Ветераны опг

                ВЕТЕРАНЫ ОПГ, очерк
                (КУБИКИ. Приложение  к Фразе Дня)

                ПЕРВЫЙ

Случилось так, что запараллелились между собой обычные, типичные бандиты рубежа тысячелетий, плюс-минус десять лет, люди «среди нас». Но первый, как говорили, убил своего отца. Прибил в подъезде. Тёмное дело, бытовое, доказать можно – если нужно. Как-то отбился: юлил, отсиживался, и милиционерша-любовница сигналила об «облавах». Замялось.

В  девяностых расхристанных он делал «телодвижения» в духе эпохи и, в результате, удачно переместил в столицу всю семью. Раздербанили какую-то общагу. Приватизировали, поделили на квартиры. Реконструкция. Ещё лужковской была Москва. Говорил с восторгом,  что москвичи любят этого «в кепочке», не  дай бог!  Сиротливо, что ли,  русской душе без богов, не на медведя же молиться.

Родил всего трёх девчонок «перпендикулярно» – и пацана параллельно. Тогда две его подружки одновременно забеременили – и дважды по радио на городском Фестивале Песни, с интервалом в три дня, объявили об отцовстве популярного басиста ансамбля «Бирюльки».  Он выбрал одну, она почему-то перевесила - и бросил другую, с сыном. На обеих сразу не женишься. Вторая и без него всплыла, как субмарина, стала «полковницей», а сынок, которого он всё же узрел восемнадцать лет спустя, по виду  обещал не уступать ни в чем родителю.

Лояльна пока оставалась к нему только младшая  дочка. Старшие, особенно первая, «фестивальная», давно заняли сторону матери, которой по-человечески он надоел хуже горькой редьки. Семья сразу выжала его из Москвы, потому что дело он сделал, а долго терпеть  рядом такого типа (так и со «вторым») - невозможно. В них скоро вылазило звериное нутро, шерстью наружу, они и сами маялись меж людей… И в перерывах между бурной коммерческой деятельностью пили как звери.

Он вернулся туда, откуда отправлял вагоны с лесом. Падение бывшего гитариста было временным. Столичная семья продолжала требовать  алиментов от отца-«купца».  И он их «изыскивал».

Оба из «кубика», Эдиповы детки, в силу воспитания, крепкой женской руки в детстве, служили только законной жене, семье. Подобно купцам первого поколения, промышлявшим разбоем ради спеси домочадцев, они в  собственной семье жили «отрезанным ломтём» - потому что руки в крови и совесть, черная как уголь, не слишком совместны с миром обывателей.
 
                ВТОРОЙ

Другой, лет на  десять младше первого, начал с того, что подорвал  в третьем классе школьный унитаз, поддавшись по склонности натуры на провокацию старшеклассников. Отмылся, выдохся, схлопотал вдобавок от матери и ничуть не переживал. Крещение  состоялось. Продолжил тем,  что сломал девочке ключицу во время игры, потому что в упор не видит других. Отец его, осетин,  вышел во двор и громогласно обвинил  «подружку». Не там стояла, дразнила мальчугана, и вообще, лучше бы дома сидела! Пострадавшая сторона никуда не жаловалась, а жаль. Наглядный  урок справедливости наоборот.

Но Жоров не нуждался уж в уроках, школу негодяйства он закончил экстерном. Отец это понял попозже. И прочие мелкие подвиги числилась за ним до совершеннолетия. Главное, он умел оценить обстановку, быстро бегал и ловко прятался. Было дело, он направил двух здоровых чуваков по  ложному следу, а сам встал за деревом в школьном саду, сотрясая крону  своей дрожью. Потом Жоров веселился над приятелем, которого отмутузили вместо него. «Зато  я живой!» - рефрен его жизни.

В армии, на береговых «учениях» в экваториальной  стране, солдат Жоров убил наповал двенадцатилетнего мальчика на пороге его дома, расстреляв всю обойму. Не отличил деревянный автомат от калаша. A la guerre comme ; la guerre.
- А я что, умирать должен  был?! Мне девятнадцать было! А если бы  у него настоящий был? Мне думать некогда было…
- И потом?..
- Чё потом, я дальше побежал, через их двор, не останавливался. И всё. Потом мать его пришла на командный пункт…

Разжаловали ефрейтора в рядовые. Командир с ним говорил пять минут: пи-пи-пи… Замяли дело. Рядовой выбросил все свои красивые значки, только на фотке и остались.

Жоров неудержимо рассказывает о мальчике. Такое не замалчивается… Как будто это особая «гордость», важность, знак отличия - забрать чужую жизнь.

(Александр: «А я здесь человека сбил два года назад… Насмерть. Он, дурак, вылез за  ограждение, через дорогу побежал… Вечером… Да я нормально ехал, как все, не тащился… Ничего мне не было… У меня отец тогда в милиции работал…»

Евгений: «Твоего шефа, может, в тюрьму посадят… Я человека убил… Сейчас суд идет. У меня хоть адвокатша своя -  троюродная  сеструха, крутая. Пилячка. Люба Пиляк. Муж у неё доцент…  Вожу её в Малахово на заседания, по месту ДТП. Да этот на  дороге, как раз у Камаза возился, с колесом. Там они крест ему теперь поставили… Будем проезжать… А там горка, снег укатан, скользко - и закрутило... Туристка всего одна со мной была - из  Австрии,  на пассажирском. Тур такой был крутой, всё так отлично!

