В Петербург с Павелецкого

Андрею Терехову



Когда скорый «Москва-Санкт-Петербург» окончательно остановился у перрона, была уже глубокая ночь. И кто только заставлял нас брать билеты на такой неудобный поезд: метро час назад закрылось, а гостиница, в которой были заказаны наши два отдельных номера, предусмотрительно уведомила о том, что заселение производится только после двух часов дня…
Выйдя из жёлтой арки Московского вокзала, мы оказались на площади Восстания. Было влажно, сумрачно и не по-московски пусто. Уютно горели апельсиновые фонари, несколько таксистов скучали в своих машинах… Вдруг подул лёгкий ветер — словно бы город ожил, потому что меня узнал… Сколько я не была здесь? Кажется, почти год — с тех пор, как приезжала сюда одна после тяжёлого разрыва с Антоном.
У студентов никогда не бывает денег на такси, а даже если они и есть — пешком ходить интереснее. В любом случае, торопиться нам было некуда — а убивать ночь в какой-нибудь круглосуточной кофейне не хотелось: слишком нечасто бывали мы оба в Питере для того, чтобы так скучно тратить бесценное петербургское время.
Мы пересекли площадь Восстания и оказались на Лиговском. Трамвайные пути, пролегающие по середине проезжей части и отделённые от неё с обеих сторон кованой оградой, тускло горели отражённым фонарным светом. Я поёжилась — ночной холод уже стал заползать в рукава и под куртку. Недобрый знак — ещё немного, и начну стучать зубами.
— Вот там, — я сделала рукой жест вперёд, — я жила в прошлый свой приезд. Очень странное было место… Знаешь, эти маленькие отели, переделанные из бывших коммунальных квартир. Одна ванная комната на этаж — хотя назвать это комнатой было сложно: одежду повесить некуда, везде вода — словом, обычная душевая кабина. Естественно, очень душно… Пар не уходит, и через несколько минут вокруг вообще ничего не видно. Но зато каким счастьем было выйти оттуда, юркнуть в соседнюю боковую дверь — и очутиться в своём маленьком, прохладном номере с видом на канал и старинную колокольню на фоне светло-сиреневого неба… Это, конечно, плюс таких гостиниц: вышел из ванной в одном полотенце — и сразу к себе, и никому нет до тебя никакого дела.
— Ты прямо в полотенце выходила, что ли? — Усмехнулся Илюха, на ходу оборачивая вокруг шеи тёмно-синий полосатый шарф.
— Ну да, я же говорю: там полшага до номера! — Я улыбнулась и опустила глаза. — А самое интересное — в этом отеле жили сплошь одинокие, какие-то потерянные люди. Не было вообще никого, кто приехал бы вдвоём! По слухам, там имелось несколько очень хороших, просторных номеров, даже с джакузи — но в коридоре я натыкалась только на одиноких мужчин и женщин. И никто ни к кому ни разу не обратился, ни одного обычного вопроса — вроде того, где тут поблизости неплохой ресторан или как доехать в какую-нибудь часть города... Каждый по своей программе. Собственно, именно то, что мне тогда и было нужно…
— Одиночество?
— Нет… — Я задумалась. — Нет. Одиночество и без того было у меня внутри, и присутствие людей ничего бы не изменило. Просто, когда ты одинок, лучше, если и все вокруг одиноки. Поэтому мне, наверное, хотелось хлебнуть отрешённости до такой степени, чтобы всё моё предыдущее отчаяние показалось не таким уж и страшным. Ведь всегда рядом найдутся те, кто, как и ты, таскает в себе это вечное внутреннее отчуждение, а когда таких людей много, жизнь кажется легче. Сложение нескольких одиночеств даёт в сумме что-то похожее на социум. То же, наверное, происходит, когда человек-одиночка находит себе друга — такого же одиночку. Такое ведь случается…
Илья ничего не ответил — только вздохнул и опустил вниз закатанные рукава куртки. Он вообще-то никогда не носит вещи с длинным рукавом: считает, что ему не идёт, и геройски закатывает рукава всех рубашек, курток и пиджаков даже в самую отвратительную погоду.
