тише. И хватит меня разглядывать! Так вот, поначалу. Обрадовалась. А потом, извините, вопрос: а с чего это нежданно-негаданно такое счастье несказанное? Просто так? Я, дорогой мой, давно не верю, что бывает что-нибудь просто так. И вот вчера я позвонила...
— Это кому же?
— А неважно.
— Да конечно, неважно. Хочешь, скажу, кому?
— Ну, раз догадался, значит, она была права.
— Господи, ты-то откуда её знаешь?!
— Регину Вячеславовну? А вот это точно неважно. Она сказала... Да, коли на то пошло, ничего она конкретно не сказала. Сказала только, что вокруг твоей покойной супруги случилась какая-то тёмная история, и что она тебя во что-то такое втянула. Сама, вроде, не желая. Ну, желала она или не желала, теперь неважно. Важен результат. Я скорблю по ней, и, главное, тебя мне, Павлик, от души жаль. Но только ответь мне бога ради, зачем мне всё это нужно? Почему я должна жертвовать всем тем, что у меня есть сейчас?.. Погоди, не перебивай! Понимаешь, я всю жизнь, всю свою чёртову жизнь жила для других. Я почему-то всем была по гроб жизни должна и обязана. Мне — никто. Зато я — всему белу свету. Когда отец бросил маму, я жила для мамы. Мама тогда была в жуткой депрессии. Даже заговаривалась. Я ходила за ней по пятам, как за малолеткой. И выходила. Ты-то этого не заметил. Куда там, у тебя тогда была Анна, центр мирозданья! И так всегда. Каждый раз, когда мне, как говорится, улыбалось счастье, возникала какая-нибудь грозная семейная проблема. И не смей ухмыляться, это в самом деле так. И вот теперь я наконец научилась жить для себя. Я перестала себя ощущать обязательным вспомогательным звеном чего-то общего, семейного и стала сама по себе! У меня наконец появилась личная жизнь. Можешь это помять?
— Насколько я помню, твоя личная жизнь у нас в доме постоянно была чем-то вроде чудотворной иконы.
— Это ты так думаешь! — Глаза Вики недобро и даже как- то радостно полыхнули. И всё вы так думали. А вот появился человек, который меня, вообрази, любит. Понимаю, тебе дико это слышать! — Она засмеялась неестественно громко, театрально откинув голову назад. — ещё бы! Я видела, как ты меня разглядывал. С такой чисто отцовской ехидцей. Ты вообще, Павлик, с головы до пят в нашего папу...
— Вика, не зови меня Павликом, пожалуйста.
— Да бога ради. Я вообще могу... Погоди, я договорю. Так вот, появился человек. Совсем недавно, месяца два назад. Он... немного моложе меня и у него...
— Понятно. Опять женатый. Это тот, что звонил сейчас? Венечка? Или другой?
— Хочешь меня оскорбить? Тебе это обычно удавалось. Теперь не получится. Я теперь совсем другая!
— Я вижу. Я и не хотел тебя оскорбить. И вообще, Вика, успокойся, хорошо? Я ведь всё понимаю.
Голос Вики, уже почти переходивший в крик, осёкся и влажно завибрировал. Ожесточение как-то прошло, а больше опереться было не на что.
— Что ты понимаешь? — Вика нахмурилась, подбородок её мелко задрожал, уголки рта рябью поползли вниз.
Я, сам не зная для чего, протянул руку и погладил её по щеке. Она сначала дёрнулась, затем съёжилась, прижав плечом мою ладонь к своей щеке, и снова всхлипнула.
— Извини, я говорил... неподобающе, скажем так. У меня впрямь небольшие неприятности. То есть, были неприятности. Но, в общем, самое скверное уже позади. Так, мелочь осталась какая-то. Я как-нибудь тебе всё расскажу, ладно? Потом.
Вика закивала, затем коротко всплакнула, торопливо вытерла, как в детстве, оттопыренными мизинцами слезинки, и снова кивнула.
— Ладно, — сказала она вдруг севшим, насморочным голосом. — Павлик... Паша, ты ведь мне в самом деле всё расскажешь, да?
— Ну конечно. А теперь я пойду, пожалуй, да?
— Ну да, — Вика кивнула, глядя в сторону, и ностальгически улыбнулась. — Ты куда сейчас? Обратно туда, домой?
— Ну, домой-то ещё рано, наверное, ещё. Здесь где-нибудь, в гостинице. На неделю. Там видно будет.
— Ну конечно! — Вика снова засмеялась, на сей раз облегчённо, от души. — У нас тут есть чудесные гостиницы. И недорого совсем. «Лето», к примеру. Не бывал там? Там окна выходят на речку, воздух замечательный. А ты ведь мне позвонишь, да? Только дома у меня телефона нет, а на работе... Лучше не надо на работу. Если хочешь, можешь мне позвонить на сотовый. Дать номер? У тебя, кстати, есть сотовый?
— Да что-то пока нет. Наверное, придётся завести.
— Ой, конечно. Я без него прямо как без рук. Так если хочешь, я тебе его напишу, так ты его не запомнишь. Написать?
— Да ладно, Вика, в другой раз. Хорошо?
Вика тут же кивнула, не скрывая облегчения, и быстро убрала в сумочку ручку и листок из блокнота.
— Ну что же, пойдём, — сказал я и поднялся. Стало нестерпимо душно. Кроме того, нужно же было куда-то девать не к месту накатившую волну раздражения. Скажу ещё чего-нибудь ненужное. Ни к чему.
На улице Вика вновь стала настороженно озираться по сторонам.
— Ладно, Вика, — сказал я бодро и весело. — Рад был повидаться. Приехала бы и ты в родные места.
Вика быстро, как кукла, закивала и нетерпеливо улыбнулась.
— Ну прощай, сестрица. Как мало нужно для счастья, верно? Верно?
И, увидев, как лицо се вновь приняло плаксиво-вопросительное выражение, и торопливо чмокнул в её  гипсовую от напряжения щёку, повернулся и зашагал прочь. Не хотел оборачиваться, однако у самого угла всё же не удержался. Вика неподвижно стояла спиной ко мне, как-то вся съёжившись. Почему-то показалось, что она плачет. Даже плечи вроде вздрагивали. Решил вернуться, но уже на полпути понял, что ошибаюсь.
— Венсчка, — скороговоркой лепетала она в телефонную трубку. — Ну я же сказала. Господи, какой же ты глу-упый...
«Ну что ж, — легко сказал я себе, — «Лето» так «Лето»...
Трещина
Администратор в гостинице, коренастая, плотно сбитая женщина лет пятидесяти с нездорово бледным лицом, и темными тенями под глазами, долго и брезгливо разглядывала его паспорт, для чего-то прочла его от корки до корки и что-то произнесла тихим, немного сипловатым голосом.
— Не понял, — переспросил Воронин.
— Я говорю, цель приезда какая? — администраторша вскинула редкие оранжевые брови.
— Командировка, — ответил Воронин и попытался улыбнуться.
— Командированные у нас сюда не селятся, — строго и назидательно сказала администраторша и вздохнула, точно с сожалением, возвращая паспорт двумя пальцами. — Командированные селятся в «Колосе».
— Не знаю, —сказал Воронин, — мне порекомендовали именно «Лето». Воздух, говорят, хороший. Тишина. Персонал тоже. Хороший.
— Тишина, — кивнула администраторша. — Пока не перепьются. А как перепьются ни тишины тебе, ни воздуха. На прошлом месяце в триста девятой мужик повесился. Сама снимала, больше-то некому, у нас всё чувствительные. Из Сызрани мужик. Прикинь, это ведь нужно было с самой Сызрани ехать, вселиться в триста девятую, чтобы тут взять да и удавиться. У вас тоже, гляжу, настроение неважное.
— Так, ладно, — нахмурился Воронин, — у вас номера свободные есть?
— Есть, как не быть, — снова вздохнула администраторша и улыбнулась. Улыбка была какой-то странной, уголки рта полезли не вверх, а горизонтально в стороны. — А вот мне ваше лицо чего-то знакомо. Вот ну знакомо и все. Вы у нас тут были?
— Нет. Буквально впервые в вашем городе. Если можно, ключ, пожалуйста. Устал с дороги.
— Да ради бога! — администраторша улыбнулась ещё шире и сунула ему в руки ключ со щербатой алюминиевой биркой. Рука её  была прохладная и шершавая. — Комнатка ваша пятисот четырнадцатая будет. Пятый этаж, слева по коридорчику четвертая дверь. Лифта нет и не будет. Буфет не работает. А хоть бы и работал, там одни шоколадки да газировка. Есть ресторан напротив. Тоже «Лето». Только туда нормальные люди вечером не ходят. А вы, значит, здесь впервые? Чудеса прямо...
Однако Воронин её  недослушал и, поблагодарив кивком, быстро зашагал по лестнице вверх.
В номере не было света. Воронин тут же сказал об этом дежурной но этажу, пожилой и необыкновенно суетливой, несмотря на немалую полноту женщине. Та, словно никак не желая с этим смириться, долго недоверчиво щелкала выключателем, то и дело цокая и сокрушённо повторяя: «Вот те раз». Наконец все-таки выдала лампочку. «Так вы уж, гражданин, сами вкрутите. А то у меня давеча прямо в руках лопнула. Как ещё жива осталась со страху!»
Свет от лампочки был тусклый, жидкий, раздражающе подрагивающий. Воронин деревянными шагами обошёл комнату, Неприятно хлюпающий под ногами волнисто вздутый линолеум. На стене, над треснувшей умывальной раковиной — изображение декоративного красноперого индейца. Воронин долго и удивленно смотрел на него, затем подошёл к окну, для чего-то пощупал батареи. Из окна в полумгле чахло желтели полу облетевшие берёзы с редкой, чудом сохранившейся прозеленью. Со стороны парка в открытую форточку тянуло промозглым, горьким дымом, что-то, наверное, сжигали.
Он лёг на продавленную деревянную кушетку, закинул руки за спину, закрыл глаза и стал терпеливо дожидаться, когда ленивые, мимолётные мысли начнут сталкиваться, слипаться в ком, чтобы потом раствориться во мраке... И вдруг уже начинающийся сумбурный водоворот прервался каким-то странным, тяжёлым толчком изнутри. Он удивленно открыл глаза. Прислушался, затем поднялся, подошёл к двери и отворил. Никого не было. Воронин вновь закрыл её  и запер на ключ. На какое-то время стало спокойнее. Однако вскоре то странное беспокойство вернулось вновь, оно было не вне, а где-то внутри него, некое воспоминание, оно отчаянно рвалось наружу, но никак не находило опоры в памяти.
Понял, что уснуть не получится, решил закурить, иногда это успокаивало. Чиркнул зажигалкой, однако решил выйти на лоджию. Открывая дверь, заметил вдруг длинную, волнообразную трещину в оконном стекле, отчего-то зябко вздрогнул и вышел на воздух.
Глоток табачного дыма впрямь успокоил его, и он уже готов был посчитать свое недавнее состояние нервным расстройством, да чем угодно, но трещина на мутноватом стекле, напоминающая очертаниями какие-то сюрреалистические прибрежные дюны, вновь отбросила его на давний берег, не то чтобы забытый, но по-прежнему парящий без опоры.
Стоп. Он здесь впервые, он здесь никогда не был. Вот с этого надо начать, да этим бы и закончить, ибо мало ли бывало гостиниц, перегоревших лампочек, треснутых стёкол и раковин, привязчивых администраторш. Так что никакой опоры и быть не может. От этой простой мысли стало на некоторое время легче. Но, пожалуй, он отсюда съедет. Нет, не сегодня. Завтра. Завтра к вечеру.
На соседнюю лоджию, отделённую полутораметровой пластиковой перегородкой, вышел невысокий лысоватый мужчина. Он шумно, по-домашнему зевнул, однако, увидев Воронина, почему-то смутился, что-то пробормотал, подошёл к перилам и тоже закурил.
— Три дня тут гнить, — сообщил он, уныло сплёвывая вниз и провожая глазами плевочек.
Воронин понимающе кивнул. Мужчина косо оглядел его, затем отвернулся, затем снова оглядел.
— Занесло же в дыру, ежова мать, — ругнулся он и снова сплюнул. — Вы не в командировку?
— Что-то вроде, — Воронин через силу улыбнулся.
