Кулебяка с немецким акцентом

    Плохо спал ночью Коля Станкевич, и была у него для этого особая причина. Предстоял ему очень напряженный и ответственный день. Именно в этот день должна была состояться его долгожданная встреча с Государем.        Раньше Коля никогда не видел царя. Государь глядел на него с огромного портрета в рекреации, на котором был изображен в парадном мундире с эполетами. Большие серые глаза ребенка смотрели, казалось, в глубину Колиной души и, проходя мимо портрета, мальчик всегда старался быть хоть немного стройнее и мужественней.               Ему так хотелось оправдать доверие этого человека, который, по всей вероятности, знал то, о чем никто никогда не догадывался!       День, казалось, не предвещал ничего особенного. Пасмурное, протертое до дыр петербуржское небо, накрапывающее вечным мелким дождиком, холодный, пронизывающий ветер на плацу. Утренние занятия никто и не думал отменять. После изматывающей строевой подготовки распаренные мальчики слушали сухую речь педантичного немца Штольца.
                - Просклоняйте, Станкевич, глагол «versterben” – проговорил Штольц сухим голосом робота, и Коля, встав из-за парты, старательно проговорил:

- Ich versterbe, du verstirbst , er verstirbt , wir versterben…

Умирать в этой жизни мог кто угодно, но только не он, не Коля Станкевич. Было очень странно, что Штольц выбрал именно этот глагол, да еще в такой день. Небо катастрофически не хотело светлеть, а в железной гортани Штольца настойчиво перемещались несмазанные коленчатые валы.

Немецкого филистера сменил не менее сухой и педантичный математик Веревкин по прозвищу Бегемот.  Костлявой рукой с синеватыми ногтями он рисовал на доске уродливые однообразные треугольники, катеты и гипотенузы, постоянно ронял мел на пол, со старческим сопением поднимал его и снова изображал крошащимся мелом причудливые углы, которые вводили мальчиков в невыносимую сонную скуку.

Предположим, предположим,
Бегемот на стол положен.
По его большому пузу
Проведем гипотенузу.

Эту песенку сочинили кадеты лет двадцать назад, и она до сих пор была популярна.
 
Румяный словесник Румянцев, любимец корпуса, либерал и душка, провел последний из утренних уроков.       

Николай Павлович в этот день был в ударе. Он сказал, что в честь приезда Государя никого сегодня спрашивать не будет. Крупный, одутловатый, растрепанный, с потным двойным подбородком, совершенно не военный, чем-то похожий на писателя Александра Дюма, в состоянии особого подъема, высоким юношеским дискантом причудливо, чуть-чуть истерически читал он стихи Лермонтова.

Никто никогда бы не подумал, слушая это чтение за закрытой дверью, что этот театральный поставленный дискант принадлежит пожилому одутловатому человеку, страдающему подагрой и грудной жабой. Никто не знал тогда, да и знать не мог, что через два года Румянцев скоропостижно умрет от апоплексического удара.

Наконец, литератор закончил патетическое чтение и, сойдя с кафедры, вытер влажный лоб чистейшим дамским платком с кружевными оборками. Продолжил он уже совершенно другим голосом, менее патетичным, но более проникновенным и человечным, более домашним и доверительным, в котором, тем не менее, уже зазвучали наполненные тяжелым железом мужские, весомые, свинцово-оловянные нотки:  

-  Сегодня вас ждет особенное событие, и я уверен, что этот день запомнится вам навсегда. Вы должны помнить, что где бы ни служили, какое поприще не выбрали в дальнейшем, вы должны высоко нести знамя русского дворянства и русского воинства, знамя непоколебимой приверженности Престолу, с пользою и с честью служить Государю.

Все эти слова Коля слышал часто, и они не представляли для него ничего нового. Но в том и заключался парадокс этих слов, что, несмотря на всю их известность и даже казенность, они впечатляли всех присутствующих до глубины души.
После обеда в рекреации поставили три длинных стола, соединив их в виде буквы «П». Послеобеденного часового отдыха по случаю приезда Государя не было.

Кадетов вывели во двор училища и построили повзводно. Нудный дождик продолжал свое безобразие. Но все знали и чувствовали – с минуты на минуту должен появиться Он.

