Часть 1. Вечное настоящее

   Предисловие

   Официальная пресса сообщает, что нас ждут большие перемены, - обещают построить два поднебесных конгресс-холла, восемь гостиниц, расширить аэропорт, привести в порядок набережную.
   Для меня город выступает как целое очень редко, - ровно тогда, когда я нахожусь извне.33
   Детство проходило во дворах, которые в обиходе назывались именами расположенных там учреждений - "Ритм", "Аэрофлот", "Соки-Воды", "Кассы", "Отдых", "Волшебница", на пятачках возле кинотеатра Пушкина и Гастронома № 5, на студии телевидения, где работала мама или "пожарке", где трудился отец.
   А еще в школе, во дворце пионеров (шахматная секция), атлетическом клубе "Юниор", на карьерах и озерах, горках и катках, школьных вечерах и танцах.
   Внутреннее пространство двора делилось между теннисным столом, верстаком, песочницей, турником, бомбоубежищами, беседками, детскими садиками, футбольным полем, деревянной горкой, фонтаном с купидонами, пенсионерской клумбой, гаражами и кустами акации.
   Об этих местах можно рассказывать долго, счастливо и отдельно, поскольку там случалось все важное и наиважнейшее - драки и дружбы, песочные замки и ледяные крепости, тополиный пух и спички, ножички и пестики, ранетки и яблочное по рупь семнадцать, гитары и девушки, книги и пластинки, и многое, многое другое.
   Но в том, что случалось, не было собственно города, как осознанного субъекта присутствия. Нет, конечно, он был, но как-бы за кадром существенного - в прописках, официальных титулах или символах.
   И правда, пока я дома, там нет никакого города, и в конторе нет, и в суде. Нет в клубе, на даче или в гостях .
   Короче, если внешний наблюдатель или марсианин станет наблюдать меня в квартире, даче или на работе, он не догадается, что это происходит в Челябинске.
   Только вдоль пешего пути что-то проступает в дальнем свете.
   Да, конечно, город все время подает сигналы - шумы, дымы, запахи и коммунальные счета. Но это всего лишь тихий скрип повседневности.
   Там, куда я вложился всерьез, города нет. Вернее, почти нет.
   И пока в собственном серьезном вложении решается только частный вопрос, а общий возникает лишь попутно, город остается родным, в смысле привычным, но безликим.
   И только когда нам случится встретиться с мыслью о городе, ее раскрыть, понять и просветить собственное присутствие в теле "город", в том числе, осознать необходимость и незаместимость своего личного усилия, и, соответственно, его приложить, произойдет чудо перевоплощения. Те самые отдельные дома, дворы, школы, дороги, трубы и "пожарки" родятся вновь, но уже как части единого и живого целого, которое как всякое живое обладает собственной уникальностью и неповторимостью, то есть, лицом.

