День Второй. Часть Вторая. 2

********

Было слишком жарко для такого дня. Хотелось дождя, холодного ветра, но вместо этого солнце раскалило Москву. Город собрался у нашего театра. Места было мало, теснота и жара угнетали. Мы знали, что когда-нибудь этот день настанет. Но в тоже время не верили, что Егоров однажды не сумеет спастись. Раньше ему удавалось договариваться со смертью. Но теперь она отказалась играть на его стороне.
В его уходе ошеломило именно это: борьба закончилась поражением Егорова. Поверить в такое было трудно, ждали, что вот он сейчас встанет и скажет: «Бросьте, ребята, я пошутил»…
Солнце удваивало усилия. Но мне ни о чем не думалось. Только угол гроба давил на плечо.
На кладбище было слишком много цветов, речей, вообще – суеты. Я ничего не слышал, только стоял и смотрел, как увеличивается количество цветов. Когда включили магнитофон, и все пространство вздрогнуло, оглушенное сорванным голосом Егорова, мне вдруг захотелось сейчас оказаться у Славы, чтобы помолчать с ним. И туман на глазах возник при мысли, что Славы тоже нет. И эта двойная несправедливость вызвала во мне раздражение и глухой протест против этих бесконечных ненужных речей, громыхания песен.
– Пойдем отсюда, – сказал я Дине.
– Разве можно? – испуганным шепотом спросила она.
– Можно. Никто не заметит.
Она взяла меня под руку, и мы побрели к выходу с кладбища. За воротами тоже стояла толпа.
Я шел с любимой женщиной, мы с Егоровым не были друзьями, но меня преследовало ощущение, что я остался один. Как в пустыне. Кругом пески, пески, и горячее солнце над головой. Такое, что даже на небо не взглянешь: глазам больно. Я был уверен, что будь со мной Слава, все прошло бы менее болезненно.
– Мы посвятим ему спектакль, – сказал Любавин на следующее утро. – И назовем его именем.
Притихшая труппа, еще под впечатлением от вчерашнего, молчала. Пока в этом молчании было согласие, но совсем скоро оно измениться. Но об этом еще никто не подозревает.
– Наверняка нам запретят его играть, но мы будем, им назло! – последние слова он сказал тихо, точно «они» подслушивали под дверью.
– Останься, – попросил он меня, когда все стали расходиться. Он закрыл дверь за последним и повернулся ко мне:
– Я хочу, чтобы ты написал сценарий этого спектакля.
– Почему?
– Никогда не спрашивал, а тут вдруг спрашиваешь?
Он прав. Раньше я сочинял с удовольствием, и мне льстило, что он ценит во мне писателя.
– Больше некому. Среди нас всех ты один владеешь пером. А привлекать посторонних я не хочу. Ты и сам это понимаешь.
Опять прав: я понимаю. Егоров слишком много значил для нашего театра. Его обожал народ, но в этих стенах мы считали его своим.
Любавин продолжал:
– Егоров был поэтом. Прежде всего. С поэзией у нас на «ты» только ты, прости за каламбур. Стихов не пишешь, но удивительно их чувствуешь!
Это он не комплемент сказал, он их не терпит, это он факт констатировал.
– Мне надо собраться с мыслями, – попросил я.
– Это понятно. Собирайся. Но не долго, ладно?
– Ладно, – пообещал я.
И я пошел сочинять. Но мне не сочинялось. Надо было сосредоточиться на Егорове, но в голову лезли цитаты из речей на похоронах, костные и слишком литературные. Неожиданно я понял, что в чем проблема: думая о Егорове, я думаю о Славе. Вот я и решил, что горечь от утраты Славы я и вложу в сценарий спектакля. В конце концов, они оба были поэтами, пусть даже Егорова знала вся страна, а Славу только его друзья. И тогда мне стало легко, слова сами ложились на бумагу, потому что мне нечего не приходилось выдумывать. Я безбоязненно вынимал из души камни, все равно это приняли бы за поток воображения. В сущности, я обращался к Славе, минуя Егорова, и думаю, ни тот, ни другой на меня не в обиде. Мне слишком давно надо было высказаться, и такой шанс упустить нельзя. В сущности, этот спектакль был моим тайным монологом, и я точно знал, что никто не раскроет этот секрет.
Когда сценарий был закончен, и я принес его Любавину, я готовился сказать ему, что не уступлю ни единого слова, если только у него возникнут замечания. Но ничего не пришлось отстаивать, никаких замечаний он не сделал, и сказал:
– Молодец. Я не ошибся, что поручил это именно тебе. Потом раздумчиво прибавил:
– А я и не знал, что Егоров так много значил для тебя. Вы ведь не были близкими друзьями.
– Не были, – подтвердил я.
– Но ты пишешь так, будто были. В смысле переживаний, я хочу сказать.
«Потому что ближе Славы у меня никого на свете не было, нет, и не будет».
Труппе мой сценарий тоже очень понравился. С энтузиазмом начали репетировать.
Жара немного отступила, стало легче дышать. Боль утраты притупилась, когда мы занялись привычным делом.
Премьера состоялась несколько месяцев спустя. Как и предвидел Любавин, спектакль пытались запретить, но мы отважно сражались и отстояли его, еще не ведая, что это единение и сплочение труппы – последнее перед расколом.