ДЕНЬ ДВАДЦАТЬ ШЕСТОЙ
Так уж получилось - или звёзды встали иначе, или масть пошла - одни бубни, а может и ещё что, только все события этого дня передвинулись на вторую его половину.
С утра ничего особенного не произошло, разве что профессор, внимательно прослушав последние известия, стал развивать вширь идеи разрядки и упрочения мира, в результате чего опять чуть было не проглотил таракана вместе с утренним кофе. Анальгин, однако, успел заметить нарушителя и предотвратить, даже трудно себе представить, что!
На медицину тотчас обрушился шквал негодования, буря презрения и ураган диалектического единства, состоящий из гремучей смеси цитат, абзацев, заголовков и ссылок. На это ушло минут двадцать, но когда шторм стал стихать и профессор, наконец, унялся, всё, что он наговорил, проветрили и народ приступил к мирному, созидательному труду - Гарик и директор пошли курить, Анальгин прилёг отдохнуть, а жаждущий обладать крепким постинфарктным рубцом занялся лечебной гимнастикой.
Сразу после обеда на Ивана Петровича «наехала» головная боль. Такое иногда случалось, вернее этим недугом он страдал с детства - бабушка говорила, что передалось это от матери. Может от матери, может и ещё от кого, только легче от этого не становилось. Как правило, голова начинала болеть во второй половине дня, постепенно, причём не вся, а только левая половина, и больше всего висок. Боль нарастала, начинала пульсировать, сдавливала как обручем и жизнь медленно превращалась в ад. И ничего - ни таблетки, ни горчичники, ни даже выпивка не помогало. Единственное, что приносило незначительное облегчение, это сон. Поэтому Иван Петрович и решил прилечь.
Когда Гарик с директором вернулись и разбудили Анальгина, несчастный старательно прятал голову под подушку, пытаясь хоть как-то избавиться от раздражавших его света и шума.
Анальгин, сладко зевнув, первым поинтересовался, что случилось. Иван Петрович тихо ответил. Гарик громко хохотнул и сказал, что лечить такие мелочи - его вторая пагубная страсть после выпивки. Он тотчас поставил посередине палаты стул и приказал мученику сесть лицом к двери и не перекрещивать ноги. Наш герой выполнил распоряжение огненного шамана - он был готов сделать всё что угодно, хоть проглотить всех тараканов из спичечной коробки Анальгина, лишь бы избавиться от изматывающей пульсации в левом виске!
Рыжий экстрасенс встал сзади сидящего, развёл руки в стороны, растопырил пальцы и на несколько секунд замер. Замер и Иван Петрович - у него не только жутко болела голова, но ещё все кружилось и плыло перед глазами.
- Сядь ровно... расслабься... руки опусти вдоль тела... - тихо, медленно, словно засыпая, проговорил Гарик, - закрой глаза... твоя голова совсем пустая... в ней нет мыслей... нет памяти, нет боли... Спать ты не хочешь... тебе тепло, уютно...
Директор и Анальгин с интересом наблюдали за сеансом. И, следует заметить, было чему удивиться. Глаза рыжего колдуна загорелись, на лице проступил пот, шея покраснела, но говорил он по-прежнему тихо и вкрадчиво.
Наверное, всё прошло бы хорошо, если б не профессор. Он вошёл последним как раз в тот момент, когда Гарик стал медленно водить руками, словно опахалом, над головой Ивана Петровича.
- Занимаетесь спиритизмом, ерундой? - презрительно выпятив нижнюю губу, пробубнил убеждённый материалист.
- Не мешай! - неожиданно громко и властно скомандовал Гарик. Он ещё несколько раз провел руками вверх и вниз и спокойно сказал своему пациенту: - Посиди спокойно, только не скрещивай ноги... Сейчас всё пройдет.
- Дурью мучаются - один молодой, другой старый... - иронично продолжал гнуть свою линию профессор.
- Ничего не дурью, - насупился Гарик, - так ещё моя бабушка лечить умела, и мать умеет, и сестра. В нашей семье все головную боль так снимают. И ничего тут заумного нет. На Западе даже наука такая есть...
