История одной арестованной тетради

ИСТОРИЯ ОДНОЙ АРЕСТОВАННОЙ ТЕТРАДИ
Трилогия (Триптих)
Марк АЗБЕЛЬ, Виктор КОНТОРОВИЧ, Анатолий ВИШНЕВСКИЙ

1.
Марк АЗБЕЛЬ

ОТКАЗНИК*

Бунин был первым русским писателем, получившим
Нобелевскую премию. Он покинул СССР сразу после революции
и много лет жил во Франции. На Западе он широко публиковался
на русском языке и в переводах, но с 1919 года до хрущевского
времени в Советском Союзе его произведения не печатались…
Когда некоторые книги Бунина стали доступны, мой
харьковский друг (не буду называть его фамилию) прочитал их,
полюбил, и написал вдове автора прекрасное письмо, в котором
он выразил свою глубокую признательность Бунину. Мадам
Бунина была очень тронута и прислала ему в подарок несколько
поздних произведений своего мужа, некоторые из которых,
естественно, еще не были опубликованы в Советском Союзе. Эти
произведения не были антисоветскими: Бунин не был политиком
– он был художником. В них не было ничего крамольного, кроме
того, что они были напечатаны на Западе, в Париже.
Мой друг был крайне благодарен за такой подарок. Он прочитал
все книги и одолжил их мне. К сожалению, не только мне; другие
его знакомые брали их почитать до меня.
Прошла неделя или две. И вот однажды, на входе в институт,
меня остановил невысокий короткий толстый человек в
коричневом костюме. Он вежливо обратился ко мне. «Марк
Яковлевич. Не будете ли вы так любезны пройти со мной к той
машине?»
Я сразу понял: это был один из «них». (В России все знают, кто
такие «они».)
— КГБ, — сказал он. — Не волнуйтесь, пожалуйста. Просто
пройдите сюда.
Никто не мог отказаться от приглашения такого рода. Закон не
запрещал отказаться, но результаты, несомненно, были бы
катастрофическими. Так что я пошел с ним, мы сели в машину и
поехали.
«Куда мы едем?»
«Скоро увидите».
Через несколько минут мы были в управлении Харьковского
КГБ («Большой дом», как везде и всегда называли это место). Это
было высокое бетонное здание с очень маленькими окнами,
причем ни одно из окон не было расположено ниже трех с
половиной метров от земли. Вышел человек в форме и вручил
мне входной пропуск. По-прежнему сопровождаемый человеком
в коричневом, я вошел внутрь.
Меня привели в небольшой кабинет с высокими
зарешеченными окнами, где были только два стула, стол, и сейф.
У стола сидел человек, невзрачный, очень обычный и очень
похожий на КГБистов, которые опрашивали меня в институте,
когда я поступал туда на работу. Когда я вошел, он вежливо встал.
«Садитесь, Марк Яковлевич».
Он разложил документы на столе и немного отодвинулся
назад.
«Вы, конечно, знаете, почему вас вызвали».
«Нет, не знаю».
«Ой, да ладно!»
«Не имею ни малейшего представления».
«Подумайте немного».
«Нет, не знаю».
Позже, когда я стал лучше понимать методы КГБ, я узнал, что
это было довольно обычным началом допроса. Допрашиваемый,
думая, что за ним пристально следят, может сболтнуть о
вчерашней случайной встрече с западным туристом или каком-
нибудь другом «преступлении», о котором КГБ до этого момента
не знал.
«Я занимаюсь проведением допросов, касающихся
преступлений против государства», сказал он наконец. «У меня
есть к вам несколько вопросов».
Я напряженно думал, но никак не мог понять, о чем речь.
Следователь начал с вопросов о человеке, который дал мне
почитать книги Бунина. Я охарактеризовал его как очень хорошего
человека, честного и патриотичного. Сотрудник записал эти
показания и сказал мне их подписать. Затем он взял чистый лист
бумаги и начал новую линию допроса.
«Вы читали Ивана Бунина «О Чехове»?»
«Нет, не читал».
«Вы читали полную версию «Темных аллей» того же автора?»
«Нет».
«Вы читали «Воспоминания и дни»?»
«Нет».
Список названий продолжался. Эти книги лежали в этот
момент на столе в моей квартире. Вряд ли нужно объяснять, что
если бы я ответил «да», то следующим вопросом было бы: «А где
вы их взяли?» Я был в опасности, но друг, одолживший мне книги,
был в еще большей опасности. Я мог только отвечать «нет», и
меня снова попросили подписать показания, подтверждающие
мои отрицательные ответы.
После того, как протокол был составлен и подписан,
следователь откинулся назад, принял удобную позу человека,
готовящегося к хорошему долгому разговору, и сказал со вздохом:
«А теперь - почему бы вам не сказать мне правду?»
Я молчал.
«Мы знаем, что вы читали эти книги. И мы знаем, что они
находятся в вашей квартире».
Я взял себя в руки.
«Я ничего об этом не знаю. Я вообще очень мало знаю об этом
авторе».
Следователь встал и подошел к сейфу. Внутри была стопка книг
Бунина, в которых я узнал коллекцию моего друга – за
исключением книг, которые он дал мне. Мне стало тошно. Как
мерзко, как ненормально то, что произведения этого великого
человека, слава русской литературы, книги, которые были
переведены на все европейские языки, которые читали и
которыми восхищались на Западе, произведения чистого
искусства, незапятнанные никакой политикой, заперты здесь, как
незаконная кровавая пропаганда или грязная порнография.
Моей второй реакцией был страх. Я понял, что был обыск.
Они действительно знали, что недостающие книги у меня, и они
знали, где я их взял. Где мой друг? Что с ним происходит?
«Марк Яковлевич», дружелюбно сказал КГБист, «для вас будет
гораздо лучше, если вы скажете нам правду. Иначе мы будем
вынуждены поехать к вам домой, взять в понятые ваших соседей,
провести обыск в вашей квартире, найти книги и доказать, в
присутствии понятых, что вы лжете». (Это была стандартная
процедура, разрешенная законом: соседи выступали в роли
понятых при таких обысках и арестах, так что позже КГБ нельзя
было обвинить в жестокости или незаконных действиях) «Вы же
прекрасно понимаете, каковы будут последствия».
Я постарался думать. Никогда в своей жизни я не думал так
напряженно. Есть ли выход? После того как они найдут книги,
как я смогу отвертеться от объяснений, откуда они взялись в моей
квартире?
«Хорошо», сказал я: «По-видимому, вы нашли эти книги.
Похоже, вы лучше, чем я, знаете, какие книги у меня есть. И что
это доказывает? У меня бывает много друзей, много гостей; люди
постоянно приходят и уходят, и я не слежу, что они приносят с
собой или что они оставляют. Вполне возможно, что кто-то забыл
у меня какие-то свои вещи – это происходит регулярно. Так,
наверное, случилось и на этот раз – если вы так уверены, что эти
книги находятся у меня дома».
Был уже почти полдень, когда он понял, что я не изменю свою
историю; мои утверждения, пусть и неправдоподобные, было
