День Второй. Часть 2. 6

Я крепко обнимаю Дину, и только это сейчас надежно. Хотя употреблять это слово теперь надо было осторожно. Я думал о том, что вообще можно считать в жизни прочным, не подверженным коррозии предательства. И выходило, что почти ничего. Ни привязанность, ни долгие годы совместных переживаний и труда плечом к плечу, ни внушенные когда-то в детстве примеры «что такое хорошо и что такое плохо». Все это эфемерно. Как и любовь, последнее пристанище брошенной души. Сейчас, под грузом событий, моя любовь к Дине чувствовалась острее, почти физически, как боль. Я мысленно просил: «не предай», потому что произнести такое вслух казалось кощунством. Я боялся обидеть ее.
Целовать ее, ощущать ее тепло, и сплетенные руки у себя на спине, вот в чем заключался смысл жизни для меня в данную минуту. Раньше это сочетание – смысл жизни – виделся мне абстракцией, навязшей в зубах, подобно треугольнику АВС из школьного задачника. Но как только моя жизнь изменила направление, многие понятия приобрели четкие контуры, в том числе и это. Весь этот избитый запыленный набор: дерево, дом и сын, вот что стало химерой. Я не посадил дерево, и с остальным у меня тоже проблемы. Один построенный мною дом я разрушил, второй еще не достроен, а вместо сына у меня две дочки. Или теперь уже – одна?
«Дина, милая Дина, я так много хочу сказать тебе. Но мой голос слишком груб для этой тишины. Поэтому, я говорю молча. Что же я хочу сказать? Слова путаются, как тогда, в тот вечер, когда я пришел к студентам, а ты принесла мне чай. Если бы это сделал кто-то другой, мы никогда не оказались с тобой в этой комнате, с большими окнами, на которых запахнуты длинные бордовые шторы. Тебя обнимал бы кто-нибудь другой, и мы не знали о существовании друг друга. Но когда я увидел тебя с подносом, меня так ясно, даже странно, что настолько ясно, что я не могу потерять тебя.
Знаешь, когда я впервые оказался в нашем театре, он не имел названия. И билеты в него давали «в нагрузку». Он удручил меня своей нелюдимостью, необжитостью, запущенностью. Мне подумалось тогда, что в таком помещении нельзя даже говорить об искусстве.
Но вот в один из дней появился Любавин, и все заиграло, осветилось, потеплело. Словно с заколдованного замка сняли заклятие. Я не сразу попался на глаза Любавину, и был момент, когда мне показалось, что я неправильно выбрал свой путь. И хотел уйти. Но случай остановил меня. Судьба наблюдала за мной, и охраняла от непоправимых ошибок. Она взяла меня за руку и привела к тебе. И теперь я люблю тебя….».
– О чем ты думаешь?
– О тебе.
– Опять?
– Я всегда думаю о тебе, а теперь, после всего случившегося в театре, мысли о тебе успокаивают меня.
– Все так плохо?
– Знаешь, в первые минуты после катастрофы, всегда чувствуешь растерянность. И безысходность.
– А Любавин?
– Делает вид, что его уже нечем не испугаешь. А на самом деле, я думаю, он тоже растерян.
– Останешься с ним?
– У меня нет выбора. Этот театр – моя жизнь. Как у Мастера его роман.
– Почему они это сделали?
– Кто?
– Павленко и его друзья.
– «Последние да будут первыми». Что-то вроде этого. Людям всегда чего-то не хватает: денег, славы, места под солнцем.
– Что же будет?
– Скорее всего, они будут сами по себе, мы сами по себе.
– А власть?
– В лучшем случае – оставит, нас, наконец, в покое, а в худшем – придумает какую-нибудь каверзу. Хотя, по-моему, им надоело с нами возиться.
Я говорил, утешая не ее, а скорее, себя.
– А еще думаю о том, что ничего нельзя знать заранее. Любавин прав, я чересчур сентиментален и доверчив.