- Это лженаука! - махнув рукой, безапелляционно заявил профессор, так, как задолго до него люди его образа мыслей подводили черту: «Ересь!», а значительно позже их последователи ставили печать: «Оппортунизм!» [1]
- Не больше лже, чем твой научный коммунизм! - неожиданно жёстко сказал Анальгин.
__________________
[1] Список можно продолжить: капитализм, империализм, монополизм, колониализм, шовинизм, фетишизм, фрейдизм, эмпириокритицизм, марксизм, ленинизм, социализм, космополитизм, ревизионизм, волюнтаризм, догматизм, плюрализм, ревматизм и т.д. Впрочем, последнее, кажется, несколько из другой оперы.
- Что? - лицо профессора враз вытянулось, зрачки сузились, руки затряслись. - И ты, Брут?
- Ну да! И я тоже... - старик съёжился и приготовился к отражению агрессии.
- А ты «Критику Готской программы» читал? - профессор, словно персонаж карикатур всемирно известных Кукрыниксов [2], большой и красный, указал перстом на маленького, серенького, щупленького старичка - атрибута происков международного империализма. - Ты «Критику Готской программы» читал, я спр-р-рашиваю?!
_____________________
[2] Кукрыниксы - творческий коллектив советских художников-графиков и живописцев, в который входили Михаил Куприянов (1903-1991), Порфирий Крылов (1902-1990) и Николай Соколов (1903-2000). Псевдоним составлен из первых слогов фамилий участников коллектива.
- Kritik des Gothaer Programms? Читал!!! - достойно возразил вдруг атрибут. - И не только читал, но и изучал. Да так, как тебе и не снилось - не в переводе, а в подлиннике... Не веришь? Тогда получай!
- «...Die «heutige Gesellschaft» ist die kapitalistische Gesellschaft, die in allen Kulturlandern... Ах, да! - старик вдруг спохватился. - Ты ж не понимаешь ни рожна! Так я переведу: «Современное общество» есть капиталистическое общество, которое существует во всех цивилизованных странах, более или менее свободное от примеси средневековья, более или менее видоизмененное особенностями исторического развития каждой страны, более или менее развитое...»
Гарик и директор молча вытаращили глаза. Профессор, казалось, окаменел!
- И ничего тут особенного нет, последние семьдесят лет эту муру у нас знает каждый. Подобные ядрёные мысли в наш народ усердно вгоняют с детства, с яслей... - Анальгин постепенно превращался из подсудимого в свободного человека. - Что, мало? Ещё? Тогда поехали дальше! - он быстро поднялся с кровати, расправил плечи, и театрально подняв руку, на одном дыхании выдал:
- Zwischen der kapitalistischen und der kommunistischen Gesellschaft liegt die Periode der revolutionaren Umwandlung der einen in die andre. Der entspricht auch eine politische Ubergangsperiode, deren Staat nichts andres sein kann als die revolutionare Diktatur des Proletariats! [3] Ну как, Иван, впечатляет? - старик вдруг обратился к Ивану Петровичу: - Интересно, правда? Только революционная диктатура пролетариата! И ни шагу - ни назад, ни в стороны! Во как у них в Германии, не забалуешь! Но, давай-ка поближе к нам! - теперь Анальгин повернулся уже лицом к профессору. - Может о развитии капитализма в России покалякаем? Или с «Философскими тетрадями» поспорим? А может старика Ювенала [4] на дискуссию дёрнем? Что ж, изволь...
____________________
[3] Цитируется по Karl Marx, Friedrich Engels. Kritik des Gothaer Programmentwurfs von 1875. Dietz Verlag, Berlin, 1974, s. 20-21.
[4] Децим Юний Ювенал (часто просто Ювенал, примерно 60 - 127) - довольно желчный римский поэт-сатирик.