Машину купил, «Делика»!.. С кенгурином. Сезон начался… Всё супер-пупер. Болтали всю дорогу, ржали. И тут поворот, горка… Прямо в мужика. И в Камаз боком… Мне вообще ничего, хоть бы синяк! А этой ногу сломало. Орала как ненормальная, пока Скорая не приехала, я думал: да заткнись ты!.. Мужик потом в больнице  умер. Там дело о превышении скорости: было - не было. Кучу денег уже отдал! Работаю вообще на  судью… Пилячка только говорит, сколько… А жена? Да она так только, для вида посочувствовала… Машину жалко… Продал сразу…»

«Родственников его  я вообще не видел… Жена  апелляцию собирается подавать…  Да решение уже принято - я не виноват... Мать теперь требует, чтоб я каждый раз звонил, как приеду на место… Даже если на тролике… Я теперь вообще тихонько езжу… Семья этой бабы, австрийки,  прислала  письмо, что они меня не обвиняют, то да сё, такое везде может случиться… А раньше у меня стояло на сайте: «Пять лет безаварийной езды»)

И  потом рядом с Жоровым, а речь в основном о нём, то и дело мёрли люди. Пролетали мимо с нераскрытым парашютом (при его единственном обязательном прыжке!..),  выпадали в море с корабля в ночную тьму, погибали в рейсах от несчастных случаев – особо трудолюбивые задыхались в трюме из-за недоработок ТБ,  переселялись в гробах на братковское кладбище, умирали от рака… А он жил, богател и от непрерывных возлияний и куренья к 17-му году стал похож лицом на утопленника…   «Утопленник» имел несколько квартир и полтора десятка миллионов. Откупался от городского криминального круга,  подкидывая злым браткам невозвратных бабок, и был «поставлен» на снабжение колонии.

На семнадцатом году (двадцать первого века и президентства) криминал продолжал  контролировать город. Константа, скрепы наши! Али скрепки…  Были у него и «свои» чины в  полиции, что дарило ему веский аргумент при «наездах», а он не мог периодически не нарываться. Как-то раз «аргумент» проходил живьём мимо кучки напрягшихся мужчин и, цепко окинув милицейским глазом хмурую кучку, кивнул Сене. Мужики расслабились:
- Ты мента, что-ли, этого знаешь, Жоров?
- Каанешно! Мой сосед!
- Ааа… Ясно тогда…

Он перебывал во всех ресторанах, сразу напивался до соплей и заводился, подрывался как унитаз, портил людям «отдых» - а персоналу смену, и  его выставляли вон раз и навсегда. Люди от него шарахались, едва разобравшись, какой он,  и с чем его едят. Оставались спившиеся одноклассники – бухнуть на халяву. И «откинувшийся»  приятель – за тем же. Так он сжигал хлипкие мостики социума и всё глубже зарывался обратно в криминальную почву.

Он жил теперь с мамой…


                МАТЬ

Она, 27 г.р., Пелагея Константиновна по паспорту (в девичестве Елезовская), на старости лет удивлявшая сходством с портретом кисти Редона, служила по молодости в НКВД, видимо, вольнонаёмной. Её тоже заносило, и она начинала «признаваться» сынку в расстрелах… «Да ты знаешь!.. Да я!.. Пистолет!.. Как мы их!.. Сколько их!..» 

Стала членом партии, получила лучшую квартиру в «сталинке»,  вышла замуж в тридцать пять лет, родила Жорова. Пожили семьёй в других широтах большой  страны, вернулись на родину. Тут   она  работала на дому «салоном красоты» - только для жён партийно-советской элиты. Голытьбу презирала со времен НКВД. Тогда  же перестала общаться с семьёй – несколько сестёр и братьев. Живя в одном городе. Часто бывала за границей – проехала весь лагерь, социалистический… Санатории, курорты, Дома отдыха. Скупала золото. Стала ветераном войны… Получила большую пенсию… И пылились на шкафах, полных  хрусталя, поздравления  от города к 9 Мая и личным юбилеям и юбилейные медали ВОВ…

Говорить ближайшим родственникам было не о чем, они жили через стенку, как чужие. Иногда  Жоров начинал ей «предъявлять», что она бросила его сводного старшего брата. Или пытался выложить детские обиды. (Он вырос лишённым любви - оттого ли, что мать неспособна была любить - судя по первому ребёнку - или он с пелёнок внушал отвращение… Во всяком случае, материнский  инстинкт у матери не прорезался ни сразу, ни после. Этого Жоров не простил.)  А она зорко смотрела стерегущими голубыми глазами и роняла спокойно, с едва заметной  едкой старческой  усмешкой:
- Ну, зачем вспоминать, что было… Это давно было…

Мать гасила всё без пены своей бесчувственной маской, как будто беседовала в кабинете  с просителем (хотя, вроде бы, только печатала протоколы). Школа НКВД… Но и пряталась в своей комнате подальше от греха. На кухне возилась по ночам и когда Жоров линял в «город».  Днём она больше спала или просто лежала в кровати.

