Шкрабы Глава Э

ЭЗОТЕРИЧЕСКАЯ ЭКСКУРСИЯ ПО СТАРОЙ ШКОЛЕ.

Живы дети, только дети.
Мы мертвы, давно мертвы.
Фёдор Сологуб



Эта памятная мне ещё с первого класса широкая мраморная лестница с выщербленными ступенями торжественно вывела меня на второй этаж. Повернув направо, неторопливо двинулся по коридору, фиксируя боковым зрением уродливые проёмы дверей кабинетов, в которых прошло десять лет учёбы и три года преподавательской деятельности. Сорванные полы, вывороченные оконные рамы с осколками стёкол, вырванная электропроводка – растерзанный безалаберностью и равнодушием хрупкий мир детства, отрочества, юности…
Не доходя до учительской, которая находилась в самом конце коридора, я повернулся, и, опускаясь на корточки, почувствовал в кармане брюк посторонний предмет. Это была та самая пачка сигарет «Marlboro», которую я механически прихватил у Горыныча.  В полупустой пачке оказалась и зажигалка. Я неторопливо извлёк из пачки сигарету, щёлкнул зажигалкой – и яркое зеленовато-оранжевое пламя в сопровождении оглушительного треска на какое-то мгновение совершенно ослепило меня. Но едва первая затяжка коснулась своим ароматно дурманящим крылом окраины мозга, как стены коридора приобрели какую-то удивительную неестественную голубовато-зелёную окраску и, словно раздвинулись, а освещённые с улицы оконные проёмы с правой стороны коридора почему-то наоборот почернели. На душе стало жутко, внутри всё сжалось в ожидании чего-то пугающего неизвестностью.
И действительно, из глубины коридора с каким-то еле различимым, низким гулом показались неясные тёмные разрастающиеся фигуры, которые медленно, но неумолимо двигались прямо на меня. Ощущая, что волосы поднимаются дыбом не только на голове, я медленно поднялся навстречу неотвратимо надвигающимся галлюцинациям.
Парад привидений возглавлял, как на первомайской демонстрации, директор школы Искандер Феофанович Алексеев. Невысокий в жизни, сейчас он казался трёхметровым исполином и наступал на меня, как на лесную поганку. «Сейчас раздавит!» – пронеслось в одурманенном мозгу, который никак не мог смириться с тем, что находится в безраздельной власти привидений от педагогики.
– А ну, дай пройти! И сигарету потуши, сосунок! Школу спалишь к чёртовой матери! – весело прохрипел любимый когда-то всеми директор и действительно прошёл прямо сквозь меня в учительскую, поскольку я не мог и шевельнуться от ужаса.
– Искандер Феофанович, вы куда? Подпишите аттестаты, – полетел следом за на ним бывший завуч школы Бронислав Никанорыч, по кличке Браня, неизменный инициатор и ведущий многочисленных встреч с ветеранами войны, сам участник Сталинградской, а, может, даже и Куликовской битвы. При этом он почему-то пугливо оглядывался назад и вверх. А под самым потолком верхом на пионерском горне с красным флажком в руках стремительно неслась его горячо любимая супруга Иродиада Масоловна, которая прямо на ходу, точнее на лету, громко вещала не допускающим возражения голосом:
– С красной строки следует выделить бессмертные слова вечно живого вождя мирового пролетариата Владимира Ильича Ленина: «Идеи становятся силой, когда они овладевают массами»!
Я инстинктивно отшатнулся в сторону, не дожидаясь, когда не в меру резвая носительница идей лысого пророка овладеет моим грешным телом. И вовремя! Стаей торпед пронёсся вслед за ней целый эскадрон вожатых, вразнобой выкрикивающих идиотскую речёвку:
- Кто шагает дружно в ряд?
- Красных призраков отряд!
- Кто шагает дружно в ногу?   
- Вампирам красным дай дорогу!
Однако не успел я перевести дыхание у торчащего из стены обрывка пожарного рукава, как от кавалькады призраков, непрерывно вливающихся в  проём двери учительской, отделилась громаднейшая жаба в очках и утробным голосом торжественно заквакала:
- ПреКВАщайте списывать! ЗакрыКВАйте учебники!
