Рыцари Амура и Дамского моря. Главы 5-10

 
Глава 5


Дня этого ждали, к нему готовились. Сведений о том, что давным-давно установившуюся традицию встречи генерал-губернатора Муравьёв отменил или изменил, не было. Поэтому к торжественному приёму по такому случаю дамы шили новые туалеты, чиновники заучивали наизусть основные результаты деятельности на занимаемых ими постах, чтобы (не дай, Боже!) не споткнуться при ответе на неожиданный вопрос, который вполне мог последовать. Почти каждый, мня себя чуть ли не провидцем, высказывал предположения о первых действиях Муравьёва или надеялся высмотреть что-то в чертах лица, что помогло бы в дальнейшем действовать в соответствии со вкусом и взглядами нового начальника.

Разночинная публика в лавках, трактирах и других заведениях, которые в русской провинции вполне заменяли аглицкие клубы для общения и уточнения своих политических взглядов, оживлённо обсуждала возможные первые шаги нового губернатора. Будет создавать своё окружение из жителей края или пригласит бывших друзей и сослуживцев? Сразу же и в Иркутске нашлись люди, которые когда-то, вроде бы, даже и служили с ним вместе: кто на Кавказе, кто при усмирении поляков, кто на Балканах. Как анекдот рассказывали историю с таинственной женщиной, которая во время пребывания Муравьёва в Абхазии жила у него в доме в качестве… невенчанной жены? Наложницы?  Домоправительницы? Никто не знал этого. Более того – никто её и не видел. При неожиданных визитах к Муравьёву  успевали заметить мелькнувшую и скрывшуюся изумительную фигуру или даже испуганный взгляд огромных глаз, брошенный из-под края платка, прикрывшего мгновенно её лицо. От любых расспросов на эту тему Муравьёв уходил, а настаивать на ответе, зная его крутой нрав, никто бы не решился…

Но это всё было в прошлом. Ныне впереди Муравьёва бежала слава его красавицы-жены и… неизвестность. Очень уж мало знали иркутяне о новом генерал-губернаторе, прибывшем поздним вечером 12 марта  ещё не начавшейся толком весны 1848 года. Уже дошли слухи из Красноярска, где Муравьёв несколько дней проверял состояние дел. Там – тоже неизвестность. Ни о каких решительных действиях не рассказывали. Возможно, какие-то действия будут позже. Вот потому и думали в Иркутске: будет ли этот посланец императора одним из многих, не оставивших заметного следа на этой земле? Или его имя будет записано в историю города и края?

Ждали, что до торжественного приёма генерал-губернатор несколько дней отдохнёт после долгого и тяжёлого пути. Но он, въехав ночью в свою резиденцию, сообщил встречавшим, что знакомство с обществом назначает на завтра. При этом он совершенно отчётливо дал понять, что праздных любопытствующих в виде членов семей на этой встрече быть не должно, и она не предполагает бала или ужина. Немедленных докладов тоже не принял:

– Всё – с завтрашнего дня! Я начинаю работу в шесть утра. К этому времени жду дежурного чиновника.

Но едва встречавшие покинули резиденцию, Муравьёв, несмотря на поздний час и полнейшую неразбериху, обычную для любого переезда, одного за другим принял нескольких незаметных и незнакомых домочадцам людей. Некоторые из них тоже приехали из Петербурга, но значительно раньше, и жили в Иркутске, стараясь не обращать на себя внимания. Другие были местными жителями. И все они загодя получили от Муравьёва задание изучить обстановку. Они передавали Николаю Николаевичу какие-то бумаги, что-то Муравьёв велел записывать помощнику, и Корсаков строчил непрерывно. Работа эта шла ещё  несколько часов.

На следующий день официальный приём остудил и насторожил многих. В зале резиденции, бывшего дворца несметно богатого купеческого семейства Сибиряковых, собрались все, кто по своему положению должен был представиться  новому генерал-губернатору: чиновники, военные,   купцы и промышленники, делегация думы… Все по очереди подходили к человеку, который даже в таком случае не сменил свой обычный армейский мундир на парадный. Невысокий, рыжеватый, с откинутой назад головой, что придавало ему некую высокомерность, он внимательно выслушивал каждого из подходивших, острый взгляд его скользил по говорившему, как бы просвечивая его насквозь, как бы оценивая: ну и что же ты есть, мил человек, как мы с тобой работать будем?

Почему-то почти каждого смущала раненая рука, которую Муравьёв держал на перевязи. Она сбивала с давно установленного ритуала, внося в него какие-то побочные ощущения. Неловкости в обстановке добавилось, когда Муравьёв, выслушав представление видного чиновника из горного ведомства, занимавшегося всей золотодобычей края, заявил, что он, как генерал-губернатор, вряд ли будет с ним работать. И предложил ему немедленно подать в отставку. Разверзлись небеса, и молния ударила. Причём, все присутствовавшие прекрасно понимали, что ударила она правильно, потому что деятель сей был взяточником известным. Тем не менее тайное переглядывание и тщательно скрываемая ухмылка на лицах присутствующих говорили о том, что удар был неточным. Муравьёв заметил это и не стал задерживаться и развивать вопрос в подробностях. На театрально преувеличенный удивлённый взгляд чиновника ничего не ответил. Позже узнал, в чём ошибся. Он просто не был информирован о неких тонкостях гражданской жизни. Оказывается, ведомство весьма прочно было защищено от подобных поползновений: горные служащие могли уйти в отставку лишь по старости или по болезни. Гром прогремел, а молния-то прошла мимо… Впрочем, уже в ближайшие дни нашлись добрые советчики, и вскоре Миша Корсаков доставил чиновнику очень убедительное официальное свидетельство о его, «золотодобытчика», серьёзной болезни. Именно по причине заболевания взяточник должен был подать просьбу об отставке. Вскоре он исчез с горизонта.

Несколько лет спустя на вопрос об этих первых днях своего правления Муравьёв отвечал с видимым удовольствием: ему нравилось вспоминать, как буквально железной рукой приходилось внедрять организованность и порядок. День его был расписан буквально по часам: начиная с шести утра до позднего вечера были назначены доклады чиновников всех возможных ведомств. И горе тому из них, кто опоздает явиться более чем на четверть часа. Николай Николаевич его уже не принимал. Если нечто подобное повторялось, виновник знал, что долго на своём посту он уже не удержится.

Из приёмной в кабинет вереницей проходили не только чиновники, но и купцы, артельщики, офицеры; шли не только русские – очень много приходило местных бурятов с жалобами на произвол различных полицейских и прочих чинов.

Не бывали в приёмной люди только одной категории. Их мнением Муравьёв очень дорожил, их советами сразу же по прибытии начал пользоваться, их знания постарался пустить на пользу обществу. Но общество их боялось, общество их чуралось. Родовитые и состоятельные иркутяне и представить себе не могли, что они могут общаться с государственными преступниками! А этих людей называли так уже без малого четверть века, с 14 декабря 1825 года… Более того: любое упоминание о давних событиях, любое напоминание об участниках декабрьского бунта, ещё заточённых в самых глухих уголках империи или проливавших кровь рядовыми солдатами везде, где становилось очень горячо, любое возрождение этих имён всё ещё расценивалось, как деяние предосудительное. Ведь люди, даже не сочувствовавшие декабристам, сразу поняли, какой позор мирового масштаба навлёк на себя царствующий дом в лице Николая I. В первый и последний раз в истории человечества бешеная злоба этого правителя заставила его пойти на международное преступление всемирного негласного закона: он приказал повесить руководителей бунта во второй раз после того, как сам Господь помиловал их, обрушив виселицу. Пойти против Бога, против Судьбы посмел только один из монархов за долгие столетия: император Николай I…

И не учитывать этого генерал-губернатор не мог, именно поэтому встречи его со ссыльными декабристами не афишировались, помощь им была и вовсе негласной. В селениях вокруг Иркутска жили Волконский и Трубецкой, Быстрицкий и Поджио, Муханов и Бесчаснов… Но открыто бывали в доме Муравьёвых только жёны декабристов – красивые, умные, не опустившиеся под ударами судьбы, – с  которыми так нравилось общаться Екатерине Николаевне.

Любой шаг Николая Николаевича вызывал интерес, разносился эхом по всей Сибири. И это были отнюдь не только  удовлетворение и благодарность. Целыми стаями чёрных птиц летели в Петербург жалобы и доносы. Муравьёв знал об этом, знал и о том, какие могут быть последствия, но его уже несло новое дело, оглядываться было некогда, и он во всём решил полагаться на свою удачу? везение? судьбу? И судьба к нему благоволила.

Иркутский губернатор Пятницкий, как выяснилось, крепко завяз в тёмных делах с золотишком. «Не замечаемые» им незаконные золотодобытчики, разбойники, грабившие золотонош, полиция, зачастую «не успевавшая» найти и схватить разбойников,  – все они составляли невидимую сеть, исправно вылавливавшую российское золото на пользу себе, и служившую в немалой степени основой благосостояния губернатора. А поскольку первейшим делом своим Муравьёв считал наведение порядка в «золотом вопросе», то Пятницкий, естественно, забеспокоился и тут же отправил в Петербург донос о близости генерал-губернатора к государственным преступникам.

Последствий донос не имел, если не считать объяснений, которые Муравьёву всё-таки пришлось дать императору. Зато постепенно положение с добычей золота стало налаживаться. Муравьёв брался за ключевые вопросы, действовал быстро и жёстко по необходимости. Но при всех этих разнообразных делах (торговля с Китаем, борьба с откупами на продажу соли и винокурение, реформа военного устройства края, создание школ для крестьян и низших училищ, создание Сибирского отдела Русского Географического общества) он не уставал подчёркивать необходимость продвижения на восток, освоения  Амура, Сахалина и… Камчатки! Да, да, давным-давно обжитая Камчатка по мнению Муравьёва требовала ещё очень многих усилий для своего развития. Именно поэтому совет императора, если не повеление, совпадали с его душевными устремлениями. Именно поэтому ещё в Петербурге он даже на день не выпускал из виду подготовку похода нового транспортного корабля в Петропавловск, позже помнил о своём обещании прислать туда согласованные инструкции по проведению исследований берегов Охотского моря и поискам входа в Амур, о чём они с Невельским обстоятельно беседовали перед отъездом. Именно поэтому, не откладывая дело в долгий ящик, сразу после получения нового звания генерал-лейтенанта Николай Николаевич засобирался в дальний путь, для чего не понадобилось даже составлять маршрут. Он был опробован уже очень давно: санным путём до пристани на Лене, затем – сплав на лодках по реке до Якутска, а уже оттуда караваном до Охотска. Отсюда – ещё один способ передвижения, морской. А там – конечная и самая дальняя цель – Петропавловск.


Неведомый Петропавловск стал объектом мечтаний могущественного генерал-губернатора Восточной Сибири с очень давних пор. Как-то, при очередном стоянии возле большой карты России (это было одним из любимых занятий с детства) он глянул на Камчатку. Нового для себя ничего не обнаружил, но на этот раз вдруг отчётливо увидел в очертаниях устремившейся в Тихий океан стремительной акулы, каковой всегда  представлялся ему полуостров, некий знак свыше, указание на роль, которую может сыграть Камчатка при заботливом и внимательном отношении. С этого момента он «заболел» этими берегами.

И это задолго до того момента, когда он впервые сам увидел с «Иртыша» слегка зазеленевшие горы, тянущиеся с севера на юг бесконечной полосой, да сахарные головы сопок-вулканов, выглядывавших из-за передовых цепей невозмутимыми сторонними наблюдателями, которые твёрдо знают свою силу и уверены в том, что достаточно им рассердиться, и все усилия людишек на побережье, пытающихся строить что-то, будут превращены в прах… Муравьёв, конечно же, знал, что вулканов на Камчатке много и что некоторые из них уже устали от самоуверенности и не заметили, как постепенно возраст их успокоил, умерил пыл до той степени, когда становятся они не такими опасными, и всё реже просыпаются они от тысячелетней своей перемежающейся дремоты…

Но красивы они были – невероятно! Конусы сопок ещё в полном зимнем убранстве, несмотря на деятельно распоряжающуюся жизнью красавицу-весну здесь, поближе к берегам. Будь Муравьёв художником, он восхитился хотя бы тем, что для картины ему здесь понадобятся всего три краски: белая, синяя и зелёная – чистые-чистые, без малейших примесей. Возможно, так оно и было бы. Но Муравьёв художником не был. Смотрел он на залив совсем под другим углом зрения.
Три недели плавания на «Иртыше», выкупленном у англичан и переоборудованном компанией, утомили всех. Длительные морские плавания при бесконечном многообразии морей и океанов, когда нет похожих погод, волн, берегов и ветров, всё же однообразны повторением распорядка дня и занятий на ограниченном пространстве утлого челнока (с точки зрения океана!). Поэтому люди как-то по-особому оживляются при приближении к месту назначения, «чувствуют» это приближение задолго до реального, и кажется им, а может – так оно и есть на самом деле, что воздух вокруг становится другим. Если в начале плавания запах моря зовёт тебя в неведомое, куда-то за тридевять земель, то в конце в воздухе чудятся запахи земли, лесов, даже душные дымные поселения тянут путника к себе.

Приключений по пути не случилось, если не считать эпизода, который во всех странах, на всех кораблях, на всех океанах считается чрезвычайным. Это момент, которого все моряки подсознательно ждут и которого опасаются всю жизнь. Это всегда отчаянный и резкий крик:

– Человек за бортом!

Вперёдсмотрящий заметил ныряющий на  довольно крутой волне китобойный бот, с которого люди махали руками, другие вытаскивали своего товарища из воды. Подойдя поближе, капитан «Иртыша» велел спустить пару шлюпок. Уже вскоре бот был взят на буксир, а промокшие насквозь моряки, оказавшиеся французами-китобоями, плясали от радости на палубе «Иртыша», отмечая своё спасение и согреваясь заодно.

Потом они долго рассказывали, как шли за китом, даже загарпунили его, но он всё же сорвался, оставив кровавый след в воде и катастрофическую оплеуху хвостом по боту в наказание. Команда оказалась в воде, в которой в этих широтах долго не продержишься. Хорошо хоть, что бот зачерпнул мало воды и остался на плаву. Если бы не русские, то они очень скоро погибли бы без утонувших запасов еды, без исчезнувшего в океанских просторах анкерка с пресной водой, в промокшей одежде на свежем весеннем ветру…

Сейчас французы толпились у борта и тоже смотрели на открывшуюся панораму Авачинского залива.