невозможно опровергнуть. Уже то, что он позволял мне
продолжать все отрицать, подсказывало мне, что он не планирует
сажать меня в тюрьму. Имелось в виду что-то другое.
«Хорошо», сказал он наконец. «Идите домой. Прямо сейчас.
Осмотритесь там. Вы найдете эти книги».
Я встал со стула, мое тело затекло от напряжения и от долгого
сидения на одном месте. Я на мгновение задержался. Правильно
поняв мой невысказанный запрос, он сказал: «О, нет, не
беспокойтесь. Никто не будет сопровождать вас. Мы знаем, что
вы вернетесь…»
Я вышел. Моя улица была в двадцати минутах езды на трамвае
от здания КГБ. По пути домой я понял, что за мной следуют двое
мужчин. Я должен был думать быстро. Мне нужно было принять
решение: я мог сжечь эти книги, или я мог отнести их в КГБ. Это
было трудное решение. Если бы я сжег их, никто бы не смог
доказать, что они у меня когда-либо были, я был бы абсолютно
«чист». Но я не знал, какая судьба постигла моего друга. Я не знал,
вынудили ли его признаться, что он дал мне книги. Если он
признался, то мои слова, что я никогда не видел эти книги,
осложнили бы его положение, и остался бы вопрос: Где книги
Бунина? Что с ними случилось?
Вот почему через сорок минут после моего возвращения домой
я снова был в здании КГБ, с книгами. Следователь, казалось, был
в восторге от моей покладистости, и он сделал все возможное,
чтобы убедить меня подтвердить в письменном виде, что мне
дали эти книги, и указать имя человека, который мне их дал.
Я пробыл в его кабинете до 9 вечера. Я снова и снова
отказывался сказать, откуда взялись книги. К концу этого
разговора КГБист отбросил все попытки казаться вежливым, и,
когда я уходил, он злобно сказал: «Эх! Всего несколько лет назад
вы бы у меня признались, что у вашей бабушки были яйца!» (После
смерти Сталина, методы КГБ изменились, благодаря новым
правилам, касающимся применения пыток.) Он приказал мне
сесть в коридоре и ждать.
Через десять минут пришел охранник и провел меня в другую
комнату. Было очевидно, что хозяин этого кабинета, занимает
намного более высокую должность, чем первый следователь. Это
была огромная комната с двумя столами - одним большим и
длинным, и меньшим, стоящим под прямым углом к нему,
множеством стульев вокруг большого стола и шикарным креслом
за маленьким. (В последующие годы такая картина стала мне
прекрасно знакома – это была обычная обстановка в подобных
кабинетах.)
Хозяин кабинета встретил меня радушно. Он встал и
приветствовал меня с гостеприимством давнишнего друга. Он
протянул мне руку. Я ненавижу признаваться в этом, но я пожал
ему руку – я был советским гражданином и знал, что есть
некоторые поступки, которые я не мог позволить себе совершить,
если не хотел лишиться моей науки и моей свободы.
«Давайте сядем и поговорим, Марк Яковлевич», предложил
он. «Я не хочу тратить много времени, и сразу перейду к главному».
Я слышал о вашей беседе с моим коллегой, и мне за вас очень
обидно. Вы, очевидно, общаетесь с неправильными людьми, и
вы играете с законом, что может быть опасным для вас. Какой
смысл человеку в вашем положении так себя вести?» Я ничего не
ответил. «Вы знаете, очень неразумно портить сейчас свою
карьеру. Мы все считаем вас самым перспективным молодым
ученым. У вас большое будущее – и я полагаю, что вы это знаете».
«Позвольте мне сказать вам кое-что, Марк Яковлевич. Для вас
было бы большой ошибкой портить отношения с КГБ. Мы вас
поддерживаем. Мы блюдем ваши интересы». Очень мягко, по-отечески,
он посоветовал мне рассказать правду о книгах. Но он
не настаивал. Он просто слегка пожурил меня за непонимание, с
какой стороны хлеб намазан маслом; он сказал, что я еще слишком
молод и не понимаю, как нужно себя вести.
Я упорно молчал, и он сказал со вздохом: «Ладно, все в порядке.
Это – мелочи. Я верю в вас, верю в вашу работу. Но меня
беспокоит одна вещь. Конечно, вам очень важно иметь
возможность выезжать в зарубежные командировки». Да, он
слишком хорошо знал о желании любого ученого съездить за
границу. «Мы становимся более открытыми, и некоторым ученым
будет разрешено выезжать. Вы наверняка захотите иметь контакты
с западной наукой, чтобы быть в курсе того, что происходит за
пределами этой страны. Я считаю, что это очень важно для
физика. Ведь так? Вы ведь захотите пообщаться с западными
учеными?»
Я не видел смысла лгать в ответ на этот вопрос, это было бы
странно.
«Да, безусловно».
Он улыбнулся. «Ну, конечно! И я понимаю, что людям,
работающим в вашей области, очень полезно знать, что делается
в других странах. Я полагаю, вы понимаете, что если вы проявите
немного рассудительности, вы сможете при желании свободно
выезжать за рубеж». Он доброжелательно и конфиденциально
наклонился ко мне. «Мы не хотим, чтобы вы шпионили!» сказал
он. «Мы не хотим, чтобы вы отвлекались от вашей науки. Нам
хорошо известно, как вы преданы вашей работе...» Это явно
напоминало разговоры, которые я имел ранее с КГБ. «Мы не
предлагаем ничего, что бы противоречило вашим интересам. Вы
имеете репутацию человека, очень восприимчивого ко всему
новому. Единственное, о чем мы вас просим – быть
внимательным... Быть наблюдательным. Следить за всеми
новыми научными разработками, когда вы будете за границей. Быть
может вы этого не понимаете, но довольно много современных
исследований имеют военное значение. Естественно, ваши
зарубежные коллеги, встречая такого выдающегося ученого, как
вы, будут полностью откровенны и открыты с вами. Все что вам
нужно, это просто интересоваться всем. Да вы уже и так
интересуетесь… А по возвращении вы просто расскажете нам
обо всем, что вы видели».
Только получив это предложение, я понял, что мой друг,
владелец коллекции книг Бунина, был не единственной целью
этой встречи. Контрабандные книги, сами по себе, ничего не
значили для КГБ. Цель состояла в том, чтобы обвинить меня в
совершении преступления, и, доказав мою вину, использовать мое
«антисоветское» поведение в качестве рычага, или скорее хлыста,
с помощью которого они смогут заставить меня сотрудничать.
Я начал рассказывать о том, какой я нелюдимый человек, и как
мне трудно думать о нескольких вещах одновременно. Меня
интересует только наука, и я невнимателен и даже слеп, когда дело
касается чего-либо еще.
Наш разговор продлился до поздней ночи. Я приехал домой
около полуночи.
И за все время, пока я оставался советским гражданином, меня
ни разу не выпустили за железный занавес.
(Авторизованный перевод с англ. Дарьи Рублинецкой.)

