О князе М. С. Воронцове и его библиотеке

Старые Годы – Крымские рассказы
№ 7 – Н.Н. Мурзакевич «Записки 1806 – 1866»
(отрывок)

Прежде чем приступить к публикации исторического материала, следует несколько слов сказать об его авторе:
«МУРЗАКЕВИЧ Николай Никифорович (21.04.1806 – 15.10.1888) – действительный статский советник. Сын священника, обучался в Смоленской духовной семинарии (1817-1825), в Московском университете (1825 - 1828) по этико-политическому отделению философского факультета; переехал в Одессу (1830), поступил на должность помощника учителя (январь 1831) в Ришельевский лицей, где служил 27 лет до выхода в отставку; профессор Ришельевского лицея по кафедре русской истории и статистики (1840-1853), директор Ришельевского лицея (1853-1857). Занимался историей, археологией и этнографией, производил раскопки, работал в архивах. Был одним из основателей, секретарем и вице-президентом Императорского Одесского общества истории и древностей, членом многих российских и зарубежных ученых обществ и академий.
С 1865 года Н. Н. Мурзакевич — действительный член Московского археологического собщества.
http://necropolural.narod.ru/index/0-385


                «О князе М.С. Воронцове и его библиотеке»

Глава XV

Наступивший 1836 год застал меня за подготовкою материалов для истории Новороссийского края, которую я думал изложить в лёгоньких газетных статейках.
Таким порядком мною были помещены в Одесском Вестнике (газете, учреждённой в 1820… г. графом Воронцовым):
1) О заселении Новороссийского края, № 1;
2) Краткая история древнего города Херсона, № 3-4;
3) Ещё о заселении Новороссийского края, № 15-16;
4) О чеканении монеты в Крыму, № 30;
5) Археологическое известие о надписи, отысканной вблизи Очакова, № 42;
6) О присоединении к России Очаковской земли, № 43.
В одно со мною время стал исключительно заниматься историей Новороссийского края А.А. Скальковский. Кирьяков вместе со мною рекомендовал его вниманию Фабра, а этот представил составленный им план учёного путешествия по архивам Новороссийского края для собрания исторических материалов графу М.С. Воронцову.
Просвещённейший вельможа своего времени не только благосклонно принял проект Скальковского, но и снабдил всеми пособиями: рекомендациями местным начальствам и деньгами.
Увидев, что замышленное нами не говорится на словах, но начинает исполняться на деле, и передав Скальковскому всё, что было в моих руках, я направил досужее своё время на другой путь.
В вакационное время я вознамерился посетить Крым.
Начальный путь мой на дурном пароходе «Наследник», сопровождаемый морскою зыбью, ознаменовался сильною морскою болезнью до такой степени, что я было дал себе обещание никогда по морю не плавать, но новость предметов, горы, которых я до сего не видел, и, наконец, разнообразие великолепной крымской природы уничтожили сделанное обещание.

Начав путь свой с Евпатории, я продолжил его через Симферополь, Бахчисарай, Севастополь, Южный берег, Феодосию до Керчи. Виденное и замеченное по пути я напечатал в следующем (1837 г.), под заглавием «Поездка в Крым в 1836 году», в журнале нашего министерства, в книге XIII, стр. 625 – 691.
В Бахчисарае я возобновил знакомство, начатое в Киеве, с ректором киевской духовной академии – архимандритом Иннокентием, автором «Страстной седмицы» (Иннокентий (Борисов), впоследствии епископ чигиринский, а позже архиепископ херсонский и таврический, - известный духовный оратор).
А в Ялте снова съехался с М.А. Максимовичем (Михаил Александрович Максимович – ректор и профессор университета св. Владимира, ботаник, литератор и собиратель южнорусских песен), в это время ректором киевского университета.
В Ялте же, вместе с Максимовичем, был представлен Таврическим губернатором А.И. Казначеевым только-что приехавшему из Одессы графу М.С. Воронцову.