Восторженно ахали и вздыхали дамы, глядя на разворачивавшуюся перед ними картину, но Николай Николаевич в этот момент занимался весьма странным для постороннего наблюдателя делом: он был сейчас… английским адмиралом. И всё время, пока «Иртыш» стоял, ожидая лоцмана для проводки в бухту, Муравьёв думал над тем, как можно проще и легче… полностью уничтожить Петропавловск со всеми его незамысловатыми строениями и слабенькими укреплениями. Он разглядел береговые батареи, прикрывавшие «горлышко» Ковша, малого Авачинского залива, найдя размещение их довольно удачным, довольно быстро определил место, удобное для высадки десанта, прикинул, сколько людей понадобится для атаки на город. Получалось, что особого препятствия для нападающих Петропавловск не представлял. И это при том, что российские военные корабли бывали здесь очень редко и оказать камчатской «столице» помощь смогли бы  лишь случайно. В общем, лёгкая добыча. И если я быстро пришёл к такому выводу, размышлял Муравьёв, то и противник, вероятно, хорошо осведомлён об истинном положении вещей. Впрочем, обо всём этом – на берегу. Положение гораздо сложнее, чем казалось издали…


…Поездка на Камчатку, предпринятая им не только по приказу императора, но и по собственному желанию, была первой и последней в его жизни. Но и след она оставила в душе тоже на всю жизнь. Даже дорога до Якутска – многими и давно наезженная и обкатанная – казалась путешествием по неведомой стране, настолько отличалось представление о тех краях от реальной действительности. А уж путь от Якутска до Охотска даже при хорошей военно-походной подготовке Муравьёва показался ему совершенным кошмаром. Сотни вёрст по бездорожью, по тропам, которые то и дело практически исчезают во мхах да во болотинах, тысячи подъёмов на сопки и отроги невысоких хребтов, десятки рек, каждая из которых может быть непреодолимым препятствием. И если  генерал-губернатора встречают неприбранными избами, отсутствием сменных лошадей, бестолковыми местными распорядителями, каково же положение простого путешественника или торговца или казённого человека, едущего со срочным поручением?!

Больше всего клял себя Николай Николаевич за то, что позволил уговорить себя и взял в поездку жену. Катеньку он, в общем-то, понимал: такая возможность побывать в краях девственной природы, краях неизученных, неведомых может представиться лишь раз в жизни, а любознательность, стремление ко всему новому были одной из основных черт её несколько авантюрного характера. Но вот причины, позвавшие в этот сумасшедший путь компаньонку жены и подругу, он не понимал. Ну, хорошо, вы, Христиани, прекрасная виолончелистка, вас знают в Европе – всё это просто замечательно. Так выступайте в блестящих, сверкающих красотой и бриллиантами, пропахших духами из Парижа залах, удивляйте седовласых знатоков тонкостями вашей интерпретации великолепной музыки! Но какого дьявола вы, извините, попёрлись на край света, в Великую Тунгусию, Гилякию, Камчадалию, в эти несуществующие страны на грани дикости, которые живут сегодня под крыльями российского имперского орла! Зачем вы потащили с собой неуклюжую бандуру под изысканным псевдонимом «виолончель»? Сюда, где не знают никакой другой музыки кроме глухих ударов шаманского бубна да дребезжаще-заунывного пения хомуза. И мучаетесь вы теперь с подругой невообразимо даже в гамаках, привязанных между двумя лошадьми… Большего комфорта в такой поездке получить, увы, невозможно.

Впрочем, Муравьёв не очень скорбел сердцем в связи с трудностями, доставшимися женщинам. Они должны были знать, на что идут. Сам он – невозмутимый и каменный – день за днём ехал во главе каравана верхом, вслед за проводниками, наблюдал издали за состоянием Екатерины Николаевны и Христиани, определяя на расстоянии, – делать ли привал или можно пройти ещё несколько вёрст.

С каждым днём продвижения на восток, к побережью Дамского моря, Муравьёв всё более убеждался в том, что нельзя решить ни один вопрос, связанный с этими местами, не побывав здесь, не увидев своими глазами всю пустынную бескрайность этих пространств, не почувствовав на своём опыте здешнее бездорожье, не столкнувшись с привыкшими жить независимо людьми, на всё имеющими свою точку зрения. Как можно из Петербурга понять глубинные причины предложения Врангеля назначить начальником Охотской фактории лейтенанта Завойко! Для этого нужно в доверительной беседе с прославленным полярным исследователем, какая была у Муравьёва перед отъездом из Петербурга, узнать, что лейтенант не так-то прост, не какая-то пешка в игре, что он, –  когда был только что произведённым из гардемаринов в мичманы юнцом, – геройски проявил себя в знаменитом Наваринском морском сражении: раненый, он упал с высоты  на палубу и, несмотря на рану и переломы, продолжал бой. И он же после войны дважды ходил в кругосветку. Так вот, он был женат на  племяннице Врангеля, но знаменитый родственник не случайно отправил красавца  с семейством в край им обоим хорошо знакомый, где, как он полагал, быстро можно сделать карьеру.

Он оказался прав. Конечно, можно было бы пристроить его где-то поближе. Но тогда почти наверняка на карьере нового родственника можно было бы поставить крест. Ведь Россия воевала и расширялась, поэтому, хотя должности и награды добывались иногда и на паркетах парадных залов (без этого не обходится ни одно государство), всё же большинство продвижений вверх по лестнице добывалось настоящими кровопролитными боями и трудной службой на окраинах империи, именно там добывались слава и чины.

Муравьёв в связи с этим ещё подумал, что всё-таки такой порядок справедлив. Собственно говоря, он сам – пример того, как чаще всего должна делаться карьера. Муравьёв попытался представить себе страну, где армию и флот возглавляют штафирки, сугубо гражданские чиновники, где войсками командуют никогда не воевавшие командиры, где ордена и хороший пенсион получают их сыновья – кабинетно-паркетные шаркуны, а по-настоящему доблестные офицеры, никем не замечаемые, влачат жалкое существование. Да возможно ли такое? Такая страна не сможет долго крепко стоять на ногах!



Глава 6


Завойко во время их первой встречи в Якутске удивил Муравьёва своим брызжущим во все стороны здоровьем, сорокалетней энергией и… неудовлетворённостью тем, что ему не дают развернуться как следует.

Начальник Охотского порта капитан первого ранга Вонлярлярский с момента появления Василия Степановича в Охотске сразу же почувствовал в этом рослом румяном лейтенанте опасность. Выработанным за годы службы чутьём Иван Васильевич сразу определил, что Завойко спокойно исполнять свою должность не будет. Его распирают различные планы, которые он явно намерен был осуществить. Не успев ещё как следует освоиться на новой должности, он замыслил… перенести факторию из Охотска в Аян. Скорее всего, предложение он согласовал со своим высокомудрым и могущественным покровителем – бароном Врангелем. Он добился своего: фактория была перенесена, Завойко получил немалые права и возможности главного представителя компании и… перескочил через чин, став сразу капитаном второго ранга!

Приехавший из Охотска в Якутск   встречать генерал-губернатора, Завойко в разговоре поведал о том, что Вонлярлярский ещё тогда, пять лет назад, был решительно настроен против этого проекта и писал уничтожающие идею переноса рап`орты (именно рап`орты, подчёркивая свою принадлежность свою к белой морской косточке) в различные инстанции.

Николай Николаевич слушал и перебирал в уме возникающие вопросы. Выросший из молодого возраста кляузник? Карьерист? Непохоже. Всё-таки, если он жалуется на капитана первого ранга, то есть, по армейским меркам, на полковника, это не может быть личной неприязнью. Это, скорее, разные взгляды на то, что и насколько выгодно для государства. Это уж, братцы мои, принципиальный спор… И в этом споре нужно было стать на чью-то сторону, компромиссы здесь невозможны.

– Ваши доводы в связи с переносом?

Завойко в мгновение ока схватил лист бумаги, одним росчерком пера провёл условную береговую линию Дамского моря, пометил Охотск и Аян, в отдалении указал Якутск, от которого провёл две линии – до каждого порта на побережье.

  – Вот так называемая «дорога», по которой вам ещё предстоит добираться до Охотска. О её «удобствах» даже говорить не приходится. Дорога, которая начала сооружаться от Аяна до Якутска, вот эта, вторая, хоть и  не короче значительно, как вы видите, но гораздо удобнее…

Завойко говорил, а Николай Николаевич прикидывал: сколько лошадей нужно для обслуживания этой дороги по таким местам со смертельными морозами, – несколько тысяч! Сколько из этих лошадей будут ежегодно погибать от несвоевременного завоза фуража или от недостатка корма местного, сколько сёл должно возникнуть и кто будет в них жить. Припоминал доводы из доклада Вонлярлярского, с которыми  был уже давно знаком: незамерзающий порт в Охотске и замерзающий в Аяне, наличие строевого леса вблизи от Охотска и отсутствие такового  возле Аяна… Начальник Охотского порта смотрел на дело основательнее, глубже, он понимал, что пройдёт ещё несколько лет после переноса центра пушной торговли южнее Охотска, и в этот порт перестанут заходить и свои, и иностранные корабли. И он, как не самый важный, постепенно захиреет. Но! Перенос фактории в Аян нужен был именно тогда, он приблизил огромные территории, вся пушнина с которых долгими путями уходила в Маньчжурию. Теперь «мягкое золото» оставалось в России! Это плюс, большой плюс.

Впрочем, с точки зрения Муравьёва минус тоже был, и тоже очень большой. Усердное развитие Аяна просто-напросто отвлекало внимание правительства от проблемы Амура! Действительно, зачем изведывать неизведанное, когда есть проект простой, понятный  и более безопасный в смысле международных осложнений, – устройство дороги от Якутска до Аяна. По российской территории, а не по каким-то окраинам, да к тому же, как уверены чиновники во главе с Нессельроде, спорным!

Справедливости ради нужно, конечно, отметить, что за несколько лет, несмотря на минусы, на которые указывал Вонлярлярский, жизнь в Аяне усилиями новой команды оживилась. Судя по всему, Завойко по натуре – созидатель, строитель. Едва обиходив своё житьё-бытьё в Охотске, успев построить там несколько зданий для нужд фактории, он без сожаления оставил всё это, перебрался в Аян, и здесь тоже развил бурную деятельность по благоустройству посёлка и порта, начал работы по сооружению более приличного пути до Якутска…

Что делать? Боже, что делать? Как сделать правильный выбор? Коромысло весов склоняется то на одну, то на другую сторону! Муравьёв уже буквально хотел бросить жребий, но решение вдруг пришло. Всё же, как ни крути, но больших, значительных перспектив у Аяна нет и не предвидится. Можно, конечно, выстроить вполне привлекательные порт и городок, куда потянутся иностранные суда. Но дальше этого дело не пойдёт. Для обороны место слабое… Нет, этого Завойко нужно переманивать на свою сторону. Русско-американская компания – это, конечно, очень хорошо для карьеры зрелого человека. Особенно при родственном покровительстве. Однако, Василий Степанович – моряк, а настоящего моряка вполне  можно зацепить обещанием именно морской работы, именно морского чина.

Доверительным тоном, мягко Муравьёв повёл беседу в направлении, которое волновало его больше всего:

–  Всё, что вы рассказываете, чрезвычайно интересно. Но я слушаю вас, и закрадывается ко мне коварная мысль. Ну, допустим, при вашей устремлённости к цели вы преобразите Аян. И, допустим, все ваши планы относительно дороги будут блестяще осуществлены. В чём я, кстати, не очень уверен – слишком велики затраты и совершенно не очевидны выгоды: Аян не то направление, на которое стоит бросать такие огромные силы и средства. Но допустим. Что дальше? На мой взгляд, вы ошибаетесь в стратегии. Этот край нужно обживать на тысячи вёрст вокруг и на тысячи лет вперёд. Чем вы привлечёте сюда людей? Торговлей? Охотой? Рыболовством? Всё это нужно, но этого мало. Люди должны укореняться на земле, на её недрах или её плодах. Ну, ожидать здесь плоды и хлеб – это вряд ли…

– Вы извините меня, но я и в Охотске выращивал и пшеницу, и картофель, и даже… арбуз! То же самое будет и в Аяне!

– О ваших подвигах на этой ниве  я уже наслышан, могу поздравить с такими достижениями. Но государству нужно, чтобы каждый поселенец мог работать на земле, как капитан второго ранга Завойко!

– Со временем, ваше превосходительство, все научатся! Здесь же коренное население ни лошадей, ни коров не видывало; выращивать что-то, так они не представляют, – что это такое… Земля столетиями должна обрастать, обрабатываться, унавоживаться, в конце концов! Сюда бы из средней полосы России тысяч пятьдесят-сто мужиков да баб переселить, так они весь край преобразили бы. На земле нужно жить, а не ходить к ней в гости. Представьте на минуту, что в России все крестьяне подадутся в города. Это же – запустение территорий и нищета в тех же городах!

– Так ведь со своими тысячами вы предлагаете то же самое!

– Да, они уедут на восток,  но я предлагаю опустевшие земли в центре России отдать в собственность тем, кто сможет на них хозяйствовать.

– Возможно, хотя я в это не верю: земледелец – это особый дар, а в таких условиях, как здесь, – втройне нужен талант! Кроме того, – м`инут десятилетия, пока это произойдёт. А вот как раз времени-то у нас и нет! Капитану второго ранга боевому офицеру Завойко в первую  очередь и неотложно необходимо было бы заняться задачами насущными: организовать оборону этого края. И прежде всего – Камчатки, Петропавловска. В остальных смыслах там  простора тоже больше: Аян по своему положению никогда не займёт такого положения, как Петропавловск, слишком уж он в стороне от важнейших морских путей. Я не вижу перспективы развития Аяна. А вот Петропавловск мог бы стать при вашей  энергии и склонности к строительству морской крепостью и… восточным русским парадизом! Что бы вы ответили, если бы вам предложили стать губернатором Камчатки?

Завойко вытянулся, лицо стало пунцовым. Глаза бегали растерянно:

– Но… у меня же есть обязательства перед компанией!

  – Они найдут верных и толковых людей, я уверен.

– И… и потом: это же генеральская должность! А я только что стал кавторангом…

– То есть, перескочили через чин? Отчего же не повторить этот опыт? На этом свете всё возможно, Василий Степанович! Но вы не ответили на мой… гипотетический вопрос. Справились бы? И потом, – почему вы говорите о чине сухопутном? В Петропавловске речь может пойти о  звании… контр-адмирала!

Ответ он знал заранее.