2.
Виктор КОНТОРОВИЧ

ИСТОРИЯ ОДНОЙ АРЕСТОВАННОЙ ТЕТРАДИ

Борис Алексеевич Чичибабин, чья слава сейчас полощется на ветру свободы как флаг, любил писать стихи. Любил писать – буквально, буковка за буковкой своим удивительным ясным почерком. Его не назовешь каллиграфическим, потому что БА писал почти печатными буквами. К слову сказать, БА любил и читать свои стихи. Сохранились аудиозаписи, которые способны доставить радость любому, говорящему по-русски, даже и не любителю поэзии. С каким уважением БА относился к каждому звуку в них не то, что к каждому слову. Тут есть чему поучиться, если этому можно научиться. Любви не научишь.
Но вернемся к рукописям БА. Это была пора, 60-е годы, когда его не печатали. Вышла пара тоненьких книжечек, из которых редакторы старательно выжимали все живое. Почему-то напрашивается сравнение с тем, как давят виноград, чтобы сделать его вином. И вместо

«Со мной в тюрьме и армии поэзия была»

напечатано было

«Со мной в труде и армии поэзия была».

И так повсюду.
 
Поэтому БА так тщательно переписывал свои стихи (на листочках – и так же дарил их), считая, что это и есть конечный продукт.

Своему другу Иосифу Гольденбергу, по прозванию Граф, он подарил ко дню рождения тетрадку своих стихов. Разумеется, показывать ее можно было только самым верным друзьям. В числе таких друзей Графа был Абрам Соломонович Мильнер. Когда я поступал на физмат Харьковского университета (тогда он был имени Горького), АС был деканом физмата. Но из-за его плеча уже выглядывала тень Г.Е. Кривца. Нам еще читали курсы И.М. Лифшиц, А.И. Ахиезер. Зловещая шуточка моего сокурсника Яши Крафтмахера «На каждого Ахиезера найдётся свой Кривец», которую он нашептывал своим друзьям на ухо, лишь отражала неприкрашенную действительность. Но между тем временем и временем моего повествования прошла целая эпоха – смерть Сталина, ХХ съезд, а затем откат в шестидесятые годы. Так вот, Граф дал почитать дарёную тетрадку АС. Возможно, они были дружны через жену Графа, которую, естественно, все звали Графиней, и которая до этого была женой одного из наших преподавателей, математика Ландкофа. Его сын Дима (по прозвищу Димс) – замечательный художник. Сейчас он живет в Германии и пишет чудесные фантастические книги. В них угадывается Харьков, а иллюстрации в них – прямые зарисовки улиц нашего города.
У АС был сын Гриша, с которым мы в свое время дружили. Гриша переписал всю тетрадку со стихами Чичибабина к себе в общую тетрадь. Тогда не было большого разнообразия, и когда через много лет я увидел эту Гришину тетрадь (но об этом речь впереди), я вздрогнул – передо мной словно лежал один из моих студенческих конспектов. Гриша Мильнер, в конце концов, стал физиком. Но до этого он учился на экономфаке университета, где и познакомился с Толей Вишневским. И дал ему почитать тетрадь стихов Чичибабина, переписанную им в уже упомянутую общую тетрадь. А вот тут то и начинается завязка нашей истории.

У Толи была пишущая машинка – редкость в то время. И он перепечатал всю Гришину тетрадь в трех экземплярах. Один экземпляр он переплел и подарил своему другу Олегу М. ко дню рождения. Не нужно говорить, что все перечисленные молодые люди были любителями поэзии. С Чичибабиным они и знакомы-то не были. Думаю, впрочем, что о нем слышали. Тем более, что во времена «оттепели» у БА были, правда немногочисленные, публичные выступления в Харькове.
Но Олег был не любителем, он был знатоком литературы. А так же ее пропагандистом. Моя жена Нина, филолог по образованию и призванию, в это время была учительницей во всевозможных классах средней школы, и для Олега была подходящим собеседником. Как раз в это время она была нездорова и лежала дома. Олег навестил ее и принес почитать тетрадку со стихами  Чичибабина. Я сам успел ее только бегло просмотреть.
 