— Да? А у меня тут встреча деловая. Сегодня и в понедельник. Вот так. Удумали, да? Выходные тут торчать. И ведь главное, всё понимают, что от встречи этой проку не будет, а торчи!
Воронин вновь кивнул, сказал соседу: «извините», выбросил окурок и вернулся в комнату, вновь зацепив взглядом трещину на оконном стекле.. И вдруг ему показалось, что он вспомнил. Тут же прогнал от себя эту мысль. Да нет, это-то здесь причём! И всё же уцепился цепкими коготками памяти за края той трещины...
***
Это был один из тех глухих, заповедных уголков памяти, в которые он с некоторых пор запретил себе заглядывать.
Было это нестерпимо давно, и гостиница называлась «Бриз».
После той сумасшедшей полуночной встречи в подъезде в ночь после шатуновского дня рождения нужно было что-то делать. Ну вот нужно было, и все. Анна тогда сказала: «Я что-нибудь придумаю. Но не сейчас. Ладно?» — «Нет, — сказал Воронин, — сейчас. Прямо сейчас. Это возможно?» — «Возможно, — подумав, сказала Анна и тихо рассмеялась. — Но не сию секунду. Договорились?» — «Нет, — упрямо ответил Воронин. — Именно — сию.» — «Сию не получится, — она нахмурилась. — Давай я переоденусь, а то здесь холодно, и мы что-нибудь придумаем...»
Она переоделась, и, несмотря на негодующий столбняк родни, они ушли. Куда, Воронин не спрашивал, это не имело значения. Он вышел деликатно, на цыпочках, будто боялся кого-то разбудить, хотя никто и не спал. «Ты ещё поймёшь, какую глупость делаешь», — тихо, но проникновенно сказала на выходе сестра Лариса. «Это она кому? — спросил Воронин уже на улице. — Мне или тебе?» — «Не знаю, — ответила Анна. — Да это и неважно. Важно, что Лариска редко ошибается...»
В ту ночь выпал первый снег. Он густыми волнами падал на зеркально чёрный асфальт и никак не мог на нем закрепиться. Они поймали ночное такси и укатили в другой конец города. Возле гостиницы она оставила его, недоумевающего и встревоженного, в кабине, долго и нервно давила на дверной звонок, нетерпеливо и зябко ёжась, потом, отчаянно жестикулируя, втолковывала что-то раздражённому и полусонному швейцару, наконец прошмыгнула вовнутрь, где пропала основательно. Воронин уже почти пожалел, что ввязался, когда в приоткрывшуюся дверь протиснулась её  голова. Голова вначале утвердительно кивнула, хотя он ни о чем её  не спрашивал, затем как-то приглашающее качнулась. Воронин, потея от стыда, выгреб всю имевшуюся наличность в презрительную скукоженную короткопалую ладонь водителя и торопливо вышел.
Швейцар осмотрел его с интересом. От пего пахло квашеной капустой и казённым имуществом. Он счёл, что, допустив ночных пришельцев вовнутрь с заснеженной улицы, он уже совершил некий нравственный подвиг, и о том, чтобы пропустить их дальше, не могло быть и речи без соответствующих указаний. Зато был словоохотлив и любопытен.
Минут через десять по лестнице в халате и туфлях на босу ногу спустилась хозяйка, белёсая, как-то по-цирковому раскрашенная блондинка. «Афанасий, — гневно сказала она, судорожно давя зевоту. — Это что за самодеятельность? До тебя нормальная речь не доходит?»
«Юлька! — громко сказала Анна и громко засмеялась. — Ты чего это бузишь! Глазёнки-то протри. Совсем нюх потеряла!»
Хозяйка вперила в неё потрясённый взгляд, что-то хотела сказать, но осеклась. «Аннушка! — взвизгнула она. Неужели ты?..»
Это была её  одноклассница Юля Борисевич. В школьные годы была туповатой дурнушкой, однако беззлобной и не обидчивой. Отец её  был директором книжного магазина «Литера». Дома у неё царила роскошная и девственно нетронутая библиотека. Юлия раздавала книги направо и налево, и то ли от забывчивости, то ли от застенчивости, никогда не требовала назад. К Анне она сохранила прежнее шумное обожание, которое закономерно перенеслось также и на Воронина.
В номер, рдея от смущения, она принесла бутылку шампанского и тортик с розово-сиреневыми буклями. Бутылку пожелала непременно открыть сама, она долго не открывалась, наконец бутылка вяло пукнула и залила ей розоватой пеной обтягивающие брюки в блёсточку. Выпив полбокала, тотчас опьянела, потом сумбурно пыталась вспомнить какую-то песню, потом расплакалась, прижав к щекам ладони, после чего засобиралась уходить. её  не удерживали.
«Погоди, Паша, — сказала Анна, когда Воронин, порозовевший от шампанского, неловко попытался усадить её  к себе на колени. — Успеем. Что, что, а это успеем. Мы ведь даже не поговорили. А?»
И они говорили почти до утра. Воронин нёс какой-то вздор, рассказывал ей о своей жизни, как о каком-то сплошном уморительном приключении. Выдумывал всякие нелепицы, лишь бы её  развеселить. (Потому что Анна, когда не смеялась, тотчас уходила в себя. Цепенела и смотрела в одну точку.) И Анна громко смеялась, да так громко, что в стену гневно постучались. Тогда Воронин перешёл на шёпот. «Лучше говори нормально, — вновь смеялась Анна, — от твоего шёпота шевелятся занавески». От смеха у неё выступали слезы. Так было всегда.
Потом всё произошло. всё произошло, вроде, правильно, но как-то не так, как должно было бы произойти, как мечталось, тайно и судорожно. Он словно боялся чего-то или торопился. Засыпая, подумал: «Господи, да это же Анна. Это было с. Анной». С тем и уснул счастливый.
Проснулся поздно, было уже светло. Анны рядом не было, но всё было настолько пропитано её  запахом, что он не сразу это заметил. Однако увидел её , едва приподняв голову. Она сидела на лоджии, прямо на перилах и курила. «Простудится, ангина», — подумал он, щурясь со сна. Вдруг вспомнил: пятый этаж. Влез в брюки и босиком вышел на лоджию.
Снег, влажный и бессильный, похоже, шёл всю ночь. Перила были густо, волнообразно облеплены снегом. Сверху доносилась музыка, причём явно не по радио, потому что звучал какой-то недосягаемо далёкий, хриплый блюз. Резкие гитарные всхлипы, тяжёлый, раскатистый бас и то поверхностные, то уверенно напористые фортепьянные трели. Радио в ту пору передавало другое. Анна покачивала — головой и рукой с дымящейся сигаретой — в такт музыке. «Ань, ты не простудишься?» — спросил он. Она была в длиннополой клетчатой рубахе до пояса, закатанном до колен трико и шлёпанцах на босу ногу. Анна зажмурилась и затрясла головой, не переставая раскачиваться под музыку. «Пятый этаж, между прочим», — нервно сказал он. Она кивнула, однако продолжала раскачиваться, причём на сей раз не только направо-налево, но и вперёд-назад. Он уже хотел было стащить её  с перил, но музыка закончилась, Анна, выбросила сигарету, сгребла ладонью горсть снега. Подняла руки, сказала свое любимое: «Хей-хоп!» и спрыгнула с перил. Воронин едва успел облегчённо вздохнуть, как она произнесла: «Ну вот, испортил песню!», как тогда, у Шатунова и запустила в него снежком. Чтобы он поймал. Ловить он не стал и снежок угодил в окно. Окно немедленно треснуло.
«Ну и что ты натворил?! Что я теперь Юльке скажу?» — Анна возмущённо округлила глаза.
«Я натворил?! Это что же, я виноват?» — Воронин задохнулся от негодования, но Анна неожиданно подскочила к нему и обхватила за шею холодными и влажными от снега руками. — «Ты виноват, — громко, по складам сказала она ему прямо в ухо горячо и щекотно. — Ты всегда и во всем виноват. И это замечательно».
После чего они, так и не разъединяясь, совокупно, кругами переместились в комнату, и на сей раз всё произошло куда чудесней, чем было ночью. Именно так, как он себе это и воображал столько лет в мечтах.
«Лихая у тебя девка», — одобрительно сказал сосед по комнате, когда он в промежутке, чумной и голый по пояс, вышел покурить на лоджию. Непонятно, однако, что он имел в виду, то ли вызывающее сидение на перилах, то ли долгую голубиную возню, которая состоялась потом.
А вечером позвонила Регина. Она дозвонилась до Юлии, поговорила с Анной, затем попросила Воронина и сообщила, что его весь день разыскивает сестра Вика, потому что у его матери сердечный приступ.
Приступа никакого, как выяснилось, не было, была нормальная семейная истерия, вдохновенно взращённая и воплощённая Викой...
***
Воронин вздрогнул и отвел глаза от окна. И тотчас трещина льдисто зазмеилась на стене. Видно, очень долго смотрел. Он зажмурился, но трещина сразу же махом рассекла надвое радужную мглу сомкнутых век. Тогда он подошёл к окну и провёл по трещине кончиком указательного пальца, повторяя её  покатый, волнообразный рельеф. И тут произошло нечто вовсе непостижимое: нижний край стекла вдруг подался вперёд и, не найдя опоры, со звоном упал наружу, на лоджию.
Воронин торопливо, точно в испуге отошёл от окна. «Анна, — внезапно осипшим голосом сказал он. — Ты здесь?»
Молчание, лишь шевельнулась и раздулась парусом штора от ветра, прянувшего из разбитого окна. В дверь громко и требовательно постучали. Он торопливо, словно боясь быть уличённым в чем-то, открыл и увидел на пороге дежурную.
— У вас разбилось что-то, гражданин? — сурово и требовательно поинтересовалась она, силясь через его плечо заглянуть в комнату.
— Да нет, ничего, — попытался он неловко соврать.
— Ничего. — Она уничтожающе усмехнулась. — А я не вижу. Я слепая, да? Окошко у вас выбито, вот что. Кто выбил? Может, я выбила?
— Там была трещина. На стекле. Вот оно по трещинке и разбилось.
— Трещинка! — дежурная глянула на него как на школьника. — Врать-то не стыдно, гражданин? А то я не знаю, где у нас трещины, а где нет. Платить придётся, гражданин. А то если каждый начнёт...
— Ну конечно. Заплачу. Что ж не заплатить. Но вообще- то трещина была. Я ж сразу обратил внимание...
Однако дежурная уже подобрела. К тому же из соседней двери показалась голова соседа. Разговор потерял смысл, дежурная с. остаточной строгостью покосилась на Воронина, даже пальцем погрозила, но тут же кивнула и удалилась, поминутно оборачиваясь и улыбаясь.
— Подход к бабам нужен, — сказал сосед и назидательно крякнул. — Иначе мыкаться будешь по жизни.
Воронин кивнул, однако сосед не намеревался завершать беседу.
— Слушай, — сказал он, взяв его в оборот, — тут тоска дремучая, соседи всё какие-то неврубастые. Ну, кроме тебя, ясно дело. Я это к чему? Может, сообща поищем по этажу народ, да и пульку сочиним?
— Я, знаете, не играю, — Воронин с сожалением покачал головой.
— Ну вот. Тогда, может, выпьем по-простому? Тоска тут какая-то, выть охота.
— Выпить, оно можно. Только у меня нет ничего.
— И у меня нет. — Сосед погрустнел. — А мы сходим. А? — он с надеждой глянул на Воронина. — Я сейчас мигом оденусь.
— Ладно. Я сам схожу, — Воронин благодушно улыбнулся, вспомнил, что и сам хотел выйти на воздух. — Я, собственно, почти одет...
— В киоске не бери, — крикнул вслед ему сосед. — Там, по всему, видать, палёнка. Бери в магазине. Что возле огня. Увидишь там.
Свет сумерек
Едва выйдя из стеклянных дверей гостиницы, я с удовольствием вдохнул сырую и ветреную травяную горечь. Вика была почти права, воздух не то чтобы замечательный, но хороший, в общем. Не то что в центре. Ресторан действительно был напротив, двухэтажное стеклобетонное сооружение с дугообразной, под радугу оформленной надписью «ЛЕТО». Возле дверей сиротливо зябли на ветру, часто пыхая сигаретками, три-четыре девицы в коротких плащиках и сапожках выше колен...