– Слишком близко к сердцу все принимаешь.
– Близко к сердцу – медленно повторил я, представив себе сердце, на которое, как пух на одежду, налипают частички проживаемой нами жизни.
…. Светлый летним днем я вез Катю в пионерлагерь. Анжела упрямо твердила про казарму, но я настоял на своем, ребенку нужно общение со сверстниками и навыки жизни в коллективе. Я говорил твердо, но внутри у меня ни грамма спокойствия. Катя грустно смотрит в окно машины.
– Побудешь там всего одну смену, а потом мы с мамой тебя заберем – обнадеживаю я ее. Она никак не реагирует на мои слова, продолжает смотреть в окно.
– У меня отпуск скоро, и потом, мы будем тебя навещать. И бабушка тоже – продолжаю я свою психотерапию. Катя думает о своем невезении, и как сейчас хорошо Алисе, она, как маленькая, остается с нами. Я ехал и думал, что страшно оставлять девочку одну, впервые, с незнакомыми людьми. И в голову лезли разные варианты развития событий, я опять становился «умной» Эльзой. Елизавета Аркадьевна, мама, все, кроме Анжелы, поддерживали меня. «Тебе тоже надо отдохнуть», твердили они. И вообще предлагали отправить обеих девочек к тете Вере, а нам с Анжелой поехать куда-нибудь вдвоем. Но Анжела и эту идею отвергла:
– Никуда я с ним не поеду! Он же через каждые пять минут будет звонить, и требовать от тети Веры подробных отчетов о каждом их шаге! Сколько купались, что ели, не перегрелись ли на солнце, не объелись ли фруктами, во время ли ложатся спать…. Это же типичная «еврейская мама»!
– Что в этом плохого? – защищала меня теща.
– А хорошего что?! – патетически вопрошала Анжела. – Невозможно сосредоточиться на самих себе! У него же все разговоры только о них! Еще лето не началось, а он уже думает про первое сентября, про то, что надо опять Катю в школу собирать!
– Он заботливый отец! Настоящий мужчина! Тебе миллионы женщин бы позавидовали! – парировала Елизавета Аркадьевна.
– Возможно, – соглашается Анжела, – но я хочу, чтобы он и обо мне подумал.
– То есть он не думает? – язвительно уточняет теща.
– Я имею в виду, – разъясняет Анжела, смущаясь, – обо мне, как о женщине.
– Анжел, ты единственная женщина, о которой я думаю.
– Надеюсь.
– Клянусь.
– Женечка, ты замечательный!
Анжела говорит правильно, я заполошный папаша, меня волнует все, что происходит с моими детьми.
Подъехали к лагерю. Катя выходит из машины, я достаю сумку с ее вещами из багажника. Высокие металлические ворота темно-зеленого цвета оборудованы звонком, на немелодичный его зов выходит дежурный. Окидывает нас взглядом, говорит «минуточку», и исчезает, затем вновь появляется со стопкой документов.
– Фамилия? – спрашивает он Катю.
– Орехова – отвечает она тихо.
Дежурный быстро перелистывает страницы, находит нужную графу и ставит галочку. Затем приглашает:
– Проходите.
Мы идем по аккуратной асфальтированной аллее, обсаженной елями, в глубине которой виднеются крыши корпусов. Дежурный ведет нас к бледно-розовому дому, вытянутому по периметру аллеи. На входной двери надпись: «3 отряд». Дежурный звонит, и на крыльце появляется средних лет дама в строгом платье. Дежурный представляет ей Катю, она кивает, дежурный возвращается на свой пост.
– Меня зовут Нина Алексеевна, я старший воспитатель третьего отряда – представляется она нам. То, что она говорит «воспитатель», а не «воспитательница», почему-то не нравится мне. «Точно, казарма, Анжела права», и от этого делается  еще хуже.
– Очень приятно – отзываюсь я. Катя молчит, и Нина Алексеевна обращается к ней:
– Здравствуй, Катя!
– Здравствуйте – вежливо отвечает моя дочь.