Нужно сказать, что о поэзии Чичибабина я много слышал от моего школьного товарища Феликса Рахлина. Мы жили с ним в одном доме, принадлежавшем проектному институту «Гипросталь», где работали наши родители. Собственно говоря, наш довоенный дом сгорел во время второго взятия немцами Харькова, и, вернувшись из эвакуации, мы вселились в пустовавшую квартиру в гипросталевском доме. Кому-то в этом смысле повезло меньше, чем нам, и мы остались в ней жить. Квартира Рахлиных уцелела, и я там часто бывал. Мне нравилось бывать в доме, где была настоящая мебель, а не собранная из ящиков из-под масла, и книги, хотя и подмоченные из-за пребывания на балконе во время оккупации. Очень миловидная старшая сестричка Феликса Марлена впоследствии утверждала, что все мы – феликсовы друзья – на нее засматривались. Может быть, так оно и было, но я хорошо помню худого высокого парня, которого часто встречал у Марлены. Это и был Борис Чичибабин. Оба они учились на филфаке университета. Феликс был очень приятный, контактный, но немного ленивый мальчик. Родители его были ярыми коммунистами, и Феликс отличался тем же. Я помню, когда его уже приняли в комсомол (а меня еще нет, так как я был младше), Феликс сказал мне, что он просто физически чувствует, как его греет полученный им комсомольский значок. Мы сидели тогда с ним на одной парте. Я взглянул и не увидел значка – Феликс его уронил. После чего мы оба долго, весь урок, искали значок под нашей партой.

Впрочем, идиллия продолжалась недолго. Бориса арестовали. Марлена ездила к нему в лагерь. Когда Феликс был в десятом классе, арестовали его родителей. А Феликса и Марлену выселили из нашего дома. Так вот, еще до этих событий, и вообще всегда, Феликс был начинен стихами. В первую очередь, стихами Чичибабина. После этого небольшого отступления я вернусь к нашей истории, перескочив через годы.
В институте, в котором я работал, как раз во время нашего рассказа были большие строгости с распорядком рабочего дня. Через проходную можно было пройти только в определенное время. Вдруг меня вызывают на проходную, причем зашел за мной начальник 1-го отдела. Вид у него был какой-то странный. За проходной меня ждала легковая машина. Меня впустили в нее, и мы поехали. Среди спутников был один, чье лицо мне показалось знакомым по «старой» площадке УФТИ, где я работал после окончания университета. Куда мы едем, чего от меня хотят, зачем я понадобился – оставалось совершенно непонятным. Чтобы разрядить молчание, я спросил, не мог ли я встречать моего спутника на площадке УФТИ, что он и подтвердил. После этого я подумал, что меня везут на экспертизу каких-то материалов, и стал ждать развития событий. Между тем, мы подъехали совсем не к УФТИ, а к известному всему Харькову «серому дому», где помещалось управление КГБ. Меня провели на какой-то высокий этаж и оставили одного в комнате, где был потрепанный стол, шкаф и три стула. На один из них я сел. Затем зашли двое, один постарше, другой помоложе, попросили меня пересесть на стул, который стоял сбоку и спросили, не знаком ли я с Олегом М.

Здесь пора сделать отступление. С Олегом я был знаком еще со школы, мы учились в параллельных классах. Но подружились, уже после окончания университета, когда оказались в одной туристской компании. Встречались в электричке, проводили время на Донце, иногда с лодками. Олег был страстным рыболовом. Разговоры о литературе (и обо всем на свете) проходили либо в электричке, либо у костра. Олег был апологетом И. Бунина, которого знал в совершенстве. Здесь наши вкусы сходились на «Темных аллеях». В остальном же, Бунин оставался для меня очень далеким писателем. А его стихи вообще были тогда нам неизвестны. Олег же переписывался через редакцию «Нового мира» с издателем только что изданного бунинского «коричневого» многотомника. Олега даже приглашали к сотрудничеству в редакции. Вдова Бунина Вера Муромцева передала для Олега книгу своих воспоминаний, изданную в Париже, с дарственной надписью, которую нам Олег с гордостью показывал. Читать книгу, естественно, не давал, да мы и не просили – слишком большая ценность.
Так вот, когда прошел первый шок от вопроса, началась легкая игра со следователями в кошки-мышки, которая служила с их стороны не более чем разминкой. У них были заготовлены и другие шоковые ситуации. Когда на вопрос о книгах в библиотеке Олега я ответил полным незнанием, мне тут же это было поставлено в вину. «То говорите, что он вам друг, то не знаете его книги». Однако этот раунд остался за мной. Встречаемся мы за городом, а на дне рождения дома в единственной комнате так тесно, что к шкафу и не пройти. Сошлись на любви Олега к творчеству Бунина. И тут они сделали очередной ход: из шкафа на стол широким махом выкладывается веером полтора десятка книг. «Узнаете какие-либо из них?» Конечно узнаю (про себя), но не об это сейчас речь. Если книги у них, то где Олег? «Не беспокойтесь, он дома». Это был ответ на мой вопрос? Показываю книгу Муромцевой, она выделяется своим размером, открываю, показываю дарственную надпись Олегу от автора. Верят, что книгу не читал.
Но не будем отклоняться от темы нашего повествования.
– А сам Олег пишет?
– Не знаю, но мог бы, талант есть.
– Откуда знаете?
– Так, всякие стишки к именинам.
– А не давал вам читать что-то свое.
– Нет, не давал.
Вот она кульминация, по их мнению.
– Как не давал? А тетрадь со стихами Чичибабина?
Раз спрашивают и знают (откуда?), то глупо отпираться.
– Мне это и в голову не приходило. Вы ведь спрашивали об Олеге, а это Чичибабин.
Не отстают:
– Нет, Вы скрываете (попался, по их мнению).
– Да ничего подобного. (Сейчас я действительно не помню, приходило это в голову или нет).
Начался разговор о стихах Чичибабина.
– Хорошие стихи, их надо печатать.
– Это антисоветские стихи (дословно не помню, но смысл тот)
– Ничего подобного.
– А «Красные помидоры»?
– Ну, было же такое время.
– Ничего не было.
– Как не было, а ХХ съезд? Я сидел за партой с мальчиком Феликсом Рахлиным, родителей его, стариков (по моим тогдашним представлениям), арестовали за то, что за двадцать лет назад до этого они участвовали в какой-то дискуссии в Ленинграде. Я это знаю точно, они работали в Гипростали, и мы жили в одном доме – (это близко к тексту).