Где-то позади, со двора гостиницы вдруг хвостато взмыла вверх петарда, некоторое время грузно взбиралась вверх, затем обессилела и наконец тяжело разродилась тусклой и аляписто пёстрой гроздью огней.
Прошёл мимо ресторана к выходу из парка. У самых врат громоздилась многометровая стела, к подножью которой сиротливо жалось от ветра пламя вечного огня. Зато неподалеку уютно и кокетливо посверкивала надпись «Огонёк». Судя по снующему люду, это и был магазин.
— Мне, пожалуйста бутылку водки, — сказал я продавщице, которая почему-то была сильно похожа одновременно и на администраторшу гостиницы, и на дежурную по этажу, — ну и что ли буженинку вон ту.
— Вам какую? — Продавщица снисходительно покосилась на мой непритязательный наряд. — Водку в смысле. Простую какую-нибудь?
— Ну зачем же. Давайте ту, с третьей полочки, с жёлтой этикеткой.
— Это «Аметист», — продавщица почему-то обиженно поджала губы, — дорогая.
— Вот и давайте ваш «Аметист».
— А на закусочку рекомендовала бы кетчуп «Вальпараисо», — с внезапным оживлением защебетала продавщица. — Из горяченького — пельмени «Уральские». всё говорят, замечательные. А если, к примеру...
— Давайте для начала «Аметист» и грамм двести буженины. А уж с горяченьким — по ходу дела....
***
— Хоп-момент! — раздался вдруг прямо за спиной чей-то голос. — А здрасьте вам, пожалуйста, добрый человек!
Я обернулся. Позади, как-то нервически переминаясь, стоял незнакомец чуть ниже меня ростом, скверно одетый, белобрысый, краснолицый, с дегенеративно маленьким, сплющенным носом и бугристой, как лунный пейзаж, головой на длинной рахитичной шее.
— Я вас не знаю. Вы обознались.
— Эка беда, не знаю! — Незнакомец залился смехом. Смеялся он неестественно, захлёбываясь и откидывая голову назад. — Зато другие тебя знают. Кто же тебя, такого Петровича, не знает!
Я взял пакет с покупками, отодвинул его и торопливо пошёл к выходу, неотступно сопровождаемый кудахтаньем незнакомца. И уже почти наверняка знал, кто встретит меня на выходе, потому не удивился.
— Петрович! Итит твою мать! — пронзительно взвизгнул бродяжка с Лесопарковой. — Вот не ждал. Пет, серьёзно, куда я, туда и ты. Я ведь думал, ты сейчас на нарах дрочишь, а ты тут водочкой балуешься! Как же это тебе помогло на волю выскочить при такой статье? Неужто в бегах?! А ты чего занервничал? Думаешь, в ментовку сдам? А оно мне надо? Мне ведь что надо? Выпить, закусить и немного душевного тепла. Последнее я обеспечу сам, а с первыми двумя ты мне поможешь.
— Помогу, как не помочь, — сказал я и кинул ему пакет. — Лови!
Кинул так, чтобы он не поймал. Он бы и не поймал, но выручил его приятель. С обезьяньей ловкостью подхватил пакет на лету, прижал к груди и торжествующе захохотал. И тотчас нарисовался неподалеку ещё один, долговязый, рыжеволосый, он почему-то постоянно смущённо шмыгал носом и отводил глаза, что, вроде, он тут человек случайный...
— Хоп-момент! Благодарствуйте за угощение, — поймавший деловито заглянул в пакет и восторженно цокнул языком. — Вот спасибо-то! И выпивка и закусь. — Айда, Педагог. Душа горит, а сердце плачет.
— Погоди, Гена, — бродяжка вдруг остановил его и как-то по-особому глянул на меня. — Долг, говорят, платежом красен. Он нам приятность, мы ему тоже. Ты, Петрович, давно в городе ошиваешься? Молчишь? Ну денька два, наверное, есть. А, небось, и не знаешь, что Чиполлину твоего завалили позавчера. Ага, вот как раз когда мы с тобой в обезьяннике парились, его аккуратненько и подстрелили.
— Какого Чиполлину! — я вдруг почувствовал, что мне стало нестерпимо жарко. — Откуда ты знаешь?
— Как это откуда? — бродяжка изобразил обиду. — Нешто мы газет не читаем? На-ка вот, сам почитай.
Он, озабоченно бормоча, вынул невесть откуда вчетверо сложенный газетный лист, осторожно, как реликвию, развернул и ткнул пальцем в жирно обведённую карандашом заметку.
«...около девяти вечера на перекрёстке улиц Пархоменко и Калужской, у входа во вновь открытую гостиницу «Камея» произошло ставшее привычным для нашего города преступление: заказное убийство...»
***
. — Дочитал? Вот такие дела, Петрович. Только не говори мне, что ты сражён горем. Видишь, как всё чудно сложилось: зло наказано, жертва отмщена. Как и должно быть в этом лучшем из миров.
— Ну и что ты ещё об этом знаешь?
— А ты не нукай, чай не запряг, — бродяжка насупился, — информация нынче товар, а товар денег стоит.
— Стоит, верно, когда — товар. А когда — шелуховый трёп, так и пинка под зад не стоит. Ты говори, там разберёмся. И ещё. Пусть вот этот отойдёт на двадцать два шага. А то у него от волнения уши треснут.
— Отойди, Гена, — с небрежной учтивостью сказал бродяжка своему придурковатому спутнику, сделал ему какой-то знак и тот в самом деле отошёл, оскорблённо раздувая тонкие, перепончатые ноздри.
— Ну так вот, — продолжил бродяжка, чуть приосанившись. — Народ по-всякому говорит. Поначалу говорили, мол. одно из двух, либо это черные Чипу завалили. За того, телохранителя-абрека. Или городские, с Парижской коммуны, — за Бурьяна. Потом прикинули, вроде, не сходится. Привязок они серьёзных в городе не имели. Понтяра одна. Черные у нас в городе тоже не сильны. И сошлось всё так, что, вроде, менты его кончили, Чипу этого. Потому что, говорят, подозрений у них на этого Чипу было вагон с тележкой, а зацепок — шиш. И главное, очень они охотились за какой-то кассеткой, что ли. Из-за неё, вроде, и сыр-бор полыхнул. А кассетку эту у Чипы нашли, в портфельчике, потому и дело по-тихому закрыли. Так что чист ты теперь, Петрович, получаешься и перед законом, и перед Господом богом. Или не совсем?
— Что же за кассета такая, раз из-за неё столько народу смолотили?
— А ты не знаешь? Ну а если ты не знаешь, то я подавно. Ну вот и все, Петрович. Что знал, сказал. Разойдёмся, что ли. Дружок заждался.
Он глянул на меня и сонно прикрыл глаза. Я вытащил бумажник, извлёк оттуда первую попавшуюся бумажку. Сотенная. Хотел вытащить ещё, да передумал.
— Больно ты щедр, Петрович, — бродяжка тяжело вздохнул и вдруг зло ощерился. — Погубит тебя твоя доброта.
Я отвернулся и быстро зашагал прочь.
***
У дверей гостиницы я вспомнил, что так и не добыл обещанную водку. Возвращаться, однако, было выше моих сил, я махнул рукой и толкнул тяжёлую дверь. Сказал администраторше «добрый вечер», однако та лишь отрешённо кивнула, продолжая внимательно изучать свои ногти, по-молитвенному сложив перед собой ладони. Я решил не удивляться, однако едва поднявшись на несколько ступенек, услышал вдруг шёпот: «Товарищ Воронин! Подите сюда. Тихо только». Я сбежал вниз,
— Тут вас человек какой-то ищет. Мужчина. Ваших примерно лет. Может, помладше немного.
Она быстро глянула на меня снизу вверх и тут же снова прикрыла опухшие красноватые веки.
— Вы тут ждали кого-нибудь?
— Нет, никого не ждал, — я глянул на неё, не скрывая удивления.
— Ну вот, не ждали, а они, как говорится, взяли и припёрлись. Двое их было. Но второй на улице дожидался, курил возле входа. Ну, значит, он подходит, так, мол, и так, не вселялся ли сюда такой Воронин? Противный такой. Шутки шутит, смеется, а глаза как пыльные стекляшки. Не приведи бог, глаза. И выпимши, похоже. Я и говорю: мы тут справок не даём, ежели вам нужно комнату, так оно и пожалуйста, а если нет, так и гуляйте себе, для таких и дороги мостят. Он мне корочку под нос. Давай, говорит, по-шустрому, не нервируй меня. А то я у тебя в богоугодном заведении такой шмон организую, что мало не покажется. А Воронин этот приходится мне буквально хорошим другом и мне повидать его надо. В каком, говорит, номере друг-то мой поселился? Я и сказала. А он мне говорит: а номер рядом или наспротив у вас свободен? Хочу, вроде сюрприз ему сделать. В общем, вселился он в пятьсот семнадцатую Как он поднялся, так другой подошёл. Вроде, порознь они, и друг дружку не знают. Такие дела. Потом подумала — зря сказала. Знать не знаю, ведать не ведаю. А то я ментов по жизни не видала. Сглупила, в общем.
— А фамилия как друга моего?
— А я знаю? Он паспорта давать не стал, хоть я и просила Удостоверением своим помахал только. С таким поспоришь разве. Он такой белобрысый весь, моргает часто. А когда говорит, так пританцовывает с ноги на ногу, будто ему, извините по- маленькому невтерпёж.
Она тараторила своим сипловатым шепотком что-то ещё, но я её  уже плохо слышал. Шёл по лестнице, машинально считал этажи. Боязни не было. Даже облегчение. Почему-то показалось, что именно сейчас может что-то произойти, что даст наконец выход этому грозно скопившемуся сгустку отчаяния и неизвестности.
Ближе к пятому этажу замедлил шаги. Коридор был пуст, безмолвен и полутёмен Осторожно толкнул свою дверь. затем открыл ключом.
Включил свет. Саквояж мой лежал на столе демонстративно раскрытый, но вещи не тронуты. Почему-то был опрокинут стул и разбит стакан. На кровати лежал мой раскрытый блокнот. Красивый такой блокнот. Когда-то мне его подарили, с тех пор постоянно ношу с собой, вроде, пригодится что-нибудь этакое записать, да как-то ничего почти не записалось. Однако на сей раз там красовалась размашистая надпись крупными печатными буквами: «ДО СКОРОЙ ВСТРЕЧИ».
Впрочем, и без того было ясно, что скорой встречи не избежать.
Я вышел в коридор и постучал в дверь напротив. «Войдите», — тотчас прозвучало в ответ.
***
В комнате царил необычно яркий свет. Высокий, сухопарый человек в белой футболке с короткими рукавами стоял боком ко мне у зеркала и брился, высоко задрав подбородок.
— Добрый вам вечер, — сказал я, замерев у двери.
— Ага, — горловым клёкотом выдавил из себя человек у зеркала. — Чем обязан?
— Да уж это вы скажите, чем я обязан?
— Не понял, — человек нахмурился, отложил в сторону станок и поворотил ко мне густо намыленное лицо.
— А что тут понимать. Мне сказали, что вы меня разыскиваете. Вот я спрашиваю: чем обязан?
— Я вас разыскиваю? — намыленное лицо скривилось в комическую гримасу. — Я вижу-то вас впервые, не то что разыскивать.
— Коли так, — я растерянно пожал плечами, — прошу прощения...
— С чего мне вас разыскивать, — он вновь развёл руками. — Если вот только приятель мой вас разыскивал...
Он с улыбкой глянул в сторону двери. В проёме стоял Елизаров. Вновь полыхнувшая за окном петарда красновато осветила его лицо, сделав на мгновение опереточно зловещим.
Топтун
Он и в самом деле будто пританцовывал — этак мягко перекатывался с носок на пятки.
— Ну вот видишь, Воронин, — произнёс Елизаров даже как бы грустно, сочувственно, — говорил я тебе тогда: ещё встретимся.
— Что на сей раз, товарищ младший лейтенант?
— Ну так я вас оставлю? — неизвестный приятель Елизарова; бережно поглаживая лицо полотенцем, вышел на лоджию. Елизаров проводил его пустым волчьим взглядом и на некоторое время замолчал.
— Что на сей раз, говоришь? — Елизаров, словно спохватившись, сочувственно покачал головой. — На сей раз — вот что.
