День Второй. Часть 2. 3

Мне позвонила Елизавета Аркадьевна:
– Женечка, мне кажется, что ты должен приехать. – Она явно прикрывала трубку рукой. – Катя собирается уйходить.
Я обомлел.
– Как?! Куда? Она еще не совершеннолетняя!
– Сейчас она собирает вещи….
– Что-оо?!
 –Говорит, что у нее якобы молодой человек.  У него есть квартира.
В моей голове начинается карусель, и я невпопад спрашиваю:
– Анжела одобряет это?
– Нет, но твердит, что это все из-за тебя, – вздыхает Елизавета Аркадьевна.
– Понятно.
– Женечка, я сама только-только узнала. Катя прибегает домой, я ее зову ужинать,  а она мне и говорит: «Я, бабушка, теперь с вами жить не буду».
Меня бьет крупная дрожь.
– Я сейчас приеду! Задержите ее!
Дина спокойно сказала:
– Только не устраивай скандал. Только настроишь их против себя еще больше.
Но я уже не слышу ее предупреждений.
Подстегиваемый отцовским правом, бурля праведным гневом, я что есть силы, давлю кнопку дверного звонка. Дверь открывает Анжела. Секундное замешательство позволило мне войти вопреки ее желанию. Она не стала спрашивать о цели моего визита, она была слишком очевидной. Вместо этого она сухо сказала:
– Твое воспитание.
– Разумеется, – произнес я ей в тон. - Но ты ведь это одобряешь, назло мне.
Мы молчим, будто нам и в самом деле было не о чем разговаривать. Она не выдерживает первая.
– Это ты во всем виноват…
– В чем?
– В том, что твоя дочь плюет на меня, – произнесла она сухо.
Я бы не удивился, если вся история с уходом из дома была просто придумана Анжелой.
Поэтому я,   пропустив мимо ушей это обвинение, вошел в комнату Кати. Она складывала в чемодан вещи. Заметив меня,  поморщилась:
– Тебе уже сообщили.Бабушка?
– Не важно. Скажи, зачем ты это делаешь? Кому ты мстишь?
Вопрос сбивает ее настрой, и она отвечает через паузу и как-то не слишком уверенно:
– Никому.
- Где ты собираешься жить?
Катя не отвечает, и я наступаю:
- Ты еще слишком мала для таких решений. Без нашего с мамой разрешения...
- Мама разрешила.
Это довод резко разбивать было нельзя.
- Ты же оставил нас!
– Я - взрослый, а ты еще ребенок. Я ушел, потому что так случилось, понимаешь?
– Ты разлюбил маму?
Я досадовал на себя, оттого, что говорил сбивчиво, никак не мог собраться с мыслями.
- Ты разлюбил маму?- спросила она неожиданно.
Я сделал глубокий вдох.
– Да, Катя, выходит, что так. Двойной любви быть не может. Но моей вины в этом нет. Надеюсь, со временем ты это поймешь.
Мы снова замолчали. Она думала, что я начну читать нотации, увещевать. И у нее были припасены возражения. Я  говорил «не по сценарию». И она растеряна. Замечаю на столе фотографию.
– Это твой молодой человек?
Катя кивает.
Худой, невысокий. Глаза довольно выразительные. Он не был мне неприятен, но и мгновенной симпатии тоже не вызвал. Разговор наш не клеился, по совести говоря, мы оба не были к нему готовы.
– Как тебе? – спрашивает она.
– Симпатичный, – сдержанно, но искренне ответил я. – Пойми, ты мне не чужой человек, и мне неприятно, что о событиях в твоей жизни я узнаю последним и случайно.
Она молчит.
– Ты слишком упряма.
Я смотрел на свою дочь, пытавшуюся казаться взрослой и независимой. А я слишком отчетливо помнил, как она спала в коляске.
Мне хотелось сказать ей что-то по-отечески мудрое, но меня охватила тщетность слов. Недосказанность сопровождала всем наши предыдущие редкие встречи. Катя по-прежнему была далека от меня.
– Ты не должна уходить.
– Только не говори снова, что я еще «маленькая»!
– Наоборот. Слишком взрослая. Потому я и обращаюсь к тебе, как к взрослой. Ты мстишь нам, мне и маме, а на самом деле – себе.