Мы медленно шли в сторону Обводного канала. Машин почти не было, дома стояли тёмные, Лиговка молчала. Вокзал давно остался позади, и мы шли вперёд, не зная, куда — шли так, как нужно идти, когда тебе уже не двадцать, но и ещё не тридцать, и когда у тебя уже есть какие-то деньги и пока ещё есть время жить так, как хочется. Мне очень нравился этот петербургский ночной вакуум с его невозможностью ни зайти в метро, ни сесть в автобус, ни поехать в гостиницу… Было в этом что-то неуловимо прекрасное, то, что стремительно утекает сквозь пальцы — и от этого ещё больше завораживает.
— А я, знаешь, вообще в Питер в первый раз попал зимой, — Илья тонко сменил тему, хотя и остался в рамках начатого нами разговора о городе. — Мы с другом ездили пару лет назад — и жили, кстати, тоже не так далеко отсюда. Такой странный был дом… Вроде как гостиница — а на самом деле жилой, с книгами в высоченных, старинных шкафах, с мягкими игрушками на диванах… Мне очень нравилась зелёная лампа над столом в гостиной. Казалось бы — просто лампа, я десятки таких видел и в кафе, и в библиотеке, и на даче у нас была похожая… Но в той было что-то такое странное, как будто живое, что заставляло меня всё время на неё смотреть. И такое чувство было, будто я всегда здесь жил… Вообще говоря, довольно странное, щемящее чувство. Оно на меня часто накатывает, когда я куда-нибудь приезжаю, а в том доме находило вообще постоянно. Вот, например, помню — сижу я за столом под этой лампой и смотрю на обои… Они такие светлые были, ещё с советских времён, в тонкую полоску, и между полосками — цветочки такие мелкие, бледные. На столе хрустальная ваза с серебряной ручкой стоит, и в ней конфеты: «Мишка на севере», «Петродворец», «Ленинградские»… Ручка вся потемневшая от времени, и хрусталь мутный… И явственно так чувствую: я маленький совсем, мне лет шесть — а в мире какой-нибудь пятьдесят пятый год, наверное. Зима. Женщины в чулках ходят капроновых, а на улице минус тридцать. Кто-то в очереди блокаду вспоминает… Старушки в пальто — тёмно-коричневые такие пальто, у всех одинаковые, с английским воротником, и у кого-то на воротнике мех куцый приделан, у кого-то нет… А вот, вижу, Мариинка… Спектакль только закончился, народ валом на улицу валит, девушки румяные, яркие, глаз радуется… Расходятся все в разные стороны — кто направо по Невскому, кто налево… И я всё это чувствую, понимаешь? Всем нутром своим чувствую — как будто это моя сестра только что из театра вышла со своим женихом и он пошёл провожать её до дома… Или это мать моя с отцом идут… А может быть, я и есть тот самый парень, который провожает кого-то?.. И я всё продолжаю сидеть и смотреть на обои, и вижу, как солнечный луч сквозь мёрзлое стекло по этим обоям гуляет, и душа у меня ноёт, болит, от того болит, что я точно знаю, какой сейчас на дворе год, какое время, что вокруг супермаркеты, кинотеатры, мобильная связь, и девчонки не в чулках, а в драных джинсах ходят, и из Мариинки всё больше на машинах уезжают, и сестры у меня никакой нет — а мне всё кажется: был я там, точно был! И жил в то время, а может, я вообще всегда жил и всё, что когда-то было, видел…
Когда человек делится с тобой такими вещами, нужно молчать — потому что любой твой ответ сопряжён с риском. Ты или скажешь что-то такое, что совершенно не укладывается в картину чужого мира, и тогда вы оба почувствуете себя чудовищно одинокими — или, наоборот, попадёшь в точку, и это навсегда привяжет вас друг к другу, а за это уже придётся нести ответственность. Я отлично понимала всё, о чём говорил тогда Илья — потому что очень часто чувствовала то же самое. И именно поэтому ничего не ответила.
Мы дошли наконец до набережной Обводного, и я предложила повернуть налево. Илюха рассеянно кивнул: видно было, что он углубился в воспоминания — а может быть, в какие-то размышления…
Мы подошли к кованой ограде. Внизу плескалась тёмная, неприветливая вода, и сильно пахло тиной. Холод уже очень настойчиво покалывал под курткой, и мне в голову начинали закрадываться крамольные мысли о том, чтобы поймать такси и всё-таки махнуть в какое-нибудь ночное кафе — как вдруг на другой стороне канала я увидела длинный четырёхэтажный особняк, который смотрел на нас, не моргая, своими пустыми глазницами. Его, очевидно, готовили под снос — рядом стояло несколько тракторов, а окружавший его когда-то забор был в нескольких местах сломан.