Он выждал паузу и, скорбно пряча глаза, выложил из портфеля обёрнутый в полиэтиленовый пакет пистолет «Вальтер»
— Вот так. Только не вкручивай мне, что ты видишь его впервые. Молчишь? Уже хорошо. Теперь давай. Воронин, будем думать, как нам из этого положения выходить. Плотно будем думать. Пистолет — тот самый, можешь не сомневаться. Пальцы там и твои, и приятеля твоего, и ещё чьи-то там. Приятель твой мне и подсказал намёком, где его искать. И главное — экспертиза подтвердила: именно из него и были застрелены известные нам сограждане. Всё, финиш. Так что — будем думать?
— О чем думать?
— Всё кочевряжишься, — Елизаров сочувственно покачал головой. — Упёрся лбом в стенку. Лоб расшиб, а стенки не видишь. Бывают же такие. ещё раз говорю: я тебе, Воронин, не враг. Может, не друг, но не враг точно. Между прочим, друзья твои тебя сдают, как. сутенёры шлюху, а я пришёл помочь. Я ведь здесь, можно сказать, как частное лицо. А уж приятель мой, — Елизаров усмехнулся, — так и вовсе. Насилу тебя отыскали. Если бы не сестрица твоя...
— Вика?! — Воронин вскочил со стула. — Как... Что ты с ней сделал, сволочь?!
— Ну вот. Так и знал. Сразу и сволочь. А я ничего с ней такого не делал. Не веришь? А вот давай, проверь.
Он быстро, как фокусник, вынул из нагрудного кармана телефончик, любовно глянул на ярко-синий экран, поколдовал над клавишами.
— Сейчас проверим... Ага. Чего-то молчит наша красавица... А! Виктория Валерьевна! Не узнали, конечно... Ай-яй-яй! Елизаров это. Да. Ну что, нашли мы братика вашего. Все, как вы сказали. Спасибочки вам, огромные... Что? Не понял, простите!.. Да о чем вы! А вот как раз здесь он, рядышком. Сидим, выпиваем за встречу. Передать, что ли трубочку?
Не дожидаясь ответа, Елизаров торжествующе сунул ему телефон. Воронин, поморщившись, взял неприятно горячую, от елизаровского уха, верещащую трубку. «Алло! — по-стрекозьему звонко доносилось оттуда. — Я не поняла. Он с вами? Что вы молчите!..»
— Это я. Вика, — сказал Воронин, отвернувшись от ликующих гримас Елизарова. — Ты сейчас где?
— Я?! Почему ты об этом спрашиваешь? Я дома, а где мне быть. Павлик, — она вдруг стало говорить сбивчивым, надрывным шёпотом, — скажи мне, кто эти люди?
— Люди как люди. Ничего особенного.
— Павлик, скажи мне, у тебя всё в порядке? — голос Вики звучал требовательно и даже как-то раздражённо.
— Ну конечно, — Воронин устало кивнул и улыбнулся. Елизаров немедленно заговорщически подмигнул. — Как ещё может быть.
— Ну и слава богу, — Вика удовлетворённо вздохнула — А то я уже начала беспокоиться.
— Ну что ты. Ей-богу не стоило.
— Я так рада за тебя. Что всё это наконец закончилось. Слава богу, у тебя теперь начнётся новая жизнь. Как я этого хотела... Слушай, а ты не можешь как-нибудь сказать этим людям, — она вновь перешла на шёпот, — чтобы они ко мне больше не приходили? Они как-то странно себя ведут. Особенно тот, долговязый, с золотыми зубами. Я так не привыкла. У меня, знаешь, своя жизнь, и мне совершенно не надо, чтобы...
— Я всё понял, Вика. Я говорю, всё понял. Думаю, больше они к тебе не придут. Просто незачем им. Ты ведь уже всё сделала. Как надо.
— Вот и н так думаю, — защебетала Вика. — С какой стати мне...
Воронин отключил связь и вернул телефон Елизарову. Тот кивнул и сел, не сводя с него неподвижного, змеиного взгляда.
— А теперь давай говорить по существу. Скажу как на духу: дело твоё, Воронин, закрыто. Гурьянова и Мусакаева застрелил Чепик, так принято считать, и никому не надо, чтобы всё выглядело иначе. А Чепика, вроде бы. завалили гурьяновские кореша, так тоже принято считать, их тоже ищут, но как-то так неторопливо. Я так полагаю, не найдут их, или найдут ишака, на которого всё до кучи повесят. Нормальное дело. Вопрос закрыт наглухо и никто ни хочет возвращаться. Пока. Диск тот окаянный нашли у него в кейсе. Все, страница перевёрнута. — Елизаров для пущей убедительности хлопнул себя по колену.
— И что теперь? — Воронин, не спросясь. вынул из кармана сигареты и закурил.
— Вот об этом и будем говорить. Я тогда сгоряча наговорил тебе бог весть чего. Я ведь как думал? Начальство тебя за какой-то нуждой выгораживает. А на моей памяти такого было не счесть сколько. Берут бандюгу, клейма негде поставить, а он, сука, через неделю на свободе, мимо тебя прорулит. зубы оскалит, ещё спросит, ты. ментяра, за дочкой своей поглядывай, у ней сиськи выросли, не приключилось бы чего...
Елизаров потемнел и вдруг с едва скрытой злобой посмотрел на балкон, где в шезлонге сидел его приятель и, высоко запрокинув голову, пускал дымные кольца.
— У меня ведь, как было сказано после служебного тестирования, — обострённое чувство справедливости. А потом понял, искали-то не того, кто убил, а диск этот. М-да. Что хоть там, на диске этом, а?
— Не знаю, — Воронин пожал плечами. — Я говорил уже.
— Говорил, — кивнул Елизаров. — А все-таки. Мне это ну очень интересно. Майор говорит про какие-то счета. Мол, больших особ. А я чего-то не верю. Ну счета, ну хоть самого губернатора. А то я не знаю, что он ворюга несусветный, губернатор наш, что у него замок в Хорватии, да лыжный курорт в Тироле. И бензоколонки по области — всё его. Да про то тупой не знает. Ну буду я знать номер его счета, и что с того? Нет, брат, за такое не убивают. Другое там что-то было! И знаешь, что?
— Не знаю и знать не хочу.
— Хочешь, непременно хочешь. Так вот, никакие там не счета. Там информация на одного человека. Информация убийственная. Информация такая, что от неё просто так не отмажешься. Это — хана полная. За такое не отставка с рыбалкой, а зона, если не вышак. И человечек этот — не городского и не областного масштаба. Это мне знаешь, кто сказал? Вот он, — Елизаров кивнул в сторону лоджии. — Гусар. Кличка у него такая. Виктор Гусаров. Это он дал отмашку жену твою кончить. Потом бы и до Бурьяна с Фаиком черед дошёл, да ты опередил. Он и Чепика завалил. И кейс с диском взял для майора. Там, в кейсе, кстати, кроме диска, ещё был сотовый телефон твоей супруги.
— Кто же мне домой-то подбросил? Неужто он?
— Ну зачем, это я. А ты не рад?
— А звонил на него кто? Опять ты?
— Нет, звонил как раз он. Правда, я рядом стоял. Любит он такие шутки. Ну и как тебе, интересно стало?
— Нет, не стало. И не будет интересно. Потому я ещё раз спрашиваю: чего тебе от меня надо, гражданин Елизаров.
— А ты не понял? Плохо. Но поправимо. Ты давай-ка, Воронин, поди покуда к себе в номер, отдохни, покумекай. А надумаешь, заходи.
За окном вновь охнула с тягучим присвистом веерохвостая петарда. Елизаров притворно втянул голову в плечи и глуповато прыснул.
— Ишь ведь, разгулялись! Ну давай, с богом.
Воронин с непонятным облегчением повернулся и вышел.
***
Войдя в комнату, он, не раздеваясь, прошёл на лоджию. Почему-то захотелось сесть, как тогда Анна, на перила. Однако удержался, не выносил высоты, особенно когда она за спиной. Так и стоял, прислонившись спиной к перилам. Стоял, пока в комнату не постучали.
У двери он вновь с удивлением увидел младшего лейтенанта.
—Так, — удивился Воронин, — мы же решили, вроде, что...
— Решили, — полушёпотом сказал Елизаров, чуть не силой вдавливая Воронина плечом в комнату, — только у меня, товарищ дорогой, нету времени дожидаться, пока ты любезно разродишься.
Он уверенно, по-хозяйски, вошёл в его комнату, тяжело сел на стул и вдруг с блаженным стоном, по-кошачьи выгнул спину. Вдруг как-то диковато рассмеялся, по-клоунски высунув язык и вытаращив глаза. Тут же, впрочем, перестал. Отрывисто, будто поперхнулся. От него густо пахнуло свежей выпивкой.
— Сквозит у тебя, Воронин. Трещина в окне. А?
— Трещина, — кивнул Воронин. — Ты давай говори, что нужно поскорее, устал я что-то сегодня.
Елизаров кивнул, с неудовольствием оглядываясь по сторонам.
— Тре-ещина... И вообще, чудно как-то у тебя в комнате. Хрен знает Будто есть тут кто-то а глядит в упор. Как ты здесь живёшь? Ты, Воронин, часом не экстрасенс? — Елизаров вновь залился смехом.
— ещё раз прошу: говори, что хочешь, и уходи. Елизаров снова кивнул, помолчал и вдруг с тяжким стуком
вывалил на стол пакет с пистолетом.
— Вот он, Воронин. «Вальтер» твой. Надёжная штука. Ему, считай, скоро семьдесят, а работает, как новенький. Бот, — Елизаров вдруг зажмурился и тряхнул головой. — А хочешь, я тебе, Воронин, его отдам? И делай с ним — что пожелаешь. Хочешь — на стенке повесь, хочешь, — в музей сдай, хочешь — в речке утопи. А?
— Но понимаю, — Воронин не удержался и быстро, искоса оглядел свёрток. Елизаров увидел и опять зашёлся бесшумным смехом.
— Тот, Воронин, тот, не изволь беспокоиться.
— Он мне не нужен, — ответил Воронин, торопливо, словно для пущей убедительности, отодвинувшись в сторону.
— Так уж и не нужен. Ну да ладно, после об этом. Давай о главном Главное в том, что ты мне нужен. Понимаешь?
— Нет. Понимаю только, что ты мне не нужен. Совсем не нужен.
— Пропускаю мимо ушей, потому что прощаю. На первый раз. А нужен ты мне вот почему. Потому что ты но дурак. Потому что ты не трус. Потому что ты не сволочь. Потому что тебе деваться некуда. Всё на месте. Я ведь ту историю разрулил. Красиво вышло. Ну Бурьян, положим, это бурдюк с хреном. А Фаик — фигура серьёзная. Снайпер. Сперва в Афгане, после в Чечне, у духов. Чутье, как у кошки. Такого котяру завалить — не всем по зубам. Я сам смотрел: три выстрела, из коих два — смертельных. Причём стрелял снизу вверх, по- пижонски. Такие на дороге не валяются. Азарта в тебе маловато. Зато у меня — за двоих. А дело у меня вот какое. Этот, тип, что, там, в моем номере, — имеет к тому диску касательство, хоть и не прямое, но уж большее, чем те двое. Ну я тебе говорил. Ты пойми, я сейчас работаю как вольный художник. Сам за себя. Ну не дает он мне покоя, диск твой, и не даст никогда, я себя знаю... Тихо, не перебивай! Сейчас посиди один, подумай. Хорошо подумай! Такой шанс — раз в сто лет. Взять Фортуну за сиську. Только очень тебя прошу, не уходи никуда. Ну не делай себе ещё одной проблемой больше. А через полчаса зайдёшь ко мне и скажешь: «Я согласен!»
Елизаров хотел сказать что-то ещё, но почему-то оборвал сам себя, как-то ссутулился и подошёл к двери, обернулся, для чего-то погрозил пальцем и тихо, по-кошачьи, вышел. За окном вновь стрекотнула петарда.