И вот теперь, после долгого пути, после неутешительного зрелища увядания Охотска и невнятных пояснений Вонлярлярского, после долгого морского путешествия он достиг конечной точки своего пути. Ещё в Охотске он попытался перепроверить себя, как делал не один раз с самыми разными людьми. Ему важно было понять, как относятся собеседники к его планам в отношении Амура и Петропавловска. Вонлярлярский был против любых мечтаний об Амуре, не говоря уж об исследованиях в том краю. Иван Васильевич круглил глаза и старательно изображал недоумение:

  – Не понимаю, ваше  превосходительство! Я хорошо знаком с этими местами, поэтому уверен, что не стоит гоняться за журавлём в небе. Входа в Амур со стороны моря не было и нет. Пролива между материком и Сахалином – тоже нет. Просто не стоит доказывать ещё раз очевидное, а все усилия направить на исследование прибрежной зоны Аляски, северных путей мимо континента американского и прямо – в Европу! Вот дело, достойное первооткрывателей, вот та синица, которая буквально садится нам на ладонь. А мы её в упор не
 хотим видеть. Нам журавль нужен. Этот капитан-лейтенант Невельской, я слышал, не успев прибыть на своём «Байкале» в Петропавловск, всех там загонял с разгрузкой до полусмерти из-за того, что ему не терпелось отправиться обследовать берега…

–  Не увлекайтесь, Иван Васильевич, – Муравьёв добавил в голос льда, – этот маршрут высочайше согласован. Значит, – необходим. Невельской, усердный и весьма образованный моряк, старается использовать каждый час, отпущенный ему для исследований. Я даже разрешил ему выйти из Петропавловска и в том случае, если соответствующие инструкции от правительства задержатся где-то в пути, как это часто у нас бывает. Собственно говоря, так и произошло: вы сами мне сообщили, что они ещё не прибыли. А Невельской со своим «Байкалом» скорее всего уже в районе побережья, порученном ему для описания. Что же касается северных путей, то нам прежде со своими путями вдоль России-матушки разобраться надобно, научиться регулярно из Архангельска в Петропавловск ходить, а уж потом неведомые земли искать. Да в российской Арктике ещё на сотню лет белых пятен хватит. Но ими будут заниматься люди, которые лучше вас видят будущее…

…Насчёт будущего самого капитана первого ранга Вонлярлярского Муравьёв после этого разговора принял решение. Спустя некоторое время Иван Васильевич получит почётный приз – адмиральский чин, и будет переведён на юг России перед уходом в отставку.


В Петропавловске уже на следующий день после утомительного ритуала знакомства со всеми имеющимися там чинами и торжественного ужина у начальника порта капитана второго ранга Машина, Муравьёв пригласил его, как он выразился, на прогулку с целью обозревания окрестностей. Стремительный генерал-губернатор то и дело отрывался от своего спутника, приостанавливался, поджидая Ростислава Григорьевича, во время этих пауз зорко осматривался. Он продолжал начатую накануне попытку занять место возможного противника: на сей раз он представил себе, что он – английский шпион (почему-то Муравьёв представлял именно и только английского лазутчика), прибывший на торговом судне сюда, на край света, в образе какого-нибудь учёного. И вот этот мистер Смит, бродя вокруг порта и города, видит перед собой удивительно красивый Авачинский залив, а рядом с ним, отделённый невысокой грядой, залив поменьше, проход в который узок, как бутылочное горлышко. А в том месте, где это горлышко расширяется, фарватер почти полностью перегораживается песчано-каменистой грядой – «кошкой», оставляя для прохода кораблей очень малое пространство. И зайти в порт без разрешения хозяев можно только с боем. Это если на «кошке», как он заметил с самого начала, рядом с крутым берегом будет стоять достаточно мощная батарея. А на другом берегу установить другую, и действовать они будут согласованно. Любой корабль может попасть под их перекрёстный огонь…

Если они будут стоять. Но их-то нет! Так что мы благополучно минуем первые ныне существующие две батареи перед входом в малый залив и можем далее совершенно спокойно идти вглубь, высаживать десант и одним махом занимать весь порт и городок. А первые батареи можно подавить, кстати, и с моря. Несколько бортовых залпов трёх-четырёх наших кораблей сметут их с лица земли… «Мы», «наших»! Что-то ты уж больно увлёкся, Николай Николаевич! Совсем уже в шпиона превратился!

   
Вечером Муравьёв обложился книгами и картами, чертил, писал, составляя план оборонительных мероприятий. Мадам Христиани щебетала где-то с местными дамами, Екатерина Николаевна, сославшись на головную боль, осталась, приютилась с книгой в кресле. Она уже успела полюбить вот это: сидеть и наблюдать, как работает Николя. Ей он нравился своей порывистостью, мужским темпераментом, постоянно присутствовавшей в его поступках волей к победе. Это был её завоеватель, а она – его европейская наложница из гарема, покорная, любящая, восхищённая своим восточным владыкой. Безропотно принимающая и понимающая ситуацию, когда супруг может обратить на неё  внимание, только закончив свои бесконечные дела.

Сегодня работа у мужа что-то не ладилась. Он подолгу сидел над картой, не сделав ни одного наброска, не написав ни одной строки. Подперев голову руками, смотрел в светлое вечернее окно. Она подошла осторожно, погладила кудлатую удалую голову:

– Не получается что-то?

– Да нет, Катенька, нет… С планом-то мне всё ясно. Думаю. Странное ощущение, но мне почему-то показалось, что эти земли – полуостров, острова, побережье Дамское – более всего на свете нуждаются не в деньгах, не в людях, не в способах защиты… Можно бесконечно слать сюда всё это, а ощущение края света, заброшенности, запустелости, ненужности останется. Живут здесь сейчас по-настоящему только местные народы. Они живут, а мы боремся за жизнь. Ты пойми, я говорю не об отдельных людях, из них многие чувствуют себя как рыба в воде. Я говорю вообще о русских, я говорю об истории. Да, мы осваиваем эти края. Но такими темпами и такими способами мы будем здесь пусть не чужими, но не своими ещё много столетий. Что-то менять нужно, Катенька, резко менять. Иначе все наши и наших предшественников труды будут напрасными.

Помнишь Завойко? У него взгляды не совпадают с моими интересами, но со многим я не могу не согласиться. Эта его теория глубокого врастания в эту землю, постоянной подпитки переселенцами, русскими переселенцами, ах, как привлекательна, как много в ней правды! Правительство должно находить средства платить и хорошо платить за переезд на эту землю. Но удерживать людей не только  деньгами, а постоянным вниманием. Министры ездить сюда должны, как на соседнюю улицу. Каждый чиновник обязан побывать здесь, чтобы почувствовать на своих, пардон муа, ягодицах, каково сюда добираться, не то, что жить. Может, тогда и дороги будут построены! И на огромном сибирском пространстве должно быть не менее нескольких десятков городов, ничуть не уступающих губернским городам в европейской России. В этом смысле приезд сюда мадам Христиани – исторический момент, потому что сюда должны приезжать все – не только музыканты, но и литераторы, и промышленники-заводчики, купцы и оперные певцы… Полноценные воинские части должны быть здесь на постоянной дислокации. И заниматься всем этим нужно не раз в несколько лет, рывком, а ежедневно, из года в год, на протяжении десятков, а то и сотен лет! Этот поток должен быть непрерывным! И значительно более простым. Каждый должен чувствовать возможность как приехать сюда, так и уехать, если уж совсем невмоготу. А потому приезд сюда и отъезд отсюда государство должно оплачивать! Перед императором должны быть равны все – и Тула, и Петропавловск, и Иркутск. И внимание они должны получать в равной степени.

Именно поэтому здесь, на громадном удалении от столиц, нужен полновластный правитель, доверенное лицо царя, здесь нужна третья столица… А что? Отчего бы на огромных пространствах, каких пока не знает наша планета, не иметь несколько таких управляющих центров? Ведь почему я так мечтаю о том, чтобы капитан Невельской оказался прав в своих предположениях? Да потому, что тогда появится ещё один путь из центральной России. А точнее – единственный путь. Сухопутные дороги-тропы никуда не годятся, ни на что не пригодны, ты это сама уже знаешь. И до той поры, пока не будут построены несколько трактов через всю Сибирь-матушку (несколько!), дотоле пользоваться нам придётся Амуром-батюшкой. Не вечно же гонять корабли в кругосветные путешествия по морям-океанам!

А сейчас… всё глухо, всё тонет в засасывающей трясине безделья, бесконтрольности, не бьёт пионерная энергия, отдельные личности, душой болеющие за этот край и его освоение, встречают завалы на своём пути, рвы непроходимого равнодушия и безразличия, а многие и просто гибнут, разбиваясь о рифы наветов, безденежья и несправедливости…

А главное, что сейчас тревожит, то это стремление очень многих, в том числе и твоих соплеменников, Катенька (но главные всё же – англичане!), прибрать эти земли к рукам… Впрочем, извини, душа моя, отвлекусь от разговора. Нужно записать кое-что, потом я включу эту мысль в свой доклад…

Он  обернулся к столу, и листы стали покрываться строками:

«Ясно, что всё будущее благоденствие Восточной Сибири заключается в верном и удобном сообщении с Восточным океаном… И вот в последние годы, особенно в прошлом, возникло не безосновательное предположение, что англичане займут устье Амура».

«Что до вящего и полного обладания торговлею в Китае  англичанам нужно устье Амура и плавание по этой реке – это неоспоримо; если бы Амур не была единственная река, текущая из Сибири в Восточный океан, то мы могли бы ещё к предприятиям их быть снисходительными… Кто будет владеть устьем Амура, тот будет владеть и Сибирью, по крайней мере до Байкала, и владеть прочно. Вполне возможно сравнительно малыми средствами на вечные времена обеспечить для России владение Сибирью и всеми неисчерпаемыми её богатствами»…


Вернулась Христиани, сопровождаемая до дома восторженными местными кавалерами и моряками. Они  несли за ней, как величайшую драгоценность,   её виолончель и рассып`ались в комплиментах, однако, по мере приближения к временной генерал-губернаторской резиденции восклицания стали угасать, движения делались не такими размашистыми, а поочерёдное целование руки перед самым входом в дом было уже и вовсе бесшумным.

Поздний ужин не стал завершением долгого дня: Николай Николаевич взялся за письмо Льву Алексеевичу Перовскому, который, несмотря на министерский пост и связанные с ним обязательства, был давним единомышленником Муравьёва не только по части крепостного права, но и в вопросах сибирских и дальневосточных. Особый акцент генерал-губернатор сделал не на красоты края, а на политическую подкладку всей здешней ситуации:

«Я много видел портов в России и в Европе, но ничего подобного Авачинской губе не встречал: Англии стоит сделать умышленно двухнедельный разрыв с Россией, чтобы завладеть ею и потом заключить мир, но уже Авачинской губы она нам не отдаст и, если б даже заплатила нам миллион фунтов за неё при заключении мира, то выручит его в самое короткое время от китобойства в Охотском и Беринговых морях; Англия, разумеется, никого не пустит в эти моря беспошлинно».

Екатерина Николаевна, утратив надежду дождаться мужа, отошла ко сну. Муравьёв ещё добрый час раскладывал на карте пасьянс из бумажек. На них он нарисовал пушки, каждая означала батарею. Он прекрасно понимал, что такого количества орудий у него нет и, скорей всего, в ближайшем будущем не будет. Но он уже не был ни английским  адмиралом, ни, тем более, шпионом того же происхождения. Он был уже в своей роли русского стратега, который обязан создать идеальный план обороны какой-то местности, в данном случае – Петропавловска, а уж как этот план будет осуществляться практически, – продиктуют конкретные обстоятельства. Поэтому применительно к изменчивым ситуациям план у него вырисовывался тоже многовариантным. Незыблемыми оставались батарея на седловине между Никольской и Сигнальной сопками, батарея почти напротив, на кошке, у противоположного берега губы, и батарея, которую он сразу наметил для отражения десанта с северо-запада. К ней, впрочем, он, поразмыслив, поставил парную батарею на восточном берегу озера, создав тем самым смертельную ловушку для возможного десанта, который неизбежно попадёт под перекрёстный огонь и будет уничтожен…

Он видел, что план его удачен, что город и порт могут быть защищены от значительно превосходящих сил. Природа будто сама позаботилась укрыть город и порт сопками и трудными подходами. Подправить её можно было бы, создав в Авачинском заливе мощную крепость, но не на месте ныне существующего города, а в Тарье. Подход к заливу контролировать мощными батареями на так называемых Воротах. А если неприятель расположится, не подходя близко к ним, то прорыть канал из Тарьинской губы в Ягодовую бухту, находящуюся за Воротами. Тогда защитники  получат возможность незаметно вывести из блокированного неприятелем залива часть кораблей и неожиданно атаковать осаждающих с фланга.

Всё это было бы прекрасно. Но… Есть дела совершенно неотложные. Весь разработанный план предполагает постоянное присутствие в порту какой-то части российских военно-морских сил. А укреплениям и батареям требуется более трёхсот орудий, – крупнокалиберных и, по большей части, способных метать бомбы. В Петропавловске же стареньких пушек в десятки раз меньше самого необходимого, то же самое положение и с защитниками города. И озаботиться всем этим нужно немедленно… Всеми правдами-неправдами, но уже к концу этого года необходимо добиться создания Камчатской губернии или области, чтобы уже в следующем, 1850 году, сюда перебрался бы Завойко военным губернатором вместе с охотским гарнизоном. Оттуда же переправить большую часть имеющихся там орудий и боеприпасов…

…Интересно, где сейчас находится Невельской? Вестей от него придётся ждать, уже вернувшись с Камчатки, – в Аяне или в Охотске. И, судя по всему, ждать придётся долго, если вообще дождёмся…

Муравьёв тряхнул головой: нет, спать нужно, спать, а то уже всякая чертовщина в голову лезет!   
      
