Закон омерты

За ночь придорожный щебень измучил спину до немоты, до отключки почти, острым твёрдым углом простреливая лагерную робу. Кандауров пошевелился, отыскивая в уголках одежды крупицы уходящего тепла. Он неловко подмял руку и закусил губу, удерживая рвущийся наружу стон. Боль, приутихшая было, но вновь растревоженная, толчками растекалась от выбитого предплечья вдоль правого бока. Кандауров поднял глаза к низкому небу и заглянул в него - пристально, будто ища поддержки. Небо смотрело на Кандаурова сонно и равнодушно, лишь восточным краем затеплившееся едва, забившееся тонкой рассветной жилкой.
"Свобода, - подумал Кандауров, - воля. И все тропинки теперь в одну сторону: конвойника ухлопать, это стенка, точно. Жаль мальчишку, сам нарвался, высунулся, я ж только на испуг шмалял".
Конечно, в жизни Кандаурова вариант мгновенного перехода от бытия к небытию не то чтобы не исключался - прошивал красной нитью большую часть пёстро прожитых им лет, но свыкнуться с возможностью подобного исхода он так и не сподобился. Бытия уже давно не было, но небытие пугало - огромностью своей, непостижимостью. Необратимостью... И всё равно, всё равно лучше уж спиной, грудью, поджарым гранёным телом на горячие оперские пули, чем унизительный, в затылок, финал среди бетонно-решётчатого безмолвия. Свердловско-тобольского какого-нибудь. Безвестностью, планомерностью своей унизительный - не на людях под команду: "Целься!", а в глухом тюремном тупичке, вяло и бесшумно.
Заметно посветлело. Дымно-розовая волна накатывала с востока, и первый утренний ветерок, пронзительный, стегнул Кандаурова по щетинистым скулам. Защёлкали твёрдые от пыли листья карагача, в котором лежал Кандауров, и прямо у него над головой пролепетала что-то ранняя птаха.
Кандауров перевернулся на живот. За рекой лежало правобережье, дрёмное в этот час, означавшее для него свободу. Но единственный путь - через мост - наверняка был перекрыт. Даже отсюда, из нехитрого своего укрытия Кандауров мог разглядеть развёрнутый под углом автобус, на две трети заградивший проезжий габарит.
Кандаурова ждали. ОНИ тоже понимали, что у него нет другой дороги; они были спокойны и могли ждать - само время работало ни них, получало твёрдый оклад, пайковые и носило форменное обмундирование. Странно, но Кандауров никогда не испытывал к НИМ ненависти: он был неплохим игроком и понимал, что те, кто играет против него, тоже не любят бывать внакладе и никогда не бросят карт на середине игры.
Да, они сегодня медлили: то ли и в самом деле побаивались его вооружённого, втянутого в мокрое, то ли просто понимали, что деться ему некуда и хотели действовать наверняка. А на свету с насыпи такую удобную мишень как Кандауров трудно и придумать. На жёлто-сером щебне его лагерная формянка просто сама закричит: "Вот я!" и безнадежно выдаст любому беглого зэка.
И то-то будет радости у салаг-краснопогонников, впереди себя пускающих собак и осторожно раздвигающих стволами автоматов придорожные кусты, - это же не Кандауров, это отпуск двухнедельный, такой доступный, лежит в карагаче, очередная лычка и, может статься, какая-никакая медалька завалящая.
"Ну, это уж дудки! - Кандауров, морщась, вытащил из кармана пистолет, снял с предохранителя и щёлкнул затвором, досылая патрон. - Медальку ту, хлопцы, ещё заработать надо".

