Дворник и корабли

Школьного дворника дети прозвали Дядей Федей, и, хотя полное его имя было Фёдор Петрович, об этом давно уже никто не вспоминал. Дядей Федей он был не только для детей, но и – за глаза – для всего взрослого персонала школы. «Поди дядю Федю отыщи, возьми у него тряпки и «пемолюкс» какой-нибудь». «Ключ у дяди Феди оставишь». «Уберите тут всё потом за собой, а то дядя Федя ругаться будет».
Только сотруднице отдела кадров, Софье Николаевне, которой периодически было нужно истребовать с дворника то очередную справку, то недонесённый больничный, иногда приходилось мучительно припоминать, как бишь его там по имени-отчеству, этого чудака.
- Фёдор… м-м-м, Сергеевич! - произносила она начальственно, стараясь выговорить отчество как можно скорее – будто бы надеясь, что в случае ошибки дворник, может быть, не обратит внимания, -  Что же вы с медкнижкой опять затягиваете!
- Фёдор Петрович, - аккуратно поправлял её дворник, переминаясь с ноги на ногу.
- Прошу прощения.
 - На следующей неделе принесу, Софья Николавна. Виноват. 
- Ну, смотрите, Фёдор Петрович – без зарплаты останетесь! Вот вы на собрания не ходите, а на последнем Семён Соломонович говорил, если до двадцатого медкнижек и справок не будет, зарплату удерживать начнёт. Ну правда же, безобразие! Взрослые ведь люди!.. – Софья Николаевна начинала заводиться, не то что бы со зла, так, скорее для проформы и поддержания начальственного духа.
- С Семёном Соломоновичем шутки плохи, - осторожно замечал дворник, - Принесу, Софья Николавна. Виноват.
- Ну, смотрите.
- Можно идти?
- Идите уже…
Дворник выходил, бесшумно притворив за собой дверь, и Софья Николаевна протягивала на распев своё обыкновенное: «О-ой, беда с ними», качала головой и интересовалась у Катюши, выпускницы художественной академии, работавшей в «кадрах» специалистом по электронным системам учёта, давно ли ставили чайник.

Несмотря на то, что детям, имевшим обыкновение оставлять пакетики от своих извечных «Трёх корочек» или конфет где попало, иногда могли пригрозить, мол, «дядя Федя ругаться будет», вряд ли кто-то мог припомнить, чтобы дворник когда-нибудь повышал голос. Всегда тихий и незаметный, он изо дня в день неторопливо и методично делал свою работу, улыбаясь себе под нос и здороваясь рассеянным кивком со школьниками, бежавшими на уроки. Закончив с утренней уборкой территории, дядя Федя отправлялся к себе в «служебку», и до вечера его никто не видел. В этой же «служебке» дворник и жил: арендовать в городе квартиру или даже комнату было непосильно дорого; с другой стороны, с финансированием школы дела обстояли, как обычно, плохо, и поэтому директор Семён Соломонович в приватном порядке предложил дворнику жить, собственно, на месте работы:  «можете там диван себе поставить, телевизор вон вам завхоз принесёт, только не афишируйте особо – ну, сами понимаете…». Взамен с дворника вычиталась половина его зарплаты. Такой вариант в любом случае Фёдору Петровичу обходился дешевле, и он не жаловался. Это было, конечно, незаконно; и на случай проверок дворник был обязан быстро упрятать пожитки в специально освобождённую для этого подсобку; но город был маленький, и проверки приходили редко.
Пообедав, дворник заваривал себе чай, добавляя в него по вкусу горькие ароматные травы, которые он собирал в лесопарке за оградой школы – кипяток обжигал ломкую пахучую труху, и она всплывала, чтобы затем медленно осесть, отдавая настою ароматы вишнёвого листа и чабреца, мелиссы и тысячелистника.  Дворник не торопился, выжидая не меньше четверти часа, пока его чай как следует заварится, достигнув нужной крепости. Наконец, когда со стенок заварочной колбы исчезала первая жаркая испарина, и душистый ароматный пар заполнял, казалось, всю его каморку вплоть до последних её уголков, дворник сцеживал в свою старую походную кружку дымящийся коричневый отвар. Разбавив его кипятком, дворник медленно глотал свой чай, пока на лбу не проступали капельки пота, и из головы не исчезали мысли – все, совершенно все, вытесненные душистым теплом. Напившись чаю, дворник ложился отдохнуть, прикрывшись вытертым колючим пледом, иногда читал книгу, взятую из школьной библиотеки, или негромко включал чёрно-белый телевизор, который, и правда, притащил ему завхоз – по телевизору, впрочем, смотреть было почти что нечего: новости дворника не интересовали, а смысла ток-шоу он не понимал. Зато приглушённая болтовня телевизора, сочетаясь с успокоительным воздействием травяного чая, прекрасно помогала уснуть.