   

Глава 7


Жизнь – понятие непознаваемое. Миллионы людей разных столетий и поколений пытаются понять смысл своего существования и вообще жизни. Даже самые великие философы думают, что, стоя на берегу реки времени, они лучше видят все её повороты, мели, глубины и омуты. И литераторы тоже стоят на взгорочке над великой рекой и считают, что умеют описать плеск её волн, отблески солнца, неторопливость её течения. Политики воображают, что могут управлять рекой времени, строя барьеры плотин и других преград, прорывая каналы и порой направляя течение в другую сторону, даже противоположную прежней. Многие даже отмеряют участки от сих до сих и объявляют, что это их время, их собственность, и никто другой не может претендовать на право быть выразителем именно этого отрезка времени,   именно этого периода. Маленьким ковшиком зачерпывают воду из потока и эти несколько капель называют эпохой. Эпоха Ивана Грозного. Эпоха Смуты. Эпоха декабристов. А другой умник этот же ковшик назовёт эпохой Курбского. Эпохой становления Романовых. Эпохой Пушкина… У большинства философов, писателей, политиков и множества других претендентов на благосклонность Его Величества Времени отчётливо видны претензии на истинно верные взгляды, действия, отражения…

Тщета! Никому и никогда не удастся добраться до истины, потому что бедные суетные люди забывают о том, что не на берегу они стоят, не наблюдатели они, не взирают сверху. Это могут только придуманные ими же божества. А на деле все мы – частички воды. И даже не реки, не безбрежного океана. Вообще воды, вездесущей  воды. И время – это все мы вместе, вся наша суета, наши мысли, открытия, надежды, жизни. И опять-таки никто и никогда не сможет стать выразителем времени вообще. Нам это не дано – и всё тут. Частички воды, мы уносимся той же водой незнамо куда и исчезаем. То ли в пар превратились и вознеслись к небу,  то ли утонули, ушли на дно…

Чтобы понять ничтожность нашего существования во Времени, достаточно взять   и стереть всё человечество и всё, что оно наследило на планете. Ужас? Апокалипсис? Да нет. Ничего не изменится. Так же будут плескаться океаны, орать бессмысленные чайки, так же за облаками будут сиять вершины со звёздами над ними. Всё будет идти по-прежнему. А мы говорим – «выразители», а мы говорим – «цивилизация»…


Память и Время тоже неразрывны. Мы помним, по большому счёту, очень немногое. Даже суперэрудиты, гении памяти, не знают и миллиардной доли того, что в принципе следовало бы знать. И, честно говоря, такая человеческая особенность иногда кажется великим благом. Конечно, с одной стороны, если бы мы помнили весь опыт предыдущих поколений и делали   из него выводы (а это возможно только, если б ребёнок наследовал в памяти то, что знали родители), то человечество давно уже было бы властелином Вселенной. Но с другой стороны – память будет перегружена множеством ненужных сведений, вроде знания того, что сказала девка Марья своему жениху Петру 14 мая 1638 года, когда он прижал её к стенке амбара…

Так что забывание, вроде бы, хорошее качество памяти. Но капризное. Мы забываем то, что надо бы помнить, но вдруг из забытого прошлого вдруг всплывают какие-то вроде бы ненужные подробности, которые сейчас совершенно не нужны, но могут понадобиться завтра, когда они вновь погрузятся в тину забвения…



Подобные мысли посещали Невельского довольно часто. После великой радости сделанных открытий, после подробнейшего рассказа Муравьёву обо всём, что произошло во время похода «Байкала»,   и после составления отчёта обнаружилось, что докладу этому никто не поверил. И пока экипаж и сам «Байкал» зимовали в Охотске под присмотром боцмана с «Авроры», Невельского бросало из огня да в полымя: от восторгов, вполне соответствовавших деяниям экспедиции, до насмешек и обвинений если не в преступлении, то уж, по крайней мере, в нарушении государственной дисциплины. С выходом в плавание без инструкции всё утряслось разом: император простил прегрешение. Но, как и предсказывал Нессельроде, вознаграждение последовало даже ниже того, на которое мог рассчитывать каждый, совершивший почти кругосветное путешествие. Так что возвращался Геннадий Иванович  к месту службы всего лишь с разрешением описывать берега Дамского моря и организовать севернее устья Амура поселение для зимовок. Потрясти мир новыми данными не удалось. Мелкое дисциплинарное нарушение усилиями высоких чинов на весах судьбы перетянуло два крупнейших открытия, каких за последние годы не было во всём мире. Многие даже провозглашали конец эпохи великих географических открытий. И вот теперь  приходилось смириться с заурядной ежедневной работой, заниматься строительством нового поста, населённого пункта, который назвали Петровским, и в качестве начальника научной экспедиции, выведенной из состава российского морского флота под крыло Российско-американской компании, постепенно врастать в обстановку. А вот такой неспешности и постепенности Невельскому совершенно не хотелось. Каким-то особым чутьём он понял, что времени у него мало, что очень скоро то же самое Министерство иностранных дел вообще прикроет все исследования на востоке России, грозя ослушникам пальцем: не суйтесь туда, куда вам не следует соваться. Государственные интересы – превыше всего!

Подгоняемый этой самой интуицией и чувствуя поддержку своих единомышленников, Невельской день за днём всё более убеждался в том, что все эти приамурские территории на сегодняшний день не  имеют твёрдо установленного владельца. Изучив давно  всеми забытые Айгунский договор и Нерчинский трактат между Россией и Китаем и не обнаружив никакого присутствия Китая в этих краях, он сам для себя сделал вывод о том, что китайцы, очевидно, лучше читают договор и строго соблюдают его. Это в дремучих мозгах несведущих российских чиновников земли здесь превратились в спорные, а потому и опасные, где действовать нужно с осторожностью…

И он рискнул. Он отбросил осторожность. Да, он прекрасно понимал, что одних его наблюдений и его интуиции совершенно недостаточно, чтобы первый русский флаг был поднят в Петровском. Но когда это было сделано и не последовало никаких резких возражений, он пошёл дальше. Он был уверен в том, что несколько поисковых маршрутов непременно уточнят прохождение границы и соберут необходимые и неоспоримые доказательства. С большой группой Невельской вошёл в устье Амура, поднялся против течения и возле одного из местных селений собрал сход местного населения, на котором объявил все земли, прилегающие к Амуру, принадлежащими Российской империи. Более того – на правом берегу Амура, который в столице считался принадлежащим Китаю, Невельской заложил ещё один пост и тоже поднял там российский флаг!

Доклад обо всём этом в Петербурге, а особенно – в   Министерстве иностранных дел, произвёл впечатление разорвавшейся бомбы. Это был вызов самому всемогущему канцлеру! Такое прощать было нельзя.



Глава 8


Мария Дмитриевна в течение нескольких минут наблюдала в приоткрытую дверь неторопливый утренний диалог между мужем и поваром: шло почти ежедневно повторявшееся обсуждение меню обеда. На сей раз неторопливые, округлые фразы касались лишь деталей: в каком именно вине – какой марки, какого года – вымачивать  каплуна. Повар решительно отказывался от красных вин, утверждая, что птичье мясо от таких вин становится жёстче и цветом начинает напоминать простую говядину. Карл Васильевич же настаивал на эксперименте, потому что ему рассказали бывшие на Кавказе люди, что многие блюда из птицы там готовят специально в красном вине…

В конце концов этот зашедший в тупик разговор Марии Дмитриевне надоел и она решительно вошла в столовую с готовым решением для повара:

– Каплуна просто зажарить, пересыпав каперсами с толчёными орехами!
Нессельроде просиял при её появлении, соскользнул со стула, успел сделать два шага навстречу, приложился к ручке жены:

–  Вы как всегда очаровательны! Являетесь, подобно Авроре! И как всегда – с соломоновым решением.

Грубая лесть не помогла – супруга жестом отпустила повара и приступила к обычному допросу. Вот уже тридцать лет с лишком она постоянно интересовалась всеми делами мужа и выуживала из него буквально все государственные секреты. Зачем это было ей нужно, канцлер не понимал, потому что он точно знал: утечки информации не было ни разу. Общество не узнавало ничего до тех пор, пока он сам не считал возможным его информировать о том или ином факте или событии. Впрочем, надо отдать должное Нессельроде: он не забывал о женском честолюбии Марии Дмитриевны, иногда сам разрешая ей рассказать о чём-то в дамском кругу. Разумеется, на следующий день весь Петербург обсуждал новость, а Нессельроде разводил руками в притворном возмущении:

– Нет, в этом городе скрыть что-то невозможно!

Но такими нечастыми организованными утечками сведений честолюбие супруги никак не могло быть удовлетворено, и она с завидным упорством желала быть в курсе всех буквально событий.

Ни для кого в столице не было секретом, что Мария Дмитриевна Гурьева, повенчавшись с Карлом Васильевичем, очень скоро подставила его под свой каблук, чему худосочный дипломат не очень-то сопротивлялся. Природа такой покорности крылась, по мнению придворных краснословов, в том, что дама всегда была осведомлена о всяких «случайностях с молоденькими дамами» в загородном доме (она выговаривала ему: «случка с сучкой»), которыми не пренебрегал её супруг, несмотря на свою отнюдь не атлетическую комплекцию. Знала и… ограничивалась внушением наедине, никогда не выпуская пар страстей  за пределы дома.

– Ну и что за дела сегодня у моего драгоценного супруга? Войну никому объявлять не будем?

Нессельроде пожаловался – предстоял трудный день, продолжение истории с Амуром и… как там они говорят, – Дамским морем.

– Вы представляете, Мария Дмитриевна, этот флотский после прошлого нашего заседания не успокоился и продолжил свои бесчинства! Он основал там совершенно несанкционированный пост и думал, что если он его назовёт Николаевским, то это сойдёт ему с рук. Он объявил Приморье территорией России! Опять самовольные действия, опять непокорность, подогреваемая Муравьёвым. На сей раз мы с ним даже разговаривать не будем, просто решим вопрос о наказании.

И был буквально приведён в замешательство брошенным небрежно вопросом жены:

– Что, англичане туда метят?

О, он, конечно же, замутил воду, говоря о том, что этот край вообще никому не нужен, что перед Россией сейчас стоят другие задачи, но он видел, видел, что все эти слова прокатываются мимо Марии Дмитриевны, не задевая её  сознания, её убеждения в том, что она права. А она была права, ох, как права! Но он не мог об этом сказать даже самому себе…


Заседание комитета министров Нессельроде открыл энергично и решительно:

– Сегодня мы должны исполнить свой долг по пресечению любых действий, которые могут нанести ущерб государству. К сожалению, в тот раз, когда мы уже рассматривали вопрос о неподобающем поведении Невельского, мы проявили непозволительную мягкотелость, оставив этого господина в офицерском чине, а транспорт «Байкал» в его распоряжении. Мы были гуманны, и что же из этого вышло? Невельской воспользовался ситуацией и продолжил свои беззаконные действия. Имея разрешение на организацию одной зимовки-поста, он самовольно  основал ещё один пост. Причём, именно на спорном правом берегу Амура. То есть, в его лице Россия нарушила известный договор и вторглась на территорию, принадлежащую Китаю. Более того. Он поднялся вверх по течению Амура на десятки вёрст и там объявил о принадлежности этих земель России, подняв при этом российский флаг! Это самовольная аннексия чужих земель вызвала серьёзное неудовольствие, если не сказать – гнев  Государя Императора. И мы должны примерно наказать виновника этого неудовольствия.

В первую очередь хотелось бы услышать объяснения сиих странных преступных  поступков от генерал-губернатора Сибири и Дальнего Востока Муравьёва.

… Николай Николаевич, как приглашённое на заседание лицо, сидел поодаль напряжённо, подавшись вперёд. Едва заметные в обычной жизни монголоподобные черты его лица как бы проявились – резче обозначились скулы, напряжение вызвало ещё больший прищур глаз, побледневшая и без того жёлтая после абхазской малярии кожа казалась ещё более жёлтой. Он был готов к бою.

Муравьёв прекрасно понимал, что момент очень серьёзен, что дело, на которое он поставил свою жизнь, карьеру, может сейчас рухнуть в одночасье и навсегда. Но даже не это так обострило его чувства, не это напрягало все его мышцы так, будто прямо сейчас нужно будет вступить в рукопашный бой. Он прекрасно понимал, что ситуация уже давно проанализирована, что Нессельроде уже просчитал выгоды для себя и негласной «немецкой» партии. Более того, Муравьёв получил сведения о том, что Карл Васильевич, препарировав положение и действия Невельского, умело преподнёс это блюдо государю и создал уже у него соответствующее настроение. Один вопрос стучал у него в висках, не давая покоя: что будет дальше? Ну, допустим,  они  выиграют схватку. Что последует за этим? Россия попятится? Но ведь стоит только сделать шаг назад, пути этому уже не будет конца! По большому счёту, если не защитить восточные берега, проливы и острова, это будет означать открытые ворота в Сибирь – плохо заселённую, мало освоенную и изученную, –а  это будет означать утрату Россией позиций в мировом масштабе. Ведь любое загнивание несёт с собой отчётливый запах умирания, смерти. И падальщики всех мастей – воздушные, наземные, морские, – гиены, шакалы, стервятники,   полчища всяких «гад морских» и всякие   твари мгновенно учуют эту сладкую слабость, лёгкость добычи и рванутся за поживой, за возможностью урвать кусок от упавшего гиганта… На Кавказе ему приходилось слышать подходящую к случаю поговорку: на упавшего быка сразу находится много ножей…

Муравьёв встал, будто вступая, как прежде, как когда-то, в сабельный поединок: нога чуть вперёд, свободная рука за спиной…

  –  Мне кажется, рассматривая ситуацию, необходимо внимательно разобраться в том, что именно её породило. Некоторые из присутствующих здесь хорошо знакомы с моими письменными обращениями, рапортами и информирующими письмами в связи с усилением активности иностранных государств возле восточных берегов России. Указанный район непрерывно посещается иностранными кораблями не только зверо- и китобойными, что есть, кстати, тоже беззастенчивый грабёж принадлежащих России богатств, но и так называемыми исследовательскими, которые описывают берега и прилежащие к ним территории, то есть, на нашей земле делают для себя работу, которую должны  бы мы делать сами, а уж потом решать: делиться ли богатствами и  сведениями или нет. Помимо этого возле наших берегов непрерывно возникают и военные корабли под благопристойными поводами забора пресной воды, в связи с якобы произошедшим океанским штормом и необходимостью укрытия. Корабли, ведущие разведывательную работу, изучающие подходы к портам, наличие в них вооружений и так далее. Всем, я думаю, памятна история с англичанами Остином и Хиллом, которые, не успел я появиться в Иркутске, ещё до обследования Невельским восточного побережья и амурского лимана стали испрашивать разрешение на сплав по Шилке и Амуру до устья. До этого они в течение некоторого времени собирали сведения о Забайкалье и о расположении войск в этих местах…

… Николай Николаевич вспомнил, как с доверенными лицами обдумывал действия против этих шпионов. Выслать их, зацепившись за любое противозаконное действие, было бы проще всего. Но Остин и Хилл явно уже располагали большим количеством сведений, составляющих государственные интересы России, в том числе и о местах добычи золота и других металлов. Поэтому дело надлежало организовать таким образом, чтобы поймать британских посланцев за руку и обвинить уже серьёзно. Зная о ревностном отношении Министерства иностранных дел к неприкосновенности Амура, Миша Корсаков, верный помощник, со всей своей костромской непосредственностью заявил:
– А что, если этот их сплав по Амуру вроде бы не заметить? А следом направить наших людей. Пусть доплывут англичане до устья, заодно и мы узнаем, где оно находится, тут их и взять с поличным. Запрет ведь на сплав существует?
Он был как будто прав, – во всяком случае, это выглядело очень разумно. Но Муравьёв недаром слыл человеком, который может просчитывать последствия каждого своего шага. Военный опыт говорил ему, что любое, даже самое осторожное тайное преследование может быть случайно обнаружено. А тогда умелый противник тут же изменит свои планы и немедленно переметнётся в Китай, где достать его будет невозможно. Правда, и там-то после подавления восстаний англичане по меньшей мере не в чести, но кто знает, какие дипломатические каналы могут помочь этим… хилым остинам!