Нина Алексеевна приглашает нас внутрь. Обстановка аскетичная: два стола буквой «п», стулья, на стенах информационные стенды. Мы садимся, и Нина Алексеевна рассказывает о лагере, о режиме дня, и прочие организаторские подробности. Я все записываю, и Нине Алексеевне это нравиться:
– Обычно родители не утруждают себя запоминанием, а вы – молодец. Она ничем не выдает, что узнала меня, а может, и в самом деле мое лицо и моя фамилия ей ни о чем не говорят. Часто известные люди преувеличивают свою популярность.
– Ну, вы можете сказать друг другу «до свиданья» – предлагает она.
Мы с Катей выходим на улицу.
– Ну, девочка моя, – говорю я преувеличено бодрым тоном, – не скучай, веди себя хорошо, чтоб нам за тебя стыдно не было. Здесь твои сверстники, вы быстро подружитесь.
– Да, папа – невесело соглашается Катя. – Только ты приезжай скорее.
– Приеду, – обещаю я, – и мама приедет, и бабушка….
Я целую ее, и, отходя, машу ей рукой. Она тоже стоит и машет. Идя вдоль аллеи к воротам, не выдерживаю, оглядываюсь. Катя стоит на том же месте, ее фигурка кажется особенно маленькой и одинокой среди огромных елей. У меня сжимается внутри, но я улыбаюсь, опять машу рукой.
Весь обратный путь я заставляю себя не волноваться понапрасну. «В выходные я приеду к ней», уговариваю я себя точно так же, как до этого Катю.
Но в выходные к ней едет Анжела.
– Она говорит, что ей нравиться, что у нее уже появились подружки, – докладывает она мне. – А глаза еще грустные.
– Не дави на жалость, – прошу я ее. А сам представляю катины глаза, и ругаю себя: «в самом деле, зачем мне понадобился этот лагерь!». Но беру себя в руки: «все правильно».
– А давить и не надо, – говорит на это Анжела. – Я же знаю, что все то время, пока Катя в лагере, ты изведешься от беспокойства!
Я жил в вакууме всеобщей правоты.
И все рано, наперекор это самой правоте, я забрал Катю раньше срока. Неожиданно для самого себя, к изумлению Анжелы, мамы, Елизаветы Аркадьевны, самой Кати…. Я приехал к ней один, груженный вкусностями, и она бежала ко мне по знакомой аллее, и мы решили, что на лавочке нам будет неудобно, а на траве конечно, пикники устраивать нельзя, и мы забрались в машину. Катя щебетала про подружек, про какие-то игры и конкурсы. Но что-то в этой ее веселости смущало меня.
– И тебе нравиться здесь?
Она посмотрела на меня и опустила глаза.
– Ну, говори, чего ты? Нравиться?
– Нет, папочка, мне здесь не нравиться, – очень тихо сказала она.
– Почему, девочка моя? У тебя подруги появились, и кормят вкусно.
– Я скучаю, по вас, по всем скучаю, – а подружки глупые какие-то, с ними неинтересно. Она не конючила, как другие дети «заберите меня домой», не плакала, она просто и бесхитростно ответила на мой вопрос. Я обнял ее и сказал, что мы тоже по ней скучаем.
– А если бы мы были все вместе, не пришлось бы скучать, – задумчиво произнесла она. Меня стукнули по лбу еще одной правотой…. И я повез ее домой.
Теперь она далеко от меня во всех смыслах. И скучаю я по ней, а она по мне – нет.
….– Ты где сейчас? – голос Дины вернул меня от воспоминаний.
– Я здесь, с тобой.
– Неправда. Ты сейчас был где-то далеко.
– Когда люди вместе, им не приходится скучать друг по другу.
– К чему ты это?
– К тому, что хорошо, что ты рядом.
– И мне хорошо, что ты рядом.
Она кладет голову мне на грудь, я обнимаю ее.
«Прочней всего – моя любовь к этой женщине».