Но до сатир Ювенала дело не дошло. Профессор вдруг как-то уж слишком часто задышал, и, то ли недовольно ворча, то ли хрипя, то ли задыхаясь, попятился назад и смаху, навзничь, упал на кровать. Все замерли, а павший на поле идеологической битвы продолжал хрипеть, безжизненно свесив руки и лёжа в какой-то странной и неестественной позе.
Первым опомнился Гарик:
- Мужики! - крикнул он. - Да ведь он того, вроде как помирать собрался... - и, выскочив в коридор, позвал на помощь: - Врача, врача!
Первой прибежала медсестра, потом санитарка, потом послышался запах «Клима». Засуетились тотчас сбежавшиеся белые халаты. Профессор был без сознания. Докторица хмыкнула и послала сестру за невропатологом.
Общими усилиями бессознательное тело положили на кровати поудобнее, санитарка сняла с него верхнюю одежду, сестра принесла штатив и поставила капельницу. Иван Петрович тоже помогал, не переставая удивляться, что его голова совершенно прошла.
...Поздно вечером, не приходя в сознание, профессор умер. Сообщить об этом медперсоналу доверили Гарику. Тотчас явившаяся санитарка Валя хотела выгнать всех из палаты, но никто не ушёл. Тогда она сухо и по-деловому раздела усопшего, связала ему на животе руки, положила на глаза пятаки, которые для подобных целей, наверное, всегда имела в кармане, и подвязала челюсть непримиримого борца за светлое будущее бинтом. С первого взгляда даже непосвященному стало бы ясно - профессор сделал зайчика!
Часа через два прибыла «трупоперевозка» - два хмурых молодых человека в интенсивно грязных халатах и с одинаково помятыми лицами.
И профессор канул в Лету.
* * *
Ночью обитатели двести восемьдесят седьмой палаты помянули покойного «Розовой водой» - Анальгин приготовил поминальный раствор по ускоренной технологии. Выпили молча, не чокаясь и не закусывая. Иван Петрович пригубил.
- Вот интересно, - тихо крякнув, сказал Гарик, - а кто его там сейчас встречает - ангелы или черти?
- Давай о нём плохо говорить не будем, - помолчав, сказал Иван Петрович.
- Давай, - согласились остальные, а директор тихо добавил. - Каким жил, таким и умер. Пусть земля ему будет пухом.
Посидели, помолчали, помянули ещё раз.
- Да, - обхватив голову руками, промолвил директор, - мощная всё-таки вещь коммунизм! Такого монстра завалили.
- Это точно, - согласился Анальгин, - если уж идея овладеет массами - всё, кранты, пиши - пропало! Да что там какой-то профессор, - он кивнул на пустую кровать, - страну с четверть миллиардным населением запросто завалить можно! Дай только срок.
- Ты так думаешь? - вскинул брови директор.
- Вопроса нет, дело времени... - старик убрал грелку под матрас. - Власть-то уже - шесть лет как на пенсии! [5] Осталось недолго...
- Но ведь мы сильны и экономически и в боевом отношении, - вяло возразил директор.
__________________
[5] События происходят в 1978 году.
- Это точно, - поддакнул Анальгин, - до того сильны, что можем запросто развалить не только себя, но и экономику любой, отдельно взятой, высокоразвитой капиталистической страны! Именно поэтому с нами связываться и боятся. Знают наши возможности.
- Так ведь можно с ними и сотрудничать... Сделать ставку на их достижения... - замутнёно вступил в разговор Гарик. - И потом - вза-ик!-имо-ик!-вы- ик!годное сотрудничество!
- Эх, парень, мал ты ещё такими категориями баловаться, - Анальгин горестно сморщился, - ставку на Запад может сделать только дилетант. Запад и западня - для нас это испокон века синонимы. А взаимовыгодного сотрудничества не бывает! Всё это сказки! То, что выгодно им, не выгодно нам, и наоборот!
- Кузьмич, - словно очнувшись от дремоты, тихо промолвил Иван Петрович, - а вот ты, в принципе, против диктатуры?