— Смотри, какой дом! Заброшенный, что ли? Пойдём, посмотрим! — Мгновенно взбодрилась я и полезла в рюкзак за фотоаппаратом.
— Туда?! Ты уверена? — Илья попытался продемонстрировать своё благоразумие, но по его горящим глазам было отлично видно, что он в восторге от моей идеи. — Время два часа ночи, вокруг — этот чёртов бандитский Петербург… Нет, я понимаю, конечно, что это не Автово, не Купчино — или какие там в Питере самые неблагополучные районы? Но я не думаю, что стоит сейчас туда соваться. И потом, там наверняка есть какая-нибудь охрана…
— О да, в Купчино сейчас точно соваться не стоит! — Расхохоталась я. — Там никакая охрана не поможет, хотя в тех местах, я думаю, её и в помине нет. Да брось ты, пойдём! И вообще — для таких, как мы, совершенно закономерно находиться в Питере, у канала, в два часа ночи. И я считаю, что этим надо пользоваться!
Заброшенный дом, конечно же, строго охранялся. На висящей на сломанной калитке табличке я прочла: «Строительство объекта: трехэтажный торгово-развлекательный центр. Приносим извинения за временные неудобства». Почуяв чужих, за забором залаяли собаки. По ту сторону заворочался сонный сторож и сиплым, но твёрдым голосом бесстрашно спросил у бестелесной темноты: «Кто? Чего надо?» Илья приложил палец к губам и сделал знак, означающий, что мы поворачиваем назад. Я послушно кивнула, и мы на цыпочках пошли обратно к набережной.
— Проклятущий капитализм! — Проворчал Илюха, когда мы вернулись на дорогу. — Торговые центры, кинотеатры, опять торговые центры… Что-то я ни разу не видел, чтобы строили, например, новый музей. Их культурная столица, как выясняется, мало чем отличается от нашей некультурной… Слушай, у нас, между прочим, вино есть! Открываем?
Действительно — у нас же было вино, которое Илья купил ещё в Москве, где-то по дороге на вокзал. Очень хорошее, между прочим, вино — как и всё, что он покупал мне или для меня… Я кивнула и принялась убирать обратно не пригодившуюся камеру. Илья снял со спины рюкзак, поставил его на скамейку, расстегнул молнию и вытащил бутылку, завёрнутую в старенький серый свитер. Порывшись в кармане рюкзака, он достал винтовой штопор, одним движением сорвал с верха бутылки бумажную обёртку и принялся вкручивать в пробку витой металлический наконечник.
Через две минуты мы уже намного веселее шагали по пустынной набережной канала, по очереди передавая друг другу бутылку и делая по глотку из её тёмного горлышка. По телу мгновенно разлилось уютное тепло; горло, которое уже начинало саднить, успокоилось. Разговор плавно тёк, касаясь то далёких мест, в которых каждый из нас успел побывать, то кино, то музыки, без которой мы оба не представляли своего существования. Обводный канал давно исчез за нашими спинами, потянулись пустынные, строгие, чисто выметенные петербургские улицы, освещаемые всё теми же уютными оранжевыми фонарями, и всё вокруг дышало тайной и вечной, загадочной петербургской отрешённостью.