Колыхнулся и загудел воздух над разбитым шоссе, разбуженный подползающей к повороту машиной. "Тяжело идёт, - отметил Кандауров, - груз под завязку. Это не ИХ машина".
Их машины всегда летали легко. Даже в гору, даже со взводом солдат в кузове, они шли на подъём без натуги, урча уверенно и сыто.
Теперь у Кандаурова был шанс, может быть, единственный - зыбкий шансик заложить неожиданный вираж и уйти от охотников. Передвинув пистолет на поясе вправо, чтобы можно было достать его здоровой рукой, он выдохнул, как перед стопкой, и выкатился на дорогу к самой морде карабкающегося в гору грузовика.
Кандауров стоял посередине шоссе и ждал - без вызова, но уверенно, не как проситель. Руки старался держать на виду, чтобы лишний раз не нервировать водителя.
В этих краях, принявших и воспитавших добрую дюжину поколений каторжан, закон омерты, закон молчания знали не хуже, чем на Сицилии. Две сотни лет здешние поселенцы - почти сплошь бывшие острожники или их потомки, каторжане в квадрате, кубе и других, более высоких степенях, - воспитывались на том, что любой вступивший в конфликт с государством, бегущий от его цепких лап, - это один из них, это свой, это враг властей. Помогать беглецам у местных почиталось священной обязанностью. "Беглым выдачи нет!" - гласил неписаный закон.
Две сотни лет бились власти за торжество и главенство своих законов и вроде бы уже добились своего, но и по сей день впитанный у тёплой материнской груди, доставшийся по наследству и до поры дремлющий в генах инстинкт, седьмое чувство бывших сидельцев, оказывается куда сильнее вновь приобретённого: "Беглым выдачи нет!"
"ЗИЛ" - молоковоз качнулся, тяжело присев на передние колёса, ухнул и замер, на ладонь не дойдя до стоящего у него на пути человека. Водитель - одних примерно с Кандауровым лет, крепкий и полновесный, как окатанный голыш, - высунулся из кабины. Одну руку он козырьком приложил ко лбу, будто бы навстречу не взошедшему ещё солнышку, другую держал на коленях и вроде примеривал там монтировку.
- Ну? - спросил водитель. Хорошо так спросил, без напряга или противной дрожи в голосе.
Кандуров молчал.
- Ты чё, паря? - на этот раз водительские интонации отчётливо звякнули металлом, не сталью ещё, но чем-то гулким, бронзовым. Кандауров почувствовал в его взгляде из-под ладони что-то такое... Какое-то ощущение опасности, которое исходит от сильного матёрого зверя.
- Мне надо на ту сторону, - сказал Кандауров.
- Так это тебя, что ли, ищут? - расслабляясь, поинтересовался водитель. - Ясно, тебя, кого же ещё. Патрули здесь будут минут через двадцать, около переезда колонна стоит, а мост перекрыт... Да, влип ты, паря, - посочувствовал он Кандаурову, - крепко влип. Видать, густо замутил, наворочал дел.
- Наворочал, - согласился Кандауров.
И повторил:
- Мне надо на ту сторону.
- Да ладно, не дави ты на гортань, - огрызнулся водитель, - дай-ка соображу.
- Значит так, друг. Предложить могу одно: ты раздеваешься и лезешь ко мне в ёмкость. Только учти, там десять тонн при плюс восьми по Цельсию. Ехать в позе "зю", прослойка воздушная сантиметров восемь. Под люком около тридцати. Судорога там, или задыхаться начнёшь, твоя печаль, я из-за этого у хозяина гостевать не собираюсь. Понял? Короче, вот Бог, вот порог, устраивает - полезай, на "нет" и суда нет.
- Устраивает.
"Ствол давай", - водитель протянул руку за пистолетом. Кандауров отрицательно покачал головой.
- А, чёрт с тобой, малахольный, - водитель отвернул на люке барашки и откинул крышку, - лезь.
Темно. Темно и гулко в цистерне. Машина идёт рывками по разбитой дороге и десять тонн ледяного молока тяжело ударяют Кандаурова в грудь. Кандауров нащупал на гладкой крышке люка выступающую пластину и уцепился за неё, поджав ноги. Держаться стало легче. Пистолет Кандауров зажал в зубах.
Дорога пошла ровнее и трясти стало меньше. Кандауров догадался, что машина въехала на мост. Водитель сбавил ход. Ещё. Остановился. "Пост, ОНИ", - понял Кандауров. Он с трудом разжал пальцы, отпустил крышку, взял оружие в правую руку и, окунувшись по горло в молоко, отполз к задней стенке цистерны.
Вспомнилось вычитанное однажды в каком-то журнале: в такой температуре  человеку можно выдержать не более десяти минут. Потом смерть. Десять минут, должно быть, уже прошли. До темноты в глазах ломило застывшие суставы, а на ознобную дрожь просто не хватало сил. "Вот не знал, что воздух может быть таким густым, - пронеслось в мозгу, - не знал. Надо напрячься, выдохнуть, - всё, сколько есть. А вдохнуть... Не могу вдохнуть. Как же это?"
Он откинулся спиной на обжигающую металлическую стенку, а руку с пистолетом опустил на затылок. "Жить, - простонал Кандауров, - жить хочу! Жи-и-и-ть..."

Молоденький сержант, не торопясь, разглядывал документы. Ещё трое - в бронежилетах, с короткоствольными автоматами на боевом взводе, - стояли чуть в стороне.
- Ага, значит из Горловки едем?
- Ну из Горловки.
- В Заозерье?
- Ну.
- Ты мне не нукай! Везёшь что?
- В путёвке всё написано, - пожал плечами водитель.
- Что в путёвке написано, я и без тебя знаю... И в самом деле молоко? - как-то по-детски обрадовался сержант.
- Сливки взбитые.
- Ну ладно, гастрОном, - сказал сержант, теплея, - налей-ка немного. Сможешь? А то, понимаешь, подняли ночью по тревоге, не то что пожрать, без чаю даже. Стоим четвёртый час на пустое брюхо.
- Чего это я гастронОм? - обиделся водитель, - налить налью, а тара ваша.
- Акиншин, принеси-ка ему банку.
- Ты пока ехал никого не видел?
- А кого я должен был увидать?
- Из наших подопечных никого?
- Опять, что ли, кто-то ноги сделал? - равнодушно поинтересовался водитель.
- Да подорвал тут один.
- Не-а.
Подошёл с банкой Акиншин. Водитель вскарабкался наверх, склонился над люком и поискал глазами Кандаурова. Не найдя, громко угукнул и, зачерпнув молока, передал банку сержанту. Тот сделал через край несколько крупных глотков и стёр с губ белый пенный след. Отдал банку товарищу, ухнул довольно:
- Ух ты, прям зубы ломит!
- Ты из местных, что ль? - спросил у водителя.
- Ну.
- А с вас, чертей, спрос ещё тот: хоть и видали кого, всё одно нам не скажете. Так?
Водитель неопределённо буркнул и сплюнул под ноги.
- Чёрт с тобой, проезжай в своё Заозерье. И спасибо за молочко.

Не доезжая посёлка, молоковоз съехал на обочину и остановился, отвернув в небольшую тополёвую рощу. Водитель вышел, постучал по цистерне: "Эй, ты как там, живой ещё?" Ответа не было. Прыжком забрался наверх, рывком откинул крышку: "Эй!"
Тут он увидел искорёженное судорогой лицо Кандаурова. Живыми на нём были только глаза - сухие, бесслёзные, страшные.
Из-за сведённых челюстей Кандаурову приходилось дышать сквозь зубы. Он со свистом втягивал воздух, который на выдохе прорывался наружу с хриплым бульканьем, пеной пузырясь на губах, будто газ на болоте. Кандауров приподнял навстречу водителю руку и, как в глубокую шахту, провалился в небытие.
Помянув Богоматерь, водитель нырнул в горловину. Он подхватил Кандаурова подмышки и осторожно вытолкнул наружу.
Очнувшись, Кандауров увидел, что лежит в кабине молоковоза, завёрнутый в водительские телогрейку и свитер. Сам водитель стоял на ступеньке и, раздвигая ему ложкой зубы, вливал в Кандаурова немыслимой крепости самодельное пойло. Всё тело у Кандаурова горело, словно по нему битый час возили наждачкой.
Кандауров поперхнулся глотком самогона, откинул телогрейку и приподнялся. Через всю грудь полосами шли багрово-коричневые ссадины.
- Где это я так? - удивился он. По-доброму оскалившись, подмигнул водителю, - ты, что ли, меня угостил?
- Так ведь ты, паря, вроде, того... дохлый был. Вот я и растёр тебя суконкой, по-нашему, пока ты нормально дышать не начал, - объяснил тот просто. - Только вот пистоль я у тебя отнять не смог. За жизнь бы ты цеплялся, как за него, хоть с рукой вырывай. Да, ещё это... у тебя плечо вроде выбито, так я стянул его потуже, должно отпустить, чуть полегче будет.
- С благодарностью, - откликнулся Кандауров.
После  т а к о г о, да ещё с долгой отвычки, с трёх глотков самогона он слегка захмелел и теперь ловил подзабытое ощущение. Щипало язык и обожжённые алкоголем дёсны. Кандаурова повело.
- Ты - человек! В следующий раз встретимся, увидишь, я умею благодарить.
- Тоже мне мильёнщик нашёлся! - почему-то разозлился водитель. - Благодарить он умеет! Лучше скажи, податься-то есть куда?
- Есть, - неохотно ответил Кандуров. Так ответил, точно выбитый зуб выплюнул.
- Понятно. Есть так есть. На-ка вот, надевай мою ремонтную спецуху, не модняче, но всё получше твоей.
Несмотря на то, что были они примерно одного роста и сложения, водительская спецовка обвисла на Кандаурове обильными слоновьими складками.
- Ничего, отъемся, - пообещал Кандауров.

Он опустил пистолет во внутренний карман куртки.
- Эй, не знаю как тебя... - окликнул его водитель. - У вас, вроде, лишних вопросов задавать не принято, но ты чего натворил-то? Бомбу, что ль, под начальника подложил?
- Это моё дело, - серьёзно ответил Кандауров.
- А-а-а... Ну ладно, как хочешь. Меня, между прочим, крестничек, Витькой зовут, Филимоновым. Витёк, значит. Если что, в Заозерье найти раз плюнуть. Любой знает, Филимон с молочки.
И, стоя уже на подножке, спросил:
- Слушай, а вот если бы... ну, если... словом, ты бы и меня мог? - пальцами он изобразил как нажимает на курок.
- Мог, - кивнул Кандауров.
Хлопнув дверцей, Витёк плюхнулся на сиденье и заскрежетал стартёром.