Что же касается обследования Амура, то никакой преследующий отряд не сделает то, что должна бы сделать хорошо укомплектованная экспедиция, мысль о которой уже не покидала Муравьёва в последнее время. Не только обследовать Амур, но в конечном итоге выйти в океан, а там уж – прямой путь на Камчатку, предмет грёз и долгосрочных планов генерал-губернатора.

К тому же, пока всё это обдумывалось, пока обсуждались способы не обидеть возможно невинных англичан (Муравьёв отлично знал об отношении канцлера к островитянам), неугомонные Остин и Хилл обнаружились уже в Нерчинске и к тому же начали  договариваться о сооружении плотов на Шилке. Тут же была послана «скорая на ногу» казачья сотня, которой было поручено достать шпионов хоть из-под земли и доставить в Иркутск. Всё это было исполнено в точности. Подробный отчёт о деятельности британских «географов» был отослан в Петербург. Об оперативности действий Министерства иностранных дел можно было судить всего лишь через год, когда один из «учёных» был замечен уже в Охотске, где тщательно фиксировал все приходящие в порт суда…

  – Пока мы находимся в нерешительности, – продолжал Муравьёв, – пока не уделяем восточному побережью должного внимания, Дамское море и Амур находятся под постоянной угрозой захвата. Как известно, возвращать награбленное куда как более сложное занятие, чем давать возможность для свободного грабежа. И все действия капитана Невельского продиктованы именно этой мыслью, этой идеей: закрепиться, продемонстрировать права России. Мы все должны понять, что от иностранцев исходит опасность! К тому же мнению присоединяется и местное население, которое терпит от заезжих притеснения и желает быть под благословенным покровительством Его Императорского Величества Николая I. Обращение схода гиляков с нижайшей просьбой включить их земли в состав Российской империи всем присутствующим известно.

Сенявин задвигался тяжело, завздыхал:

–  Ну, заявлениям каких-то там тунгусов вряд ли можно доверять!

  –  Да, но посланцы этого племени подписали сие прошение при весьма доверенных свидетелях и участниках встречи – губернаторе Камчатской области Завойко и преосвященном Иннокентии, так что сомневаться в искренности просителей не приходится.

Совершенно неожиданно взвился министр финансов Вронченко:

– Муравьёв! Вы тут о политике рассуждаете, а мы, люди без претензий, обсуждаем не всепланетный расклад сил, а элементарное разгильдяйство вашего подчинённого! Более того – самоуправство его и своеволие. Как он посмел писать объявления о принадлежности Российской империи этих территорий!

Муравьёв ответил резко, отчётливо понимая, что этим ухудшает свои позиции, но сдержаться не мог:

– Да просто потому, что хотел успеть сделать это раньше. Подобное решение, если вообще было бы принято, то не ранее чем через год-два, ещё несколько месяцев оно доводилось бы до мест отдалённых. Очевидно, что в столицах истинное положение дел видится более радужным, чем оно есть на самом деле. Здесь, чтобы переложить бумагу со стола на стол даже в одном ведомстве, нужны недели! Не торопятся никуда чиновники, зачем им торопиться? Содержание приличное получают регулярно, так куда спешить!

Николай Николаевич вступил на опасную тропу, он себя знал хорошо: в таком состоянии его могло занести куда угодно, ему следовало взять себя в руки, успокоиться… Поэтому втайне он облегчённо вздохнул, когда его прервал Нессельроде:

– Думаю, ни у кого не осталось сомнений в неправомерности действий Невельского. А вам, Николай Николаевич, следует припомнить, что сей капитан – после вывода командира и корабля из состава военного флота, уже ваш подчинённый, а созданная экспедиция находится полностью под вашим руководством и ответственность по справедливости вы должны были бы нести вместе. Может быть, когда-нибудь мы меру этой ответственности и определим. А сегодня прошу предлагать меру наказания за антигосударственные проступки капитана Невельского.

Меншиков, внимательно разглядывая холёные ногти, небрежно спросил:

–  Простите великодушно, видимо, я что-то пропустил. Мы что – уже  доказали антигосударственность действий Невельского? Не слишком ли поспешные выводы мы хотим сделать?

Нессельроде метнул из-под бровей такой взгляд, что устрашился бы любой человек с менее устойчивым характером. Но Меншиков демонстративно не поднимал глаз и поэтому взгляд канцлера «не заметил».

– Доказывать мы ничего не должны! Мы должны дать заключение по этому вопросу и соответствующие случаю предложения. Прошу высказаться всех присутствующих. Александр Сергеевич!
Меншиков оторвался от своего увлекательного занятия:

– Возражаю против самой сути постановки этого вопроса. Напомню, что однажды мы уже обвиняли Невельского в своеволии, в котором он не был виноват ни сном, ни духом. И что же? Поступающие новые сведения подтверждают его открытие, имеющее колоссальное значение для России и в первую очередь – для флота, для его развития. По новым действиям Невельского сказать ничего не могу, пока не поступят новые рап`орты. А они, как всем известно, идут через всю империю очень долго.

– Так… Мнение военного министра?

Чернышев без паузы выпалил уже готовое у него решение, которое вызвало изумлённое переглядывание за столом. Оно заключалось в одном слове:

– Расстрелять!

Меншиков приподнял бровь и сказал в пространство, намекая на прошлый разговор с Чернышевым:

– Мне кажется, что очень давно я это уже слышал.

Как бы примиряя соперников, Нессельроде приподнял обе   руки:

– Ну что вы! Мы же живём в просвещённое время. Думаю, что такая мера чересчур радикальна, хотя и проступок велик. А посему – разжаловать надо этого Невельского! За все прошлые и нынешние «подвиги».

Тут уже встрепенулся Лев Алексеевич Перовский:

– Помилуйте, вы, кажется, забыли, что Государь Император простил Невельского за исследования без инструкции!

С максимальной жёсткостью Нессельроде буквально отрубил:

– Возможно, вам известно, граф, что я никогда и ничего не забываю и, к сожалению для себя, ношу в памяти очень много грехов очень многих людей. Я помню, например, как вы протежировали присутствующего здесь генерал-губернатора Муравьёва, последствия деятельности которого сейчас приходится исправлять. А когда напоминаешь о грехах, люди, совершившие ошибки, бывают этому не рады!

В заключение вновь предоставили слово Муравьёву. Он уже понял, что решение было принято ещё до начала заседания. Оспаривать что-то здесь и сейчас было бессмысленно. Помочь Невельскому можно не в этих стенах, нужно позже  искать пути кардинальные, сразу повергавшие соперника. Вспомнился Загоруйко, дремучий казак, у которого он брал уроки сабельного поединка. После долгих и утомительных упражнений и оттачивания приёмов Василий как-то сказал Муравьёву:

– Ловкость в руке есть у тебя, Николай Николаич. Даже со мной справишься, если Бог поможет. Но недочёт один есть. Кроме ловкости и силы ещё и выносливость нужна. А вот её-то маловато. Это с годами только получается. А пока ты должен свою меру знать: какое время ты биться можешь в полную силу. И вот как подошло время, чуешь, что ты уже на исходе сил, вот тогда рискуй. Тут уже получится баш на баш, удача и неудача – поровну. Но у тебя другого пути нет: ещё минута, и ты, раз уж выносливость потерял, погибнешь от руки того, кто эту выносливость сохранил. Так что остаётся тебе сделать секим-башка, такой приём, когда всё ставится на кон: жив будешь или погибнешь…

Загоруйко научил его этому приёму, перед проведением которого обманно надо упасть, будто споткнувшись, а когда соперник обязательно  бросится тебя добивать, нанести ему из заранее приготовленного положения, снизу, сабельный улар в лицо, после чего противник будет ещё жив, но полностью беспомощен. И только в твоей воле будет: оставить его в живых или нет… Вот такая секим-башка…

Что ж, так и будем делать. Но это позже. Приём ещё подготовить надо. А пока…

Муравьёв не стал повторяться. Со стороны это выглядело как белый флаг над осаждённой крепостью, но ему было не до того, как он и его речь выглядят со стороны. Он знал, что открытых союзников у него здесь нет, потому и строил своё слово как проповедь, с неистовым желанием привести  слушателей к своей вере. Он говорил об огромных пространствах Сибири, о том, что возможности её пока используются ничтожным образом. Казалось бы, – бери  эти богатства и торгуй ими или обращай их на пользу России. Ан нет! Придуманные давным-давно  пороги и запреты, обветшавшие договоры сводили практически всю торговлю Сибири с востоком и югом только к одной точке – Кяхте, где всё, конечно, было сделано как надо, работала таможня и все необходимые для обмена товарами и торговли заведения. Но стоило отъехать на десяток вёрст, и далеко-далеко, к океану, шли горы, реки и пространства, никем не охраняемые, никому ни в чём не препятствующие. И бесконечным потоком текут по ним караваны с пушниной, текстилем, золотом, другими металлами. И всё это – мимо казны, в чьи-то карманы. Пока эта граница не будет укреплена,   Сибирь принадлежит России только теоретически. Но ведь Сибирь – это не только южное направление. Главное – на востоке! Там – будущее России, выход ко всем океанам земли, ко всем странам света. А до сих пор империя не имеет там своего флота, потому что нельзя считать флотом несколько устаревших кораблей, да ещё при отсутствии оборудованных портов и даже просто удобных гаваней. Именно поэтому любая активность в тех краях – во благо России, именно поэтому всячески поощрять нужно первопроходцев, а не одёргивать их, не наказывать за то, за что принято благодарить…

Нессельроде не слушал Муравьёва. Эти песни он знал наизусть, как бесконечно повторявшееся Катоном Старшим: ceterum censeo Carthaginem esse delindam… Ещё только вернувшись из своего путешествия на Камчатку, генерал-губернатор представил доклад о положении на востоке страны, в котором писал:

«Ясно, что всё будущее благоденствие Восточной Сибири заключается  в верном и удобном сообщении с Восточным океаном… И вот в последние годы, а особенно в прошлом, возникло небезосновательное предположение, что англичане займут устье Амура… Каких тогда потребуется сил и средств от правительства, чтобы Восточная Сибирь не сделалась английскою, когда в устье Амура встанет английская крепость и английские пароходы пойдут по Амуру до Нерчинска и даже до Читы. Что без устья Амура англичане не довершат своего предприятия на Китай, – это естественно; что восточная оконечность Сибири в последние годы занимает англичан, – это  несомненно. Если бы вместо  английской крепости стала на устье Амура русская крепость, равно как и в Петропавловском порте в Камчатке, и между ними ходила флотилия… то этими небольшими средствами на вечные времена было бы обеспечено для России владение Сибирью и всеми неисчерпаемыми её богатствами…».

В другом докладе он продолжал долбить в одну точку:
«Что для вящего и полного обладания торговлей в Китае англичанам нужно устье Амура и плавание по этой реке, – это неоспоримо; если бы Амур не была единственная река, текущая из Сибири в Восточный океан, то мы могли бы ещё к предприятиям их быть снисходительны… Кто будет владеть устьями Амура, тот будет владеть и  Сибирью, по крайней мере до Байкала, и владеть прочно… Со всей вероятностью можно сказать, что лишь только  мы оставим Амур, то и англичане или американцы немедленно завладеют им и уже не будут так вежливы с соседями…».

…Нет, этот выскочка – противник серьёзный. Покончить с Муравьёвым раз и навсегда было невозможно, поскольку из нескольких предлагавшихся кандидатур избран он был самим императором. Свалить его можно, конечно, но прежде нужно срубить опору для его устремлений на восток, где ничто не должно помешать великой Британии выполнить поставленную ею мировую задачу…

Когда Муравьёв умолк, Нессельроде даже не стал его спрашивать о наказании Невельскому. Во-первых, генерал-губернатор был всего лишь приглашённым лицом, а не членом комитета, а во-вторых, результат опроса был явно не в пользу капитана, ставшего по ходу обсуждения не  просто нарушителем дисциплины, а человеком, подрывающим государственные устои. Именно поэтому жестокий приговор был предопределён. Нессельроде, упершись взглядом в Муравьёва (как бы говоря ему: смотри, и тебя это может ожидать), с удовольствием инквизитора произносил:

– Николаевский пост нужно будет немедленно убрать, чтобы не осталось там даже следов русского присутствия. Что же касается Невельского, то его за неслыханную дерзость мы предложили разжаловать… (здесь он сделал театральную паузу)… в матросы! И лишить всех прав состояния, чинов и орденов. Как государственного преступника!

Ошеломлённые Меншиков, Перовский и Муравьёв молчали. Все они, каждый на свой лад, переводили суть услышанного. Им ещё раз напомнили: не касайтесь востока, чтобы не потерять западных, хотя и таких ненадёжных, союзников! На востоке – именно их интересы, не суйтесь!

Негласная немецкая партия, в которой так много было русских прихлебал, одержала победу. То есть, она обязана была одержать победу, потому что если признать первый шаг, сделанный Невельским, необходимым, то нет никакого сомнения в том, что за этим первым шагом будут сделаны другие. Какие? Угадать трудно. Да и возможно ли? Зачем гадать? Лучше сразу сделать то, что известно и нам, – секим-башка!               


Глава 9

Невельской в те дни никого не желал видеть. Слухи по Петербургу разносились мгновенно, и хотя многие уже знали о предстоящем разжаловании капитана, о грозе, которая собралась над его головой, весть о заседании специального комитета бурно обсуждалась. Одни злорадствовали, другие уповали на милость императора, который должен был утвердить решение. Словом, мнения были самые разные. И очень мало было людей, которые сказали бы: ты, капитан, прав в своих исканиях и подвигах. Людей, которые почувствовали бы, что помилование (если оно, конечно, будет) оскорбительно. Оно означало бы наличие действительной вины, а вот именно это Невельской не хотел на себя принимать. И ещё меньше было людей, которые пренебрегли бы общественным смутным бурлением и просто нанесли бы визит, не озираясь по сторонам в испуге: не заметил ли кто. Поэтому, когда постоянный спутник капитана верный слуга Евлампий доложил о госте, Невельской не просто обрадовался старому другу-однокашнику. Он был счастлив ещё и потому, что хоть кто-то нарушил его затворничество.
 
А пришёл Алексей Бутаков. Не просто товарищ, но и выходец всё из того же костромского края, земляк, приехавший сейчас в столицу из приаральской пустыни. Там он уже два года вёл работу, очень похожую на ту, которую вёл на окраине России Невельской: уничтожал на карте империи огромное белое пятно, описывая берега совершенно неизученного Аральского то ли моря, то ли озера.