В свои под девяносто это была вполне благообразная старая женщина, знавшая в своё время толк в уходе за собой – не бабушка вам с мотком шерсти на коленях и лицом как моток шерсти. Безмятежная сытая жизнь, доступ к пресловутому дефициту и нервы как канаты сохранили ей здоровье. Ела всё подряд, хранила мешок с сахаром возле своей кровати. Всё  время поминала «Крраковскую колбасу», вкус которой не могла забыть с советских времён. «Это крраковская?» -  оживлялась она, когда сын приносил из магазина очередное копчёное недоразумение. Понимала, конечно, что краковскую ловить теперь только в Кракове, но любила разыграть «светскую» сцену. Мол, мы-то едали… Откровенную лажу брезгливо оставляла на столе нетронутой.

Не болела, не ходила по поликлиникам (и не выходила последние годы на  улицу), ни за что не вызвала бы врача, не легла бы в больницу… «Боится, что отравят…» - ухмылялся сын. (НКВД не даром же пройден.)

Она вообще застряла где-то высоко на стальной планке, заданной в юности, а потом позолотившейся от знакомства с супругой мэра, постоянной клиенткой. Даже сын не маячил рядом, плебс. Понять величину его нынешнего состояния по сравнению с её чемоданами, набитыми остатками Советского Союза: мыло, ткани, посуда, постельные комплекты, полотенца, халаты и пр. ей было недосуг. Да и ни к чему – теперь миром её была кровать, чемоданы, мешок с сахаром (где, возможно, покоилось на дне её золото), кухня с едой и над всем этим - драгоценный остаток жизни.

Она разбирала разговор из соседней комнаты – и подставляла ухо собеседнику… Ходила по квартире одна – и еле переступала, опираясь на ботожок, в присутствии.  Водится же такое в народе: прибедняться, чтоб не сглазили. А Пелагея Константиновна вышла из народа. Или вдруг начинала говорить, что пойдёт сейчас  «стричь кого-то»… Кого? Бога? Чёрта?.. При этом глазами искала реакции окружающих.

Раз в квартал, в одностороннем порядке, звонили родственники справиться о Пелагее.  Жоров докладывал и добавлял: «Да вы же знаете мать: Большой театр отдыхает!..» Тётушка, и впрямь, была не Арина Родионовна, добрая искренняя душа… Закрытая, фальшивая, безразличная, никого никогда не любившая. Разве  что молоденького красавчика  на фото 50-х в форме уже ГБ, от которого родила за семь лет до брака сынка с лицом киноартиста, копию офицерика.  Немедленно подарив «копию» одинокой сестре в другой микрорайон.

Она тяготилась присутствием людей, и только панический страх за жизнь заставил ее проситься к младшему сыну. На её счастье, скоро умерла несчастная невестка, и он явился собственной персоной. Слава богу!.. Теперь только перетерпеть периодическую ярость пьяного Сени, когда он ударом ладони вышибает из стены выключатель.

А в детстве  она его лупила шлангом от стиралки… За двойки, жалобы в дневнике и всякие мерзости, которые он учинял. Вообще же,  старалась не замечать ни его, ни мужа. Гораздо интереснее одной путешествовать и жить своей жизнью. В доме при ней всегда была дефицитная жрачка, конфеты. Приходили в гости люди в погонах. Без отца. Из заграницы привозила сыну блоки жвачки и какую-нибудь одну вещицу. Он тесную импортную вещь уступал приятелю втридорога, а  жвачкой торговал в классе поштучно. (Возможно, этот «собственный» гешефт отпрыска и подразумевался маменькой, чтоб не просил «на карман».)

Тут у  него был талант! Фарца: половинки джинсов, которые скупали у поляков,  никому не нужные приборы: всё сбывалось им с приятелем на барахолках  70-80-х. Били пьяных… Классика жанра. Было много такого, что участковый сказал в восемьдесят первом кандидату на нары:
- Ты или в армию уйдёшь, или я тебя в тюрьму посажу. 

Кого-то из компании точно посадил, но Жоров не из тех – подобных ему на пиру жизни этой чашей обносят.

Он даже не сдавал на аттестат, со школой отношения были убиты, как дама пик за игорным сукном. Мать давно махнула рукой,  на вызовы не  отзывалась. На выпускной фотографии отразился пацан без галстука и без царя в голове. Ни то, ни сё, ничего доброго. Выбрал, конечно, армию. Но он всегда был в поиске, натура такая, как бы «объехать». Чтобы не идти в погранвойска,  провернул тупейший трюк с градусником в батарее. Врач взглянул и сказал:
 – Как фамилия? Жоров? Молодец... Ну, давай в морфлот на три года, там подлечат.