О чем же именно говорили мы тогда? Может быть, мы и вовсе молчали — слишком хорошо понимали мы друг друга, и слова просто не были нужны?.. Но как же ценно должно было быть то наше молчание или тот разговор, если мои мысли унесли меня тогда в такие дальние дали. Я шла и буквально чувствовала, как вдыхает и выдыхает обратно влажную ночь этот строгий, вышколенный, всегда готовый к приёму гостей северный город, и как хорошо ему спится, когда его не терзают ступни тысяч иногородних и иностранных туристов, сотни фотовспышек и десятки вопросов мелькающих там и тут экскурсионных групп… Я слышала, как волнуется где-то далеко, на окраине Петербурга, ледяной синий Финский залив, как глухо бьётся ожившая, встрепенувшаяся Нева в свои гранитные берега… Зрение моё, смешавшись с воображением, стало вдруг проходить сквозь стены проплывающих мимо нас справа и слева домов — и я видела, как за их мутноватыми окнами, за подоконниками, заставленными горшками с геранью, за сероватым, чуть колышущимся от неслышного сквозняка тюлем устало вздыхают старые квартиры, движутся стрелки деревянных стенных часов, как тихонько скрипят половицы и переговариваются друг с другом герои книг, стоящих на одной полке… Я вдруг явственно различила, на какой странице, заложив её бумажкой от «Мишки на севере», прервал чтение «Пиковой дамы» старый профессор из восьмидесятой квартиры, увидела чудесный зелёный абажур над столом в его тёмной гостиной — и, наконец, его самого: он лежал в постели, уже почти засыпая, и улыбаясь, вспоминал, как когда-то давно, больше полувека назад, впервые водил свою будущую жену в Мариинский театр, а потом провожал её домой по лютому морозу… В какой-то момент я увидела совсем маленького голубоглазого мальчика: он сидел на деревянном стуле с красиво изогнутыми подлокотниками, обитыми потёртой красной тканью, и задумчиво водил пальцем по скатерти, глядя на хрустальную вазу с серебряной ручкой, полную шоколадных конфет. За окном сыпала мелкая метель, но непонятно откуда взявшееся солнце заглянуло вдруг в просветлевшие окна и осветило стены, оклеенные светлыми полосатыми обоями… Кто это был — почему-то видевший всё это Илья, или этот самый, теперь уже постаревший профессор, или, может быть, мой собственный дедушка, которого я никогда не знала? И в тот миг мне как никогда стало ясно: всё, что было с нами когда-то, возможно вернуть, всё, что мы помним, способно повториться заново, воплотиться в новых вещах, возродиться в других людях и отношениях…  Словно подслушав эту мою мысль, один из фонарей, на секунду потухнув, разгорелся с новой силой, будто бы подмигнув мне, и в ту же секунду чей-то тихий голос очень отчётливо произнёс над самым моим ухом: «Всё, что когда-то привиделось, сбудется…»

К двенадцати часам дня мы, уставшие и сонные, добрались наконец до гостиницы — благо, администратор оказалась уступчивой и согласилась поселить нас на два часа раньше. Мой номер был маленьким, но очень уютным. На полу лежал тёмно-зелёный мягкий ковёр, а в окне умещался кусочек яркого сентябрьского неба, которое подпирала полуразрушенная кирпичная стена. На ней синей краской было криво выведено: «Я живу в Питере!». Бросив джинсы, футболку и свитер на стул, я наскоро смыла с ресниц тушь, сделала глоток остывшего кофе из бумажного стакана и, заведя в телефоне будильник на два часа дня, рухнула в постель, чтобы хотя бы немного восстановить силы.
Но сон не шёл. Я лежала на спине с закрытыми глазами, слушала, как шелестят на окне задёрнутые гардины, вспоминала человека, с которым рассталась год назад — и думала о том, как важно вовремя терять голову с тем, кто потерял её от тебя.
…Мы опрометью неслись по перрону Павелецкого вокзала, и Антон крепко держал меня за руку. На Москву стремительно опускалась ночь. Асфальт был тёмным, влажным и гладким, как зеркало. Впереди горели семафоры, кругом сновали люди, дул по-осеннему ледяной ветер…
Мы добежали до конца платформы, до самого электровоза, и здесь никого уже не было — ни пассажиров, ни провожающих. Зачем мы так неслись? Господи, мы, наверное, никогда не станем старше: мы же просто хотели взглянуть на то, как выглядит вокзал с другой стороны…
— А хочешь, давай уедем?! — Выпалил он вдруг, повернувшись ко мне. — Давай уедем, ну пожалуйста!
— Когда? Куда? — Не поняла я. — Ты что такое говоришь?..
— Да прямо сейчас! У тебя ведь с собой паспорт? Возьмём билеты на любой поезд, только обязательно двухместное купе, купим с собой какого-нибудь вина — и уедем!
Я растерялась:
— Да как же мы уедем, ты что? Сегодня четверг, завтра рабочий день… Мне хотя бы к десяти нужно быть на работе!
