Пир побеждённых

Андрей ТАРАСОВ
ПИР ПОБЕЖДЕННЫХ

Может, я этого и не написал бы, кабы не шел 23 февраля с приятелем из бани мимо разрушенного перестройкой Минаевского рынка, что на Сущевском валу. Помню, там сразу после ускорительных манипуляций на стене повис кооперативный плакат: «Вернем рублю былую славу!» И эта стена сразу посыпалась. Ее подперли одним рельсом, потом другим – она посыпалась больше. И теперь неизвестно, как держится. Когда-то милый и уютный меленький рынок превратился в полную руину. По чьей вине не пойму – то ли существующей власти, то ли не существующих кооперативов…

Но не о том речь. А о том, что в углу этой руины, как раз в разгар дня, теснилась типичная для каждого отечественного закоулка группа оптимистов-собутыльников, довольных погодой и жизнью. Еще бы: на перевернутых ящиках среди грязного снега – бутылки с пивом, на газетных обрывках – вожделенные рыбьи ребрышки… Не знаю, какая сила, а может просто нечитание газетных заголовков, отторгли этих вполне приличных людей от митинга на Манежной, но в стороне от событий они себя не считали. «Видите – отмечаем, - объяснялись они с прохожими. – День нашей славной и непобедимой!» И только после некоторой заминки добавляли будто виновато: «Условия, конечно»…

Ну, а что условия? Не отменяют же всех наших предыдущих побед. И меся дальше сущевский снежный кисель, размышляю о горькой доле побежденных. Каково им там, где-нибудь в когда-то поверженном, а ныне успешно объединенном логове зверя? Тоже, небось, тянет годовщины справлять, то дивизионные, то полковые. Только что там у них? Как на русской Волге по шее накостыляли? Или на Днепре ноги поотрывали? Как представишь – сладкое чувство мести застилает нашу действительность. И сидят они в каком-нибудь занюханном мюнхенском или, хуже того, нюренбергском баре… Непристойно обихоженный, без единого окурка или оплёвка, чуть задымленный сигарным ароматом зал… Зеркала… Выскобленные до омерзительной белизны гладкие сосновые столы… Крахмально хрустящие белоснежные салфетки… Блюдца с орешками или, того гляди, с раками… Сорок сортов пива и никакой давки… Батареи стерильных кружек… Снежная пена ждет исправной доливки… Угодливые улыбки гарсонов… Ну просто сердце кровью обливается за этих поверженных. Особенно при поднятии очередного тоста. Чу! – за кого? Да за нас, победителей! Быть не может! А вот нате вам!

- Я должен, - легко поднимается тощий спортивный старик на сверхпрочном и сверхлегком протезе, - поднять эту кружку чудного баварского эля за ту «тридцатьчетверку», которая так превосходно отдавила мне правую ногу в снегах под Москвой. Не случись этого, кто бы меня спас от чистки и вывозки этого самого снега на Садовом кольце или Волоколамском шоссе, на которое мы тогда вступили? Сколько раз за проклятую русскую зиму я бы представал перед садистами из бюро партийного контроля НСДРП с передачей дела в гестапо за непролазную жижу на дороге и гололед на тротуаре вместе с многосуточными пробками во всех частях покоренного города? За асфальт, выбитый будто артналетом, за нерадивость дворников и уродство очистительной техники? Я бы не дожил до законной муниципальной пенсии. Как мило со стороны тех русских танкистов, что они все эти бесплодные хлопоты взяли на себя. Я просто счастлив!

- Прекрасно, Курт! – проследил за его глотками грузный лысый толстяк со стеклянным глазом. – С тех пор, как снайперская пуля под Курском слегка подправила мне зрение, я тоже не обязан отвечать за их снабжение солью, мясом, сахаром и йогуртом. А также хлебом, маслом и обувью. Да и вообще сигаретами, колбасой и особенно – о! – этой, как ее, водьичкой, да? И что самое невыносимое – точно в срок по талонам, вынь да польёжь. Иначе разорвут на клочки, вы знаете эту беспощадную непобедимую орду штурмовиков – русскую очередь! Отряды СД перед ней ничто! И эти вызовы к партайгеноссе на ковер! А ковер у него из гвоздей! Там коробкой конфет для жены или джинсовой курточкой для сынка не отделаешься. Гони японский видик или канадскую дубленку. А где их на всех наберешься – на партию, на полицию, на гестапо, на мафию? Живым не выпустят – там партбилет за саботаж отберут, там почки отобьют, там украдут дочку и начнут отрубленные пальчики по одному присылать… (Всхлипывает). Нет, я бы повесился, управляя такой провинцией. Какое счастье, что они сами с усами, твердые духом тунгусы и скифы… Завтра же соберу тому снайперу персонально посылку с благотворительной помощью. Тушенка, банки с пивом, консервант из баварских сосисок… Он заслужили мою глубокую благодарность!

- Какой бы ужас был, дорогой Карл, если бы эти славные русские парни спасли мне в плену обе отмороженные руки тогда на Волге, - всхлипнул однорукий отставник в парадном пехотном мундире. – Каждый божий сезон дрожать за свою шкуру навытяжку перед господином гауляйтером восточных территорий за сгинувший урожай – то засуха, то наводнения… Все опять сгорело или полегло, приходится вот этими ногтями выцарапывать последние колоски из-под снега, и картошка со свеклой погнили… Каждый год пытка бездорожьем, без бензина, без запчастей… Нет, увольте, выполнять под страхом партийных выговоров, разжалований, судов и инфарктов их продовольственную программу пусть они будут сами, двурукие и двуногие, освободители нас, несчастных, от такого крепостного бремени…

- Думаю, уважаемый Ганс преувеличивает или преуменьшает, - многозначительно понизил голос рыцарь подгорлового железного креста и яхтенной капитанской фуражки. – Инфаркт – это смерть в своей теплой постели. А служба герра Мюллера до этого бы нас не допустила. Рельсовая война, которая в победившей России никак не кончается, забросила бы среди нас не одну жертву в его зверские застенки. Что ни день, сходят с рельсов поезда, рушатся самолеты, сталкиваются друг с другом и с мостами пароходы, взрываются атомные станции и химические заводы… Этих партизан не унять, им-то хоть бы что, а нам, ответработникам, в лапах мюллеровских палачей платить вырванными из живого пальца ногтями, перебитыми косточками… вывернутыми суставами… Или висеть на собственных половых органах, пока это не прекратится… А оно не прекратится никогда, оно рвется и рушится, рве… и ру…

Он зарыдал и забился в эпилептическом припадке. Капитанская фуражка скатилась, обнажив пластиковый череп. Беднягу сообща поглаживали по нему, чтобы напомнить: партизаны России удачно застраховали его от таких неприятностей подложенным под рельс фугасом… Успокоили конвульсии, отпоили, водрузили фуражку, после чего прозвучал заключительный тост.

- Так выпьем по боевой чарке шнапса за победу и здоровье тех, кто так гуманно и мужественно оградил наше благополучное будущее от тех русских зверств, которые они сами приняли на себя! За героическую и загадочную славянскую душу!
Ветераны вермахта по-офицерски четко склонили головы в знак признательности далекому воину-победителю, хряпнули на посошок и разошлись к своим лакированным «мерседесам» и «оппелям», спортивным «порше» и внедорожным «фордам»… К яхтам, виллам, теннисным кортам, конюшням скаковых лошадей…

…Ветераны Сущевского Вала сунули в пакеты бесценную ныне стеклотару, крякнули, вытерли о газеты рыбные пальцы, натянули на уши заячьи треухи и бодро заковыляли по снежно-грязевой слизи занимать очередь в винные отделы, а если повезет, прихватить и развесной соли, которую с вечера обещали завезти в соседний гастроном. Жены за такой подарок простят все…

1991 г.

                Х Х Х