Спал он до вечера, а просыпался, когда школа уже пустела, и в коридоре слышалось только однообразное шарканье уборщицы, да порой – степенная, размашистая поступь охранника, пузатого «дядь Володи», совершавшего вечерний обход. Дворник тоже брался за дело, обходил школьную территорию, то там, то здесь поднимая забытую бумажку или фантик: к своим служебным обязанностям Фёдор Петрович относился ответственно; работа есть работа, – какая бы она ни была, её надо делать хорошо, либо уж вовсе не браться.
Вечерело; охранник вешал на ограде увесистый замок, фонари наливались белёсым, бессонным светом, под которым асфальт приобретал мертвенно-лиловый оттенок, а редкая, чахлая трава, такая блёклая и невзрачная днём, становилась изумрудно-зелёной - казалось, в эти ночные свежие часы ей дышалось свободнее. Просыпались сверчки, на остриях травинок показывались хрустальные капли росы. Дворник возвращался к себе. В школе воцарялась тишина, нарушаемая едва различимым говором телевизора у охранника – тот кантовался в такой же «служебке», что и дворник, но в противоположном коридоре.

В этот час дворник принимался за свои корабли.

Никто не знал об этой его тайной привычке; да если бы и знали, вряд ли бы кто-то отнёсся к этому всерьёз.
Корабли пришли к дворнику из его снов; изящные и почти невесомые, украшенные причудливыми узорами вдоль бортов, почти прозрачные на свету, они легко отрывались от земли и уходили куда-то далеко, в неведомые края, переливаясь чистейшим хрусталём, пылая в лучах заката, как догорающие прожилки осенней листвы. Иногда он стоял на борту и сам будто бы отправлялся куда-то вместе с этими кораблями, но куда – он так никогда и не мог понять, и чаще всё-таки он оставался на земле, провожая их взглядом. Но самое главное – в своих снах он всегда твёрдо знал, что это его корабли, что это он создал их; и  тихая гордость переполняла его, и дух захватывало от немого восторга. И каждый раз ему казалось во сне, что он до последней детали, до самой последней мелочи знает, как создавать такие корабли, и, конечно, ещё не раз сумеет повторить своё творение; но, просыпаясь, он не мог припомнить ничего из этого – разумеется, ведь это был всего лишь сон.

Но однажды случилось так, что дворник проснулся будто бы не до конца и раньше обычного. И на этот раз он помнил всё, будто бы пронеся своё странное мастерство из смутных чертогов сна на берега бодрствования.
Закат пылал, словно жидкое золото, догорая над стрельчатыми макушками деревьев, и его лучи осветили каморку дворника, воспламенив каждую незаметную трещинку, каждую пылинку искрящимися радугами.
Тогда дворник, повинуясь странному желанию, зачерпнул закатное золото – и оно осталось на кончиках его пальцев, как жидкая светоносная краска. Он зачерпнул ещё и провёл в воздухе вертикальную черту: огненная полоса повисла в пустоте, постепенно остывая. Тогда дворник стал брать ещё и ещё, чертя в воздухе странный, диковинный остов. Он работал уверенными движениями – на сомнения не оставалось времени: он торопился закончить¬¬, набросать хотя бы вчерне облик будущего корабля, пока закат не погаснет, пока его золото не истает между чернеющих ветвей, превратившись в догорающие алые угли.