— Да чёрт с ней, с работой! — Антон ещё крепче сжал мою руку и быстро, чётко заговорил, глядя мне прямо в глаза. — Позвонишь с утра и скажешь, что заболела. А лучше — скажешь правду: что выходишь замуж — и пошли все куда подальше! Приедем с тобой в любой незнакомый город, — я понятия не имею, куда можно уехать с Павелецкого вокзала! — зайдём в первый попавшийся ЗАГС, упадём им в ноги и уговорим расписать нас немедленно! Ну, если попадётся какая-нибудь суровая тётка — дадим ей денег, и всё… Да на что мне тратить всё это, как не на тебя?! — Он похлопал себя по карману, в котором лежал бумажник. — Купим самого дорогого шампанского, снимем номер в гостинице… И проснёмся мужем и женой! Я всегда хочу быть с тобой, слышишь? — Он вдруг обхватил ладонями моё лицо и, понизив голос, зашептал. — Я всегда буду тебя любить, мне никого другого никогда не будет надо… Родная моя, милая… Ну, скажи, ты бы уехала со мной? Уехала бы?
— Уехала бы… — Повторила я, как зачарованная, его последнюю фразу. — Да, я бы уехала. Но только не куда-нибудь, а в Петербург, — я обняла его и вздохнула. — Жаль, что с этого вокзала поезда уходят только на юг — и никогда на север…
— Да плевать я хотел на все расписания! — Повысил вдруг он голос. — Я люблю тебя настолько, что, вот увидишь, сделаю так, что в Петербург мы махнём прямо с Павелецкого! Ведь нужно иногда терять голову и допускать невозможное, понимаешь? И тогда даже на выжженном поле получится вырастить дерево. — Антон шумно вздохнул и заговорил тихо и вкрадчиво. — Прости меня, прости за всё, слышишь? Пусть я дурной, пусть отвратительный — но нет мне без тебя счастья. И не была бы ты сейчас со мной здесь, на этом вокзале, не дала бы держать тебя за руку, если бы тоже не любила меня! Кто угодно мог бы так — но только не ты. Решайся!
Электровоз дал короткий, внезапный гудок. Я вздрогнула. Резкий порыв ветра со стороны вокзала ударил мне в спину, а Антону — в лицо.
— Знаешь, я действительно сгоняла бы в северную столицу, — задумчиво сказала я, глядя вдаль. — Давай возьмём билеты на пятничный ночной. Я задержусь на работе подольше, доделаю документы для проекта, а оттуда — сразу на вокзал…
— Постой… — Он схватил меня за запястья. — А сейчас как же? Сейчас мы разве не поедем?.. Ты не веришь мне?.. Ты меня не простишь?
Я смотрела на него — и думала о той девушке, которая, как я потом узнала, не так давно встала между нами. В голове звенели его слова: «Ты можешь мне не верить, но у меня ничего с ней не было. У неё пустые глаза…» Сзади и слева от нас машинист дал гудок, и послышался звук медленно трогающегося состава. Я отвернулась и стала смотреть вперёд, туда, где много-много разных путей, тускло мерцающих под огнями семафоров и дорожных прожекторов, сливались, смешивались в один… И как это странно, подумалось мне, что, если смотреть вперёд, совершенно ясно видно: какой ни выберешь путь — окажешься всё равно там, где должен быть.
Через несколько минут мы уже брели обратно к зданию потемневшего, тревожного осеннего вокзала. За нашими спинами в вязкой сизой дымке таяли красные огни поезда, удаляющегося в неизвестные нам, но кем-то обязательно любимые города. Провожающих на перроне не осталось, носильщики тоже разошлись, и только какой-то пьяница, шатаясь, с трудом шёл по платформе нам навстречу, бессвязно бормоча: «До Подольска мне… Уехать… Жена волнуется… Упустил электричку! В Подольск, ребята, как же в Подольск-то мне теперь…» Когда мы поравнялись с ним, он остановился, покачиваясь на нетвёрдых ногах, и, посмотрев на нас неясным, мутным взглядом, неожиданно глубокомысленно произнёс: «Эх, ребята, а ведь поезд-то ваш ушёл!..»

За дверью, в дальнем конце коридора, резко зазвонил телефон. Я вздрогнула и открыла глаза. Администратор, взяв трубку, стала терпеливо объяснять кому-то, как добраться до гостиницы. «Нет, других свободных номеров сейчас, к сожалению, нет», — донеслось до меня. — Завтра освободятся ещё два — молодые ребята, москвичи, уезжают…»
Я поднялась с кровати, натянула футболку и джинсы, влезла в расшнурованные кеды и, подхватив рюкзак, тихо вышла в коридор. Мне всё ещё не было понятно, какой выбрать путь, но в одном я была совершенно уверена: так или иначе, но один из оплаченных Ильёй наших номеров непременно освободится сегодня же.

2013 - 31/05/2018