воля

                обыденное сознание воспринимает искренность
                как отклонение от психической нормы.
                that sache


воля уже проснулся, но не спешил. как всякий человек, вспомнивший, что у него есть руки. в детстве его ругали за такие дела. отец, сидя за спиной, говорил тяжёлые и неприятные слова: и ничего не сможешь, как пидарас. воля не знал, кто это – пидарас, но спиной чуял, что ничего хорошего. беседа их проистекала за закрытой дверью. отец вломился в закрытую дверь уборной, а воля на полу хулиганил, упиваясь при этом рассказом писателя гоголя невский проспект. мужчину в нём разбудила невинная, как потом всегда казалось ему, сцена приставаний поручика пирогова к немке, жене сапожника шиллера. немка начала кричать... он её засыпал поцелуями. как прояснилось с возрастом, весь перец этой сцене придавали, во-первых, крики, а во-вторых – откровенная фантазийность всего происходящего. возбуждает не то, что есть, а то, что в предтексте.
недавний сон ворочал в голове корнями слов, как дерево, пахтающее почву. фигуры сна, кто без носа, а кто с двумя, всезнающие жертвы происходящего за кулисами, ворочались в голове и толкали волю руками и ногами, норовя выломиться из головы незаконными детьми сознания и под. что именно и кто, этого не знал и не помнил бедный воля, да и мудрено знать и помнить всё, чего никогда не было в действительности. записывай свой сон заранее, всяк желающий потом вспомнить его в большей или меньшей сохранности, не свой – так чужой, ведь это всё рядом и мы рядом и ряды сближаются по мере того, как сближаются воля и разум. а если кому-то показалось, что это уже чересчур, пусть он немедленно прекращает чтение – раз, и всё! – и ведь всё равно самое интересное ты уже прочёл, а дальше будут обычные ништяки и парамаунт, там все побывали и по несколько раз, во сне так уж точно. всё твоё и всегда было твоим. да ты знаешь это и сам.
ты, волька, неправильно с женщинами, выпив и покраснев, учил волю сторож трублюев. вот ты скажи, какие тебе нравятся?
жена сапожника, подумав, сказал воля.
он тоже покраснел.
вот! обрадовался трублюев, человек вообще неглупый. тебе надо, чтобы давала, но не давалка!
они сидели на кпп и пили чай. кто чай, а кто и не чай. кто что. по радио передавали баха. за окном было темно, деревья качались под влиянием ветра с озера. воля подумал, что ветер это и есть бах, и деревья, и озеро, где сейчас волны и должно быть с перехлёстом. уж очень всё одно к одному. хорошо темперированный клавир и его сорок восемь – это вам не альтерированные септаккорды бетховена, трублюев, это не повод для модуляции!
стараясь сохранить тональность, воля нарочито громко фыркал и дул на как бы горячую воду в блюдце. сапожник не отставал:
вот ты как? пейте чай? да? а она: не хочу! в корне неверно! в корне и неверно! я когда свою уговариваю, всегда: а я булочку намажу вареньем... а я лимончик, – хотите лимончик? ломтиками порежу и с сахарочком... и так далее... женщине всегда предлагай не то и больше, больше чем нужно... для того! тогда будет результат. сильму ва пле! авек плезир на! женщина не может раскусить зубами банку со сгущёнкой – кто сказал?
покойный шкловский, отвечал воля, холодея от уважения в уме, женщина не белый медведь.
действие-жест, кричал сторож трублюев, как выражение воли к... действию настоящему, подлинному, необратимому!
он снял с рукава повязку, красную, засаленную, на ней золотыми буквами: кпп. большими буквами, которые мы не в силах воспроизвести здесь. да и незачем, раз уж решили – писать просто.
трублюев бросил повязку на пол.
необратимого не бывает, сказал воля. действия.
он пил остывающий чай без сахара, вприглядку.
ты бы покушал чего, а то сидит голодом который день, заметил сторож. упадёшь, расшибёшься на обходе. а я отвечай.
воля подмигнул ему:
у меня тут в кармане... сахарок, печеньице, лимончик! подкрепиться – хватит...
воля опять подмигнул. он хватил чайку, поднял повязку, нацепил на рукав и вышел, открыв, толчком и со второго раза, разбухшую дверь.
ветер, только сошёл с крыльца, как ударил из-за угла, сорвал шапку с головы. шапка покатилась по земле в темно хоть глаз выколи, воля следом бежит, кричит:
эх! хорошо жить!
запнулся... полетел, – сыграл, говорил отец на своём изумительном ушедшем наречии, – поднялся, запнулся – сыграл, сы-грал! восхитительно сыграл, под баха, под шум ветра и деревьев – дриада, гамма-дриада: ведь, твоё разрешение вовсе нет в тональной подпорке кроется, о нет, – альтерация спасение твоё. и моё.
сердце бы вырвал для этих людей... как данко! но для этих бл*дей не хочу.
опять, конечно, упал и носом.
дурак, и хуже того – вилософ, презрительно сказал трублюев, знавший волю и его прыжки с высоты в самый низ, ниже чего не бывает, если только в  натурвилософии, пожалуй, найдётся пониже. жить не тужить, а тужить – не жить! дурак.
он подвинул себе недопитую кружку воли. выудил пакетик чая (труха древесная, пакетированная китайцами с плохим английским), бросил в свою жидкость. май кап ов ти тра-та-та. кент тач вис. китайские дивизии разворачивались в сторону бишкека, угроза китайских погромов была пресечена по-китайски же: силой, угрозой силы. китайцы, бесконечный народ, никогда не бравший пленных. народ, презиравший вилософию в пользу отеческого образа и подобия. есть ли другой такой народ в ойкумене? есть, но за пределом ойкумены. братья навек тра-та-та. твоя китайса? ноуп, моя московисса! все в китайских джинсах поголовно. левисса паккаста.
воля смеялся над ним, околосос. трублюев... свою уговариваю... да когда она была у вас – своя? бабы обегают трублюев вас как чернобыльское место как верещагина на баркасе на глухо грибы в паху и черви за щекой. половины зубов нет и вонь фекалиями несёт сил нет смотреть на эту неухоженность трублюев на вас. нет, воля, не то пахнет в человеке, что есть, а то пахнет, чего нет в человеке. набирай полными карманами, пихай в рукава, хватай полным ртом – там разберёшь, а здесь неча время терять на пустое, здесь ­наполни себя и остатки отдай ­– нищему у ворот. это пётр, у него ключи.
воля бежал, конечно, к жизни. так и поступают все вилософы, за что не любят их. крепко не любят? крепко. бывшая его смотрела на фотографию в альбоме. пригорюнится: чем не он? всем взял, никому не дал. всё своё как принёс, так и унёс с собой. а что было своё, того никто и не понял. в человеке то понятно, что полежит и дух даст, значимый и воспринятый, вот это понятно нам и близко, а вещь в себе и есть вещь для себя. если, конечно, лететь.
баба-малина:
это последнее не от себя ли было?
от себя. кончилось, пришлось от себя отрезать.
кабы знала, не выпустила бы тебя!
так не вылетели тогда бы! обое и остались... там.
так, ведь, вдвоём, смеётся, показывая зубы. смерть красна, когда весна.
баба-малина, пройдено немало, и всё-всё осталось, выбрасывала, топила, сворачивала голову котёнку махонькому – всё, всё в наличии, никуда не ушло. а теперь и не уйдёт.
это больно?
нет. потом больно.
бежит воля-вольная, бежит до рассвета до ласкового, бежит башмаки меняя железные, год – и нет башмака, ещё год – и другого нет, через горы, через моря, через, всё – через... человек – это то, что должно преодолеть, через пройти. а иначе впустую и вера ваша и смерть ненастояшая.
а сторож трублюев сидит дует чай. кружка за кружкой. вот-вот лопнет, чёрт полосатый. но не лопнет. корона из картона, волос вьётся и навевает впечатления прочитанных книг. кто однажды был королём в нарнии, то всегда будет в нарнии королём. всё прочитанное, за исключением анти-дюринга, правда. в доредакции. огромный белый кит всплывает и бьёт фонтан в стёкла очков стекает змейками материал неподвластный означивающим пляшущим – читающим – человечкам. предтекст до своей реализации, до смерти белого кита, известен ахаву и неизвестен другим. убивая, ахав обнажает плоть и кости для слепых, сам слепнет, исполнив обычай, не им заведённый. чтение отбирает зрение. чтение для слепых. тех, кто уже знает.
в столовую входим, стоят санитары: руки покажи! руки грязные, бегом на озеро, мыть. а там красота. где вода, где небо, не отличишь. только волна шипит, набегая, качает деревянные мостки и плещет через, на босые ноги. тишина такая, что всё слышно. а нам некогда любоваться, слушать некогда, в брюхе пищит дак не залюбуешься. плюх, плюх... кое-как, лишь бы мокро... санитар: проходи... дурную кашу с вонючим маслицем ­аж за ушами пищит наворачиваем. а для кого же это: небо, вода? не читала я про то, не знаю.
своими нежными ручками своими нежными ножками не касайся энтого дерьма. я тебя на воздухе перенесу через. своего дерьма намуружим тогда и заживём как все люди живут ништяки и парамаунт.
воля – бежал!
мысленный приём был необходим для него, как ежедневная доза для человека другого склада необходима и жизненна, чтобы не видеть русалок. а для другого, наоборот: чтобы видеть. мышление должно направить по ветке, как музыкальную фразу. мелодия не ля-ля-ля, мелодия – это ля-ля-ля с повтором, это объект и действие с ним, одновременно, гармонизированные в паузах. паузы – то, что создаёт фразу и что является целью всякого мышления: паузы. чтобы начаться, что-то должно сперва закончиться. конец и начало происходят в паузе, смерть и рождение в посткоитальном безмолвии и безмыслии перед возобновление в следующем повторе, и в следующем, и так до последнего знака после запятой. в оглушающем потопе непрерывного глиссандирования, которым дарит нас информационное пространство, вызывают уважение два-три (миллиона) молчунов. они сидят по углам как пауки в бане у достоевского, усмехаются и тянут время. растянутое время, если хорошо растянуто, проецирует вечность на сигающие там и туда, актуальные тела, разумеется – голые. женщина востока настолько сняла паранджу, что сама себя перестаёт узнавать и когнитивно детонирует под стравинского а ей бы хоть под кого и успокоиться в тонике.
мы разумеется мыслим о бабах а успокаиваем себя что мыслим о вечности. вечность – это баня с голыми бабами. от них никуда не денешься, и это следует принять как должное. все до единой нетронутые тобой женщины останутся с тобой навсегда, и единственный способ избавиться от жжения ума – пойми – это взять, то есть взять и выбросить, как поступают не доросшие до угла, паука и безмолвия, потревоженные потопом – останки.
воля – бежал...
избушка-избушка повернись к лесу передом ко мне задом да наклонись немножко.
сакральное и обсценное сыновья-братья разума остановленного перед входом в.
володимер! без всякого, понимаешь, почтения, буквально за рукав остановила его старуха. сначалатуда!вбанюпомытьсявсебяприйти!
неприятное чувство заворошилось где-то под ложечкой. воля засуетился:
а может... а на рояле? я могу одним пальчиком... с че-го... на-чи-на-ется ро-ди-на... а то вот мы помню в клубе нашем явару с пацанами однажды...
яваруявару, передразнила она, лучше бы я бабу!
первая осмысленная фраза из этих уст.
гм... толк... а ты почему говоришь без пауз? присмотрелся воля.
яжемать.ясмыслитьнемогуинехочу.инедолжна.
бабаяга разгневалась: повязанный задом наперёд платочек встал дыбом а там лысый черепе*атьмойлысыйчерепсовсем!!!
баняжевечность, тоже в формате хештеговом моднячем заблажил воля, упирась ручками-ножками на входе в. штожетыстараяп**датворишьдапутаешьда!
пошёлпошёлво-о-опроходитпроходитништякипарамаунт, бормотала себе на верхнюю губу смотрительница входа в, незло, но больно пихая волю локтями и коленями в. а что в бане в бане то что, холодея (он – понял), сипел без воздуха воля и синел в беспамятстве.
перейтинужноперейти, хештежила старуха, лоно!войдёшьивыйдешьнетыпервыйнетыпоследний. ну!экийутебякривойштоли?пошёл!во-во-во...
...ля! отозвалось где-то под ложечкой. бабаяга ухнула рыкнула бухнула пукнула – и воля в одно касание оказался в пространстве как бы намыленном и беспредельном где перемещались великанские фигуры и тоже намыленные как бы. по некоторым признакам это были всё бабы. охтимнетошнёхонько. прикрыв срам шайкой – на полусогнутых, в угол и самое это жидкое мыло: отсижу как-нибудь, вечность – это ещё повезло, это десяточку на общих отмотать – тады ой! а вечность пустяки, раз плюнуть, утешал себя воля, хоть на душе и скребло, ой скребло... перейти... как перейти, куда? перейти не вопрос, знать бы – что потом. на что старуха намекала? на что? если ты честная женщина а не какая-нибудь ты и скажи, воля, я то-то и то-то хочу оспа привита зовут вероника пюре.
две фигуры присели на скамью. их гипертрофированные задницы расплылись на площади суммарно превосходящей азию с америкой. облака грудей пробитые там и сям густыми иссиня-чёрными стволами вен предвещали молочные ветры и бури. вниз воля не смотрел. внизу самое страшное: лоно! кто туда входит – потерян для человечества таящего в углах свои никому не интересные формы-привычки.
намыливая чресла одна фигура говорила второй:
я обиделась я не то что обиделась. у меня почва ушла из-под ног.
это понравилось фигуре. она ещё раз двадцать сказала про почву и ноги без почвы.
ты звонила ему?
я обиделась ну не то что
ха-ап-чх, мыло с её мочалки, жидкая грязь химикалий, угодила воле в нос.
чтобы отвести от себя подозрения (а ну решат что я типа насчёт ихнего лона), воля с остервенением взялся за тело, мылом и мочалкой скрывая от постороннего глаза выпуклый недостаток.
мне этот отключил телефон, ты прикинь!
вот гад.
я вызвала полицию они приехали а он такой вышел и показывает я здесь прописан вот паспорт вот группа крови вот страховое и трудовая. они уехали.
вот гады.
я у него сколько раз летала по стенкам. беременная. приехала из роддома в швах зашитая. пелёнки засохли. не отстирать. а он сидит и смотрит путина нагу... как, как?
нагурацию.
нагурацию.
обе вдруг что-то зачуяли. заводили носами. посмотрев друг на дружку, оборотились к воле:
мужик! бабы! мужик!
мыльнопенные фигуры поскакали со всех сторон, и всё на наш редут, в определённом смысле.
мужик!
я баба!
нет мужик!
баба!
а это что?
ничего!
ничего то ничего да как называется это ничего?
мышь!
а помоему шиш!
мышка!
шишка!
давайте бабоньки давайте приспособим шибздика. на скамеечку вот так спинкой. лежать лежа-ать... как сами дак... все чатлане. как самих дак...
помогите.
вечность женский род, вздохнула одна, самая, пожалуй, большая и милая. перейти нужно, милый, пе-рей-ти!
помогите.
щас помогу, и засмеялась певуче...
остальные, штуки три или четыре, крепко – не вырвешься – фиксировали его по рукам и ногам и голове, а эта наседка ноги тумбовидные развела... насела на его мышку. как танцующий шива у писателя шукшина захватила гвоздик и стала его тянуть.
ох... ох...
ввохх, воля вылетел через отверстие и вмиг оказался в приёмной. бабаяга на ресепшене делала вид, будто видит его в первый раз.
на плакате на стене было что-то нарисовано и написано.
ты бы старая окошко что ли открыла, а то воздух у вас тут неаккуратный! осмелел воля.
бабаяга накислилась.
вот что, милок. ты бы в ознаменование статуса и возраста моего и прошлых заслуг, всё-таки, обращался ко мне с прибавлением матерных слов. если тебе, конечно, не затруднит. а то говоришь говоришь, а кому говоришь, кто адресат речей не вполне ясно. а с утратой адресата ведь и смысл теряется! а окно не открыть никак, за отсутствием окон. какие окна, милый? ни карманов, ни окон! а войска отвести.
спать в спёртом воздухе не улыбалось. но выбора не было. воля снял обувь и улёгся на снятую, чтобы не упёрли чего доброго во сне! такие случаи бывали, он читал о таких случаях в периодической печати. уголок, где он лёг, попал на солнышко неизвестно каким образом, видать из прошлого наточило. и так нагрело щёку и руку под щекой, что уснул воля крепким образом и проспал неведомо сколько. а проснувшись, сразу ощутил холодок. по щеке ползло холодное и мокрое. не иначе червь, не иначе перешёл, подумалось ещё спросонок.
и сильму ва пле. трублюев тащит службу.
омытый тёплой, прохладной, летней водой. он остывал и успокаивался. и на его лицо возвращалось выражение ясной осмысленности, как у человека, который после всей скачки на перекладных, после всех пошлых привычек жизни, наконец, остаётся один. бабаяга мурлыкала и бормотала в ногах, сворачиваясь калачиком. наконец уснула и она.
через леса через моря через высокие горы и глыбокие пещеристые тела, трублюев говорил ему в трубу, свёрнутую из газеты английских коммунистов The Morning Star.
и не трублюев. а ворчи спихиатры, татов и захов.
нет страшнее зверя чем любовь к мудрости. охти мне вилософу. вилософия есть стремление к бесконечному, а уходя в бесконечность, человек привносит самоотрицание в свершение и не достигает совершения. только огранича себя бесконечным (красные флажки – не заступать!) и чуждым его природе, человек получит себя и своё потомство как продолжение ограниченности, как ему по статусу положено. повторение повторения составляет самую сущность любви, а любовь составляет сущность жизни как неосмысленного чувственного опыта бытия, свершения. общее и внешнее, что содержится в чувственном и личном, влечёт человека своей недосягаемостью, мотивирует повторения повторений. результат всегда другой, он не тождествен цели, более того: он отрицает цель и профанирует сакральное, сводя бесконечное к тактильно ограниченному и предсказуемому. (татов) поешь, вилософ, вот еда и вино, а потом иди спать с женщиной. (захов) то, что в тебе prius, само есть posterius в том, что не в тебе. ты единственное существо, способное принять вечность как возобновляемый источник жизни, и при этом сознавать, что это в реальности не так. расчеловеченный человек страшнее любого зверя. вилософия – путь к бесконечному, к расчеловечению, к выводу из системы морально-этических знаков, выходу из prius не подтверждаемого опытом и не выходящего из опыта, но существующего до и раньше любого опыта. выйдя из красных флажков, волк получает свободу, человек получает опыт, для которого нет человека и нет ничего человеческого.  (татов) ешь, вилософ, вот еда и вино, а потом спать с женщиной.  (захов)
а ты беги беги беги беги беги беги беги беги пока зелёный
беги



2018 г.