Научиться жить без Кати, делать вид, будто у меня только одна дочь – слишком суровое испытание для меня. Но, тем не менее, между мной, Диной и Алисой, тема Кати – табу. Но оно не действовало у нас с Елизаветой Аркадьевной. Анжела допускала мысль, что теща не теряет со мной связь, а ей хотелось, чтобы я знал как можно меньше. Лучше, чтобы вообще ничего не знал. Они с Елизаветой Аркадьевной не раз скандалили из-за этого, но Анжела упрямо пестовала свою обиду. Я тоже мог обижаться, ревновать Катю, за то, что она выбрала сторону Анжелы, несмотря на то, что в детстве мы были с ней лучшими друзьями. Я никогда не делал разделения между ней и Алисой, я любил их одинаково, и то, что она повернулась ком не спиной, было больно и неожиданно, как удар дверью по лицу.
… В шесть лет, перед самой школой, решили вырезать Кате гланды и аденоиды. Она часто болела, при небольшом насморке – задыхалась и не спала по ночам. Мне помогли найти платного врача, хорошего специалиста. Катя приняла весть о необходимости  операции стойко, и мы поехали в поликлинику. Врач, высокая, худая, с приятным голосом и мягкими движениями, встретила радушно, и Катя пошла за ней безропотно. Мы с Анжелой остались сидеть в холле, в мягких креслах, в  окружении громоздких кадок с цветами.
Часы на стене мерно стучали, и мне казалось, что уходят годы, тогда как еле-еле полчаса прошло после ухода Кати и врача. На столике уже стоял пакет с мороженым, его полагалось давать после операции для «заморозки».
Дверь, за которой скрылась Катя, отворилась, и вышла врач.  Мы повернулись, готовые встать, но она жестом показала, что еще рано, и вошла в соседнюю комнату. Мои нервы были натянуты, и я не выдержал, на цыпочках подошел к двери, за которой осталась Катя, и тихонько приоткрыл. Зрелище, представшее передо мной, окатило мое сердце ужасом.  Катя сидела в высоком кресле, вся обмотанная простынями, так, что не могла двигать ни рукой, ни ногой.  Спереди на простыне алели пятна крови. Рядом, на маленьком столике лежали инструменты. Рот Кати был широко открыт, и внутри весь обложен ватой, тоже промокшей от крови.  Глаза Кати были закрыты, но видно, что она плакала.  Я хотел позвать ее, но не смог издать ни звука, слезы душили меня.
Я быстро закрыл дверь, отдышался, и вернулся к Анжеле.
– Что там?! – спросила она драматическим шепотом, заметив мое белое лицо.
– Ничего, все нормально, – как мог бодрее ответил я.
– Ты ее видел?
– Разумеется.
– И?
– Она мне улыбнулась, – соврал я.
– Что-то по тебе не скажешь, – разоблачила Анжела.
Но тут вернулась врач, и мы снова погрузились в ожидание. Ужасная картинка стояла у меня перед глазами, сердце изнывало от жалости к бедной девочке.
Наконец, врач привела ее. Катя была бледна, но врач уверила, что все прошло замечательно.
– Она очень хорошо вела себя, – похвалила она Катю.
Мы бросились обнимать и целовать девочку, я был рад, что этот кошмар закончился.  Я усадил ее на колени, и стал кормить мороженым. Она ела вяло, ей хотелось спать.
– Это лекарство, – повторял я, – горлышко замерзнет, и Катенька будет дышать носиком.
Ей было еще трудно разговаривать, и, глотая, она  негромко охала.
Этот день всплывал у меня в памяти всякий раз, когда я возвращался мыслями к моей слишком упрямой дочери. Я был не виноват в ее страданиях, страдая вместе с ней, но «моя вина она всем видна».
Она не отвечает. Я выхожу из комнаты, ощущая себя  растерянным и никчемным. Анжела, которая явно подслушивала под дверью, смотрит на меня с нескрываемым торжеством.
-Ты тешишь свою обиду на меня. Ради того, чтобы причинить мне боль, ты готова использовать даже родную дочь. Если она сейчас уйдет, ты будешь попрекать меня до конца дней. Ты признаешь меня их отцом, только тогда, когда они в чем-то неправы.
Анжела слушала, не пытаясь перебивать. Она явно не собиралась спорить. И вовсе не потому, что вынуждена была признать мою правоту.
Но допустить уход Кати из дома я не мог. Я решил вернуться, и договорить с ней. Тем более, что тирада Анжеле разбудила мое красноречие.
Но когда я вновь вернулся в комнату, Катя сидела, безучастно глядя в окно.
Я обнял ее. Она не сопротивлялась. Мы сидели и молчали. Потом я тихо сказал:
- Прости, я и в самом деле, виноват.
Катя, пряча лицо на моем плече, трижды отрицательно помотала головой.