Увернуться от этой бородавчатой туши не было никакой возможности. Непрерывно квакая и разрастаясь, жаба обволокла меня своей липкой массой и начала заполнять меня изнутри, проникая, очевидно,  внутрь через поры и становясь таким образом не просто  моим естеством, но самой моей сущностью… А за ней в меня, словно в живую воронку стало затягивать всех, кто до сих пор «шествовал важно в спокойствии чинном» мимо… Знакомые и совершенно незнакомые лица перед «внедрением» быстро натягивали дежурные приветственные улыбки или гримасы праведного гнева, заполняя всё моё нутро обрывками каких-то алгебраических и химических формул, определений и названий параграфов, отрывков из текстов и стихотворений, «двойками» и «тройками», «четвёрками» и «пятёрками»…
Поток педпризраков, подобно смерчу, поднял меня, почти невесомого, к изрешечённому потолку и, довольно безболезненно перенёс сквозь дранку и кромешный мрак чердака в неестественно ярко освещённую   учительскую.  Затем я, громко чихая, то ли от чердачной пыли, то ли, освобождаясь от внедрившихся в моё тело сущностей, мягко опустился прямо во главу стола, за которым расположились сотни шкрабов, а, может, их ментальных тел в период  их педагогического расцвета, какими их запомнили стены ШКОЛЫ.   И, хотя одеты все были, согласно времени по-разному: женщины в скромных блузках,  строгих жакетах, изредка в свитерах или кофтах; немногочисленные мужчины в пиджаках, полувоенных френчах или форменных тужурках, но все были неуловимо похожи друг на друга. Сейчас эта масса сидела за одним безразмерным покрытым кумачом столом, который в перспективе уходил куда-то в бесконечность. На столе стояли только чернильницы-невыливайки, которыми шкрабы время от времени торжественно чокались и пытались пригубить.   Закусывали участники торжества кусочками мела, изящно извлекая их из деревянных лотков, которые вместе с очередными «чернилками» деловито расставляли бесшумно снующие вдоль стола, как на поминках, пионервожатые. Вожатые были почему-то весьма пожилые на вид, но строго в пионерских галстуках и комсомольских значках.
Время от времени стихийно разгоралась весьма оживлённая дискуссия, но после негромкого окрика, следовавшего откуда-то из-под стола, спор довольно быстро затухал. А вместо спора нестройные, но зычные голоса начинали тянуть под аккордеон «Подмосковные вечера» или под звон гитарных струн «Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались»…
На стене слева висели портреты    Андропова, Черненко, Брежнева, Хрущёва, Сталина, Ленина, Николая ІІ, Александра ІІІ, Александра ІІ, Николая І.   На   противоположной стене висели портреты Бродского, Пастернака,  Солженицына, Михаила Булгакова, Льва Толстого, Достоевского, Пушкина. Причём, складывалось впечатление, будто портреты были живые и они, подобно сидящим за столом тоже вели нескончаемый спор-дуэль, очевидно на тему: «Власть и Поэт». Только говорили они беззвучно, передавая свои реплики оппонентам на противоположной стене мысленно, иногда, впрочем, обращаясь за поддержкой к своим соседям по стенке.
– Ну, и скажи нам по совести, Артём Аггеевич, как же ты умудрился, сукин сын, предать вековую историю школы, нас, твоих коллег, всех, кто учил и учился в этой школе? – хрипловатым, но оглушительно громким голосом, как на торжественном митинге, обратился ко мне Искандер Феофанович, возглавлявший педсовет полуночников.
– Прошу прощенья, коллеги, но никто ни от кого не отказывался, а, тем более, не предавал. Время такое… Сменилась эпоха! Шкала ценностей рухнула. Появились другие приоритеты…, – пытался я судорожно подобрать менее обидные слова, поскольку объяснять ситуацию для «несуществующих сущностей» было, по меньшей мере, не совсем разумно. Однако мне попросту не дали договорить. В учительской поднялся невообразимый галдёж: по столу застучали невесть откуда взявшиеся указки, зазвенели чернильницы и связки ключей от кабинетов. Каждый считал своим долгом – как можно громче выразить личную озабоченность положением дел в школе ХХІ века.
– А ты нам голову не морочь! По-простому говори, как вы там докатились до такой жизни?
– Мы кровь проливали. Себя не жалели – детей воспитывали настоящими патриотами, вы их до чего доучили?
– Вот паразиты. Мы сколько сил и жизней положили, а они все завоевания Великого Октября коту под хвост?
– Мы коммунизм строили, строили. А они достроили…
Вначале я опешил. Все-таки, согласитесь – оказаться в эпицентре внимания столь многочисленного скопления агрессивно настроенных  педагогов – не самое приятное в жизни, особенно, если учесть, что большинство из них уже давно осваивают учебные программы в небесах обетованных. Но, когда я присмотрелся внимательнее, то обнаружил, что далеко не все присутствующие бурно выступали за чистоту «освитянских» рядов. Некоторые сидели молча и, смущённо улыбаясь, вертели в руках остро отточенные карандаши, чернильные авторучки и о чём-то напряжённо размышляли. Их вид придал мне уверенности в своих силах, и я перешёл в контратаку:
– Ну, вы меня, уважаемые привидения, достали по самые «не хочу». Хотите по-простому? Будь ласка! Короче, п…ц вашей великой советской школе. Сменилась по-ли-ти-че-ска-я си-сте-ма! Теперь мы всё дружно «слизываем» с Запада: начиная с тестов и двенадцатибалльной системы в средней школе и кончая булонским процессом в вузах. Но главное, в школе и в вузе – БАБКИ! ЕВРО! БАКСЫ! Понятно, дорогие «галюники»? Мы здесь не при чём. Это ваши вожди накуролесили: то революции, то репрессии, то войны, то «застойный бардак» под эгидой дома престарелых. Да и горе-демократы дров наломали, что такую ДЕРЖАВУ просРали. А теперь её рвут на части удельные князьки да олигархеры, мечтая подороже продать хоть Европе , хоть Америке…Так что спите спокойно и радуйтесь, что вы вовремя проскочили в отведенные МИШКОЙ НОСТРАДАМУСОМ  семьдесят пять лет.