Впотьмах
Я запер за ним дверь и, не раздеваясь и не зажигая света, повалился на кушетку и до лиловой рези зажмурил глаза. От сиреневого покрывала на кушетке шёл чужой приторно-сладкий запашок. Закинул руки за голову и с усилием выгнул вверх шею. Всегда так делал, когда болела голова, хотя сейчас она и не болела. Почему-то решил, что мне сейчас нужно непременно уснуть. И тут же, как по волшебству, сознание стало плавиться, растекаться, будто какой-то восковый пейзаж. И за чередой смутных превращений тем, что принято именовать сновидением, я увидел Анну. Близко и явственно. Но совсем не как во сне. По-другому. Хотя нет, вначале я увидел себя как бы со стороны, побледневшего, осунувшегося, небритого, лежащего на кушетке с закинутыми за голову руками. А уж потом — Анна. Она была в том самом сером, с каким-то ёлочным рисунком свитере, только уже без темно-бурых пятен на горловине и на плечах. Она смотрела на меня. Спокойно и участливо.
«Анна», — произнёс я вслух. Голос прозвучал вполне отчётливо. Даже, как будто, чрезмерно отчётливо. Но опять же, словно со стороны,
Анна тотчас едва заметно склонила голову на бок и скосила глаза. Она всегда так делала, когда её  окликали по имени,
«Анна, — вновь повторил я, с удивлением вслушиваясь в звучание собственного голоса, — я сразу понял, что ты здесь, — Она едва заметно кивнула. — Анна, ты... ты ведь всё знаешь, да?»
«Знаю», — будто бы ответила она. Голос её  прозвучал отчётливо, но как-то иначе, чем мой. Он просто отразился во мне гулким и немного болезненным внутренним толчком.
«И про... Чепика. Да?»
«Не надо о нем», — голое прозвучал как-то по-особенному тяжело.
Я кивнул. Почему-то стало легче.
«Вон там, в соседней комнате — человек, — не то сказал, не то подумал я. — Не знаю, чего он от меня хочет. Он решил, что взял меня за горло, а посему я буду делать то, что он прикажет. Он думает, я боюсь, и это главное. Он полагает, что взять человека за горло это достаточно, чтобы стать его хозяином, он считает, что...»
И тут я глянул туда, где должна была находиться Анна, но ничего не увидел. «Наверное, я сказал что-то не то, — подумал я. и тотчас пришло разочарование: — нет, просто я просыпаюсь».
От окна по-прежнему тянуло холодом. Я решил, что надо бы закрыть внутреннюю полуоткрытую створку, однако какая-то тяжесть помешала мне это сделать. Похоже, я до конца ещё не проснулся.
«Сейчас тебе надо встать и идти, — услышал я откуда-то извне голос Анны. — Прямо сейчас. Туда...»
«Но я... Неужели ты не понимаешь, — пытался я возразить, сразу осознав, куда именно мне надлежит идти. — Ведь там...*
«Иди сейчас, — голос прозвучал требовательно. — Немедленно...»
***
Когда я открыл глаза, в комнате уже стояла ночная темнота. «Немедленно», — сказал я вслух. Голос прозвучал сухой, отчётливой дробью. Повторил ещё раз, на сей раз громко и бесстрастно. Что там было, за мглистой, дымчатой поволокой, в том глухом, ничейном омуте, о том я не думал. Будет ещё время. «Немедленно», — в третий раз, снова громко и отчётливо произнёс я и быстро, боясь передумать, открыл дверь.
В коридоре было так же темно, лишь с двух концов брезжил рассеянный голубоватый свет. Дверь в комнату напротив была затворена не до конца, однако световой полосы не было. Как ни странно это показалось обнадёживающим, и я постучал.
Не ответили. Я стукнул сильнее и коротким толчком отворил дверь. В комнате не было никого.
С лоджии в комнату явственно тянуло свежим табачным дымом. Я пригляделся и за мутью немытого окна увидел елизаровского приятеля. Он всё так же сидел в кресле, вальяжно откинув голову назад.
С сухим валежным треском взлетела петарда, и при свете её  я мимолётом увидел самого себя в зеркале шифоньера и вздрогнул: какой-то неузнаваемо чужой, напряжённо сгорбленный человек со сжатым, исполосованным тенью лицом... Я поспешил отвернуться.
***
Зато у себя в номере, едва заперев дверь, я принялся торопливо и сумбурно собираться. Хотя собирать-то было нечего, саквояж я свой не распаковывал. Долго и нервно искал какой- то блокнот, пока не вспомнил, что он у меня в пиджаке, да и искать-то его не стоило, он был почти девственно чист, только помер автобуса и остановка Викиной работы на первой страничке, да и то неразборчиво.
Зато пистолет лежал прямо в центре стола. Лежал на том полиэтиленовом пакете, из коего и был извлечён, темно-синем, с рекламой дешёвого и скверного местного пива. Отчего-то это показалось забавным, сначала наползла невесть откуда взявшаяся улыбка, а потом запросился наружу неуклюжий, судорожно дёргающийся смех. Он бы, пожалуй, и вырвался, если б я вновь не увидел свое отражение в вездесущем зеркале и не ужаснулся этой оскаленной, конвульсивной гримасе.
Поначалу я положил пистолет на дно саквояжа, затем вытащил, сунул во внутренний карман плаща, где он немедленно обозначился, выпукло и кособоко. Переложил в карман брюк, там он тоже мотался холодной, чужеродной тяжестью, но более класть было некуда.
Глянул на себя в зеркало и остался на сей раз доволен. Я был безукоризненно сер. Вполне достаточно, чтобы стать невидимкой.
Невидимками доверху заполнен мир. Невидимки серой рябью пересекают пространство, они толкают вас в автобусе, едут с вами в лифте, занимают за вами очередь, продают вам газеты, помогают вам или мешают, оставаясь незримыми и бесплотными. Даже если вы пожелаете его вспомнить, он обозначится в памяти уэллсовским человекоподобным пульсирующим пузырём в сетке дождевых капель. Невидимки могут быть умными и талантливыми, но их всегда минует слава, могут совершать подвиги, но при этом не становятся героями, страдают, но не становятся мучениками. Зато они невидимы, и это их главное достоинство. Это тоже искусство своего рода — стать никому не интересным.
Потрогал подбородок. М-да, а вот побриться следовало, невидимки не должны быть небритыми. Однако теперь не время.
Отворил дверь, из трещины в окне напоследок дохнуло холодом. Нарочито медленно запер дверь. В коридоре было всё так. же безлюдно, и из не до конца прикрытой соседней двери всё так же проглядывала полоска беспросветной тьмы.
***
Администраторша, увидев меня, быстро отложила в сторону маникюрную пилочку, внимательно склонила голову набок. Однако когда я поравнялся с него, лицо её  приняло привычно сонное выражение.
— Никак съезжать надумали?
— Да, съезжаю вот. Так вышло,
— Ясно. Приключилось чего?
— Да нет, что у нас может приключиться. Позвонили сейчас из управления. Срочно, говорят, нужно вернуться.
— Это бывает, — охотно закивала администраторша и тут же забормотала в нос, бесстрастно скосив глаза наверх, — а если тот белобрысый снова интересоваться будет, что сказать?
— А ничего не сказать. Знать, мол, не знаю. Не мне вас учить.
— Не тебе, точно. Только я боюсь, скоро вернётся приятель ваш.
— Как то есть вернётся?
— Да так и вернётся. Ушел он с полчаса назад. Может, меньше. Пойду, говорит пройдусь, воздухом подышу перед сном. И то. Таким от него свежаком пахнуло, хоть закусывай
— Ушел?! Вы это точно знаете?
Администраторша не ответила, лишь глянула выразительно.
— М-да. Так и сказал? Воздухом подышу?
— Натурально так и сказал. ещё говорит, хорошая у вас гостиница. Тихая. Как-нибудь ещё к вам, говорит, приеду. Я говорю: приезжайте, мы гостям рады. Он смеется. Плохой смешок. А ты чего-то разволновался? Да тьфу ты, хлопушки чёртовы! Вот тебе и тихая гостиница.
— Как вы сказали? — мне вдруг стало не по себе.
— Хлопушки, Петарды то есть. Свадьба, что ли, у кого. Взяли за моду тоже. Чай не в Бразилии живем, Э, да ты совсем чего-то с лица сошёл.
Первое желание было бежать. Куда угодно, как угодно. Лишь бы скорее. К счастью, прошло почти сразу же.
— Случилось что? — администраторша глянула в упор, на сей раз без наигранного глуповатого простодушия.
— Случилось. Очень возможно. Вы не сочтите за труд. Поднимитесь вместе со мной. Наверх. Туда, в пятьсот семнадцатую.
Женщина тяжело вздохнула и поднялась с места.
— Наташа! Наталья Георгиевна! Посиди пока на моем месте. Меня молодой человек прогуляться зовёт. В номера.  Наташа-а!!!
—  Да иду я, -— худенькая девушка мышиной окраски вылезла из угловой каморки. — всё бы вам, Анжела Станиславовна, шутки шутить.
— Да, ещё. Если пока нас не будет вернётся тот белобрысенький с пятьсот семнадцатой, ты мне по-тихому на трубку-то и позвони. Задержи его чуточку. Не тебя учить. Гляди, сделай, как я сказала.
Она цепко глянула на неё и потрепала по щеке,
***
Я постучал, хоть знал, что мне не ответят. Толкнул дверь и вошёл.
Человек, сидящий в кресле на лоджии был виден отчётливо. Откинутый, чуть скошенный на бок затылок с жидкими волосами...
— М-да. Чего это он? Спит, что ли? — с усилием зашептала за спиной администраторша.
— Не знаю, может, спит. Вы постойте пока тут. Пойду гляну.
— Да ладно, пойду и я с вами. Чай не целочка-снегурочка. в обмороки не падаю. А то я мертвяков не видала.
— С чего вы решили, что...
— С того и решила. Не слепая, небось.
Я недослушал её  и почему-то на цыпочках подошёл к балконной двери. Администраторша заперла дверь на ключ и прошла следом.
***
На его лице застыло удивление, исковерканное гримасой внезапно рванувшей, мгновенной боли. Рот широко открыт, ладони судорожно сжаты. Колени обсыпаны пеплом сигареты, которая, догорев, упала на колено и прожгла ткань. На белой футболке — большое темно-кровяное пятно с левой стороны груди.
— Де-ла, — шумно вздохнула администраторша, — такого добра у нас давно не бывало.
— Надо, наверное, — начал было я.
— Тихо. Я сама скажу, что надо. Надо, во-первых, быстро идти отсюда. Там поговорим. Вот только книжечку записную захвати с собой.
— Какую ещё книжечку?
— А вон ту, — она указала под кресло. Там в самом доле лежал маленький, томно-красный блокнот.
— Я думаю, не надо ни к чему прикасаться,
— А я думаю, надо взять его и вынести отсюда к чёртовой матери! Учить меня будешь. Блокноты, милок, просто так по углам не валяются.
Я послушно взял блокнот и сунул в карман.
— Погляди ещё в комнате, что такого есть, чего быть не должно. Только быстро, к вещам без нужды не прикасайся, свет не зажигай. У тебя, кстати, ничего не пропало?
— Нет. Ничего не пропало,
— Точно? Тогда пошли отсюда. Погоди-ка, сперва я. Уходя, я ещё раз глянул на убитого. Оп смотрел мимо меня стеклянными глазами. «Вот ты и дозвонился», — сказал я сам себе
Администраторша вышла в коридор, огляделась и коротко качнула мне головой. Я вышел и плотно притворил дверь. В коридор неожиданно выскочила полураздетая изрядно пьяная женщина. Она. хохоча удерживала дёргающуюся изнутри дверную ручку, завидев меня пронзительно завизжала и рванулась обратно.
— Верунчик, я ведь выгоню тебя к бенипой матери. Совсем с коньков съехала, — строго сказала администраторша. — Развели срамотищу!
— Анжела Станиславовна, да разве ж что я виновата, — икая и прикрывая рот ладошкой затараторила женщина, просунув голову в дверь. — Тут Сергунька приехал. Год мотался бог знает где и вот приехал.
Администраторам, не оборачиваясь, махнула рукой.
***
Внизу она ввела меня в полутёмную комнату, там стоял сладковатый, душный запах глаженого белья и стирального порошка.
— Присаживайся. Ну-ка давай в двух словах: откуда ты такой явился, соколик, и что натворил?
— Видите ли...