Встреча татарами графа была радостная и непринуждённая. Заметно, что они чувствовали и понимали ту защиту, которую им оказывал граф против высасывающего их плоть и кровь земского и уездного начальства.
Осмотрев внимательно Южный берег и в особенности Керчь с её бесчисленными курганами, разрываемыми в это время самым нелепым образом самозваными археологами Ашиком и Карейшею, я возвратился оконечностями берега, начав от Феодосии и Судака до самой Алушты.
Здесь с Иннокентием и Максимовичем был условлен наш съезд, чтобы затем вместе обозреть собственно, так называемый «Южный берег», начинающийся от Алушты и кончающийся Байдарскими Воротами. Но различные цели наши расстроили все предположения; посему я один направился на Байдары.
                ***

В проезд мимо Алупки, чрез посредство сопутствовавшего мне почт-инспектора П.Д. Крупеникова, я получил приглашение графа Воронцова прийти к нему.
Но одежда моя от пути и лазанья по руинам была в таком состоянии, что я не решился в ней явиться и потому просил извинения чрез посланного ко мне чиновника Фацарди.
Повторное приглашение я должен был исполнить.
В поношенных сапогах, в истёртом сюртуке и проч. я предстал в старом алупкинском доме в блистательное общество.
Несмотря на это, встреча хозяина отличалась таким радушием и благосклонностью, что на меня было обращено общее внимание. Я был представлен графине Елисавете Ксаверьевне, Ол.Ст. Нарышкиной и графу Ив.Ос. Витту.
Целый час граф Воронцов провёл со мною в расспросах: где был и что видел?
Тут я доложил графу, что следует не только списать и перевести по-русски все находящиеся в Бахчисарае ханские надгробные надписи, но и издать их.
Граф с особенным удовольствием принял как это предложение, так и другие, касающиеся мер сохранения местных памятников. Тогда же было поручено списание бахчисарайских надписей состоявшему при графе переводчику восточных языков А.А. Борзенко.
Вечером, ещё часа полтора, граф почтил меня своим разговором.
Здесь я узнал редкое качество графа Воронцова: сколько-нибудь полезным людям не надлежало искать покровителей для представления ему. Он сам их отыскивал, сближался с ними и затем неизменно оставался одинаково расположенным к ним.

В последующей моей жизни обстоятельства сближали меня со многими «сильными мира сего», у которых я всегда встречал внимание и почёт, но я никогда ни в ком не находил той душевной простоты, соединённой с теплотою сердца, какою был одарён граф Михаил Семёнович. Таким для меня он оставался по день его кончины.
          
Когда зимою граф возвратился в Одессу, то на другой же день послал за мною. Снова завёл он речь о Крыме и его древностях и от них перешёл к древностям кавказским.
Смешным себя показал профессор Нордман: вмешавшись в разговор, расхвастался о поездке, сделанной в 1833 году с ботаническою целью по восточному берегу Чёрного моря, и, войдя в жар от опасностей (мнимых), им встреченных, разболтался до того, что будто бы он в Илори и Драндах видел церковь, существующую уже «две тысячи лет». Граф, улыбнувшись, заметил: «значит до Р.Х.?», - прекратил с ним разговор.

6 декабря (1836 г.), на блистательном бале, которым открывались зимние увеселения, граф почти два часа имел разговор со мною об архитектуре древних церквей. После этого граф почти еженедельно, за чем-либо стал приглашать меня к себе по утрам в кабинет, независимо от обедов и вечеров.
Чтобы более не возвращаться к графу, скажу здесь всё, что о нём знаю.
                ***

Из частых сношений с графом М.С. Воронцовым я приметил в характере его врождённую доброту, доходящую иногда до слабости. Ею-то пользовались наглецы и нахалы, какими были: П.Я. Марини (побочный сын князя В.П. Кочубея), О. Рено, А. Ашик, Э.С. Андреевский (домашний доктор с 1830… года) и др.
Они выканючивали себе деньги, чины и кресты, так сказать, за «здорово живёшь». Вот образчик, как это бывало.
Однажды г. Марини пожелалось какого-то креста, что граф старался вежливо отклонить. Но, неуступчивый Марини, изготовя написанное представление, явился с ним в кабинет графа. Тот, желая избавиться, ушёл в сад, куда и Марини последовал, и там снова просил подписать. Озадаченный граф, затруднить нахала, спросил: «как же, любезнейший, я подпишу?»
Марини подставил спину, и граф подписал.
Так рассказывали мне в своё время: se non e vero, e ben trovato! (перевод с итальянского: "Если это и не правда, то хорошо придумано").