Царский лимузин как-то совсем неожиданно въехал во двор училища.

Коля сразу увидел Государя, сидящего на заднем сиденье, и поразился его маленькому росту и какой-то очень знакомой военной фигуре.  Он часто видел таких офицеров и в крепости Свеаборг, где служил его отец, и в училище. Казалось, этот человек всегда был возле него, никогда и не уходил надолго.

Во всех движениях Государя, самых будничных, самых повседневных, заключалось что-то совсем не царское. Он не только не отличался от прочих людей, но был, казалось, самым что ни на есть обыкновенным человеком. Царица, сидящая рядом, выглядела тоже не совсем по-царски. Под ее большими глазами заметны были синеватые мешки, движения рук, обтянутых длинными кружевными перчатками бежевого цвета, выдавали общую нервозность и напряженность. Она казалась немного уставшей, и Коля никак не мог понять, от чего могла устать Государыня. Наверное, Он делился с ней своими государственными проблемами, и она разделяла его хлопоты, надежды и чаяния.

Коля напряженно вглядывался в красивые лица великих княжон. Они сидели перед царской четой, позади водителя и элегантного пожилого человека в шляпе и пенсне, чем-то напоминающего англичанина. Та, которая была выше ростом, несомненно, была Татьяна. Она во всем походила на Государыню. А кто была младшая сестра?  Об этом Коля мог только догадываться, и он почему-то решил, что это была Ольга.

«Англичанин» резво выпрыгнул из лимузина, подал руку сначала Татьяне, потом другой княжне. Третьей выходила из машины Императрица.

Государь вместе с начальником училища обошел строй кадетов, громко прокричал приветствие.

- Уррра-а-а! – в один голос зарокотали кадеты, и это было уже не издевательское «Дурррак!» которым они часто отвечали на гортанный окрик начальника, а полноводное, целокупное выражение любви и преданности.

Праздничный обед проходил без царственных персон. Только в конце его на пороге зала появилась кухонная девушка с серебряным подносом, одетая по случаю приезда государя в красивый вышитый передник. В руках она держала поднос с кусочками нарезанной кулебяки.


Кадеты решительно подходили к подносу, подошел к нему и Коля.

В этом момент в проеме двери неожиданно появилась Государыня, и стоявший возле подноса Станкевич чуть не столкнулся с ней.

В его руке уже был недоеденный кусок, и ему стало неловко, когда Государыня обратила внимание, как он судорожно тянется за другим куском.

В корпусе плохо кормили, и кадеты всегда испытывали голод.

 Государыня, однако, сразу поняла ситуацию, улыбнулась тонкими губами, и когда Коля в нерешительности одернул руку, проговорила теплым низким голосом: - Мальшик, мальшик, возьми есцо кусотчек.

Почему-то больше всего он был поражен ее немецким акцентом. Коля нерешительно протянул руку и взял с медного подноса криво нарезанный кусочек с вываливающимся из полусырого теста жестким жилистым мясом.

Через несколько минут он уже считал, что именно так и должна говорить Государыня, что немецкий акцент делает ее еще ближе всем нам, русским людям. До чего же были славны, до чего были человечны все они– и царь, и царица, и красивые девочки.
И никак не мог представить себе Коля Станкевич, что через пять лет вся царская семья будет расстреляна, а через восемь лет он, двадцатилетний поручик, служивший у Врангеля, не найдет своего места на борту парохода, отплывающего в Стамбул от Графской пристани Севастополя.

Не знал он и того, что новая, советская власть откроет ему глаза на суть самодержавия, что он вступит в коммунистическую партию, дослужится до полковника и до конца своей жизни не усомнится в том, что только коммунистическое будущее может быть у человечества.

- Папа, папочка! Ну расскажи, пожалуйста, как тебя царица кулебякой угощала! – в сотый раз просила его дочка, худая и желчная старая дева, почитающая своего папу, как некое языческое божество.

И Николай Григорьевич, беззубый старик, одетый в дырявый домашний халат, в сотый раз, по-клоунски кривляясь, рассказывал Наденьке о кусочке кулебяки, в сотый раз изображая немецкий акцент несчастной Аликс.