Ёлки зелёные!.. Про эти времена он предпочитал помалкивать. Видно, не халва, особенно  первая половина. Вахты какие-то жуткие… После армии подался с армейским  приятелем опять в моря - работать по полгода: мама чётко сказала по телефону, чтоб не возвращался, и лучше бы выписался… Она и не писала все три года. Только старший брат, проводивший Сеню в армию, пару раз прислал письмо. Девушки тоже не было. Жоров вообще не знал, что такое любовь. И этой чашей его уверенно обнесла жизнь, предназначив ему взамен лучшее из земных зол – деньги. Началась другая жизнь, работа механиком на торговых судах – своих и иностранных. Мани.



                СЕМЬЯ

Женился как-то странно, в расцвете лет отбил женщину у старпома, не на  трезвую голову. Так легче, это выкрутас, спринт, а «быть приличным человеком» - марафон с гирями. Родилась дочь. Потом жена ему сказала:
- Вот за дочь тебе спасибо, Жоров! Красивая получилась!
Только она почему-то ни  грамма на него не похожа.

Он привозил заработанное, «сдавал» безропотно (мамино воспитание: женщина в доме – закон! Шланг!). Валюта за сутки растворялась у жены и тёщи.
- Ну, Жоров, надо было то, это и вот это…
Каких-нибудь пять «надо» - и нет баксов за  полгода. Снова в солёную стихию… 

Жена не могла любить его: как, если в человеке нет человека? Пожалуй, с таким и спать в одну постель не ляжешь. Чем он поразил её? Эффектной пьяной бравадой? Они её вдвоем с приятелем «отбивали» - двое здоровых высоких парняг. А старпом хилый был… А  потом поздно: свадьба, доллары, ребёнок, не сразу разберёшься. Но ясность грядёт. Впрочем, он был уже почти импотент – слишком много алкоголя. Наверняка у неё давно была своя жизнь.

А его женщины интересовали постольку поскольку. Больше - деньги и «соска» с  пивом. В загранке он не ездил ни в какие города, даже Токио, как остальные любознательные, а сидел на корабле,  экономил  бабки. «Купец»… Он ведь их видел только  по пути от кассы  до жены. Разошлись, когда он окончательно вышел на сушу, как земноводное, откинувшее жабры. Дочь подросла и просилась к бабке, учиться. Бабка замахала руками:
- Зачем она мне?!
Потом дочь написала письмо папе, просила денег на какие-то бриллианты. Деньги… святое. Жоров не ответил, поставил точку. Алчная такая... Пока семья – одно. После развода -  всё.

Он ушел сначала в никуда. В ОПГ. У кого-то жил. Потом уже приземлился в крохотной семейной общаге у второй и последней жены. Опять эффектная  миниатюра: на сей раз отбил девушку у одиночества. Она продавала пиво в  ларьке у  дороги. Он сказал:
- Я тебя заберу, когда вернусь. И женюсь на тебе.
Через три месяца проезжал  мимо, имени Валентины уже не помнил, но девушка была на месте. Её личная жизнь тоже не задалась: уж за 30, позади развод. И он ушел к ней. Потом сделал бизнес по продажам (база имелась: ОПГ не даром же  пройдена). Вместе работали.

«Кассиром», а  деньги шли тучами,  стала она, «женщина в доме». Купил ей машину, она гоняла, как сумасшедшая. Он с ней не садился: приходил в ужас от скорости; как и от болтанки над океаном (после первой отказался летать на самолетах); от прыжков с парашютом (после первого заистерил - больше его и не сбрасывали); от купанья в холодной воде (мочил ступни - и тут же уносил ноги подальше от брега, обмотав шею  полотенцем). И в ОПГ ему нашли самое околобабское  применение. Смельчак.

Потом Валя, увы, заболела. Неуверенная в себе женщина выбрала ненадёжную лапароскопию. Чтоб не шокировать Сеню - с его стерильным на тему заботы о ближнем сознанием – швами. Операция, рецидив… Болезнь.  Потом решили податься в иные широты, на юг. Валя в день отъезда увидела с балкона двух брошенных котят. Спросила жалобно: «Сеня, давай возьмём?» Добрый Сеня «разрешил». Детей у нее не получилось.

Прибыли на своей фуре через пару-тройку недель, купили элитное жильё – денег было море. Жара,  море… Только страшно. Радости нет. «Валя, Валентина…» Лечить её больше никто не пытался, как будто они сидели в глухой тайге, как Лыковы. Она смирилась, а Сеня в таких делах – сторона. На юге она и умерла, не дожив даже до сорока трёх. Без обезболивающих уколов. Гестапо отдыхает…
- Как мы с ней жили? Да по-разному. - Признал Жоров потом.

Пока Жоров разнообразно жил, брат-красавец, охотник-любитель, жестокий малый, попал молодым в тюрьму. Вышел. Скоро как-то погиб. Его не вспоминали, мать не ходила на  кладбище - ни к  кому. Она задумалась про Жорова-младшего года в восемьдесят три. Писала отчаянные записки, как боится быть одна, и что с ней надо срочно что-то делать:  забирать к себе или ехать к ней сюда. Мама думала только о себе, она просто не умела иначе.