Снисходительность и необычайное терпение при выслушивании, каких бы то ни было разговоров, просьб или жалоб были примерные.
Каждый чиновник смело мог прийти к нему и объяснить своё недоразумение или промах, и граф прехладнокровно говорил: «в таком случае, любезнейший, это надо уладить так!»
Трудолюбие его было беспримерное: работал с 6 часов утра и до 5 пополудни.
Мнения по важным предметам, обширные проекты, как-то: о пароходстве, о каменноугольных приисках, введение в топливо антрацита, о внутреннем каботаже, о вольных матросах, о трапезундской торговле и т.п., все письма буквально были диктованы самим графом. Секретари его, С.В. Сафонов, М.П. Щербинин (домашний «потешный»), барон А.П. Николаи, были ничем более, как скорописцами.
Граф продиктовав проект, записку или что иное, сряду часа три, переходил для отдыха к другому занятию: разговору с пришедшим лицом, а на другое утро, спросив: «на чём стали?», продолжал начатое.
Зато только крайняя нужда могла заставить графа работать после обеда, который был обыкновенно в 5или 6 часов.
Самая прогулка его, пешком или верхом, по городу служила Одессе на пользу.
О всяком замеченном непорядке тотчас сообщал он, кому следует, и город видимо во всём улучшался.
Советы и возражения граф любил выслушивать и по ним принимал решения, но только тогда, когда они делались наедине.
Противодействий его планам и целям не терпел. Противников не щадил.
Нарушения общественного приличия, жестокого обращения с низшим классом и отъявленного взяточничества не выносил, равно и презрения к установленному порядку.
Генерал-лейтенант Загряжского и майора Иванова, за нарушение карантинных и таможенных правил, преследовал настойчиво и тогда только успокоился, когда их выключили из службы.
В целые десятки лет граф однажды вышел из себя, поймав дежурного штаб-офицера Семякина на неточном докладе, он швырнул ножницами и выгнал его из кабинета. Впрочем, при увольнении дал такую рекомендацию, что Семякин вскоре получил в командование полк, а теперь состоит на очереди командования корпусом войск.
Простота в обращении и одежде (любил носить Нарвского егерского полка сюртук), скромность и застенчивость составляли черты замечательные. Зато скрытность и долгопамятность добра или зла были ему прирожденны и долговременны.
Граф, если составил о ком-либо хорошее или дурное мнение, то надо было слишком много времени и настояний, чтобы он изменил прежнее понятие.
Щедрый на добрые и полезные дела, а также поощрения, граф в домашнем быту был расчетлив и хозяин добрый.
Всему была справедливая мера и вес!
Сверх еженедельных (в Одессе) зимою вечеров и нескольких великолепных балов, бывали у него еженедельно два обеда: к нему приглашался по очереди весь город. Но когда случались лишние гости, утром приглашённые, то граф лично озабочивался их приборами и вином, по вкусу. Довольство и непринуждённость господствовали у графа повсюду.
Семейный его слуга получал к обеду по бутылке крымского вина, холостой полубутылку и приличное помещение.
В Алупке, где граф большею частью проводил лето и осень, сиживало за обедом от 70 до 120 особ. После обеда гостей накрывался другой стол – для прислуги.
Каждый «приглашённый» гость в Алупку имел две комнаты и третью для слуги. Сюда подавали чай или кофе, завтрак, но к обеду и вечернему чаю надлежало приходить в общую столовую и время проводить вместе с хозяевами.
Для прогулок «гость» имел экипаж или верховую лошадь.