Что тут поднялось! Казалось все, сидящие за столом бросились ко мне. Наиболее радикальные со страстным желанием разорвать меня в клочья, а сдержанные, либерально настроенные педагоги, очевидно, чтобы образумить меня и вернуть в лоно абсолютно правильного, поскольку единственно верного учения. Даже портреты властителей всех мастей чуть не выскакивали из своих рам от возмущения, и поскольку не имели возможности жестикулировать, кривлялись изо всех сил.  Всё это было бы смешно…, если бы разъярённая толпа не прижала меня к стене.                – Извините, пожалуйста, как мне найти туалет? Я очень писать хочу, – раздался тонкий детский голосок у входной двери. Все дружно повернулись  и с удивлением обнаружили маленького худенького белоголового мальчонку, вероятно, тоже призрака, который лет двадцать, отпросившись с урока, пропал и бродит по коридорам разрушенной школы в тщётной надежде справить, наконец, малую нужду. Все на мгновение неподвижно застыли, а потом две пожилые пионервожатые отделились от толпы и, подхватив малыша под руки, быстро повели  куда-то по коридору. В это время послышался незнакомый, но уверенный голос:
– Минуточку!
Все замерли, а потом дружно, как по команде, расступились. Ко мне, неспешно приблизился знакомый по портретам человек в круглых очках в полувоенном френче. «Ба, никак Антон Семёнович Макаренко собственной персоной. А ведь действительно, по свидетельствам очевидцев, он приезжал в наш город по кадровым делам, и вполне возможно, заходил именно  в это здание.
– Я прошу только минуту внимания. Нам, конечно, сложно понять и  язык вашего времени, и само ваше время. Но мне кажется, я выражу общее мнение, если попрошу вас остаться таким, каким вы были, когда учились в этой школе с первого класса.  Вспомните, день, когда вам повязывали пионерский галстук,  а через пять лет – комсомольский значок; каким вы были на выпускном вечере. Вспомните, каким вы стали, оперившись, после завода, армии и университета, когда вернулись в эту школу молодым педагогом.  Что бы ни произошло на нашей земле, и какая бы власть не пришла в образование, оставайтесь ШКРАБОМ – школьным работником, живущим в первую очередь для Родины и для народа, пусть и не совсем взрослого. И каждый юный гражданин должен знать всю ПРАВДУ (???) об истории, науке и культуре своей страны, НЕ ПРАВДУ ПОБЕДИТЕЛЕЙ, А ИСТИННУЮ ПРАВДУ! Для этого мы здесь и поставлены жизнью… Хлынули рукоплескания, все дружно и почти искренно заулыбались, даже портреты одобрительно закивали в багетных рамах. Пожилая блондинка-пионервожатая ловко приколола мне на левую сторону груди маленький кумачовый бантик, подобно тем, которые носили во время коммунистических субботников, а выскользнувший из толпы старый химик Михаил Нострадамович незаметно для всех сунул в мой нагрудный карман кусок мела.  Я поднялся и в живом (точнее, неживом) коридоре бывших (точнее, живших) педагогов прошел по коридору, повернул налево и спустился по лестнице на первый этаж в вестибюль. Следом за мной от самой двери учительской чеканил шаг юный пионер с горном в правой руке. Он спустился за  мной с разбитого крыльца, дошёл до ворот школы и, только услыхав первые петушиные крики, нетвердыми шагами взошёл на свой привычный постамент, приподнял горн, набрал в лёгкие воздух, задудел «зарю» и … окаменел.
Однако не успел я пройти и ста метров по пресловутой берёзовой аллее, как за моей спиной, словно  в документальном фильме о войне, с глухим грохотом неестественно быстро рухнула громада школы,  превратившись в груду обломков с уцелевшей стеной учительской на западной стороне здания… Поскольку сегодня меня уже трудно было бы  чем-то удивить,  я не стал разбираться в природе случившегося, а,  переминая в руках маркер и кусок мела, направился в сторону моста, пытаясь очередной раз осмыслить создавшуюся ситуацию.