В конце девяностых  «второй» был сутенёром. «Меня… хха… поставили смотреть за проститутками…» Клод Лелюш нашел забавное в этом «ремесле». Но Жоров не Треньтиньян. Россия не Франция. Получилась скользкая фамильная стальная цепочка. НКВД, брошенный сын, «номенклатурный круг», золото, ростовщичество, браконьерская  стрельба по медведям, тюрьма, фарца,  хулиганство, ОПГ, сутенёрство, теневой бизнес, «криминальный круг»… Сошлись  две эпохи, связались концы с концами. Бантиком.

Ему везло с деньгами – нюх, дар. А с любовью - никак. Даже Валя так и не ответила перед смертью на простой вопрос Сени: «Ты меня любила?» Не смогла покривить душой перед встречей  с богом… Трудно любить человека без души. А он или без неё родился или потерял её.

В детстве мать вывалила его из саней зимой и не заметила – они ехали вечером на лошадях. Только дед как-то хватился и побежал по следу подбирать маленького Жорова, так и сидевшего комочком на снегу… Принёс и костерил мать и тетку. Может, там и потерял? Но когда отец чуть не поднял на мать руку, он, семнадцатилетний, побил отца… Потом притворялся, что жалел.

У  них с матерью не сложилось, она бросала и сына, и мужа ради своей жизни. Отец часто жил отдельно. Он умер, когда Жоров работал в далеких морях.

                КОЩЕЙ КОРЕЙКОВИЧ ПЛЮШКИН

И вот, под старость лет, Жоров обрёл мать. Один на один.  Как будто подобное стремилось к подобному все тридцать три года. И слились два одиночества,  два Плюшкина, зеркальные отражения друг друга. Абсолютный эгоизм, одинаковый страх за жизнь в одинаковых глазах, враньё, лицемерие, крокодиловы слёзы по прошлому, а внутри – как в сыром каземате.

А может, им так хорошо? Ведь человеку во все времена лишь бы жить. Ведь  снаружи-то у них всё есть – на века вперёд. А у  бомжа Серёги, который хромает  мимо под окнами - своя землянка, зимой он грелся там костром. Ноги его  отморожены. Ста лет впереди у него явно нет. Зачем так  долго мучиться? Год-два… Он не попрошайничает, а смотрит помойки. В хосписе, где смрад и по шесть коек в тесной непроветриваемой палате, он долго не может, привык к свежему воздуху. Его и не задерживают – месяц зимой побыл, помогал чего-то подносить. Потом сказали:
- Иди, живи!.. Не пропадёшь.
И что у человека внутри, а что снаружи? Где истина? Кого бог любит больше? Кому он больше поверит? Или бога тоже «портят деньги?»

Матери не требовался уход, она сама с собой справлялась. Четыре пятых ее пенсии Жоров  пропивал. Одной пятой, не больше, хватало ей на еду. Никакой «Краковской»… Он припомнил, как скудно они жили с отцом в её отсутствие «по заграницам». Но он не морит её голодом: фрукты, хлеб – она его ест много, кондитерка, молочка, супы с мясом, сахар… Да всё, кроме «Краковской». Он по-своему отмщён, ему досталась её льготная пенсия (почти в три раза выше, чем была у беспартийного «неветерана» Елены Львовны), её миллионы и золото,  её хата. Деньги - бог Жорова. Когда-то, во времена фарцы,  он поклялся: «Я  буду миллионером!» ОК. Стал.

Он стал  директором удалённых  «Рогов и.. Рогов».  Деньги капали на карту. Однажды чуть не добрались по неуплате налогов. Главбух звонила  и материла «босса». Он бросал трубку, готовился в бега, чуть ли не на  Северный Полюс, но налогов платить не собирался. Сверкая металлом во рту,  бегая по комнатам, усмехался:
- Да я придумаю что-нибудь… Я же не могу, чтобы не обмануть государство!..

Гад Жоров. Государство не  обманешь, оно как солнце. Ты ему недодал – оно заберёт последнее у твоего бесхитростного соседа. И тот умрёт сегодня, а ты аж послезавтра. Но всё утряслось. Броня крепка, и скрепы наши ржавы. И он дальше пропивал свои миллионы, не сдвигаясь с кресла. Идеал.

Мать караулит сахар и открывает чемоданы, когда никто не смотрит. Зло, отрывисто бормочет:
- Растащили всё, ничего уже не осталось!
- Мать, ты  чё там?
- Я?.. А я ничего-ничего, всё хорошо, я же ничего не сказала…
Проверяет его комнату, подпирает входную дверь табуреткой… Он - нюхает деньги… «Меня деньги испортили» - кается он с постной миной, но слышится другое: благоговение…

Каждый день он советуется со своим желудком:
- Вот что я хочу! - Поднимает указательный палец, как будто проверяет направление ветра. - Я хочу мидий!
- Вот чего я захотел! Я шашлыков захотел!
И бежит в магазин, в кафе. Вернее, бредёт, понурив голову, в тренировочных штанах, с пластиковым пакетом в руке. За мидиями, шашлыками, сигаретами, бадейками пива, бутылкой коньяку за три штуки. Every day.
- Вот я что хочу! Хочу рассольник! С огурцом!

Жоров, надо отдать ему должное, завязав с сутенёрством, и зализав за пару месяцев резаные раны, когда их мелкую ОПГ по-крупному разгрохали конкуренты (а он, как всегда,  отделался лёгким испугом и литром крови, размазанной по подъезду), выучился на повара. Даже поработал где-то в ресторанчике главным. И заслужил «грамоту» от артистов нашего кино и театра, обслуживая какой-то фестиваль.

Ещё он водил фургон, на котором переехал в тёплые края - и вернулся к матери, похоронив жену. И тут опустился задом в продавленное кресло и погряз в безделье и пьянстве. Безвозвратно превратившись из подобия человека в Кощея Корейковича Плюшкина. И не баба, и не мужик… Продал фургон. За руль - лень, и пить нельзя. А он больше сорока пяти минут без алкоголя не живёт. По месяцу где-то сторожил, надирался, вылетал  со скандалом. Работал по инерции, потом отстал. Зачем?.. Денег некуда девать. «Отомстила» ему бедная жена, чей век он заел своим бездушием, и  кому пожалел бабла на солюцио морфини гидрохлориди, предоставив ей горстями глотать анальгин - в двадцать первом веке. Смертью своей она  столкнула его в самого себя – в его собственную яму. (А тут и к маминой юбке пришпилился наконец-то.) Из этой ямы не вылазят.

Жоров, надо отдать ему должное, лет в двенадцать вытащил из воды малышку. Зашла  - и испугалась. От благодарности он сбежал, не объявился, не любил публичности. Там было мелко для него, но всё же. Что ещё живого в этом «эдиповом комплексе»? Обида на мать? Чем-то же он её чувствует? Или просто реагирует, как амёба?

Он иногда отправляет тысячу рублей в ответ на  бегущую строку в телеке, который включен двадцать четыре часа в сутки.  А потом кричит с надрывом, со слезой, выбрасывая кверху правую руку:
- А я что вам, миллионер?! Я пенсионер!.. Я  воевал!..
Театр Миниатюр отдыхает. Кстати, ему сделали пенсию в  пятьдесят два года, он себе подтвердил, с помощью знакомого в ПФР, довольно отечественного морского стажа. Опять-таки, не  уступил маме с её ветеранством в ВОВ.

Жоров, надо отдать ему должное, при всем его собственном жлобстве, сумел понять в загранке что-то про страну.
- Русских не любят. Потому что у нас к человеку отношение  скотское. Они это прекрасно видят. У них всё не так. У норвегов кому-то врач понадобился – сразу вызвали вертолёт. Прилетел – забрал. А у нас женщина на борту заболела, ну никак. «А чё, тебе одной самолёт заказывать? Вот приедем в порт…» - весь ответ от начальства. Так две недели и лежала больная. В порту отправили в госпиталь на носилках. Чё с ней стало – никого не волнует. И во всём так. Нигде нас не уважают…

Что у нас человек меньше мокрого места, об этом и школьники  догадываются.

(А Жоров-таки в Австрии сходил в Венскую оперу!.. В виде исключения.)


                ЛЮДИ

Вдовец  пытается знакомиться. К нему заходят ради интернета и  ради занять пару сотен, подобно соседке-наркоманке, которая вскоре  за  то и села. Не повезло опять Жорову, хоть кто-то бывал рядом, не столь далёкий по духу. Но импотент и не увлек молодую соседку.
- Вам тут что,  интернет-клуб?! Ты спать со мной будешь? Нет?.. На выход!

Ему нужна женщина, чтоб грела постель, спала рядом. Чтоб опереться, не опускаться: без Евы Адамы – животные, simple animals. Чтоб слушала его  нескончаемую автобиографическую муть, где он с каждым разом предстаёт в улучшенном варианте. Чтоб жила, как Душечка, его никчёмной жизнью. Чтоб придираться по пустякам, «типа» я тут господин. Чтоб прикасаться к ней - и заесть ещё один век. Жоров не  груб, он, скорее, робок, как тайный онанист. И, наверное, продолжает ощущать шланг пониже спины, когда рядом женщина.

Тогда на снегу он замёрз - и уже никогда не смог отогреться. Даже деньги не растопили ту его льдистую нишу, где у людей обычно гнездится душа. Требовался огонь женской любви. Ах, если б дед принёс его, выпавшего, обласкав, расцеловав - и не ругал мать… Если б мать расцеловала  его и согрела на  своей женской груди, которая  для любого мужчины в любом возрасте  суть пуп земли… Он возможно, и не понял бы, что  его  только что жестоко обидели.  Забыл. Но он почувствовал, до его маленького мозга  дошло, что он нелюбим и ненужен. Может быть, тогда он начал врать. Ни слова  правды с пяти лет. И уже никогда не остановился.