Как ни странно, мне возражать не стали. Сводили еще куда-то, где сидело много народу, а самый главный, возможно генерал, сухощавый, с явным видом фанатика, опять меня уличал и требовал, чтобы я писал объяснение. Мы немного попрепирались на эту тему, после чего меня послали домой за тетрадкой.
Когда я ее привез и позвонил с проходной, на нее буквально накинулся лысоватый средних лет человек, видимо их эксперт.
Итак, тетрадь бесследно исчезла в недрах «серого дома». Кто бы мог подумать, что у этой истории будет продолжение?

Прошло много лет. Исчез с карты мира Советский Союз. Во времена перестройки – агонии СССР – высоко взошла звезда Бориса Чичибабина. В Харькове успешно работает мемориальный Чичибабинский центр**,  проводятся поэтические вечера, конференции. Нина Никипелова получила муниципальную премию им. Чичибабина за статьи о его творчестве. А несколько ранее в Израиле в гостях у нашей давней подруги, замечательной рассказчицы и поэта Ренаты Мухи зашел разговор о тетради Б.Чичибабина. В гостях у Мухи тогда был Толя Вишневский, ее старинный приятель (встретились мы случайно в весьма экзотическом месте, в пустыне Негев). Оказалось, что он имеет непосредственное отношение к этой истории, о чем мы частично рассказали (с его слов) в самом начале этих воспоминаний. Мы договорились о встрече в Харькове в Чичибабинском центре с Лилией Семёновной Чичибабиной, и через несколько лет она состоялась.

Толя привез с собой тетрадь, с тем самым текстом, с которого он печатал стихи Чичибабина. Гриша Мильнер задолго до этого умер, и Гришина вдова подарила Толе рукопись (ибо это был текст, переписанный от руки Гришей с оригинала в виде маленькой записной книжки). Мы успели сделать копию тетради, а тетрадь вернулась с Толей в Москву.
 
Вот что рассказал нам в Чичибабинском центре*** Толя при встрече с Лилией Семеновной Карась-Чичибабиной.

Его тогда же, когда и меня, вызывали в «серый дом». Может быть, в то же самое время. Изъяли два оставшихся у него машинописных экземпляра тетради. Удостоверились, что печатались они на его машинке. Так же как и меня, заставили писать объяснения. Самым неприятным было воспоминание об этом. Совершенно не помню, написал ли я, что Чичибабин хороший поэт и его надо печатать, хотя говорил об этом. Жаль, если нет. Но если бы написал, то это была бы первая, правда «скрытая», рецензия на его стихи.

В этой истории, кроме темы тетради, грозно звучала еще одна «бунинская» тема, о которой я упомяну лишь частично. Слишком она болезненна для ряда участников. Не все «герои» этой истории отделались «легким испугом». Для ряда людей были довольно тяжелые последствия. В своих воспоминаниях наш давний друг Александр Воронель вспоминает, что ему в юности в результате конфликта с советской властью посоветовали заниматься математикой или физикой, сказав, что в гуманитарной области ему работать все равно не дадут.

В нашей истории аналогичный «совет» был дан тем, кто еще не работал в этой, как казалось власти, безопасной для нее отрасли знания. И как успехи, так и отставание в которой, в итоге, сыграли свою роль в крахе СССР.
Странная история. Масштаб ее все же не соразмерен с тетрадкой стихов одного, пусть даже гениального поэта. В «серый дом», как оказалось, вызывали и нашего общего друга, работавшего тогда в УФТИ, физика Марка Азбеля (см. его книгу «Отказник»). Возможно, мы были доставлены туда одновременно, и нас «раскалывали» в соседних «кабинетах». Старший из двоих следователей, назвавший себя Николай Иванович, предупредил меня при расставании, чтобы я никому не говорил о «посещении серого дома». Я возразил, что должен рассказать это Олегу, поскольку его эта история касается в первую очередь. И тут же отправился к Олегу домой. Олег жил недалеко, но высоко, на шестом этаже. Лифт был в подъезде отключен, наверняка не случайно, а на нескольких межэтажных площадках стояли парочки, не вызывавшие сомнений в своей принадлежности. Дома был Борис Георгиевич, отец Олега. Он сказал, что Олег у Марка, которому я тут же позвонил. Марк был дома, но сказал, что Олега у него нет, а когда я сказал, что звоню из дома Олега, поправился, что может быть он скоро придет. Ждать я тогда не стал. Встретились мы несколько позже. Телефон, конечно прослушивался. Из автомата, я позвонил нашему общему другу Володе Малееву, с которым договорился встретиться на работе. Повод для беспокойства у нас был. Среди книг, которые нам демонстрировали в «сером доме», была одна которую мы (и я, и Толя, и Марк) старательно не узнали. Это, действительно, была «антисоветская» по тем меркам, книга Бунина «О Чехове», изданная в Париже или в Америке. Если бы выяснилось, что Олег давал нам ее читать, это было бы суровое отягчающее обстоятельство по тем временам. Тут же возникал вопрос, как эта книга преодолела «границу на замке», и тут же появлялись новые пострадавшие.
 