Встреча получилась и трогательно-радостной, и грустной одновременно. Не виделись они уже давно. Бутаков как попал за десять лет до того в кругосветку, как увлёкся гидрографией и научными исследованиями, так и пропал для друзей – всё путешествовал по малоизвестным местам. И вот теперь в разных концах империи они занимались, по сути дела, одним и тем же: приращивали к России новые земли. Так что разговаривать было о чём, не считая воспоминаний об учёбе.


С удивлением они обнаружили, что и обстоятельства служебные у них тоже сходны. Алексей Бутаков тоже пошёл против воли императора, тоже заслужил монаршую немилость. Было это ещё тогда, когда в Оренбурге он готовился к экспедиции. Как было положено, нужен был художник, который с натуры делал бы зарисовки, а после этого, обработав их, представил бы наглядные образы и берегов с заливами, и островков, и растительности. Учёным были нужны и документальные изображения местных жителей, детали их костюмов, быта. Но художников, которые добровольно согласились бы на пытку пустыней в течение длительного времени, всё не находилось.

И тут давний знакомый Бутакова, оренбургский чиновник Михаил Лазаревский сказал Алексею Ивановичу, что неподалёку служит ссыльный солдат – из крепостных, но выкупленный несколькими состоятельными людьми за его художественный и поэтический дар. Он оказался замешан в противогосударственных делах не очень серьёзного толка, вошёл в какой-то кружок, но несмотря на то, что все его сообщники – молодые дворяне – были или прощены или получили минимальное наказание, его, бывшего крепостного, сослали в солдаты на двадцать пять лет, практически на всю жизнь. Более того, лично император добавил к этому, пожалуй, самое страшное и жестокое: полный запрет на написание чего бы то ни было и запрет на занятия рисованием. Вот этого-то человека и забрал в экспедицию Алексей Бутаков.

– Два года он не только работал, то есть занимался, практически, запрещённой деятельностью – рисовал и… да, да, писал стихи, а мы усердно «не замечали» этого. Впрочем, он и ещё один ссыльный – геолог Вернер и жили вместе с офицерами, в каюте построенной нами паровой шхуны «Константин»…

– Как – построенной? В пустыне?

– А ты как думал? Каждую деталь, поступавшую из Швеции, возили на верблюдах! А потом и ещё одно судно построили! Назвали в честь Перовского.

  – Ну и что с этим поэтом-художником стало потом? По истечении двух лет?

Бутаков помрачнел:

– Ты знаешь, я сам об этом думаю. Было ли благом то, что мы дали ему два года передышки, вернули в нормальное человеческое состояние? Ведь после того, как мы завершили работы и свернули экспедицию, его не просто оставили тянуть солдатскую лямку, а отправили в самое гиблое место, в пустыню ещё страшнее, в неимоверные безводье и жару. Место это называется пост Новопетровский на полуострове Мангышлак, что вдаётся в Каспийское море… Я молю Бога, чтобы дал ему возможность выжить, перенести эту муку. И тогда миру явится новый поэт и художник…

– Как его звали?
 
  – Почему – «звали»? Зовут. Шевченко его фамилия. Тарас Григорьевич. Запомни. Может быть, Бог даст,  – ещё услышишь о нём…

Они сидели тихо, беседа текла и  текла, проникая в потаённые уголки души, прихотливо следуя за течением мыслей. В какое-то мгновение Невельской догадался о причине этого визита, но тщательно скрываемое сочувствие однокашника, хоть и могло быть поводом для обиды, таковым не стало. Противу чаяния они становились всё ближе и понятнее друг другу. Невельской уже смог говорить даже о своём предполагаемом будущем:

– Понимаешь, Лёша, я матросского житья не боюсь. Всё мне хорошо знакомо на любой ступеньке. Да к тому же – голова-то остаётся на плечах, займётся главным своим занятием вплотную – думать будет, думать!..

–  А ты думаешь, что у Шевченко голова хуже?

–  Не сравнивай. Меня каждый второй-третий офицер на флоте знает, служба полегче будет, будут какие-то возможности как-то проявить себя.

–  Если говорить о том, что тебя ждёт, то я не без оснований полагаю, что ты проживёшь и без привилегий, и без чинов. Но не кажется ли, что от тебя, как от чумного, отстранятся сразу те, кто хорошо знал и Генашу, и капитана Невельского, и даже те, кто считал за честь быть с тобой знакомым? А ведь такое испытание человеческой подлостью не всякий может выдержать.

– Нет, ты не прав. Мир не без добрых людей Ты ведь помогал этому… Тарасу!

– И что? Много ли таких помогальщиков  было? На всю Россию десятка два. И всё, Гена! И когда сравнишь эту горстку людей добрых сердцем с числом людей, с которыми поэт общался… Тебя ведь тоже подобное может ждать. А ведь ты ещё неженат. Представь на мгновение, если бы семья от тебя отвернулась? Примеров таких – сколько угодно!

– Да что ты всё обо мне! Я об этом и думать не хочу. Ты с другой стороны посмотри. Вся эта история со мной как ударит по матушке моей? Как ей-то пережить? Или про матросов с «Байкала» подумай. Их-то запорют ни за что ни про что! А ведь они у меня не знали всего этого, я же лучших матросов отбирал с «Авроры», тех, с кем по морям ходить довелось достаточно… Я уж не говорю о товарищах моих по трудам морским. Ведь и им, годами ждавшим нового чина, грозит как минимум понижение, если не разжалование!   У нас ведь память на такие дела очень крута. Что-то никого из декабристов до сих пор, около четверти века прошло, не помиловали. Нет, им про карьеру после подобных переделок и думать  нечего! Вот о чём душа болит, что меня мучает…

А про то, что я неженат, я тебе простую историю расскажу.

Когда после кругосветки Кронштадт-Петропавловск и после открытия Татарского пролива и Амурского фарватера в устье, после бешеной радости от этого открытия я чувствовал себя летящим над океаном, над всей планетой, Ника реяла у меня за плечами, мне всё казалось по силам, я мог отважиться на что угодно, я был уверен в благосклонности ко мне Фортуны! По договорённости с Муравьёвым я приехал в Иркутск: нужно было   закончить отчёты и карты для рассмотрения их в Петербурге. Жил я тогда в доме генерал-губернатора, а поскольку он очень гордился нашим походом, то и меня, хотел я или не хотел, представлял повсюду как отважного моряка, совершившего открытие мирового масштаба. Поэтому приходилось принимать участие во всех балах и праздниках. Николай Николаевич тогда почему-то был очень озабочен моей холостой жизнью, как бы невзначай знакомил меня с родителями девиц на выданье. Именно он и представил меня двум сёстрам. Обе – красавицы! Поначалу, правда, не зацепило меня. А позже в одну из них я… влюбился! Ты же знаешь, я всегда сторонился женщин, они всегда казались мне каким-то другим миром, другой планетой – не враждебной, не инородной, а просто другой. Да ещё эта скованность, неловкость в общении, заикание моё, чёрт бы его побрал! Ну, не считал я себя никогда существом, пригодным для семейной жизни! Так и дожил анахоретом до тридцати пяти лет. А ты знаешь, возраст этот – особенный. Если кто-то до него не любил, то это рубеж, после которого только два пути: или навсегда остаться одиноким или влюбиться. И тоже навсегда. Вот это несчастье со мной и произошло…

–  Почему несчастье? Наоборот! Счастье величайшее!

– Э-э, нет, брат. Так могло бы быть, но так не было. Поначалу всё шло прекрасно: я чувствовал, что не безразличен ей. А это для меня был очень важный момент. Дело в том, что она на семнадцать лет моложе меня. Только-только после окончания института благородных девиц они с сестрой приехали в Иркутск, вышли в свет. И естественно – вокруг стали виться кавалеры: родовитые, молодые и успешные. А Екатерина Ивановна, конечно же, со всем восторгом, присущим молодости (восемнадцать лет!), буквально купалась во всех этих комплиментах, приглашениях на танец, взглядах и натужном остроумии кавалеров всех мастей. И тут появляется какой-то мрачноватый и  угрюмый капитан, о котором все говорят, смотрит на неё, не отрываясь, и независимо от себя вдруг включается в этот хоровод, к которому он не привык, в котором чувствует себя чужим. Зато рассказы его можно слушать, не отрываясь: новые земли, дальние страны и берега, незнакомые обычаи и имена… Какой простор для воображения романтической натуры! Не думаю, чтобы я понравился ей сразу, но постепенно мы всё лучше узнавали друг друга и я начал чувствовать  её симпатию…

Но ты знаешь – жизнь наша от нас не зависит, а если и зависит, то в очень малой степени. Пришла пора уезжать с документами. Муравьёв что-то чувствовал или знал заранее, но в Петербурге я получил выволочку… ну, ты слышал, наверно. Но всё утряслось. Император велел перепроверить мои данные, наказывать за самочинность не стал. А чуть позже оказалось, что я всё-таки прав… В общем, какое-то время было не до романтических грёз.

Зато через некоторое время началось… Ты знаешь, о радостях любви во все времена пишут и рассказывают, красочно воспевают их, при этом забывая рассказать о мучениях любви, о неизбежно сопутствующих ей страданиях. Я не находил себе места, я всё время хотел быть рядом с ней, мучился, представляя возле неё какие-то силуэты, воображая какие-то слова, сказанные не мне… Это был настоящий ад любви, который, будь я помоложе, был бы, вероятно, более бурным, но и легче преходящим. Но мне тридцать пять!

И всё же наступил момент, когда я отчётливо почувствовал, что я получу согласие, когда сделаю предложение и попрошу её руки у опекунов сестёр, уважаемых в Иркутске людей. Их дядя – гражданский губернатор Иркутска. Но… Нужно было уезжать, что-то помешало, – скорей всего моя стеснительность, и решительный разговор так и не состоялся. Были письма, где всё отчётливей и ярче разгорался огонь в душе Екатерины Ивановны, где я получал надежду… нет,  уверенность, что любовь моя не отвергнута. Месяцы разлуки…

А затем случилась катастрофа. Недавно проездом в Петербург был я в Иркутске.  Я пытался увидеть Катю, но опекунша буквально прятала её от меня, хотя тогда ещё о разжаловании и речи не было, а когда я вышел на прямой разговор с ней и объявил, что я прошу руки Екатерины Ивановны, то получил решительный отказ. Мне было сказано, чтобы я не питал никаких надежд, поскольку Катя любит какого-то Пехтеря (я как-то видел его: молодой, остроумный хлыщ). Даже великодушное посредничество супруги Муравьёва не помогло: я стал прокажённым, общение со мной могло испортить жизнь любому человеку, вот как тебе, например, сейчас…

Бутаков рассмеялся:

– Да уж! Но мне не так страшно, потому что я тоже в какой-то степени заразен! Так что не беспокойся за меня.

– Что ж! Недаром говорят, что зараза заразе не заразительна!

Отсмеявшись, Невельской задумался тяжело, вышел душой из дружеской беседы, унёсся куда-то в иные сферы. Бутаков ему не мешал, терпеливо ожидая его возвращения. Потом Геннадий Иванович, горько вздохнув, сказал:
– И всё же не верю я, не верю, чтобы она могла так легко забыть… Пехтерь! Что такое – Пехтерь? Да, сейчас я сам в преддверии каких-то неизвестных мне событий в ближайшем будущем не могу ничего ей предложить, ничего не могу обещать. Да, сейчас я сам устранюсь с её пути, не желая омрачать ей жизнь. Но – хотя бы  слово сожаления или прощения! Неужели не заслужил любовью своей? Не ве-рю… Не ве-рю…

А Алексей Иванович думал в это время о том, какие ещё испытания предстоят честному и чистому его другу, с какой только человеческой низостью придётся ему столкнуться. Пресловутое морское офицерское братство – не более чем фикция. Не существует на флоте всеобщей взаимопомощи, поддержки. Так же, как все люди, моряки делятся на честных, порядочных и на подлецов, негодяев. Сколько угодно найдётся бывших знакомых и приятелей, которые с внутренним наслаждением будут отправлять матроса Архимеда-Невельского драить медяшку или наводить приборочку в гальюне! А другие, более приличные, не посмеют возразить против придирок и будут отворачиваться, молчать. А оголтелые – и таких тоже немало – будут  приказывать пороть его линьками на баке… Так что карта дальнейшего жизненного пути Геннадия Ивановича полностью в руце Божией, и неизвестно, какая ему выпадет судьба… 

      
                Глава 10


Уже вскоре после заседания события приняли неожиданный поворот. Когда канцлеру подали на подпись готовый протокол, он неожиданно остановился, занеся было перо над листом. Секретарь в почтительном полупоклоне выжидательно молчал. А «всёжекарл» внимательно перечитал протокол,  отодвинул его пальцем весьма небрежно. Присутствовавшему при сём Сенявину сказал с упрёком:

– Что же вы, Лев Григорьевич, не проследили за точностию изложения! Если я не ошибаюсь, а в таких вопросах, как и во всех остальных, я не ошибаюсь никогда, наш любезный генерал-губернатор восточных территорий, выступая с пламенными речами на заседании, ни словом не обмолвился о мере наказания Невельскому…

– Но он ведь, кажется, говорил до того, как вы…

– Какое это имеет значение? Он мог бы что-то добавить или возразить после меня, в своём заключительном слове! Следовательно… – что, Лев Григорьевич? Он…

– Согласен?

– Вот именно, дорогой мой! Муравьёв гласно не был против. Поэтому, я думаю, не лишне было бы добавить в протоколе, там, где речь идёт о постановлении, что-нибудь… В том месте, например, где написано: «комитет постановил: капитана Невельского за допущенные им самовольные и преступные действия, противные воле Государя, разжаловать в матросы с лишением всех прав», добавить: «Генерал-губернатор Восточной Сибири Муравьёв, приглашённый в комитет, с этим постановлением вполне согласился»! И главное – вот на это обратите особое внимание – дайте ему подписать.

Крутощёкий Сенявин даже всплеснул от неожиданности пухлыми руками:

– Но как же… Он не подпишет!

– Видите ли, Лев Григорьевич, люди бывают очень невнимательны при чтении бумаг. Они зачастую просто пропускают места, даже касающиеся их лично. Поэтому, чтобы всё было в порядке, нужно послать с журналом такого опытного человека, который сумеет создать нужную обстановку и получит необходимую подпись. А она, согласитесь, очень нужна.

–  Да, разумеется… Есть у меня такой человечек. Всё сделает по первому разряду.