Граф вёл ежедневный журнал, который утром писал по-английски.
Независимо от многих библиотек, бывших у него в С.-Петербурге, Москве, Мошнах (Киевская губ.) и Алупке, в Одессе была главная: она состояла из сочинений по политической экономии, географии, статистике и путешествий, новейших, частию на английском языке, но более на французском. Все хорошие сочинения русские доставлялись в нескольких экземплярах, для всех библиотек.
Находилась, возле большого кабинета, где он постоянно работал, - комната, наполненная шкафами по всем стенам с хранящимися в них рукописями. Это были дипломатические, финансово-экономические бумаги, проекты, доклады, письма, сочинения, собранные канцлером и министрами графами Воронцовыми и княгинею Е.Р. Дашковой, во время их служения.
Имелось достаточное число старинных рукописей русских. Между ними я открыл впоследствии: «Псковскую судную грамоту», дотоле неизвестную, и подлинные «письма царевича Алексея Петровича».
В эту комнатку граф дозволял входить только исключительно мне одному и там заниматься.

                ***

Как граф (с 1845 года князь) дорожил этим собранием, вот сему доказательство.
Военная угроза с запада Европы уже стягивалась над черноморскими русскими берегами. В числе многих других писем, которыми издавна удостаивал меня князь Михаил Семёнович, всегда на них подписывавшийся (пропуск), так писал он мне из Тифлиса, от 1-го февраля 1854 года: «Княгини (Елизаветы Ксавериевны) воображению представляется, что в одесском доме нашем может случиться пожар, первою жертвою которого будут наши фамильные бумаги и манускрипты, имеющие столько исторического значения, и поэтому желает, чтобы всё это было сложено в особые ящики и поставлено в безопасной для этого части дома.
Хотя я подшучиваю над её неосновательным страхом и не верю, чтобы мог случиться пожар в доме, не имеющем жильцов, однако, действительно, очень жаль было бы потерять эти бумаги, столь интересные для нас и для будущего. Поэтому обращаюсь к вам с покорнейшею просьбою, оказать Шпигановичу (управляющему домом) дружеское содействие к собранию и укладке всех моих манускриптов, в особые ящики, в таком порядке, какой найдёте лучшим, и при особых описях, что в какой ящик положено.
Затем мне остаётся просить вас, не говорить об этом предмете никому, потому что эта самая обыкновенная вещь при нынешнем тревожном состоянии Одессы может дать повод к каким-либо толкам и заключениям. Вы сами видите, что и все наши вещи, не мало стоящие, оставляем там, и одни лишь бумаги, не имеющие цены для других, но важные для нас, желаем сохранить в том самом доме.
Прощайте, любезный Николай Никифорович, и верьте моей преданности.
М. Воронцов».

Укладку манускриптов в ящики я начал 15-го марта и кончил к 1-му апреля. 10 апреля сотни ядер пронеслись через дом князя, господствующий над одесскою практическою гаванью, где была «батарея Щёголева». Несколько конгреговых ракет увязло в стенах дома, и сеновал уже загорался.
Ящики с манускриптами, числом 17, были опущены в подземную мину. Прочие богатства дома: библиотека, картины, серебро – оставались на своих местах.
Просвещённый вельможа не дорожил убытком свыше, чем на миллион руб. серебром, но спасал сокровища истории и науки со свойственным ему великодушием.

_____
Источник:
журнал «Русская Старина», 1887 г., Т. 57, апрель. С. 138 - 144

ШТРИХ:
Из Дневника А.С. Пушкина (1834 г.)
8 апреля.

«Я простился с Вольховским, который на днях едет в Грузию. Болховской сказывал мне, что Воронцову вымыли голову по письму Котляревского (героя). Он (т. е. Болховской) очень зло отзывается об одесской жизни, о гр. Воронцове, о его соблазнительной связи с О. Нарышкиной etc. etc. — Хвалит очень графиню Воронцову».


Источник: