Сибирь многострадальная

«Ты меня о Сибири не спрашивай,
Что тебе рассказать про Сибирь?
Тракт от крови местами маковый,
Да бескрайняя снежная ширь.
Нас сюда отправляли вагонами,
Баб, младенцев и стариков,
Да ночами – морозными, тёмными,
Под холодные блики штыков».

       Событие, о котором я расскажу читателям, произошло в конце марта 1949 года. Действие происходит в Западной Сибири, на севере Томской области, в селе Тунгусово. В детстве я жила здесь с родителями.  Помню изогнутую улицу,  по которой я ходила во второй класс начальной школы. На одной стороне жили переселенцы с Украины, а через дорогу выстроили дома переселенцы-белорусы. Ещё было несколько домов, они стояли в стороне, может быть, строилась ещё другая улица. С приездом переселенцев местные тунгусы покинули родные места. Во времена репрессий ссылали сюда людей других национальностей. Одних оставляли здесь на поселение, а других отправляли в Нарым.

  Ранняя весна в этих местах – одно название. Весна здесь – это продолжение зимы. Снегом покрыта земля. На обочинах дороги не видно проталин. Солнце светило, но оно не грело. Чувствовался легкий мороз. Но мы, дети, высыпали в воскресный день на улицу. Все катались с горки на санках, выдолбленных взрослыми из толстых досок. Они были обмазаны коровьими лепёшками и облиты водой. Обледенелые, они быстро катились с горы. А я каталась на лыжах. Их смастерил отец. Он приехал из госпиталя  домой после окончания Великой Отечественной войны. Хоть и был весь израненный, но вернулся живой.

  С горы улица была видна до поворота. Катание прекратилось само собой, когда услышали скрип полозьев саней. Все дети повернули головы в ту сторону и замерли. Мы увидели обоз. Лошади трусцой бежали по дороге. В санях, зарывшись по пояс в солому, сидели люди. Первая повозка поравнялась с домом. Возчик остановил лошадь, тогда и остановился  весь обоз. Из саней вылез плотный мужчина, одетый в тёплый светлый тулуп. Он направился к воротам дома, постучал в калитку и громко кричал:
   – Хозяин! Хозяин!

  Это был уполномоченный по распределению привезённых людей по домам. Хозяева-старики или безмужние женщины, овдовевшие после войны,  выходили за калитку.
   – Примите постояльцев! – говорил уполномоченный и выкрикивал по списку непонятные фамилии. Люди поднимались из саней и направлялись к указанному дому. Освободившиеся сани возчик разворачивал и уезжал в конец обоза. Повозки останавливались почти у каждого дома. Не спрашивая разрешения у хозяина, уполномоченный размещал постояльцев.
   – А кто это? – спрашивали хозяева.
   – Латыши, враги народа! – кричал уполномоченный, садясь в сани.
 
  Скатившись с горы, я стояла у дороги и с интересом наблюдала за происходящим на улице. Когда первая повозка с людьми поравнялась со мной, обоз остановился против дома наших соседей. В доме жили старик и старуха. Они оба вышли на зов уполномоченного. В санях сидели две молодые женщины, около них сидели две девочки. Им было лет так пять. Зарывшись в солому, они прижимались плотнее к своим мамам, пытаясь найти тепло и защиту. На улице уже появились жители села. Они шли рядом с обозом и с любопытством рассматривали прибывших «врагов народа».

   Обеих женщин с детьми отправил мужчина в белом полушубке жить к нашим соседям. Они с трудом вылезли из саней, укутали детей в свои большие клетчатые шали. Они разговаривали между собой на непонятном мне языке. И только одно слово было знакомо всем. Очень часто в речи звучало  «Я, я,  я». «Что они так часто «якают»?» – подумала я, рассматривая во все глаза их пестрые разноцветные чулки, когда латышки ступили на дорогу. Но больше всего меня поразило то, что на ногах женщин не было валенок. Вместо них к вязаным пёстрым чулкам были привязаны верёвками короткие деревянные дощечки. Я посмотрела на свои валенки и на их обувь. С большим трудом ступая на замерзшие ноги, женщины пошли к дому соседей. Девочек и маленький узелок они несли в руках.

   Мимо меня проезжали старики, старухи и женщины с детьми, одетые в лёгкие куртки. По пояс, зарывшись в солому, они тряслись от холода. Я рассматривала их с выражением сострадания, видела их глаза, устремлённые в мою сторону. Мы обменялись взглядами. Я помню их глаза до сих пор. Нам постояльцев не дали, так как отец после фронта из-за незаживающих ран тяжело болел. Обоз продолжал свой путь, подъезжая к домам, останавливался. А уполномоченный звал хозяев, выкрикивал непонятные фамилии, и еще долго до конца улицы неслось эхом:
   – Хозяин, прими постояльцев!
   – А кто это?
   – Латыши. Враги народа!
   Распределив  всех латышей по домам, обоз развернулся в конце улицы и поехал в обратный путь, в сторону Томска. Тихо скрипели полозья саней, а вдали слышалось громкое «но-о-о» ямщиков.