В то время, когда Невельской, никак не могший влиять на развитие событий, ждал последней точки в своей офицерской карьере – подписи императора, события продолжали развиваться, подталкиваемые с разных сторон и к разным целям. Муравьёв, подробно пересказавший Геннадию Ивановичу ход заседания, готовился к решительным действиям: он уже понял, что игра пошла с таким накалом, что придерживать любые козыри просто гибельно. Если они есть, конечно… А что есть, в самом деле? Только одно – благосклонное, по-видимому, отношение к нему со стороны императора. Точнее – милостивое разрешение обращаться к нему лично в сложных случаях, когда затрагиваются государственные интересы. А какие интересы затрагиваются сейчас? Не государственные ли? Если отдать Невельского на растерзание, не будет ли навсегда поставлен крест на освоении Востока? И не закончится ли на этом и его, Муравьёва, собственная карьера?

Привыкший анализировать свои действия, даже предстоящие, Муравьёв отчётливо сознавал, что, защищая Невельского, он отстаивает и свои собственные интересы. Именно поэтому, чтобы не выпирала наружу его собственная заинтересованность, он решил не обращаться к монарху лично, а просить об этом своего давнего благожелателя Перовского. Лев Алексеевич пользуется доверием Николая I, а кроме того он лично присутствовал на заседании и сумеет… Надобно только всё это делать быстро, чтобы опередить Нессельроде…

Обо всём этом Николай Николаевич размышлял за столом во время семейного обеда. В какой-то момент он вообще забыл – зачем сидит за столом, настолько углубился он в свои умственные  хитросплетения. От раздумий его оторвал адъютант, доложивший, что к генерал-губернатору прибыл посланец из канцелярии Нессельроде со срочным пакетом.

Такое совпадение визита с его мыслями неприятно поразило Муравьёва. Он встал из-за стола и велел пригласить посетителя в кабинет. Посланца он знал. Иван Иванович Савченков числился в весьма умелых чиновниках и был, по сути, правой рукой Сенявина. Уже одно появление именно его, а не простого порученца, должно было бы насторожить Николая Николаевича. Но Савченков так добросердечно расспрашивал генерал-губернатора о былых ранах, о здоровье, попутно рассказав пару забавных историй, получивших недавно хождение в Петербурге, что Муравьёв сбросил внутреннее напряжение. Сев за свой внушительный стол, он протянул руку за бумагой:

– Ну-с, с чем пожаловали, Иван Иванович?

Савченков улыбнулся обворожительно:

– Простите великодушно за нарушение вашего досуга. Тем более, что и дело-то пустячное, не стоит оно такой срочности, с какой меня к вам направили. Могло бы и подождать немного, не к спеху! Так ведь каждая мелочь порядка требует, не так ли? А его превосходительство Лев Григорьевич Сенявин очень строго блюдёт, чтобы  всё по регламенту, всё по регламенту… Тут, видите ли, он обнаружил, что на протоколе заседания особого Амурского комитета должна быть всенепременно ваша подпись, как приглашённого лица. Пустейшая формальность, а вот, пожалуйста, – чтоб была подпись немедленно!

Савченков обошёл стол, стал рядом с Муравьёвым, положил перед ним раскрытый на последней странице журнал, показал рукой:

– Вот видите, здесь Лев Григорьевич подписал, здесь, повыше, Карл Васильевич утвердил… А вам вот здесь надлежит-с… Это я недосмотрел, мой недогляд, вы уж простите меня за оплошность!

…Он ещё что-то говорил, журча беспрерывно, но Муравьёв уже снова напрягся. Почему всё это нельзя было подписать сразу после заседания? Что-то тут не так. Он рассеянно перелистнул страницу назад и сразу же попал взглядом на свою фамилию в строчках постановления.

Ах, вон оно что! Самый заурядный подлог? Что же подвигло их на открытую войну? Похоже, дело не только в Невельском, но и в нём самом, в Муравьёве. Убрав капитана, возьмутся за его генерал-губернаторство… Крепко же задели это осиное гнездо! Но, всё-таки, они не так уж уверены в своей позиции, нет у них гарантии, что император утвердит приговор! Нету! А это ведь прекрасная новость. Какая удача! Так подставиться, глупцы… Ну, хорошо, тогда получайте.

Муравьёв медленно положил перо на стол, закрыл журнал и… сунул его в ящик стола:

– Я ознакомлюсь с постановлением сегодня же и верну протоколы его превосходительству Сенявину. А пока, Иван Иванович, прошу меня простить – я нездоров, что-то голова разболелась, а документы нужно смотреть на свежую голову. Больше я вас не задерживаю.

…Как только ушёл растерянный Савченков, Муравьёв бешено затряс колокольчик. Приказал Корсакову:

– С запиской к Перовскому – лётом! И вели карету заложить!

То, что произошло в ближайшие за этим часы, казалось Муравьёву по прошествии времени каким-то мельканием, быстро сменяющимися картинками калейдоскопа. Визит к Перовскому, азартный разговор с ним, во время которого изучался пресловутый журнал и решался вопрос: ставить ли подпись для успокоения противника или сразу продемонстрировать обнаружение подлога. Решили – не подписывать, а составить особое мнение, с которым постараться ознакомить императора. Затем журнал был отправлен по принадлежности с припиской Муравьёва, которая сразу же пресекла возможные попытки переписать постановление начисто, скрыв тем самым подделку мнения и дискредитацию генерал-губернатора. Далее – заработала «тяжёлая артиллерия»: граф немедленно отправился устраивать аудиенцию   императора для Муравьёва. Это, разумеется, мог бы сделать и сам Николай Николаевич, но нужно было показать, что у него есть поддержка.

И аудиенция состоялась! Николай I к тому моменту уже получил сведения от Перовского и Меншикова, был разговор и с канцлером, поэтому представление о ситуации у царя складывалось из мнений противоположных. Окончательное своё решение он предполагал вынести после разговора с Муравьёвым. Встретил его сухо, сразу предложив деловой тон:

– Опять у тебя какие-то трения с Нессельроде! Что ещё там натворил этот Невельской? Открыл Николаевский пост? Поднял государственный флаг России и объявил территории русскими?

В своём ответе Муравьёв, по существу, повторил содержание своей речи на заседании комитета, убавив, впрочем, количество примеров и эмоций. Основной упор он делал на усилившийся интерес англичан и французов к восточному побережью, на абсолютно безразличное отношение к акции Невельского соседних стран, которые, по всей вероятности, более правильно читают договор или лучше знают географию тех мест, чем российское министерство иностранных дел… По собранным за последнее время данным можно предположить, что хребет, по которому обозначена граница между Россией и Китаем, имеет вовсе другое направление, уходит на юг, и таким образом Приамурье, левобережное только вначале, а  ближе к устью – оба берега реки и вся территория Уссурийского Приморья, –     законно русская земля.

Николай I глянул Муравьёву в глаза. Такой взор монарха выдерживали немногие, но генерал-губернатор не отвёл взгляда.

Император, опершись на лежавший на столе журнал с протоколом заседания особого комитета, спросил в упор:

– Так именно это утверждает Невельской?

–  Да, ваше величество!

–  А почему тогда – «можно предположить»? Пусть докажет!

Муравьёв почувствовал, как кровь отлила от его лица: это был самый важный момент разговора.

– В ближайшем будущем, по возвращении на восток, он предполагал направить экспедицию вдоль Хинганского хребта, которая окончательно решила бы этот вопрос. Я тоже был намерен направить туда экспедицию подполковника Ахтэ, чтобы продублировать результаты. Но Невельскому не только не дают это сделать, но и предложено его разжаловать.

  – Оставим это. Что же касается сути вопроса… – Николай I задумчиво провёл рукой по странице журнала, где красовались дописка к протоколу и особое мнение Муравьёва. – Мы ещё раз рассмотрим его.

Он взял перо и начертал, проговаривая вслух неторопливо появлявшиеся на бумаге слова:

«Комитету собраться снова под председательством наследника, великого князя Александра Николаевича».

Поставив точку, глянул на Муравьёва, оценивая его реакцию. Но Николай Николаевич стоял навытяжку с усердным выражением на лице. Не угадав ничего, император почувствовал некоторую досаду, поскольку у него промелькнула мысль о том, что   Муравьёв, конечно, умён, но в такие минуты может зародиться в этом сомнение.
Муравьёв же в этот момент как заклинание повторял мысленно: не показывать, не показывать радости, заинтересованности, только  долг на лице, только долг меня обязывает об этом говорить, а так – мне-то всё равно, как решится вопрос, я полностью верю своему государю!

Николай I, кажется, угадал его настроение, потому что секунду спустя он выразился определённее:

– К какому бы выводу ни пришёл комитет, всегда должно действовать одно незыблемое правило: где раз поднят русский флаг, он уже спускаться не должен!

Муравьёв просиял, куда делась его напряжённая солдатская поза:

– Ваше величество! Эти слова достойны того, чтобы навсегда остаться в истории государства Российского!

Многим было известно, что Муравьёв наделён дипломатическими способностями. Они проявились в Польше, умело вёл переговоры Николай Николаевич и с абхазами, добиваясь прекращения военных действий, не поступаясь интересами своего государства. Но мало кто представлял, какую сложную игру вёл он именно сейчас, в мирное время, в связи с, казалось бы, вполне мирным вопросом.

Острое ощущение назревающей войны за передел мира именно тогда, когда Россия менее всего готова к этому, преследовало Муравьёва только в последние годы, после знакомства с Невельским. До этого он просто делал ставку на восточное  побережье. Николай Николаевич  наметил пути, ведущие к цели, и Невельской был только частью этой большой игры. Не отвергая дальних морских путешествий на Камчатку, Муравьёв искал  выходы к побережью и по суше, и по воде. Он всячески способствовал Невельскому в его исканиях, но в то же время предпринимал меры, чтобы приступить к налаживанию хотя бы вьючных дорог через болота и тайгу, горы и реки от Якутска до Охотска и до Аяна. Именно поэтому он не считал вначале своей удачей обещание назначить Завойко в Петропавловск. Василий Степанович, по его мнению, был бы более полезен именно в Аяне, если дать ему больше полномочий.  Как человек, имеющий соответствующий опыт, в короткий срок сумевший обустроить Аянский порт и сам посёлок, Завойко мог бы развернуть невиданное строительство, которое заставит товарно-военно-денежную кровь бежать по созданным артериям быстрее. Тогда и развитие побережья Дамского моря сделало бы шаг вперёд. А самое главное –  наладилась бы связь и с Петропавловском.

Но вмешалось во всё это то самое ощущение надвигавшейся войны. Именно поэтому Завойко стал больше нужен в Петропавловске, Аян отошёл на второй план, а самой главной и важной целью стало исследование Амура и налаживание судоходства по великой сибирской реке. Даже в амурской проблеме Муравьёва в первую очередь интересовал Петропавловск. Шутки на эту тему («хочет город заложить назло надменному соседу, как Пётр Великий!») он не принимал, хотя они, конечно, льстили его самолюбию. И Амур в его глазах был всего лишь средством  регулярного снабжения Петропавловска и Камчатки. Да и земли южнее Амура мало интересовали Муравьёва, они не вписывались в его представления о будущем этого края.

И вот одна из ветвей большого замысла может рухнуть из-за сверхосторожности канцлера и десятка чиновников, не понимающих всей важности проблемы. Или – понимающих прекрасно и  именно поэтому упорно ставящих всяческие  препоны?


Муравьёв не говорил с Невельским о беседе царя с ним, о её ходе и подробностях, потому что ни в чём не был уверен. Он имел достаточно придворного опыта, чтобы понимать: кажущаяся благожелательность может оказаться мнимой, острый интерес может маскироваться равнодушием, решения, на которые намекалось, могут оказаться чуть ли не противоположными. Он умел ждать, выжидать и дожидаться. Именно поэтому он лишь известил Геннадия Ивановича о том, что его вопрос будет рассматриваться вторично. Он не желал вселять в его душу ещё одну бурю сомнений и неуверенности в будущем. Тем более, что на Невельского навалилась и другая душевная смута.

Историю с Зариными и их подопечной – Катей – Муравьёв  отлично знал, в мельчайших деталях, потому что именно его супруга приняла деятельное участие в выяснении причин отказа и разрыва с Невельским. По его просьбе Екатерина Николаевна обратилась к опекунам, пыталась встретиться и с самой Катей, но даже ей было отказано под благовидным предлогом.

Всё это выглядело довольно странно, потому что тогда никаких конкретных обвинений Невельскому ещё никто не предъявлял. Но – слухи! Ах, эти слухи, господа! Очень часто именно они, а не реальные события, низвергают в прах людей могучих и мужей весьма достойных, именно спл`етенные сплетения порой начинают войны или лишают репутации порядочных людей, ни сном, ни духом не повинных в том, что им приписывают. Просочившись в иркутское общество с кем-то, приехавшим из Петербурга, они как дрожжи в благоприятной среде, множились, росли, и очень скоро двери перед капитаном, которым ещё совсем недавно восхищались, стали открываться не очень охотно, а некоторые и вовсе перестали отворяться.

Геннадий Иванович не замечал всего этого, не догадывался о том, что Зарины точно так же, как весь иркутский свет, поражены плесенью слухов и, конечно же, по-своему заботятся о будущем своей подопечной. Мнения самой Кати никто не спрашивал.   Опекуны считали, что Невельской – партия заведомо проигрышная, но была и партия вполне, на взгляд Зариных, достойная, – это был молодой повеса Пехтерь, фигура заметная на всех балах. Им  могли быть недовольны какие-то отвергнутые девицы, но чтобы он вызвал неудовольствие властей, – боже упаси!

Невельской и предположить не мог, что от всех попыток выяснить отношения Катю тщательно оберегает опекунша – тётка Варвара Григорьевна, более того – в каждом разговоре с девушкой всячески подчёркивает полное якобы равнодушие капитана, его нежелание с ней видеться. Одновременно участились всяческие пикники и вечера с непременным участием Пехтеря… Нежелание Кати видеться с Невельским (так полагал Геннадий Иванович, так всё выглядело для всех окружающих, правды не знал никто) ловкой интригой обращало ситуацию в умышленное оскорбление, особенно болезненное для тридцатипятилетнего капитана в связи с молодостью его «соперника».

Уезжая в Петербург, Невельской ещё раз нанёс визит супруге Муравьёва Екатерине Николаевне и попросил о небольшой услуге. Он знал, что спустя несколько дней и Екатерина Николаевна тоже отправляется в столицу, поэтому просил за это промежуточное время изыскать возможность передать Кате записку, в которой прощался с ней и снова говорил о своей любви. Жена генерал-губернатора, как бывшая де Ришемон, истинная француженка да и просто блестящая женщина, была всецело на стороне влюблённого капитана. Она значительно расширила выполнение просьбы: не только нашла возможность увидеться с Катей и передать ей письмо Невельского, но и просто поговорить с ней по душам. Оставляя девушке петербургский адрес Муравьёвых, она попросила написать ей, если что-то в отношении Невельского в душе её изменится. И была потрясена, узнав о том, что Катя не знала ничего, что вокруг неё буквально сплетён заговор. Она порывалась увидеться с Невельским, но было поздно: тот уже  ехал навстречу своей судьбе.