Но это не тема нашего разговора. Похоже, КГБ и не хотело дальнейшего развития событий. Все же, хотя это было после ХХII-го, но и после ХХ-го съезда, они могли ограничиться «арестованной» книгой Бунина и всеми копиями тетради со стихами Чичибабина. Эти копии попросили принести Толю, обещав вернуть. Но так и не вернули. Когда Толя позвонил по оставленному ему телефону и спросил Николая Ивановича, ему ответили, что такого у них нет.
Оставался еще вопрос, как КГБ узнало о тетради. Подозрение пало на соседа Олега, человека с фотографической памятью и длинным носом, который он любил всюду совать. Мы были знакомы, он учился на физмате. У части моих друзей это подозрение перешло в уверенность, так как они опирались и на другие подозрительные ситуации. Кто знает?

Думаю, в том, что касалось этой книги Бунина (ее сейчас легко найти), следователи нам, конечно, не поверили, но возможно были даже довольны таким поворотом дела. Олегу они сказали напоследок «Хорошие у вас друзья».
А вот истинная подоплека этого розыска осталась непонятной. Возможно, что искали нечто совсем другое и тянули за все ниточки, надеясь наскочить на клубочек. Что это был за клубочек?
Шел 1962 год, до перестройки еще оставалось четверть века.
Судьба же оригинала тетради Чичибабина неизвестна. Иосиф Гольденберг, который теперь живет в Пущино под Москвой, как оказалось, вообще ничего не помнит.

Вместо эпилога.

Толя Вишневский стал крупным ученым. Он женат на «русской француженке», много времени проводит в Париже. Очень бережно относится к историческим документам. Тетрадь Гриши Мильнера со стихами Чичибабина сохранилась у него не случайно.
Марк Азбель, ученый-физик с мировым именем, прошел нелегкий путь борьбы за выезд из СССР, описанный им в книге «Отказник», еще не переведенной с английского на русский, и живет в Тель-Авиве. С Олегом поддерживает до сих пор трогательную дружбу.

Марлена Рахлина написала кроме стихов (некоторые из них положены на музыку) умные, интересные воспоминания. Они долго ждали своего часа. При публикации Марлена добавила две главы, в которых уже чувствовалось влияние преклонного возраста.

Феликс Рахлин живет в Израиле в Афуле, при случае называет себя Афулеем. Он написал ряд интересных книг, в которых воссоздается послевоенная жизнь в Харькове. Ему принадлежит и первая книга о творчестве и окружении Бориса Чичибабина, очень тонкие, полные любви воспоминания о юной Реночке Мухе. Но, пожалуй, самое основательное, что он создал, это издание записей своего отца, сделанных им в лагере, с подробными комментариями.

Благодаря творчеству Бориса Алексеевича Харьков стал чем-то вроде поэтической столицы русской поэзии. Улица 8-го съезда Советов, на которой жил БА и где находится 131 школа, в которой мы учились с Феликсом и Олегом, переименована в улицу Чичибабина. Чичибабинский центр*** собирает в своих стенах мастеров и любителей поэзии, и всех кому хочется отвести душу и прикоснуться к вечности.


3.
Анатолий ВИШНЕВСКИЙ

КОММЕНТАРИИ К «АРЕСТОВАННОЙ ТЕТРАДИ»

Дорогой Витя!
Вот несколько моих комментариев.
Сначала фактическая сторона.
У Графа была не тетрадка, а записная книжка (в смысле
формата). То есть Чичибабин переписал для него ровно сто
стихотворений очень мелким почерком в обычную записную
книжку, довольно пухленькую, но не слишком. Я сейчас посмотрел
– записная книжка на сто с лишним страниц не выглядит очень
толстой. Но писать в ней мелко было, наверно, не очень удобно.
Однако почему-то это было сделано именно так. Мы вначале
читали эту книжечку, но ее дали на время, поэтому Гриша и решил
сделать свою копию. А с нее я уже напечатал три экземпляра
(больше не позволяла моя старенькая портативная машинка), один
из них переплел и подарил Олегу на день рождения. Я печатал
на листочках продававшейся тогда почтовой бумаги — формата
половины листа А4 с голубым или зеленым обрезом. Оставшиеся
чистые листочки потом долго еще у меня валялись.
С Гришей и с Олегом мы учились на одном факультете
(экономфак), правда, я был на 2 курса младше. Это я к тому, на
какой почве мы могли познакомиться. Факультет был маленький,
и там все друг друга знали.
С Гришей мы были близкими друзьями всю жизнь — до самой
его смерти (ровно 10 лет назад, 6 сентября 2002 года, а собираемся
по этому поводу мы как раз сегодня, потому что суббота, а среди
нас еще есть работающие). Ты пишешь, что Олег знаток
литературы, но я должен сказать, что Гриша был не меньшим ее
знатоком. И сейчас, когда каждый год в годовщину его смерти мы
собираемся, и приходят его друзья из НИИФТРИ, где он работал,
то это люди, которые были объединены с ним этой любовью и
которые могут состязаться в знании наизусть огромного
количества стихов, что они иногда и делают. Это так, к слову... Но
что касается Чичибабина, то Гриша знал на память многое из этой
тетрадки, у него вообще была прекрасная память на стихи. Он,
например, без проблем читал наизусть «Облако в штанах» — от
первой до последней строчки…
Меня, как и тебя, привезли на ул. Дзержинского с работы (я
работал в Госпроме), но к этому времени я уже знал, что у Олега
был обыск и его допрашивали в КГБ, и кое от какого компромата
я избавился. Мы с Мариной снимали тогда комнату в частном
секторе, там было печное отопление, и я с сожалением отправил
в печь то, что мне казалось опасным. Разговор со мной был
несколько иным, чем с тобой, упор делался на то, что я занялся
«изданием» стихов (так трактовалась перепечатка их на машинке
в трех экземплярах), не имея на это разрешения. «Николай
Иванович» несколько раз брал меня на испуг, ласково
поинтересовался, нет ли у меня связей с Джойнт, но в целом вел
себя достаточно корректно. Не надо забывать, что это был 1962
год, времена «оттепели», и в этом смысле нам повезло. Случись
эта история на несколько лет раньше или позже, она бы так легко
не кончилась. На столе у «Николая Ивановича» стояла фотография
Дзержинского, но не официальный всем известный портрет
железного Феликса, и не на стене висел, а именно какая-то
«человеческая» фотография — симпатичный Феликс, с доброй
улыбкой. Сейчас это забыто, но тогда официальный интерес к
Дзержинскому — включая и установку памятника ему на
Лубянской площади — воспринимался как антисталинское
возвращение к «ленинским нормам». Это и было обозначено
фотографией на столе «Николая Ивановича». Он так и держался.
Он даже говорил: вы не думайте, что мы такие уже Держиморды,
что мы запрещаем писать стихи…
Там была еще одна тема, которую он в какой-то момент стал
развивать. Дело в том, что в то время я и сам писал стихи.
Некоторые из них я безуспешно посылал в московские журналы,
но большую часть никому не показывал, только Олегу или Грише.
Тем не менее «Николай Иванович» дал мне понять, что какие-то
мои стихи есть и у них, — он не сказал, какие, но на некоторые
намекнул. Ему явно хотелось узнать о моих стихах больше, в тех
стихах, на которые он намекал, никакой крамолы не было, а ему
нужна была крамола. Я тоже вел свою игру и не отпирался тупо,
а говорил, что никакой политики у меня в стихах нет, но, конечно,
что-то мне может не нравиться, и я тогда об этом пишу. Он
оживился и сказал: ну, например? И я ему прочел маленькое
стихотворение (это не было неосторожностью; у меня были
основания полагать, что оно у него было, и я решил играть на
опережение):