- Ну почему же? - старик усмехнулся. - За. Если это диктатура, скажем, ума. Или чести. Можно даже совести. Но у пролетариата, по образному выражению того же Маркса, окромя цепей - ничего! А посему, единственный вид диктатуры, который он может предложить, вернее навязать - это диктатуру цепей. Что это такое, я хорошо знаю, поэтому... Ладно, не травите душу, хорош на сегодня.
- Погоди, Кузьмич, - директор обхватил голову руками и пытался таким образом сконцентрировать мысли, так легко развеянные розовым поминальным раствором, - но... это...
- Ты со мной не согласен в общем, или в частностях? - с усмешкой спросил Анальгин.
- Нет! - заупорствовал директор. - Ты мне прямо скажи: нашему народу нужен кнут?
- Вот это вопрос! - почесав бородёнку, проговорил Анальгин. - С кнутом оно, конечно, надёжнее. И вопросов меньше, и аплодисменты шибче. С кнутом любую теорию можно подать в качестве единственно правильной. И главное - никакой критики и никаких шараханий, там вправо или влево. Чуть что - щёлк, и опять все на одной линии! Только это хорошо, когда ручку кнута ощущаешь руками. А если не ручку? И низом спины?..
Гарик, принявший как всегда на единицу веса меньше всех, снова «заторчал» первым. Его потянуло на подвиги и он торжественно (и одновременно опрометчиво!) поклялся, что ради памяти усопшего профессора хотя бы один раз прочитает «Критику Готской программы»!
На этой мажорной ноте двадцать шестой день и закончился.
* * *
Сорок дней - 26
© Copyright: Джерри Ли, 2018
Свидетельство о публикации №218060101905
Свидетельство о публикации №218060101905
Рецензии
Мда, не сдюжил профессор критики Готской программы в оригинале, не выдержала его душа, что кто-то, в принципе, ее не только читал, но и знает лучше его самого. И задумались они, куда тот профессор на том свете попадет, а у меня в Михалыче есть своя теория:
– Позвольте, что же это получается? Я, по вашим словам, на том свете, то есть в божьем царстве! А вы, значит, черти с уставом партии меня знакомить будете! А партия, нужно заметить … – Михалыч выступал напористо с чувством, словно сцепившись с неграмотным крестьянином на партийном диспуте.
– И замечать тут нечего! – решительно махнув лапой, прервал его страстное выступление черт, – Я думал, что избавился от тебя товарищ Семенов, дык ты меня и на том свете достал! – с отчаянной горечью прорычал черт. Из пасти его валил дым и сыпались искры, хвост метался, как кожаная плеть надсмотрщика на хлопковой плантации.
Что-то знакомое послышалось Михалычу в интонациях черта, да и жест этот был ему странно понятен. Точно также на партсобраниях взмахивал рукой товарищ Гордеев, бессменный парторг их заводской партийной организации, пресекая, клеймя, распекая, жгя огнем принципиальной критики нерадивых партийцев. Дораспекался, похоже, нашли ему и тут работку по профилю.
– Ой! Кузьма Ерофеич, как же это вас угораздило, то? – удивленный до последней степени возопил Михалыч, – Вы же вроде как тут совсем ни к селу ни к городу, вам по статусу полагается … – тут Михалыч прикусил язык.
Как-то при жизни не было у них разговоров про то, куда парторги после смерти попадают. Ведь все ясно было – нету того свету, помер и в землю закопали и надпись написали: «У попа была …», тьфу ты, какая-то собака приплелась? Написали: «Здесь покоится истинный партиец с 19… ндцатого года». Не совсем правда понятно, покоится ли он с этого года или партийцем стал, зато самая истинная правда отражается, хоть и криво.
Для простого человека самым фантастическим местом упокоения было кремлевская стена. Только особо возвышенные партийные лидеры удостаивались захоронения в стенах древнего Кремля. Перед их невидящим оком расстилалась Красная площадь. И все они возлежали неподалеку от вождя своего и учителя товарища Ленина. Они бы не отказались и рядышком с вождем устроиться, но на то запреты были страшные возложены. Потому самым великим счастьем для партийной номенклатуры стена кремлевская оставалась. Лежат они родимые среди кирпичей древних, а мимо народ идет по праздникам, животы подтянуты, заплатки подшиты, на стену косятся и дружно кричат: «Ура нашей партии, слава КПСС!»