С Сеней нельзя «поговорить» - не о чем. Ему, сыну своей матери, интересен только он один. Его истории, его враньё, кухня,  покупки, проблемы. Он мигом теряется,  мрачнеет и начинает «закипать» как карбид, если  выпадает из зоны внимания. Как будто это тот же детский кошмар, и  он опять и снова  выброшен вовне околевать на  пустынной  дороге...

Уважающий себя одноклассник, трубач, психованный от трудной жизни неприкаянного музыканта, пьёт и по-быстрому уходит. Не очень себя уважающий знакомец, полжизни отбывший за колючкой, мается рядом от нечего делать и безденежья (не хочет работать за «маленькую плату»), пьёт и ест Сенино - и за это терпит Сеню. А женщинам не так важно - потенция или импотенция, лишь бы человек был хороший. Но человека в Жорове  днём с огнём… Поэтому Кощей Корейкович Плюшкин  и спит себе не с  девушками, а с  денежками.

Валя клюнула на Сеню от личных неудач, скромности и надежд на лучшее. Да и смотрелся он еще недурственно, а внешность - это фактор! А потом хозяйство: куча денег, машина, медбизнес, которым они занимались, ни сном ни духом не имея отношения к медицине (не считая эпизода, когда восемнадцатилетний Сеня стырил в анатомке головы и подбросил их в коробке студенткам в общаге меда). Валентина отводила душу шоппингом - в гордом одиночестве. Сеня никогда не «сопровождал».  Он мог покупать только для себя. Он вообще не растрачивал себя на других: жизнь - та же  барахолка с  одностронним движением, надо сразу получить выгоду.

Надо отдать ему всё должное и недолжное. Любимая героиня Жорова – вампиловская Валентина. Чистота манит Жорова. К недосягаемой живой человечности он тянется, как Кощей, не нашедший счастия в мёртвом злате. Он, прикатив зимой с юга, привёз сюда и котов своей Валентины, двух изумительных мохнатиков. Они отсиживались в комнате матери. Там же чудом не умирали редко  поливаемые растения-долгожители.
Старуха, коты, кактусы, пыльные суккуленты и герань мирно уживались. Каждый сам по себе. Сосуществования бок о бок с Жоровым не выдерживал никто. Летом он уже врал всем, что отдал котов другу на дачу. Но друга у него никогда не было. Потом признался, как в преступлении (в эти моменты истины аура его становилась удушливой и свинцовой, голос скрипел, а лицо дурнело), что унёс их в сумке в ближайший лес: 
- Всё, хватит! Собираемся! На выход!

Он не помог ничем человеку, спасавшему собаку – был бесчувствен, как айсберг. Он дал в долг «по пьяни» сто тысяч милицейской жене за намёк на рандеву. И получил назад только угрозу от её дружка:
- У неё муж мент, ты понял?.. Лучше не суйся.

«Жаловался», что братки «кидают» его… Что все просят у него денег (а чего ещё? Не дружбы же). Но это ерунда, жлобские схемы, возня пауков в большой консервной банке. Умение балансировать. Круговорот левых бабок среди левых людей. Замкнутая система. Один гад жрёт другую гадину, как говорил Ф.М.Д.

Жоров хитёр. Под простофильским фасадом – железный Кащеев каркасик. Его голыми руками не возьмёшь. Он «колется» только из соображений выживания - высшая математика! На доброе дело не дождаться от Сени ни копья. Душу ведь ему не спасать. Когда-нибудь, всё едино, его племянница-юристка, благоразумно поддерживающая с ним телесвязь, грамотно оформит наследство.

Но жива ещё и старушка, жив и он. И что там, в финале, какие фанфары, какой рог им протрубит – ху ноуз.



                ПОСТ СКРИПТУМ

Эти двое, блондин - и  брюнет; с музыкальным слухом – и с оттоптанными Топтыгиным ушами; без женщин - и бабник; многодетный отец – и начисто утративший связи;  деловой – и почивший на «лаврах» были «не столь различны меж собой». Одни жесты, интонации, походка, осанка, неизменное «блатное» кресло и журнальный столик с куревом, объедками и алкоголем напротив телевизора, откуда они сосали «информацию» (один), и чем забивали рёв крови в пустом черепе (другой). Оба выжили в криминальной среде, потому что обладали склизской шкурой и прекрасным мозжечком: голова не кружилась, когда приходилось вращаться, как сверло у дрели. Инстинкт самосохранения сто один процент. В разведку с такими дальше ближнего ларька не идут.
 