— Вижу, как не видеть. Вижу, что круги у тебя под глазами. Спишь плохо. Самому кажется, что спишь, на самом деле это не сон. Боишься уснуть, сам себя сторожишь. А сны свои помнишь? То-то и оно. Когда спят хорошо, сны помнят. Устал ты, отдохнуть хочешь, а как отдохнуть, не знаешь. И никто того не знает. Сам себя боишься. Тебе переболеть нужно, боль наружу выпустить, иначе она тебя убьёт. Ты эту боль в себе зажал, и что теперь с ней делать не знаешь. Отпустить боишься, и немудрено: такая пружина сильно поранить может. А держать устал. Так?
-— Так. Именно так. Я убил человека, Анжела Станиславовна. Даже двоих. Так вышло. Потому что они — убили мою жену.
— Понятно, — она шумно вздохнула. — А тот белобрысый — из ментов?
— Да. То есть, теперь уже не знаю. Я убил тех людей вот из этой штуки, — я с тяжёлым стуком выложил на столик свёрток с пистолетом.
Администраторша, вновь шумно вздохнув, искоса глянула него и промолчала.
— Того человека на пятом этаже наверняка убили из него же. Точно не знаю, но наверняка так.
— Как он у тебя оказался? Белобрысый оставил?
— Видимо. Никак не думал, что я зайду в комнату.
— А зачем зашёл?
— Я... не знаю. Как будто позвал кто-то.
— Вон даже как, — она недоверчиво скривилась. — Ладно, а как...
Её внезапно перебил пронзительный телефонный зуммер.
— Слушаю, Наташенька... Так... И где он сейчас?.. Даже так. Ясненько. Умница, Наташа... Да поняла я, поняла. Значит, ты сейчас иди туда. Быстро... А что такого? Постучись, оп откроет... Эка беда, а то мы пьяных не видали. Бельишко захвати, сменить, вроде, нужно. Разговоры с ним поговори, про распорядок в гостинице, ну фигню всякую. Глазки сострой, чай не разучилась. И понаблюдай. Головушка у тебя светлая, глазки ясные. И нервы крепкие... Да ты не бойся, тебя никто не тронет. Это я тебе обещаю. Только когда в номер заходить будешь, дверь держи открытой, прямо настежь. От греха подалее. А если что увидишь плохое, голоси но всю дурь. Громче голоси, чтоб все слыхали. Давай, милая...
— Ну так вот, родимый, — она отключила телефон и повернулась ко мне. — Вернулся твой белобрысый. Бухой, говорит, сильно. Интересовался жильцом из пятьсот четырнадцатой. Тобой, значит. Она говорит, знать не знаю, сижу тут случайно. Молодец девка. Ну прочее ты слыхал. Так что, милок, иди-ка ты сейчас отсюда по-скорому. Потому что сейчас твой белобрысый сильно запаникует. Сразу-то шухер подымать не будет, бухой в стельку. Тут тебе повезло. Будет тебя искать, потому что пока он тебя не сыщет, покойник на нём будет. А тебя тут нет. И — не было никогда. Ты у меня никак не проходишь, пи по какой книге. И номер пятьсот четырнадцатый пустует седьмые сутки.
— Вы с ним поосторожней. Он ведь...
— Знаю. Я со всеми осторожная. Потому и жива-здорова. Ты обо мне не думай, о себе думай. И первым делом от мокроты избавься. Ты понял, да? Блокнотик тоже не забудь. Только хорошо избавься, с концами. Понял? Потом... У тебя тут есть кто-нибудь? Ну родня, к примеру?
— Нет, — подумав, ответил н. — Пет у меня в городе родни.
— Н-да. Тогда до утра переходи где-нибудь. Клуб тут есть, к примеру, ночной. «Эсперанса». Девку сними на ночь. В восемь утра я сменяюсь. Можешь мне на трубку позвонить. Вот номер. — она быстро зачиркала ручкой на листке, бумаги. — Где попало не раскидывай. Всё, иди.
Я встал и двинулся к выходу.
— Погоди секунду, — администраторша вдруг глянула на меня с каким-то тёмным прищуром. — Жену, говоришь, у тебя убили. А у тебя фотки её  нет ли случайно?
— Петь. Только старая.
— А какая есть. Покажи.
Я послушно открыл саквояж, порылся и вытащил десятилетней давности фотографию. Одну из любимых. На даче у сослуживца. На качелях. Соломенная шляпа, сбитая на бок, короткое летнее платье в горошек. Чья-то гитара на коленях. Справа налево, как у левши.
— М-да. Любил, говоришь, сё. Ну, наверное. Интересная женщина. Весьма... И ведь не скажешь...
— Что — не скажешь?
— Да ничего, — она нахмурилась и вернула фотографию. — Долго рассказывать, не время. Потом, если доведётся. А все- таки... Ну вот ни тебя, ни бабу твою не видала, а вот кажется, что видела и всё тут. И тебя, и её , вместе. Здесь, в гостинице. Чертовщина прямо. Ладно, теперь беги. Сделай, как я сказала.
— Анжел! — услышал я у самого выхода. — Там наверху Наташка чего-то голосит благим матом. Господи, опять, что ли, приключилось что-то? Пойду проверю. Не приведи бог, конечно...
— Погоди, Татьяна, и я с тобой. Ой, не живётся ж людям спокойно...
***
Едва выйдя из дверей гостиницы, я закурил. Огонёк зажигалки зазмеился на сыром ветру синим с прожилками язычком и погас. Сигарета раскурилась лишь с третьего раза. Куда идти ? В кафе «Эсперанса» снимать даму? Возможно. Но сперва, как было сказано, — избавиться от мокроты. «Хочешь. — в музей сдай, хочешь — в речке утопи». В музеи не сдам, а вот в речке — пожалуй, мысль. Благо, она недалеко, речка.
Я остановился и. постояв некоторое время, быстро зашагал обратно, в сторону реки. Шагалось. Город был чужой. Он выдавливал меня из себя, как некое инородное тело, и лишь река тихо манила к себе, обещая неведомо что, и не было сил противиться этому зову.
***
Идти, однако, оказалось куда дольше, чем я думал. Уже давно миновали закрытые по осени аттракционы, печальные, занесённые опавшей листвой летние кафе с наспех опрокинутыми столиками и безжизненно катающимся на ветру пластиковым мусором, какие-то недостроенные сооружения, груды кирпича, разверстые бочки с раствором. Перешёл через маленький горбатый мосток над задушенным прелыми листьями ручейком зашагал по узкой асфальтовой дороге, которая как-то незаметно перешла в заросшую репейником и подорожником тропинку.
Что ж ты затеял, неугомонный страж законности, Топтун, младший лейтенант Елизаров? Гончий пёс, в котором азарт преследователя сменился холодной, волчьей тоской безумия. Для чего тебе понадобился этот костлявый, раскоряченный труп на лоджии, эта тупая, неуклюжая ловушка, этот узколобый маскарад? В какой окаянный тупик заведёт тебя твоя распалённая, оскаленная химера-нетопырь? Сейчас, однако, важно не это. Сейчас важно добраться до реки. Почему до реки? Ведь пистолет можно было утопить в ручейке под горбатым мостиком, где он без проблем гнил бы до Судного дня. А я не знаю. Так я сам для себя определил. Надо успеть дойти до реки раньше, чем...
— А ну стоять! Встал, кому сказали!
Голос, пронзительный, сипловатый больно резанул меня изнутри. Ну вот и всё. Я обернулся. Неподалеку стоял невысокий, щуплый человек, почти подросток, в синей нараспашку куртке-ветровке, надетой на куцую футболку, Чуть поодаль стояло ещё четверо. Похоже, не успел.
Лесопарк
— Ну стою. — Воронин устало и равнодушно понурился. — Что ещё скажешь, добрый человек
— Что скажу, — щуплый коротко хохотнул и сплюнул. — Нехорошо долги зажимать, вот что я скажу.
— Тебе-то я. положим, не должен ничего
— Зато кой-кому другому должен. — щуплый сделал какое-то странное, нервическое движение плечом, точно его внезапно кольнуло в бок. Он вообще производил впечатление нездорового человека.
— Кому другому? Говори, только напрямую, не виляй.
— Да ты из борзых? — щуплый зло скривился. Похоже, его озадачило отсутствие очевидных проявлений страха. — Педагога знаешь?
— Педагога? — Воронин не выдержал и рассмеялся. — Так и ты из этих? Ну тогда запомни, педагог твой неё получил сторицей И ничего и ему не должен. Прощай, добрый человек.
Воронин повернулся и, не оборачиваясь, зашагал прочь. Понимал, что оставляет за спиной неутолённую, злую стаю, но привычная опаска перед скопищем подростков с пустыми, глазами вдруг оставила его.
Тяжёлый удар в затылок остановил его и едва не сбил с ног. Как глупо! Земля под ногами круто ушла вниз, он с трудом удержал равновесие. Второй удар — нотой в поясницу. Чудом ушёл от третьего удара.
— Ты, с-сука. — тяжело выдохнул щуплый и снова замахнулся.
На сей раз всё было проще. Воронин левым локтем отвел налетающий кулак, правой рукой резко рванул руку щуплого вниз и тут же веси тяжестью ткнул ею в подбородок. Щуплый, охнув. рухнул на землю.
— Паца-ны! -— сипло выдохнул он.
Но и его, и сгрудившуюся стаю остановил темный, неподвижный зрачок пистолетного ствола.
— Так, ребята, — сказал Воронин, гримасничая от боли в затылке, — чтоб вы знали, патронов на всех хватит. Даже один останется. На память о нашей встрече. Стреляю я нормально. Желаете проверить^
Стая ошарашенно попятилась. Щуплый, лёжа на боку и рванувшийся было встать, счёл за благо остаться на месте.
— М-мужик, — подал он голос — Ошибка вышла, понимаешь. Мл я буду. Вон темень какая. Аида разойдёмся? Я серьёзных людей уважаю.
— Давай разойдёмся. Только так. Больше я тебя не увижу?
— Да ты чё! Ясно дело не увидишь. Что я, без понятия, что
ли!
— Ну так и ступай. А то, может, полежишь ещё чуток. Хорошо лежишь. Не простудишься?
— Дык простужусь, — заскулил щуплый, — у меня всё почки на зоне стужены. Будь человеком.
— Я ж и говорю — иди. И не приведи бог. вернёшься.
Люди превратились в торопливые, сутулые тени. Теки исчезли. Воронин остался один. До реки осталось совсем немного.
Он подошёл к обрыву, продираясь сквозь колючую стену акации, пригнувшись, шагнул в сырую тьму. Дальше склон пошёл круто вниз, приходилось держаться обеими руками за кусты, обдирая ладони, чтобы не упасть на скользком травянистом склоне. Раз все-таки упал, запнувшись о корень, и едва не скатился вниз.
Наконец ноги его ступили на рыхлый, мокрый песок, перемешанный с мелким галечником. Вспомнил вдруг, что в руках пет саквояжа, но решил пока не возвращаться, пакет с пистолетом и блокнотом был в кармане, это главное. Интересно, чей блокнот? А неважно.
От реки непередаваемо пахло свежестью. Он глубоко вздохнул, привычно надеясь, что от глотка свежего воздуха пройдет тяжёлая боль в темени и в затылке. Боль, однако, стала вовсе нестерпимой. Он присел на корточки, зачерпнул воды, протёр лоб и затылок. Стало легче.
С неохотой поднялся на ноги. Над водой тяжело колыхался слоистый туман. Он вытащил пакет, взялся за ручки, зажмурился, заранее предчувствуя боль, и что было силы бросил пакет в туман. Куда он упал, Воронин не видел. Отдалённый плеск подсказал, что упал достаточно далеко. Все.
***
Подниматься наверх было тяжело. Ломило уже не только голову, но и шею, до самых плеч. Чем же он таким ударил, гадёныш?
Возле полукруглого бетонного столба остановился передохнуть. Головную боль внезапно оттенила сильная сонливость. Он, не понимая, что он это делает, присел на корточки, прислонился спиной и затылком к мокрому бетону. Закрыл глаза. Сейчас, сейчас. Только на секунду. Среди речной влаги и мокрых, опавших листьев. Совсем немного. «Спишь плохо», — вспомнились слова администраторши. Вот сейчас бы он уснул...
Тут он увидел Анну. Она выткалась из речного тумана ясно и отчётливо. Он раскрыл глаза. Анны не было, но он понимал, что она здесь.