По законам материального мира на том и должна закончиться история человека, будь он хоть семижды героем Советского Союза и генералиссимусом. А ежели они, как все простые люди в царствие господнее попадают? То по всем законам парторги тут по должности не меньше как в архангелах числиться должны, хотя с другой стороны неизвестно еще как те архангелы к безбожникам относятся.
– Откуда я знаю, как? – парторг махнул рукой и устало присел на пустое перевернутое ведро, – Курить будешь? – спросил он вылезшего из котла Михалыча.
– Да я же, Кузьма Ерофеич, вы же помните, не курю, – извиняющимся тоном пробормотал Михалыч.
Парторг, похоже, не услышал Михалычева бормотания, потому как полностью ушел в свои думы и воспоминания. Михалыч спохватился, что нужно бы одежду промокшую выжать и просушиться развесить, но к удивлению своему обнаружил, что костюм его и ботинки совершенно не намокли после купели в котле и потому неудобств никаких не вызывают. Вспомнились ему слова Посланницы, о том что одежка его не более чем вымысел, подумал он над той мыслью секундочку и забыл, обратив все внимание свое на парторга.
– Я тоже не курил, пока сюда не попал! – Кузьма Ерофеич вынул сигарету из губ, посмотрел на нее, как на врага народа, но выбрасывать не стал, снова затянулся глубоко и продолжил, – А теперь вот не могу без этого, такого насмотрелся, что не то, что курить, поверь, иной раз и выпить хочется! Только с этим тут строго, не отходя от кассы – согрешил, наказали.
Он достал из-под фартука нераспечатанную пачку «Герцеговины Флор», вытащил одну сигаретку и зажег ее, дыхнув слегка огненным пламенем. Кузьма Ерофеич курил молча, думая задумчивую мысль, словно складывая из разноцветной мозаики воспоминаний стройную картинку рассказа.
– Как попал, говоришь? Это история долгая, ну тебе-то торопиться некуда, очередь твоя еще не скоро подойдет. Ты тридцать третьим будешь, хи-хи, как Христос прямо слово. Шучу, шучу! – неожиданно развеселился он, а отсмеявшись, продолжил.
– Как последний гвоздик в крышку гроба заколотили, – начал Кузьма Ерофеич, – заметь, до последнего гвоздика дело с места не двигалось, так в тот же момент понесло меня куда-то. Поднялся я над гробом, воспарил словно облачко легкое, гляжу на всех собравшихся сверху и диву даюсь. Возле гроба все такие скорбные стоят, что аж самому заплакать захотелось! Глянул чуть подале, а там срам, да и только. Кто в карты играет, кто уже водку хлещет и анекдоты рассказывает. И тебя, Семенов, я тоже хорошо разглядел! Сидел ты в уголочке и дрых без задних ног! Твой парторг, можно сказать партийный товарищ, холодный в гробу лежит, а ты спишь мертвым сном! Какое ты думаешь у меня настроение после этого было? – он кровожадно воззрился на не в шутку струхнувшего Михалыча.
– Да после смены я был, устамши, вот и сморило, – оправдывался Михалыч. – Как же вы, Кузьма Ерофеич, смотреть могли, когда вы померли? – осторожно поинтересовался Михалыч.
– Ну, помер и помер, а в чем проблема то? – неподдельно удивился парторг, – А душа? Душа то живет!
– Так ведь партия учит, что нету никакой души. Помер и помер, в землю закопали и начался круговорот так сказать в природе … – попытался оправдаться Михалыч.
– Семенов, тебе в какое ухо врезать? – неожиданно спросил Кузьма Ерофеич.
– Зачем это? – Михалыч опасливо отодвинулся подальше.