Остывая, огненные линии наброска стали почти прозрачными, но они не исчезли: дворник мог прикоснуться к ним, ощущая упругую, лёгкую плотность, будто мягкое течение тонких воздушных струй.
Это был всего лишь набросок, первый набросок; и это не было реальностью, но всё-таки не было и сном.
Тот день изменил жизнь дворника. Ему уже не было досадно возвращаться в свою каморку, спать под вытертым пледом и изо дня в день возвращаться к одной и той же незатейливой работе. Теперь его уже не задевали насмешливые приветствия охранника, от скуки вечно пытавшегося неудачно острить; он перестал обращать внимание на обидные прозвища, которыми порой награждали его школьники, и на строгие замечания Семёна Соломоновича, как будто бы порой тяготившегося присутствием дворника – несмотря на то, что тот добровольно отдавал половину своей зарплаты, исчезавшей неведомо где в запутанных финансовых отчётах заведения. Даже бухгалтерша Зинаида Петровна, на робкий вопрос, когда будет зарплата – зарплата часто задерживалась, - отвечавшая: «Денег нет! Понимаете? Не спустили ещё! Что я их, рисую, что ли?!» - даже сварливая бухгалтерша теперь не могла поколебать душевное спокойствие дворника.
Всё это ему стало теперь абсолютно всё равно. 
Теперь ему было даровано волшебство, о существовании которого прежде он даже не мог помыслить, и каждый день, возвращаясь в свою «служебку» после рабочего дня, дворник мастерил корабли, мастерил из всего, что обычно мы считаем таким незначительным, или красивым, но мимолётным. Он научился править остов из пламенеющих красок заката или рассвета, делать мачты и вырезать прочные бортовые доски из столбов дневного солнечного света, порой прорезавших его каморку и в пыльном, спёртом воздухе казавшихся осязаемыми, точно стволы корабельной сосны; для крепежа и уключин он использовал лунное серебро, отливая из него необходимые детали; для парусов – ветер, запутавшийся в руках деревьев. Весенние корабли были рождены дымкой, украденной у сонной, зажмуренной природы; их борта вбирали робкое, едва заметное тепло; терпкий запах первых пробудивших почек образовывал киль и вёсла; а стройные мачты были выточены из сиреневых весенних вечеров, с каждым закатом становившихся выше. Корабли лета были темнее, тяжелее; в их бортах ощущалась прохлада полноводных ручьёв, бежавших под сочной зеленью лесов; палуба вбирала испарину ночных городов, забывшихся ненадолго сном, а в парусах звенела сладкая белая кипень цветущих акаций. Корабли осени были тёмными, с досками, сделанными из зеркального стекла ржавых, напитавшихся краской опавшей листвы лужиц, с парусами, сотканными из пелены беспросветного дождя. Стремительные корабли зимы были исполнены чистейшей белизны, вырезанные из ломкого наста, украшенные инеем, и паруса их, поймавшие дуновение позёмок и зимних ветров, всегда были туго натянуты, норовя сорвать корабль с привязи.
Они были лёгкими, эти корабли дворника, и почти невидимыми на свету.
Конечно, невозможно – да и незачем – было держать их все при себе. И когда очередной корабль был готов, дворник любовался им ещё некоторое время, а потом отпускал его.
Некоторое время корабль трепетал на лету, как недоверчивая птица, а потом срывался, и ветер легко подхватывал его, унося вверх и вдаль, искрящийся, брезжущий, призрачный. Порождение яви и сна, корабль был не тяжелее осенней паутинки, но в то же время имел прочность настоящего корабля – конечно, для тех, кто способен его разглядеть и подняться на его борт.
Но таких среди окружения дворника не было. И, отпустив корабль прямо позади школы, дворник возвращался к своим обязанностям, едва заметно улыбаясь себе под нос и рассеянным кивком здороваясь  со школьниками, бежавшими на уроки.

Правда, однажды он услышал, как какой-то первоклассник, дёргая отца за руку, закричал:
- Папа, смотри, корабль! В небе корабль!
Но отец одёрнул его: - Не говори глупостей.
Отец торопился на работу. 

Никто не знает, как потом сложилась судьба этого  дворника.
Быть может, однажды он и сам улетел на одном из своих кораблей, захватив походную кружку и пакетики с засушенными ароматными травами для чая.
 Или, может статься, до конца своих дней проработал дворником в школе, в один прекрасный день незаметно скончавшись от сердечной недостаточности.

Но если долго вглядываться в небо, порой можно увидеть призрачные очертания бортов, корму, неожиданно блеснувшую на солнце огненным хрусталём, или тугие паруса: это значит, один из созданных дворником кораблей, изящный и почти невесомый, медленно проходит над городской суетой в небесной синеве.

…2005 – 02.06.2018