Екатерина Николаевна напомнила:

–  Катенька, будьте осторожны. О нашем разговоре не говорите никому в доме, даже вашей сестре.  Письмо отправляйте не сами, заплатите кому-нибудь, случайному человеку. А я буду это письмо ждать. В него вы вложите конверт с посланием Геннадию Ивановичу, я передам ему немедленно…


А дни тянулись – пустые и страшные. Невельской чувствовал себя болтающимся на ниточке жизни, тогда как Мойры приготовили свои ножницы, поднесли даже к этой нити, чтобы обрезать её, покончить с ним навсегда, и… забыли о нём, повели разговор о ком-то другом. Они смеялись, ссорились,  размахивали руками и вполне могли зацепить его нить совершенно случайно, безо всякого умысла…

Самым страшным было вынужденное безделье. Человеку, который привык каждую свободную минуту нагружать делами, и не просто какими-то делами, нужными, важными, истинной мукой казалось полное отсутствие оных. Будучи на Филиппинах, слышал он рассказ о древней пытке водой, когда на неподвижно  закреплённую обритую голову человека через абсолютно равные промежутки времени падает капля, другая, третья… и так – до того момента ( а он наступает довольно быстро), пока преступник не начнёт мечтать о смерти, об избавлении от ничтожно малых капель, которые уже стали для него всем на свете. В положении Невельского такой каплей становилась ежедневная фраза: ничего нового, ничего нового…

Но всё же что-то в мире, в Петербурге   происходило, просто в замкнутое пространство Невельского не проникали звуки и вести. А однажды капризные Мойры свои ножницы просто отбросили. Невельскому сообщили, что он должен предстать перед государем.

И этот день настал.


Когда Невельской по форме доложил о своём прибытии, император стоял у окна. Фигура его, оконтуренная слабым зимним светом, казалась почти силуэтом, лицо тоже трудно было разглядеть, не говоря уж о том, чтобы уловить тонкости мимики: в каком настроении самодержец, как относится к вошедшему. О том, что Николай I всех принимает стоя, Невельской был наслышан, поэтому остановился на заранее указанном ему расстоянии и замер в ожидании. Император молчал, и совершенно не было понятно: то ли он разглядывает виновного перед вынесением приговора, то ли думает о чём-то другом. Минуту спустя, тягостную и очень долгую минуту, в течение которой мысли роем неслись в голове, а нервы напряглись до предела, монарх нарушил молчание:

– Наверно, тебе надлежало бы доложить: «матрос Невельской»! Своим неподчинением приказам и самовольством ты вполне это заслужил.

…Всё! Конец. Всем мечтаниям конец, всем делам, всем планам. Да что там… – всей жизни конец! Кто бы мог подумать ещё совсем недавно, когда всё так удачно складывалось!

Император подошёл к столу, на котором была разложена карта России.

– Подойди. Это, значит, здесь всё и происходило? – указательный палец царя упёрся в побережье Дамского моря. – Да, без всякого сомнения, здесь ты – матрос, не заслуживающий никакого снисхождения или помилования…

…Он сделал долгую паузу.

– Но… ты ведь сам, лично, описал устье Амура? Не так ли?

– Так точно, Ваше Императорское Величество!

–  Н-ну… в таком случае здесь, – он провёл пальцем вдоль лимана, – ты  мичман.

Он вновь сделал паузу.

– Впрочем, говорят, что ты там ещё кое-что натворил. Открыл пролив между Сахалином и Татарским берегом? Доказал, что Сахалин – это остров?

Николай I в явно деланной задумчивости обвёл пальцем Сахалин, который на этой карте всё ещё был полуостровом.

–  Пожалуй, ты здесь лейтенант! Но как быть с тем, что ты основал Петровское зимовье? Наверно, ты, всё-таки, капитан-лейтенант? А, у тебя ещё что-то есть в запасе! Ты вошёл в устье и действовал там благородно, молодецки и патриотически. Ты уже – капитан второго ранга. И ты поднял русский флаг на устье Амура! За это ты – капитан первого ранга. Ты собираешься исследовать территорию? Деяние, достойное  звания адмира…  Впрочем, с этим пока подождём. А к новому званию капитана первого ранга – более чем заслуженная тобой награда.

Император взял со стола   орден Святого Владимира IV степени и вручил его ошеломлённому капитану…


…Когда Геннадий Иванович во всех подробностях рассказывал Муравьёву об удивительном монологе императора, а Николай Николаевич чуть ли не пустился в пляс среди домочадцев, он думал, что более счастливого человека не может быть, потому что совершенно неожиданно, в один, фактически, миг оправдались все усилия его и его соратников, сбылись надежды на продолжение великого дела. Спустя некоторое время он прекрасно понял, что стал единственным зрителем продуманного до мелочей спектакля, что решение не рождалось у него на глазах, а заранее было принято, даже орден был приготовлен заранее, но императору было нужно обернуть элементарное устранение  несправедливости, за которую принято извиняться,  милостью, за которую следовало благодарить его! И, совершенно искренне поверив в разыгранную сцену, Невельской благодарил. За дело, которое он сделал для России.

Но судьба не удовлетворилась победой над невидимыми противниками, которые, разумеется, рукоплескали  не имеющей границ широкой душе императора.  Екатерина Николаевна, обрадованная новостями не менее супруга, отвела Невельского в сторону:

– Геннадий Иванович, у меня для вас тоже есть новость! Вот, держите.

Невельской с лёгким недоумением повертел в руках запечатанный конверт.

– Что это, Екатерина Ивановна?

– Дело в том, что я сегодня получила из Иркутска письмо, а  в него был вложен вот этот пакет. Для вас. Мне почему-то кажется, что в нём хорошие новости!

Невельской надорвал пакет и сразу взгляд выхватил из письма, написанного таким родным, знакомым почерком, строку, содержавшую одно слово, повторенное несколько раз: «…люблю, люблю, люблю…».

Он растерялся. К радости примешивалась горечь: почему не раньше, а сейчас, в миг удачи? Наверно, этот вопрос он задал вслух, потому что Екатерина Николаевна твёрдо сказала:

– У вас зародилась плохая мысль. Выбросьте её. Лучше посмотрите, когда письмо было написано. И вспомните, сколько дней идёт сюда почта из Иркутска. Катя почувствовала, что вам плохо, и написала письмо именно тогда. Наверно, это есть в письме, но я на всякий случай скажу вам: не знала она ничего ни о ваших попытках встретиться с ней, ни об отказе, который получили вы от её опекунов. Да и Пехтеря она никогда не любила, он был для Зариных как бы громоотводом от вашей пошатнувшейся судьбы…

Невельской лихорадочно прочёл письмо от первой до последней строки. Да, Катя любила его, она была готова следовать за ним куда угодно, делить с ним любую судьбу. И это писалось в самые чёрные его дни! Боже, оказывается, счастье бывает безграничным, безбрежным!

Через некоторое время Невельской уже отпрашивался у Муравьёва:

– Мне нужно тотчас же быть в Иркутске! А то опять появится какой-нибудь… Пехтерь.

Николай Николаевич резкие действия капитана не одобрил:

– Поймите вы, Геннадий Иванович, что никак сейчас вам уезжать нельзя! Вы же прекрасно знаете, что после счастливого благоволения к вам императора нужно немедля хватать жар-птицу за хвост!

– Да я именно это и хочу сделать!

– Ошибка, серьёзная ошибка, господин капитан первого ранга! Там, в Иркутске, тоже жар-птица, согласен. Но она – уже пойманная, приручённая, простите меня за подобные сравнения. А здесь птица удачи ещё в небесах, ещё потрудиться нужно, чтобы поймать её! Удача – ведь она везде, в любом месте или деле. И удачлив по-настоящему тот человек, который внимательно смотрит по сторонам, ищет место для гнезда и обустраивает его, чтобы птичка прилетела именно к вам. Конечно, бывает, что она сама кому-то на голову  садится, но так же легко она улетает, ей нужно место, где о ней заботятся… Так что поездку вам я не разрешаю. А в Иркутск вы, конечно же, въедете на белом коне! Но немного позже, когда мы здесь устроим все свои дела. А пока отпишите  ей, успокойте страхи её опекунов, готовьте почву для триумфа. Мы же озаботимся планами на будущее.

Будущее это вырисовывалось очень трудно даже среди людей, которые относились к восточному проекту благожелательно. Разговоры с Перовским и Меншиковым только выявили медлительность и нерешительность столичных вершителей судеб. Наметились противоречия и  между Муравьёвым и Невельским. Если Геннадий Иванович намеревался параллельно с обследованием пограничного горного хребта заняться и южным направлением, то Муравьёв о юге не желал и слышать. Его в данный момент интересовал только и только Амур. Но желания и того и другого разбивались о неуверенность собеседников. Светлейший князь, например, совершенно не воспринимал пассажи Муравьёва о приближающейся войне и необходимости из-за этого торопиться. Меншиков не верил в возможность военных действий: слишком сильна была в нём иллюзия сильного российского государства. Для развития экономики – да, необходимо двигаться на восток. Для приращения территорий – пожалуйста!  А война – это сказки, нечто невозможное, поэтому необходимо не стращать, а примерять семь раз, прежде чем один раз отрезать. «Что отхватишь – не приставишь, что отрежешь – не пришьёшь», – пошучивал по своему обыкновению светлейший. Да и вообще – всё его сочувствие к экспедиции Невельского сводилось к тому, что Меншиков, курировавший флот, очень ревностно относился к любым действиям моряков, кораблей, флотилий, которые хоть на йоту приподнимали славу России на морях. Шло ли это от патриотизма? Вряд ли в большой степени. Но любой успех моряков ложился отблеском и на светлейшего!

Кстати, во время этих разговоров с разными персонами Невельской обратил внимание на то, что именно его наблюдение, вывод, идея о приближающейся войне, то есть то, в чём ему много раз приходилось убеждать генерал-губернатора, стали постепенно и незаметно наблюдением, выводом и идеей Муравьёва, который с некоторых пор преподносил это всё в беседах как выстраданное, своё. Как-то незаметно отодвинулась его первоначальная цель, сводившаяся к обустройству окраины России, подтягиванию его до уровня средне-российского. Конечно, от такого перемещения центра тяжести дело в настоящий момент только выигрывало: мнение правителя восточных территорий было весомее мнения новоиспечённого капитана первого ранга. И всё же… Факт этот неприятным осадком ложился на душе.


Реально же всё сдвинулось с места только после встречи Невельского с Великим Князем Константином. Он тепло принял Геннадия Ивановича, недавнего своего ближайшего помощника и сослуживца:

– Наслышан о твоих подвигах, наслышан… Извини за досужее любопытство, но одну деталь мне хотелось бы уточнить. Когда именно у тебя зародилось сомнение в данных Крузенштерна, Лаперуза и иже с ними? Когда мы служили вместе или позже?

– Если честно, Ваше Высочество, то значительно раньше.

– Это… В гардемаринах?

– Нет, ещё раньше. В Морском корпусе.

– Но ведь именно Крузенштерн был во главе корпуса! И ты опровергал его?!

– Мы говорили с ним об этом. Я сказал тогда, что истина научная не может зависеть ни от возраста человека, её ищущего, ни от опыта. Ни от чина. Он воспринял такую юношескую дерзость нормально, сказав, что об этом стоит подумать.

–  Ну-у… Теперь я вижу, что тебя не напрасно Архимедом называли!

Они долго сидели над картами. Невельской рассказывал обо всём подробно, Константин слушал, не отрываясь, потому что при всём накопленном им уже   в делах флота опыте такие откровения, такой широкий взгляд на то, что когда-то потом назовут геополитикой, он встречался впервые. Когда Геннадий Иванович остановился, спросил только:

– И что теперь?


Невельской стал говорить о своих планах окончательного установления российско-китайской границы, о задуманном уже давно обследовании южного направления, где по сведениям от местного населения были великолепные бухты, так необходимые будущему Восточному российскому флоту.

Великий князь задумался.  Он прекрасно понимал, что Невельской прав: и тактически, и стратегически занимать побережье к югу от устья Амура было просто необходимо. Но отец пока не желал распространения на востоке! В слове «пока» просматривалась надежда на другой поворот дела, но надежда эта была слабой. Нужно было искать выход. Константин был абсолютно уверен: если не разрешить исследования, то Невельского этим не остановишь, он всё равно будет работать в южном направлении. Если же он ещё раз пойдёт против воли государя, то это может поставить крест не только на карьере блестящего офицера, но и на всей восточной затее…

– Что тебе нужно в первую очередь?

– Люди. Нужны грамотные офицеры с желанием вести работы исследовательские, нужны люди мастеровые, чтобы обустраивать поселения прочно и надолго. Женщины нужны, без них мужчины дичают… Что ещё… Обязательно нужен пароход, пусть небольшой. Без этого мы не сможем нормально обследовать и обустроить фарватеры. Да, и нужен корабль, который хотя бы иногда крейсировал вдоль берегов, обозначая   военное присутствие, и хотя бы настораживал всяких нежеланных гостей. Это – прямо сейчас. А завтра уже нужна армия для заселения территорий и для надёжной защиты, солидное оружие и морские военные корабли, которые отныне имеют уже возможность укрываться в Амуре от превосходящих сил противника.

Константин решительно встал:

–  В ближайшие дни мы всё обсудим. Очень толкового  офицера могу порекомендовать прямо сейчас. Это мичман Николай Бошняк, который уже все кабинеты прошёл, чтобы попасть в вашу экспедицию. Найдутся и другие. Думаю, что это организовать не так уж сложно. А заодно нужно решить – под каким прикрытием всё это будет делаться. Нельзя давать повод заподозрить нас в военных приготовлениях. Недовольный визг раздастся, кстати, и у нас здесь, в Петербурге, и уж конечно – за рубежами России… Но мне кажется, что такая возможность у нас есть, для этого мне нужно только посоветоваться.


И постепенно всё, действительно, стало налаживаться. Невельской со своим «Байкалом» и экипажем перестал подчиняться флотскому ведомству. Экспедиция была закреплена за Российско-Американской компанией, хотя лично стал отвечать за её действия сам генерал-губернатор Восточной Сибири Муравьёв. Был обещан в ближайшем будущем пароход для продвижения вглубь континента по Амуру.  Корвет «Оливуца», которым командовал приятель Невельского Сущёв, получил приказ и вышел из Вальпараисо к Петропавловску и далее – к Дамскому морю для крейсирования восточных берегов.

Приближался момент, когда можно было вернуться в дальний край и продолжить начатое дело.