– А чтобы ты понял, что ты тоже помер, а мы с тобой как-то разговариваем, дубина! – раздраженно рявкнул парторг.
– А с чего вы взяли, что я помер? Вовсе даже не помер – снится мне все это! Сейчас вот проснусь и снова на работу пойду … к друзьям-товарищам … план перевыполнять, а потом пивка с устатку … холодненького … – сбиваясь и спотыкаясь забормотал Михалыч, не желая верить в правду-истину.
Парторг с грустью посмотрел на бормочущего Михалыча, потом сгреб его за плечо и прижал к мохнатой груди, как отец неразумного сынишку.
Сергей Шангин 02.06.2018 08:58 • Заявить о нарушении
– Позвольте, что же это получается? Я, по вашим словам, на том свете, то есть в божьем царстве! А вы, значит, черти с уставом партии меня знакомить будете! А партия, нужно заметить … – Михалыч выступал напористо с чувством, словно сцепившись с неграмотным крестьянином на партийном диспуте.
– И замечать тут нечего! – решительно махнув лапой, прервал его страстное выступление черт, – Я думал, что избавился от тебя товарищ Семенов, дык ты меня и на том свете достал! – с отчаянной горечью прорычал черт. Из пасти его валил дым и сыпались искры, хвост метался, как кожаная плеть надсмотрщика на хлопковой плантации.
Что-то знакомое послышалось Михалычу в интонациях черта, да и жест этот был ему странно понятен. Точно также на партсобраниях взмахивал рукой товарищ Гордеев, бессменный парторг их заводской партийной организации, пресекая, клеймя, распекая, жгя огнем принципиальной критики нерадивых партийцев. Дораспекался, похоже, нашли ему и тут работку по профилю.
– Ой! Кузьма Ерофеич, как же это вас угораздило, то? – удивленный до последней степени возопил Михалыч, – Вы же вроде как тут совсем ни к селу ни к городу, вам по статусу полагается … – тут Михалыч прикусил язык.
Как-то при жизни не было у них разговоров про то, куда парторги после смерти попадают. Ведь все ясно было – нету того свету, помер и в землю закопали и надпись написали: «У попа была …», тьфу ты, какая-то собака приплелась? Написали: «Здесь покоится истинный партиец с 19… ндцатого года». Не совсем правда понятно, покоится ли он с этого года или партийцем стал, зато самая истинная правда отражается, хоть и криво.
Для простого человека самым фантастическим местом упокоения было кремлевская стена. Только особо возвышенные партийные лидеры удостаивались захоронения в стенах древнего Кремля. Перед их невидящим оком расстилалась Красная площадь. И все они возлежали неподалеку от вождя своего и учителя товарища Ленина. Они бы не отказались и рядышком с вождем устроиться, но на то запреты были страшные возложены. Потому самым великим счастьем для партийной номенклатуры стена кремлевская оставалась. Лежат они родимые среди кирпичей древних, а мимо народ идет по праздникам, животы подтянуты, заплатки подшиты, на стену косятся и дружно кричат: «Ура нашей партии, слава КПСС!»
По законам материального мира на том и должна закончиться история человека, будь он хоть семижды героем Советского Союза и генералиссимусом. А ежели они, как все простые люди в царствие господнее попадают? То по всем законам парторги тут по должности не меньше как в архангелах числиться должны, хотя с другой стороны неизвестно еще как те архангелы к безбожникам относятся.
– Откуда я знаю, как? – парторг махнул рукой и устало присел на пустое перевернутое ведро, – Курить будешь? – спросил он вылезшего из котла Михалыча.
– Да я же, Кузьма Ерофеич, вы же помните, не курю, – извиняющимся тоном пробормотал Михалыч.
Парторг, похоже, не услышал Михалычева бормотания, потому как полностью ушел в свои думы и воспоминания. Михалыч спохватился, что нужно бы одежду промокшую выжать и просушиться развесить, но к удивлению своему обнаружил, что костюм его и ботинки совершенно не намокли после купели в котле и потому неудобств никаких не вызывают. Вспомнились ему слова Посланницы, о том что одежка его не более чем вымысел, подумал он над той мыслью секундочку и забыл, обратив все внимание свое на парторга.