«Анна, произнёс он вслух, вполголоса. — Я сейчас. Погоди немного. Просто посижу и пойду». — «Нет, — услышалось из тумана. —- Сейчас не надо. Там — опасно. Побудь здесь. Пойдёшь потом». — «А когда можно будет идти?» — «Ты поймёшь сам. Теперь протай, Паша».
На какое-то мгновение стало нестерпимо тихо. До звона в ушах.
— Прощай, — вслух сказал Воронин и открыл глаза.
***
Где-то наверху послышались голоса, приглушенные, отрывистые. Сначала едва различимо, затем ближе, явственней.
— Нету его тут. Ищи, не ищи, хрен сыщешь.
— А куда он деваться-то мог. -— зло огрызнулся знакомый голос. — Улетел, что ли. на крылышках? Может, на берегу? Глянь там. Сало.
— Ага, спускаться ещё туда! Башку своротишь. Темень вон какая!
— А ты аккуратно. Сало, аккуратно, Спустись и глянь. Или спорить со мной будешь?
Тотчас сверху затрещали сухие ветки, покатились комья земли. Воронин с трудом поднялся и отошёл за столб, взяв в правую руку подвернувшуюся толстую, хотя и гниловатую палку..
Человек шёл прямо на него, одну руку с растопыренными пальцами выставив опасливо вперёд, другой осторожно цепляясь за упругие ветви. «Ага, сан бы полез в эту яму пёханую», — зло бормотал он под нос в тот самый момент, когда они внезапно встретились глазами. Он как-то по-бабьи ахнул, выпустил ветку, быстро семеня, сбежал по инерции вниз и, зажмурившись, налетел прямо на Воронина. Тот, отбросив палку, неловко ударил его ногой в колено, схватив за шею с силой рванул книзу, сбил с ног, навалился на него всем телом и с усилием вдавил его лицом в жухлую, мокрую траву. Тот задушенно заухал, конвульсивно суча ногами.
— Тихо, — шёпотом сказал Воронин, чуть ослабив хватку. Тот послушно затих.
— Тебя как звать, пацан?
— Витькой, — ответил он глухим, вздрагивающим шёпотом. — Витька Саломатин. А что?
— Да ничего. Ты, наверное, жить хочешь, Виктор Саломатин?
— Ага, — ответил тот, кивнув дли убедительности.
— А вот это, что, догадываешься? — Воронин ткнул ему меж худых лопаток концом вновь подобранной палки.
— Ясно дело, — он вновь закивал. — Ствол это.
— Верно, ствол. А теперь слушай. Вы мне, пацаны, — он говорил хрипло и отрывисто, — надоели. У меня тут дело. А вы второй раз под ногами вошкаетесь, как дерьмо на сеновале. Я вас по доброте жалею. Но это в последний раз. Если ещё раз передо мной нарисуетесь, ни одного живым не оставлю. Жалко, но придётся. Потому как другого выхода не оставляете. И поэтому ты сейчас встанешь, рожу вытрешь, наверх поднимешься и слово н слово всё пацанам и перескажешь. И уж упаси бог, через пять минут кого тут или поблизости увижу. Все! Встал и пошёл.
Он приподнял его за ворот, поставил сначала на корточки, затем на ноги. «Оботрись что ли». — сунул ему носовой платок. Тот послушно взял его и начал торопливо вытирать лицо, затем, спохватившись, полез, то и дело оборачиваясь, наверх.
Через некоторое время наверху впрямь всё стихло. Каким- то острым, волчьим чутьём, он понял: все, там никого.
Воронин всё же решил немного переждать. Он вновь обессиленпо присел возле столба и блаженно прикрыл глаза.
— Прощай, Анна, — шёпотом сказал он и улыбнулся. — Теперь прощай.
Эпилог
«...Прослеживалась также связь и с загадочной гибелью в сентябре этого года служащей банка «Центурия» Жанной Воронцовой (имя в интересах следствия изменено). Представитель пресс-центра МВД области заявил, чти полное расследование этого многосложного, запутанного дела — займёт не более одной недели. Ну что, же, как говорится. Бог. в помощь».
Юлия Караваева
Я дочитал до конца. Однако поднять глаза не торопился. Потому что сказать мне было нечего.
— Ну как. дочитали? — голос женщины звучит подчёркнуто спокойно, даже как-то безмятежно.
Я кивнул, не отрываясь, и деловито глянул на дату.
— О, как раз неделя и прошла. Дело-то расследовали?
Я поднял глаза и глянул на женщину. Спокойно. Она тоже посмотрела на меня, улыбнулась с едва заметным прищуром.
— Говорят, частично. Но у нас разве когда всю правду скажут, — она вздохнула, — А скажите, вот вас лично эта история заинтересовала?
— Да как вам сказать. Сейчас ведь куда ни глянь — убийства, расследования. Хотя, конечно...
— То есть, — женщина вся подалась вперёд, — для вас всё это... ну то, о чем написано, — совершенно, как бы это сказать, — чужое?
— Пожалуй что да. Не знаю я их, — я вновь заглянул в газету. — Ни Чиполлино этого, ни... Гурьянова, ни...
— Жанну Воронцову? — с болезненным нажимом сказала женщина.
— Ну да.
Я говорил без всякого внутреннего усилия. Вернее, это вновь был кто-то другой, добавочный, находящийся во мне. Спокойный, недоумевающий, терпеливо дожидающийся, когда его наконец оставят в покое. И мне было вполне безразлично, верит мне эта вызывающе красивая и непонятно взвинченная женщина или нет. Хотелось одного: поскорее уйти из этого просторного, с крикливой роскошью обставленного кабинета. Чтобы в меня не всматривались с любопытством, праздным или профессиональным. Уйти, чтобы в одиночестве, пусть относительном, попытаться всё осмыслить и понять, что и как теперь надлежит делать.
Тут, к счастью, и дверь отворилась. Хозяин кабинета с капризно опущенными уголками рта вошёл, глянул на меня неприязненно и решительным пафосом опустился в громоздкое вертящееся кресло. Кресло издало какой-то неприличный пшикающий звук.
— Вы уж извините, душенька, — уголки рта опустились и того ниже. — и не могу бесконечно долго сидеть в приёмной, потешая секретаршу. — Так что вы уж продолжите свою душевную беседу или при мне, или...
— Да мы уж закончили, — женщина вдруг широко улыбнулась. — Простите великодушно за причинённое беспокойство.
— Вот как? — уголки рта поползли горизонтально. — Что в итоге?
— В итоге? А что в итоге. Жизнь продолжается, Роман Ильич, вот что в итоге. Так что не смею вам более досаждать.
Женщина поднялась с таким видом, словно завершила некую скучную, но необходимую формальную процедуру. Аккуратно задвинула стул и вышла, не попрощавшись, даже не обернувшись.
Главврач глянул на меня с уксусным лицом и отвернулся. Возле приёмной я вновь увидел женщину, она терпеливо выслушивала следователя Филинова, порой неопределённо разводила руками. «Ну на нет и суда нет», — услышал я огорчённый голос Филинова...
***
В палате стояла тишина, всё обитатели, в особенности коротышка, всеми силами изображали полное ко мне безучастие. Лишь худенькая пожилая женщина, которая кормила с ложечки недовольно гримасничающего лысого мужика, косилась на меня с откровенной опаской, и даже испуганно вздрогнула, когда я громко откашлялся.
Я знал, кто я. Странно, но мне упорно, казалось, что я и не забывал этого никогда. Это была не вспышка, не озарение. Я будто просто нашёл некую завалившуюся невесть куда безделушку, которую искал раздражающе долго. Вот и всё.
Что же теперь? Бежать к следователю Филинову? Возможно, однако для этого стоит как минимум выяснить, что такого произошло за три этих злополучных дня. И пожалуй, без вас нам не обойтись, гражданин Студенцов. Я глянул на коротышку, однако тот весьма правдоподобно демонстрировал глубокий сон.
Во внезапно открывшуюся дверь просунулась голова санитарки Снежаны. Она некоторое время близоруко вглядывалась в койки, наконец увидела меня и мотнула головой. Палата немедленно оживилась, даже изнемогший коротышка ожил, приподнял и поворотил ко мне всклокоченную голову. Я влез в тапочки и неловко зашаркал к выходу.
— Там вас женщина одна дожидается. — Снежана как-то странно оглядела меня с головы до ног. — В садике возле склада. Я вас выведу аккуратненько. Идите прямо так. Сегодня на улице солнце, красота. Прямо бабье лето вернулось.
— Хорошо. И что за женщина1
— Женщина как женщина, — недовольно буркнула Снежана.
— А эта женщина, — осторожно начал я. — здесь уже бывала или впервые?
— Гражданин. — сурово пресекла Снежана, — сейчас вы буквально придёте и всё увидите. Имейте уже каплю терпения. Если я тут, гражданин, буду всех посетительниц держать в голове, у меня, извиняюсь, башка треснет... А вон она сидит и вас дожидается. Вы уж с ней, — она вдруг доверительно понизила голос. — поласковей, что ли. Хорошая она, по всему видать, женщина. Приличная такая...
***
Это была та самая женщина. Та. что была в кабинете главврача. Но здесь она была и вовсе потерянной. Увидев меня, она почему-то вскочила со скамейки, на лице её задрожала нервная улыбка.
— Вы уж. пожалуйста, извините. — затараторила она, почему-то полушёпотом, — наверное, я вас, как говорится, достала. Но на сей раз — буквально полминуты. Хорошо?
— Хорошо, — я пожал плечами и присел на край скамьи.
— Ну, значит так. — она шумно выдохнула, — Не возражаете, если я закурю? Благодарю. Может, сами, желаете?
Я поначалу отказался, но свежий табачный дымок так болезненно сладко мазнул по нервам, что не удержался и вытащил из пачки сигарету. Долго теребил пальцами, женщина молча смотрела, как я это делаю.
— Так. — сказала она, спохватившись. — ну — вкратце. Я искала одного человека. Этот человек, он… В общем, я перед ним оказалась виновата. Настолько, что получаюсь я перед ним полной сволочью, вот как виновата. Искала в этом городе. Видимо, ошиблась Бывает. Так что остаётся уехать обратно и либо продолжить искать, либо оставить всё как есть. Однако в этом городе мне удалось кое-что найти. Понимаю, что к вам это отношения не имеет. Но, кто знает, может, вам это пригодится? Потому что мне-то это точно не пригодится.
Она выпалила эти слова, на ходу то ожесточаясь, сплющивая пальцами сигаретный фильтр, то вновь сникая Договорив, она резко поднялась, положила мне на колени маленький свёрточек, повернулась и торопливо, почти бегом зашагала к выходу.
В свёртке был паспорт. Мой паспорт, В нем сберкнижка. И отдельно, в полиэтиленовом пакетике — связка ключей.
***
— Регина!
Регина вздрогнула и торопливо вернулась обратно. Села рядом, не сводя с него глаз. Такой он её прежде не видел. Так и сказал ей.
— Какой — такой? Ты меня вообще никакой не видел, ты, Паша, никого кроме Анны не видел, верно?
— Да. Тебе как удалось добыть-то всё это? Мне сказали — концов не видать.
— Вот кто сказал, тому и не видать, А мне — только приглядеться.
Она хотела сказать что-то ещё в этом духе, однако осеклась.
— Паша, ты меня... в самом деле простил или это просто мимолётная формальность''
— Слово-то какое, — Воронин усмехнулся, — мимолётная формальность, — Да и причём тут простил — не простил. Пустое слово — простил. Что было, того не вычеркнешь. А злости у меня на тебя и тогда не было. А уж сейчас — тем более
— Паша. — Регина издала какой-то глубокий, вздрагивающий вздох. — Я тогда на следующий день просто с ума сходила. Ненавидела себя — это не то слово. Я вообще не понимаю, что на меня тогда вечером нашло. Хочешь верь, хочешь не верь, — наваждение.
— Так ты сразу ему позвонила?
— Кому — ему?
— Ну майору этому. Лукину-Фокину.
— Погоди . Дугину, наверное. Что значит, сразу. С утра. Прямо провод оборвала Дозвонилась, он смеется: выпустили тебя. Вот так
— Стоп. Я не про утро спрашиваю. Вечером, после нашего с тобой разговора разве не ты ему звонила?