Тоска не стоит ни гроша,
Но от нее болит душа,
А счастье — нужный душам фрукт —
Втридорога и только с рук.
Купил бы, не в цене беда,
Так ведь открыто не продашь,
Кругом милиция стоит,
И от тоски душа болит.

Его реакция была для меня неожиданной. Мне показалось (м.б.,
только показалось? Но это было уж как-то очень явно), что он
принял это на свой счет и по-человечески обиделся, но хотел это
скрыть. И вдруг он говорит: «по-моему, слово «фрукт» там как-то
не на месте, оно не подходит…». М.б., он был у них
литконсультантом? А дальше разговор был такой. «Вы, наверно,
хотели бы публиковать свои стихи. Здесь нет проблем, мы можем
вам помочь. Но и вы должны нам помочь». Одним словом, он
пытался меня вербовать, разговор был стандартный – примерно
так описывает свой разговор с «кумом» — правда, в лагере, —
Солженицын. Т.е. он говорил, что я должен помогать им
разоблачать врагов, а я его уверял, что, конечно, как только я увижу
врага, я им немедленно сообщу, но информировать их, о чем
разговаривают мои друзья и знакомые, от которых я никогда не
слышал ничего враждебного, я не могу, это непорядочно. Надо
сказать, что он слишком и не настаивал. Деталей разговора я,
конечно, не помню, но помню, что по поводу его предложения
помочь публиковать мои стихи — «услуга за услугу» — я сказал,
что если бы они могли научить меня писать хорошие стихи, то
еще было бы о чем говорить, а публиковать плохие стихи —
овчинка не стоит выделки. Т.е. разговор шел в достаточно
спокойных тонах.
Во время этого разговора входил какой-то человек, как я понял,
его начальник, якобы с каким-то вопросом, но, по-моему, просто,
чтобы посмотреть на меня.
В начале разговора «Николай Иванович» вынул из сейфа,
который стоял у меня за спиной (я сидел лицом к окну, а сейф
стоял у дверей), пресловутую тетрадочку, а потом снова убрал ее
в сейф. Позднее кто-то заходил в комнату, открывал и закрывал
сейф у меня за спиной, а когда на следующий день мы встретились
с Олегом, то оказалось, что в это время его допрашивали в
соседнем кабинете, и человек, который его допрашивал, выходил
из комнаты и потом вернулся с этой тетрадочкой.

Разумеется, я написал свои объяснения, сейчас точно не помню,
но мне почему-то кажется, что это было не в конце, а в середине
разговора, до того, как он перешел к моим стихам, т.е. после
окончания «чичибабинской» части. Объяснения (возможно, они
и сейчас пылятся где-то в архивах) были выдержаны в том же
стиле. Т.е. я писал (примерно, конечно, точно уже не помню), что
считаю Чичибабина хорошим поэтом, но иногда он бывает
излишне резок (напр. «Реплики читателя»), и я это не одобряю.
(А что я мог еще написать? Там были такие, напр., строчки: «Уж
лучше б вы не родились, типун на ваш язык, моллюски, на ваш
прилизанный, холуйский, кастрированный реализм!» Кстати, они
опубликованы? Я что-то не нашел).
Мы расстались с «Николаем Ивановичем» почти друзьями, но
все же я должен был принести ему оставшиеся два экземпляра
моего «издания». Конечно, ни о каких копирках не было речи, их
просто физически не могло быть — я же не хранил
использованные копирки. Он дал мне свой телефон, и на
следующий день — или через день — я созвонился с ним и принес
обещанные тетрадки (точнее, стопки листов, они не были еще
сброшюрованы). Он сказал, что посмотрит их и вернет, но когда
я позвонил по тому же телефону дней через десять и спросил
Николая Ивановича, мне ответили, что здесь такого нет.
В разговоре со мной «Николай Иванович» пытался нащупать
круг моих друзей, но я уже знал, кого назвал Олег, и мы
договорились не расширять круг — я назвал тех же самых. Однако
не было никаких вопросов по поводу Марины и ее семьи. Между
тем, где-то на тех же днях они явились с обыском к родителям
Марины (естественно, и Наташи, и всех остальных). Это не был
такой обыск, какой показывают в кино или описывают в книгах:
все сброшено с полок, выброшено из ящиков, просмотрена каждая
бумажка и т.д. Они были вежливы, задали несколько вопросов —
о том, кто у них бывает, особенно из молодежи, нет ли у них книг,
которые могут плохо влиять на молодежь. Кончилось тем, что они
изъяли комплект эмигрантского журнала «Современные записки»,
который родители Марины привезли с собой, предусмотрительно
вырезав оттуда слишком одиозные политические статьи. Иногда
при этом приходилось выдрать и последнюю страничку, скажем,
романа Набокова, находившуюся на обороте журнальной статьи,
и тогда Инна Викторовна — мать Марины — переписывала эту
страничку от руки и вклеивала ее в журнал. Так что там ничего
особенно крамольного не было. Тем не менее, журналы забрали,
пообещав вернуть, но когда Иван Николаевич — отец Марины
— позвонил по указанному ему телефону, ему ответили то же,
что и мне.