– Я тоже не курил, пока сюда не попал! – Кузьма Ерофеич вынул сигарету из губ, посмотрел на нее, как на врага народа, но выбрасывать не стал, снова затянулся глубоко и продолжил, – А теперь вот не могу без этого, такого насмотрелся, что не то, что курить, поверь, иной раз и выпить хочется! Только с этим тут строго, не отходя от кассы – согрешил, наказали.
Он достал из-под фартука нераспечатанную пачку «Герцеговины Флор», вытащил одну сигаретку и зажег ее, дыхнув слегка огненным пламенем. Кузьма Ерофеич курил молча, думая задумчивую мысль, словно складывая из разноцветной мозаики воспоминаний стройную картинку рассказа.
– Как попал, говоришь? Это история долгая, ну тебе-то торопиться некуда, очередь твоя еще не скоро подойдет. Ты тридцать третьим будешь, хи-хи, как Христос прямо слово. Шучу, шучу! – неожиданно развеселился он, а отсмеявшись, продолжил.
– Как последний гвоздик в крышку гроба заколотили, – начал Кузьма Ерофеич, – заметь, до последнего гвоздика дело с места не двигалось, так в тот же момент понесло меня куда-то. Поднялся я над гробом, воспарил словно облачко легкое, гляжу на всех собравшихся сверху и диву даюсь. Возле гроба все такие скорбные стоят, что аж самому заплакать захотелось! Глянул чуть подале, а там срам, да и только. Кто в карты играет, кто уже водку хлещет и анекдоты рассказывает. И тебя, Семенов, я тоже хорошо разглядел! Сидел ты в уголочке и дрых без задних ног! Твой парторг, можно сказать партийный товарищ, холодный в гробу лежит, а ты спишь мертвым сном! Какое ты думаешь у меня настроение после этого было? – он кровожадно воззрился на не в шутку струхнувшего Михалыча.
– Да после смены я был, устамши, вот и сморило, – оправдывался Михалыч. – Как же вы, Кузьма Ерофеич, смотреть могли, когда вы померли? – осторожно поинтересовался Михалыч.
– Ну, помер и помер, а в чем проблема то? – неподдельно удивился парторг, – А душа? Душа то живет!
– Так ведь партия учит, что нету никакой души. Помер и помер, в землю закопали и начался круговорот так сказать в природе … – попытался оправдаться Михалыч.
– Семенов, тебе в какое ухо врезать? – неожиданно спросил Кузьма Ерофеич.
– Зачем это? – Михалыч опасливо отодвинулся подальше.
– А чтобы ты понял, что ты тоже помер, а мы с тобой как-то разговариваем, дубина! – раздраженно рявкнул парторг.
– А с чего вы взяли, что я помер? Вовсе даже не помер – снится мне все это! Сейчас вот проснусь и снова на работу пойду … к друзьям-товарищам … план перевыполнять, а потом пивка с устатку … холодненького … – сбиваясь и спотыкаясь забормотал Михалыч, не желая верить в правду-истину.
Парторг с грустью посмотрел на бормочущего Михалыча, потом сгреб его за плечо и прижал к мохнатой груди, как отец неразумного сынишку.
Сергей Шангин 02.06.2018 08:58 • Заявить о нарушении
Я не стал столь подробно вникать в жизнь на том свете, хотя такие мысли имелись. Просто решил, что это для отдельного или романа, или рассказа.
А тут - просто смена декораций. Каждый день приносить что-то новое.
Но у тебя хорошо всё описано. С юмором, который и чёрным-то не представляется.
Джерри Ли 02.06.2018 09:48 Заявить о нарушении
А тут - просто смена декораций. Каждый день приносить что-то новое.
Но у тебя хорошо всё описано. С юмором, который и чёрным-то не представляется.
Джерри Ли 02.06.2018 09:48 Заявить о нарушении