— Да ты что, — Регина побледнела и округлила глаза. Что же я совсем что ли. Это Галка позвонила Шатунова. Кольку в тот день из больницы выписали, он пошёл с болонкой во двор гулять, трое молодцов выскочили из машины, его отметелили ногами, почки отбили, собачонку придушили поводком. Галка и взбесилась. Воронин, мол, что-то отмочил, а Николеньку моего избивают.
— Так. ладно, — Воронин кивнул. — И... что дальше?
— Дальше Выпустили, говорит майор. Выпустили, а дома- то тебя нет. Соседи говорят, и не было.
Стала Шатунову звонить. Галка его меня обложила с ног до головы, мало не показалось. Слава богу, после Колька сам мне позвонил и шепотком выдал, что, вроде, ты уезжать собирался. И про Галкин звонок в милицию мне сказал Голос сопливый, сиплый. Бог им судья обоим, Паша. Однако у меня чуточку отлегло, я ведь чего только не передумала.
Сразу подумала про Вику. Подумала, а она сама звонит. Я вначале с ней говорить-то не хотела, потому что у неё тон был. как пожилого завуча. «Пожалуйста, не юлите, а говорите как есть... Послала бы я её к даль светлую, не будь она твоей сестрой... В общем, дурацкий получился разговор. А потом, — Регина склонила голову набок и глянула с прищуром, — потом позвонила наша с тобой теперь общая знакомая.
— Это кто?
— А ты не понял? Точно не понял или придуриваешься?
— Если ты об Ирине, то…
— О ком ещё Знаешь, как она меня нашла? Телефон Лины ты у неё оставил? Почему — не спрашиваю. Сказал ей: позвоню и не позвонил. Она забеспокоилась, — Регина вызывающе приподняла бровь. — Стала шарить по Анькиному сотовому. Наткнулась на меня. Там написано: «Reshka». Звонит мне, а я на работе, совещание идет. Я и говорить не могу, и разъединяться боюсь, вдруг больше не позвонит. Выскочила кое-как в коридор, договорились в обед встретиться в кофейне возле нас...
А ничего так бабец. С понятием. Держится, правда, напряжённо. Но это тоже ничего. Я ведь сама начала резковато...
***
— Я хотела вам сказать...
— Давайте-ка начнём с того, откуда у вас этот телефон?
Ирина осеклась, будто с ходу налетела на препятствие, однако тотчас взяла себя в руки
— Его оставил Павел Воронин. Личность, как я понимаю, вам известная. Оставил, видимо, случайна. Надеюсь, во всяком случае. Можете забрать его, если хотите.
— Вы за этим меня сюда позвали?
— Нет. То есть, не только. Четыре дня назад он уехал к сестре. Должен был. Куда именно — не знаю. Сказал, что позвонит, как устроится. Не позвонил, как вы догадались. Если бы я знала, как найти эту самую сестру, я бы не стала вас отрывать от важных дел. Однако...
— Однако оторвали.
Регина нахмурилась, стала демонстративно раздражённо рыться в сумочке в поисках блокнота
— Дома у неё, насколько я знаю, телефона нет. — бормотала она, непонятно к кому обращаясь. — Сотового не знаю. Есть рабочий. Ага, Воронина Вика. Записывайте... Хотя нет, давайте-ка я сама.
Трубку взяла с первого же гудка юная девица с писклявым голосом.
— Золотце, ну-ка давай мне поживее Викторию Валерьевну... А?.. Не поняла. Ты хорошо слышишь, золотце? Я сказала — поживее, время не ждёт... А вот это, золотце, не твоего ума дела...
Вика взяла трубку не сразу. Долго слышалась неясная возня, перешёптывание
—Алло. — послышалось наконец. — я вас слушаю. Кто это?
— Вика, это Регина Дело в том, что...
— Регина, перезвоните мне чуть позже Ну, скажем...
— Нет, Вика, говорить будем сейчас Мне комедию ломать охоты нету. К тебе дня четыре назад должен был уехать Павел. Ты скажи мне только, у тебя он или...
— Регина! Запомните раз и навсегда. Если вы посмеете ещё хоть раз позвонить по этому телефону, я буду вынуждена...
Регина кивнула и швырнула телефон обратно в сумочку.
— Сука, — выдохнула она и зло закурила. — На публику работает, дрянь!
— Не вышло разговора? — Ирина сочувственно кивнула.
— Почему не вышло? — Регина усмехнулась, с шумом выдыхая дым. — всё вышло. Он туда приезжал, с ней виделся, но у неё его нет. Полная информация. Но необходимо уточнить детали. Что мы и сделаем.
— Может, вы мне дадите её  адрес? Кто знает, может, у меня сложится разговор.
— Вряд ли. Нет, поеду я сама. У меня неделя от отпуска осталась. Разговор с Викой не кончен, меня на истерику не возьмешь, сама кого хочешь переору. Слушай, — Регина глянула уже спокойно, — а он тебе (извини, я уж на ты, ладно?) так вот, он тебе сказал, что с ним случилось?
— Нет, — Ирина нахмурилась, и тоже полезла за сигаретами.
— А ты не хмурься, — Регина вдруг рассмеялась. — Мне тоже не сказал...
***
Приехала. Уж извини, но пришлось сестрице твоей натурально по роже съездить. Не сильно, так, по бабьи, по щекам. Это когда она начала на меня с порога визжать, мол, я проститутка, она милицию вызовет. В квартиру впихнула, чтоб соседи не сбежались, и нахлопала. Она разревелась, будто того и ждала. Зато успокоилась. Бог знает, сколько мы с ней выпили. Вика вырубилась вчистую, я испугалась даже: что я с ней, с такой, делать буду, да тут на счастье явился её  ухажёр. Вениамин Игоревич. Паучок лупоглазый. Шустрый, заботливый и озабоченный. Моложе её  лет на пятнадцать. Альфонс со стажем. У него даже ключ свой. всё хотел меня как-то нетрадиционно отблагодарить за заботу о Вике. Да настырно, даже вспотел, как банное мыло. Я ему говорю: мальчик, думаешь, ты жизнь пожил, а я афиши клеила? Я, говорю, таких, как ты в школе проходила. На уроке природоведения. Он понял. Спросила напоследок: сколько ж у тебя, голуба, таких дойных телок, не считая законной супруги? Ухмыляется, гадёныш. В общем, сдала я ему Вику, как переходящее красное знамя, сама пошла искать эту гостиницу «Лето».
Там тоже. Сидит, значит, баба. Нет, говорит, вроде, не было тут такого. Даю фотокарточку...
***
— Вам номер, женщина? — администраторша оглядела Регину с головы до пят и вновь уткнулась в кроссворд, не найдя, видимо, ничего стоящего. — Номеров хороших нет, сразу скажу. Вот завтра к вечеру могут освободиться.
— Мне не номер.
— Та-ак, — брови администраторши поползли вверх. — Тогда что?
— Я ищу одного человека.
— Чудно. Вы видели на входе табличку «Справочное бюро»? Не видели. Здесь гостиница, чтоб вы знали.
— Его зовут Павел Воронин. Он был здесь три-четыре дня назад. Вот он, — Регина сунула ей прямо под нос фотографию.
Администраторша взяла её  двумя пальцами, долго молчала, с притворным равнодушием вертя в руках карточку.
— Милочка, — произнесла она наконец, не отрываясь от фотографии, — посиди денёк на этом стуле, ты к вечеру негра от якута не отличишь. А дамочка, стало быть, кем ему приходится? Не женой?
— Женой.
— Интересная женщина. Лицо знакомое.
— Вряд ли. А вот эта? — Регина сунула вторую фотографию. Администраторша чуть не вырвала её  у неё из рук.
— Так. Это опять они. А третья кто? Не ты?
— Я. Так — что?
— Интересные какие люди.
— Кто, мы?
— Не А ты сейчас другая стала. Там на снимке ты гордая да злая. Сейчас нет.
— Что было, уползло. Да и не было злости. Обида была, злости не было. Тогда не было, а сейчас вовсе толковать не о чем. Не о том мы, Анжела Станиславовна. Я ведь не на исповедь пришла. Хотите говорить, говорите, не хотите, без вас обойдусь...
***
В общем, лёд тронулся. Подсказала она мне насчёт этой больницы. Про Елизарова. И еще, у кого твои вещички могут осесть. Я нашла. Жлоба несусветного, он кочегаром в парке культуры работает. Глазёнки поначалу отводит, знать не знаю, говорит. Ах ты думаю, подлина, сидит в твоём свитере, в том, с синей каймой вдоль выреза, мы его с Анькой вместе тебе выбирали, когда на Карпаты ездили, и лыко мне плетёт. Пришлось пугнуть. Много стараться не пришлось, у таких очко деревянное. Ах вот, вы о чем, говорит. Дает паспорт. Я чую, что что не всё и строго гляжу ему в зенки. Он подумал, копчик почесал, отдал книжку. Я ласково говорю, дядя Гена, может, ты чего забыл? Так ты лучше сейчас вспомни, покудова не поздно. Хлопает себя по лбу и достаёт ключи. Вот так вкратце... Ладно, Паша, пойду я. Сейчас, думаю, тебе тут немного проще будет. Так ведь?
Она положила ладонь ему на плечо, слегка сжала и поднялась, намереваясь уходить.
— Что же мне теперь сказать-то гражданину следователю? Ах, случайно паспорт нашёлся, и я как-то сразу всё вспомнил?
Воронин сказал это просто, чтоб что-то сказать. Стало вдруг не по себе и отчего-то захотелось её  удержать. Подумалось, что ему станет хуже без этого насмешливо-самоуверенного, и вместе с тем беззащитного, в сущности, человека. Почему-то почудилось, что вернувшееся одиночество вновь может ввергнуть его в ту пугающую беспамятную прорву.
— Если ты это про Филинова, то ему, — Регина улыбнулась и вновь присела на краешек, — ничего рассказывать не нужно. Я сама расскажу. Он меня с удовольствием выслушает. А вообще, он давно всё сам понял.
—- Филинов?! Этот...
— Тюфяк? Да? Ты это хотел сказать? Отнюдь, Паша. Это мы с тобой — тюфяки, а косим под умненьких. Этот — наоборот. Верно, одет черт знает во что, курит дерьмо какое-то, изъясняется как ротный замполит. А фишку сечёт с полоборота. Ты ещё слова не сказал, а он уже понял и выводы сделал. Он ведь всё разрулил, и Елизарова этого, поначалу слушал бредни его, истерику, демагогию, в блокнотике строчил, головой кивал, соглашался. Тот пушок распустил, вроде на дурачка напал. А он его возьми вдруг и разложи, как трусы на просушку. Скромно так, двумя пальцами. Так что Филинова можешь не остерегаться. Как ни парадоксально, между прочим. Он, во-первых, про это дело больше твоего знает. Во-вторых, он тебе не враг, я это ясно поняла... Так что, — она вдруг глубоко вздохнула, — пойду я, что ли, Воронин? Завтра с утра ещё зайду,
Регина поднялась, однако тотчас вновь повернулась к Воронину.
— Хотела сейчас нашей знакомой позвонить. Успокоить. Потом, думаю, может, лучше тебе самому? Человек беспокоится, я ж вижу. Давай я тебе пока свой телефончик оставлю, завтра заберу. Оставить? Номер не забыл?
Не дожидаясь ответа, Регина положила ему на колено похожий на игрушку аппаратик.
— А у тебя теперь всё нормально будет. Я это знаю. Вот знаю и всё тут,  — она некоторое время помолчала, — знаешь, почему?
— Почему?
— Потому что... Да я и сама не пойму толком, почему. Просто... у меня как-то разом на душе полегчало, вот почему. Именно сейчас, — Регина глубоко вздохнула и зажмурилась. — Как будто кто-то ушёл из меня что ли. Это не передать. Понимаешь, меня ведь как будто кто-то толкал всё время. Заставлял что ли, ни о чем другом думать не давал. То есть, я и сама бы. наверное, но... Вот с того самого вечера проклятого. Я стояла тогда у окна, глядела, как ты идёшь по двору под дождём, в плаще с поднятым воротником. Стою, реву, как телка, а что делать, не знаю. Вот тогда, когда ты скрылся из глаз, будто кто-то 8 меня вселился и не оставлял. Ни днём, ни ночью. Теперь — все. Ты не поймёшь, этого не объяснить, но мне иногда кажется, что это была...
— И не надо ничего объяснять. Я всё понимаю. Воронин улыбнулся и закрыл глаза.