Вот, собственно, и вся история. Любопытно и даже не совсем
понятно то, что они не интересовались источником
переписанных стихов. Возможно, правда (сейчас уже не помню),
мы говорили, не лукавя при этом, что копия сделана с оригинала
Чичибабина, тогда Граф исключался из цепочки, и она замыкалась
прямо на автора, а за ним они, я думаю, и так следили.
Как «чекисты» узнали о тетрадке, о книге Бунина, кстати, и о
моих стихах, и т.д.? Книга Бунина, если не ошибаюсь, пришла от
его вдовы по почте, это-то, видимо, и привлекло внимание к
Олегу. Такие вещи отслеживались. У меня был случай — уже в
70-е годы — когда мне прислали по почте из Франции книгу по
специальности, причем посвященную формальным методам,
насыщенную всякими формулами и цифрами, но без всякого
«гуманитарного» содержания. В дирекцию моего института
поступил запрос: каким образом Вишневский получает книги из-за границы.
Спросили у моей непосредственной начальницы, она
сказала: так у него же жена приехала из Франции. — А, ну тогда
понятно. И они отстали. Видимо, им важно было контролировать
каналы и не допускать появления новых.
В случае с Олегом такого простого объяснения не было, они и
стали выяснять, возможно, отсюда и интерес к родителям
Марины. Непосредственно занимался этим, я думаю, Лео Байвель,
с которым Олег тогда какое-то время приятельствовал и даже меня
как-то с ним познакомил, но мне он не понравился, стал задавать
странные, на мой взгляд, вопросы, и наше знакомство закончилось
через 5 минут после того, как началось (это было при встрече на
улице). Возможно, Олег ему что-то показывал или рассказывал.
В частности, у меня тогда сложилось впечатление, что о моих
стихах они знали мало, не держали их в руках. Сейчас я думаю:
возможно, Олег читал своему собеседнику какие-то отрывки,
какие он помнил, наизусть — это ведь вполне в его стиле, и вроде
бы было совсем безопасно, но он недооценил память
собеседника. Но это — только догадки.
Впрочем, был не только Лео Байвель. Не могу назвать человека,
который за день до моего посещения упомянутого заведения
попросил у меня мою пишущую машинку для какой-то срочной
работы, но такой человек был. То есть чекисты работали
обстоятельно, но команды «ату!», видимо, не было.
Теперь несколько слов по поводу твоего текста.
По-моему, при построении своего повествования ты не
использовал композиционные возможности, которые давал наш
первый разговор на эту тему посреди пустыни Негев. Ведь
действительно интрига для рассказа возникла именно тогда — я
бы с этого и начал…**** Впрочем, все это, конечно, вкусовые
замечание, тебе виднее…
Всех благ тебе и Нине
Толя

*)ФРАГМЕНТ ГЛАВЫ “THAW AND FROST”
(ОТТЕПЕЛЬ И МОРОЗ) ИЗ КНИГИ “REFUSENIK” (ОТКАЗНИК).
Отрывок с разрешения автора переведен из книги
Ya.Azbel “Refusenik” Paragon House Publishers, New York, 1987, стр. 134-139.
Опубликован в “Дайджест Е”, 2014, июнь, №6 (180)

**) Центр был создан по инициативе тогдашнего мэра Харькова
Евгения Кушнарева и его долгие годы возглавляет тоже бывший
харьковский мэр и один из руководителей Харьковского Метро
Михаил Дмитриевич Пилипчук. Центр находится в помещении, где
недолгое время Оттепели Чичибабин вел поэтическую секцию.
В рамках этого Центра Лилей Семеновной Карась-Чичибабиной
проводится громадная и плодотворная работа.

***) Записано по просьбе Лилии Семёновны Карась-Чичибабиной

****) Это замечательная подача, которую я принимаю, но я совершенно
не помню, как мы вышли на разговор о Чичибабине. Начался он в
совершенно экзотическом месте — пустыне Негев. Это совершенно
необычная пустыня. Нам с детства внушили образ пустыни,
напоминающий пески Сахары. Негев местами глинистый, местами
каменистый. Неровный. То тут, то там возвышаются холмы. На
некоторых из них — древние руины, охраняемые как заповедники. И
через Негев проходит геологический разлом в месте расхождения
Синайско-Израильской и Аравийской плит. По этому поводу Александр
Городницкий написал стихи и даже издал сборник «Остров Израиль».
(Одна из тем сборника — наконец-то — через миллионы лет —
«уедем» от арабов). В этом же разломе на севере Негева находятся
Мертвое море и Кинерет. Это очень красочное место. Глубокий (до
сотни метров) узкий провал, который тянется на много километров.
По дну его течет ручей. Приходится время от времени прыгать по
камням. Во время дождя вода может подняться высоко и очень
быстро. Кстати, это вообще особенность Негева. В понижениях шоссе
стоят указатели, что это место опасно во время ливня. Какая-то часть
провала приспособлена для экскурсий. Я тогда жил в Беэр Шеве у
Ренаты Мухи и Вадика Ткаченко, моих давних друзей. Они захватили
меня на экскурсию в разлом вместе с Вишневскими, Толей и Мариной,
которые приехали к ним погостить. Может быть на разговор о
Чичибабине нас натолкнула ассоциация с «провалом»? Его известное
стихотворение «Красные помидоры» начинается так: «Кончусь,
останусь жив ли, Чем зарастет провал? В Игоревом Путивле выгорела
трава». Но это, скорей всего, сегодняшняя придумка (В.К.)