   Кто такие «латыши» и, почему они «враги народа»? Ответ на вопросы я не знала и не понимала значения этих слов. Мне жалко было этих двух женщин с досками привязанными к ногам, так как понимала, что в такой обуви зимой, должно быть, очень холодно. Я прибежала домой и о том, что увидела на улице, рассказала бабушке и родителям. Вечером бабушка подоила корову, налила в бутылку молоко и сказала мне:  – Аля, отнеси молоко детям! Малые дети, ещё несмышлёныши. Какие они «враги народа»? Это же малые дети..., – добавила она  задумчиво. Видно, вспомнила себя в этом возрасте, когда вместе с родителями, всей семьёй, целый год добирались из Украины в Томскую губернию во время переселения. Наверное, кто-то помогал им в пути, –  я так думаю. Но в то время я ничего об этом переселении не знала.               
               
   Взяла бутылку с молоком и вышла из дому. На улице было темно. Я принесла молоко, отдавая бутылку с молоком женщине-латышке,  сказала: – Детям. Оглядела комнату, где поселились латышки с девочками. У стены стояла кровать старика и старухи. У окна стоял стол, по бокам – две лавки. Посередине комнаты был поставлен топчан. Доски были прибиты к 4 чуркам вместо ножек. Наспех сделанный топчан был присыпан сверху соломой.

   Коровы у стариков не было, и солому привёз старик с колхозного поля на санках. На топчане лежали два узелка. На полстены тянулась русская печка, на которой лежали и грелись девочки. Женщины-латышки сидели  на лавке. Их лица были печальными. Одна из них рассказывала о том, как за двадцать четыре часа русские  заставили их покинуть родные дома в Латвии. «Хоть бы сказали, что повезут нас в Сибирь. Мы не знали, что нужно взять с собой», – сказала латышка по-русски, но с большим акцентом.
   
   По вечерам отправляла меня бабушка к соседям и наказывала: – Никому не говори, не рассказывай подругам, что ты носишь им молоко!
   Я приносила детям бутылку молока. Латышки переливали его в большую кружку. Пустую возвращали мне. Денег за молоко мы не брали, да у них денег и не было. В дороге всё потратили, пока ехали из Латвии в Томск. На другой день после приезда женщины и все трудоспособные из латышей вышли на работу. В правлении колхоза председатель Кравцов распределил их по звеньям. Мама, Иванова Екатерина Михайловна, была членом правления колхоза и заведовала зерносушилкой. К ней тоже направили несколько женщин-латышек. Вечером, придя с работы, мама рассказала о них: «Крепкие женщины, работают хорошо, лучше наших женщин, потому что работают без лени».

   – А что они ели в обед? – спросила бабушка.
   –  Пожевали пшеницы с зерносушилки и всё, – ответила мама.
Утром бабушка собрала тяжёлый узелок с едой для мамы, когда та отправлялась на работу. На обед она домой не приходила.
  – Я же не съем столько много, – сказала мама, забирая с собой узелок.
  –  Поделись с латышками! Пусть хоть картошки они поедят досыта, – услышала я слова бабушки.
  – Так меня с работы выгонят, – заметила мама.
  – А ты положи её так, чтобы наши женщины не заметили и не донесли,    –  подсказала ей бабушка. С этих пор мама уходила на работу с тяжёлым узелком.

    Помню старика-латыша. Он был очень злой и ни с кем из жителей села не разговаривал. Хозяйка дома рассказывала о том, что он часами сидел за столом и вырезал узоры на досках, которые позднее превращались в линейки. Но однажды старик разрешил приходить к нему соседскому мальчику. Это был мой одноклассник, восьмилетний Володя Огребо. Старик-латыш учил его вырезать узоры по дереву. Мама узнала от латышек его печальную историю. Когда они добирались от Латвии до Москвы, да от Москвы ехали по железной дороге до Томска 3500 км, у старика-латыша умерла дочь и внук такого же возраста, как Володя. Он остался совершенно один. Поэтому латыш был замкнут и зол.
               
   С работы латыши шли домой, туда, где квартировали. Ходить друг к другу им не разрешалось. Общались только на работе. Однажды мама, придя с работы, сообщила о том, что латыши сыграли первую свадьбу. «Да, как сыграли. Сегодня собрались все в зерносушилке, во время обеденного перерыва. Их «Старшая» поздравила молодожёнов и  сказала: – Живите вместе! Неизвестно, сколько еще здесь нам придется жить. Пусть живут вместе! Подрастет. Ей замуж надо, детей рожать, а пару из латышей ей не найти здесь. Пусть будет семья!
   Они сели  на полу вокруг стула, на котором стояла чашка с картошкой, спели песню какую-то на своем языке, съели картошку в «мундирах», что женщины наши теперь для них с собой на работу приносят. Вот и вся свадьба. Парню-то всего 18 лет, а невеста намного старше. Совсем она одна осталась».

   Немного легче стало жить сосланным латышам, когда разрешили им посылки получать из родных мест. Через год умер папа. Мама решила уехать из Тунгусово на Алтай. Проблемой стала продажа нашего дома. Люди работали в колхозе, денег у них не было. Дом купили латыши в складчину, но денег собрали мало. Картошки осталось много после зимы, отдали им вместе с домом, и огород уже был засажен и засеян овощами.
 
   А за наш дом, проданный латышам за малую сумму,  рассчитался со мной латыш, спустя много лет. Не зная обо всём этом, начальник Дистанции пути Красноярской железной дороги, латыш по национальности, помог мне получить благоустроенную квартиру. Я работала в то время в городе Мариинске учителем немецкого языка в железнодорожной средней школе  № 45.

Фото Алексея Якурнова. Село Тунгусово.


Рецензии
На это произведение написано 5 рецензий, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.