А в соседнем околотке  мелькают ноги легкоатлета, принадлежащие третьему «ветерану ОПГ». Одна из его «ходулей» носит отметину бандитской  пули.  Удачно пролетела, по мясу. Куда целил он сам  - «в ляжку иль в висок», неизвестно. На вопрос: «Ты убивал?» он отвечает никак. 
- Мы же договорились не копать…

Он искренне обиделся, когда узнал, что его приняли за «…явного бандита, и почему-то одинокого…» Он  похож на злодея из «Адьютанта…», который недопрыгнул до соседней крыши, в отличие от везучего махновца Мирона. Тот же плащ и звериная струнка в облике…

Занятия, как известно, накладывают отпечаток. Клеймо. Иногда оно проявляется не сразу, а со временем. Шила в мешке не утаишь. Трудно без поправок влезть обратно в «тройку» школьного учителя после годов ОПГ (рэкет, ювелирка, наркотики,  проституция).
- Мы поначалу что-то собирались делать, а потом поняли: нафиг? Когда можно просто прийти со стволом – и забрать деньги…
- Разборки были, но с нами связываться было невыгодно… Мы жили спокойно. Нас менты крышевали…

 «Третий» никак не один: он глава семейного клана и подкаблучник. Но  он тот же «отрезанный ломоть», «купец» в первом поколении, а значит, непоправимо одинок. Не поменяешь душу, как себя ни заклинай. А домочадцы – им нужен хозяин в доме. До путей, по которым пришло благосостояние, никому нет  дела. «Третий» – честный… Как замужняя женщина. От далёкого прошлого – только «тавро» на ноге. Участник художественной самодеятельности, сердцеед женского коллектива, про который он вздохнул:
- Непаханное поле!.. Мужики-то пьют поголовно, толку от них ноль.

В девяностых его позвал брат (нет, не родной) в большой город на большие дела.
- Поехал. Интересно было попробовать.  Возможности новые открывались… Деньги.
- Потом вернулись сюда. Здесь лучше, всё своё, до боли родное. Хату купили, машину, дачу. Все вместе, рядом. На глазах. Дети, внуки…

Третий был невысокого полёта птиц. Самолюбив, ограничен. Боялся проиграть – и выше табуретки не прыгал. Не способен увидеть себя со стороны, несамокритичен. Узковат мировоззрением... Не очень умён… Не очень добрый. Разве бывают добрые волки? Зато  примерный муж, отец и дед. Умрёт за своих.

Но настоящий человек остаётся человеком  всегда – вот в чём соль жизни. Другое дело, что мало таких людей на свете. Все делают выбор: кого в печку бросить, как полено, чтоб добыть калории. Можно и полстраны в топку отправить ради ближнего круга. Можно весь мир послать к чертям – и жить за всех, как господь бог до сотворения мира.

Он рассказал однажды страшную вещь. Которая перевернула его «честный» облик больше, чем «служба» в ОПГ.
- Я был бойцом, - начал он.
- Что за гвардия  такая?..
- На забое работал. Свиней забивали для мясокомбината.   
- Забойщиком животных?..
- Так вот… В конце приводили брак – худющих, слабых, больных чушек...  Приходилось их тоже… Жалко было, ужас…

Он-то родом из деревни, ко многому привык, закалка. Но кое-кого из слушателей затошнило. Забойщики вообще-то – персоны на учёте. Психика человека плохо приспособлена к ремеслу убийства, она от этого «плывёт»,  в любой момент может случиться срыв. И весьма этот факт его биографии сочетался и с ОПГ, и с ловлей красивых хищников – щук, чем он развлекался уже в «мирной жизни», летом. После завтрака перед началом рабочего дня.

P.P.S. Да уж, широко, наконец-то, в удалые 90-е распахнулась кое-где жизнь в России. Под стать русской душе! Хотя, почему русской? Вот  в  сибирских городках начала 90-х, откуда ни возьмись, появились вольно гуляющие черноволосые джигиты в хорошей обуви  и белоснежных носках, непривычно сверкавших из-под штатин. (Наш-то человек издревле привык к «немарким» расцветкам.) Народ с утра протирал глаза: где это я? Сухуми? Батуми?..   Не прошло и десяти лет, как джигиты поменяли цвет носков. Адаптировались.

Плакать или смеяться: «наши» интеллигентные ребята, ринувшиеся тогда в стихию дикого рынка, выдыхали в состоянии эйфории с плохо скрытым восхищением:
- Здесь чечня разбирается!…

Они разбирались!.. Яна в 2008-м снимала комнату в доме у блондинки рубенсовских форм. Мария родила мужу двоих: сына, потом дочь. Он сказал: нээт, двоих я нэ… И  уехал домой, в Грозный. Женился там на своей чеченке, всерьёз и надолго. Маша два года хранила верность, после чего дом снова огласился гортанной речью. Сынок панически боялся улицы, общения с ребятами – зато часами стрелял и взрывал в компьютере. Чеченец изредка слал письма. Он сразу купил Марии магазинчик, машину и квартиру. «А наши? Бичи одни…» Маша, конечно, ошибалась. Наши ещё себя покажут.  Ля, ля, ля.

«Третий» в то залихватское времечко большущие деньги держал в обеих мозолистых руках, но сожалел, что «счастья» они не дали. Какой наив. При чём тут?.. Счастье - у дурачка в кулачке. А деньги – это всё  плюс обезболивающие инъекции в конце концов. А если у вас - ничего, а в конце не светит и обезболивающих инъекций? Достаточно посмотреть на первые «лики» государства, без пяти минут священные, на весь их адски бронированный первый эшелон, чтобы понять, где деньги и где счастье. Не с нами, товарищи, не с нами…)

Апрель-май 2018


Рецензии