   Теналиус

   Добрый вечер, дорогие мои!
   Приходится говорить чуть шепотом,- для конспирации, потому что мне еле-еле удалось прорваться к вам, любезные.  Кто я, - ну, конечно не Адвоинженер с его непереносимым педантизмом и склонностью отсчитывать чувства цифрами.  Я здесь и сейчас, именно потому, что его нет.
   Разрешите представиться, для вас, дорогие мои, сегодня я Теналиус.   Разумеется, это имя выдумка, вы уж простите, но что реальность, - думаете, адвоинженер, или сеть, или  пандемия.  Можно думать так, но стоит ли?
   Стоит ли в пятницу вечером думать о выходных, которые все равно пройдут, или  о понедельнике, который неминуемо настанет во всем скучном асфальтовом великолепии. И  стоит ли вообще думать как предписано, как принято, навязано, прочерчено. Думать о том, что  давно обдумано, расцвечено и засвечено.   Неужели, мы так и будем ходить кругами по заданным координатам?
   Я, Теналиус, предлагаю вам совсем иное действие, - путешествие  по странной траектории в еще более странном пространстве. Путешествие, в котором вы убедитесь, что время, - то время, которое крутит ваши стрелки, не имеет значения  не в силу эйнштейновского релятивизма, но из-за отсутствия самого Хроноса.
   Зачем  сверять часы, стрелять из стартового пистолета, кричать давай-давай, когда все, что необходимо, прямо перед вами.  И да, прошу вас, любезные мои, давайте потише, совсем  чуть-чуть, мне так трудно  дается этот хриплый шепот.
   Ах как жаль, что оркестр рано уехал, -  так и подмывает попросить дирижера дать что-нибудь подходящее для нашего с вами длинного старта.   Ладно, обойдемся тишиной.  Вперед, господа, вперед, -  в неизвестность, которая называется пространство несуществующих событий.
   Боже, ужель я слышу шаги. Точно, так и есть, идет, -  к сожалению приходится временно покинуть полюбившийся эфир.  Слава богу, ушел, - ну, до чего-ж зануда. Нет, вы не подумайте, я даже привязан к нему, по-своему, конечно. Сейчас они будут долго воспитывать маленького человека, - и эти минуты, может полчаса, есть у нас  для общения.
   Все, что вокруг вас, дамы и господа, - суть конструкция вашего мозга. Конструкция, слышите меня, нет мозга, - нет конструкции, а сущее все равно остается, но уже вне всякой определимости, - вне нашего зрения и за пределами разлинованного по понятиям сознания. Уже слышу ваши вопросы, ощущаю ваше недоумение, -  в ощущениях, дорогие мои, в том, что есть всегда и у всех.
  Каковы они, -  каковы ощущения сами по себе, не разложенные по полочкам , не оцененные, не описанные словом, не связанные с  так называемым будущим. То есть, не придвинутые тем же мозгом вплотную к неким последствиям, которые обязательно, слышите, обязательно наступят, ибо так устроена  конструкция, в которой уже расположилось будущее, если позволить мозгу оценить и назвать ощущения.
  Вот чего мы боимся, вот, что пытаемся отодвинуть подальше, - последствия, которые тут-же выскочат из слов-ярлыков, если мы назовем причины. Называя причину, мы сами сдаемся в плен слову, которое забросит нас туда, где нам нечего делать в принципе, - из здесь и сейчас в потом, которого нет в бытии, но которое главенствует над всей конструкцией, и, в конечном итоге, является и ее, и нашим могильщиком.
  Мы усекаем себя, отодвигаемся  в сторону, то есть, включаем метроном, ибо напуганы. Тик-так, тик-так, и разве может между этими сухими щелчками уместиться порыв, ветер, огонь или вечность. В потом, которое предполагается из теперь, вернее, которое вытечет, вылезет из теперь, если его так назвать, нет чужеродных конструкции сущностей, - только уничтожающий вечность колокол, звонящий по тебе говорящему, а в доказательство своей вещной реальности, предъявляющий частотный резонанс, ржавчину, и их научные описания.
  Страна несуществующих событий. Вы, конечно, спросите, - что это, где, как, зачем. Вопросы, любезные  сердцу вопросы.
  Не знаете зачем маленькому принцу его планета, - знаете?
  И  вот, в лихо заломленном берете, - мама так любила напяливать на меня этот берет, прямо на уши, чтобы не продуло, - в синенькой курточке с замком, взведенным прямо под горло, в маминых резиновых сапогах, я ступаю по огромным и глубоким весенним лужам, превратившим наш двор в архипелаг и, одновременно, корабельное кладбище.
  И мне, - поверите, дорогие мои, - пять лет, и мне весело. Весело, потому что в тот момент я в море.
  В море, которое бушует, которое синее, черное и жуткое одновременно, которое безжалостно разметало  корабли, ялики и лодки, - а я смеюсь, и не ощущаю ничего кроме восторга.
  Там, в глубине детской души, еще не прижились, не оформились в качестве непреложного целого,  запреты на лужи, на сладкое, на холодно, и на нелепые фантазии, отвлекающие от настоящего дела. Еще не устоялось в качестве обязательно присутствующего то, что отравляет  жизнь каждому маленькому человеку.
  И сейчас, когда мне пять, когда я в морских сапогах и настоящей рыбацкой штормовке управляю кораблем, оставшимся без парусов посреди взревевшего моря, мне неважно, что неприятное будущее наступит уже через полчаса.
  В том вечном настоящем, я смело  разрезаю волну, выбираю шкоты, ложусь на другой галс, и отдаю команды, -  ибо я неподелен и неподделен, я есть одновременно корабль и его команда, капитан и мачта, и ветер, и шторм, и туча, покрывшая до черноты студеное северное солнце, - право руля!

  Когда я был маленьким в детстве

  Когда  я был маленьким в детстве, отчетливо понимал, что человечки не могут жить в киношном экране, поскольку он очень плоский. Другое дело - телевизор. Там-то они вполне могли прятаться до 20.45. Как тетя Валя с Хрюшей, к примеру.
  На дне рождения бабы Поли, папа сказал, что человек произошел от обезьяны.
- И я? - спросил маленький детский я.
- Нет, - рассмеялся папа, - ты от нас с мамой.
- Тогда, ты?
- Нет, - продолжал смеяться папа, - я от деда и бабы Поли.
  И тут до меня дошло.
- Баба Поля, - крикнул маленький детский я радостно, - она от обезьяны!
  Как пережила сей радостный день рождения баба Поля, уже не помню, но меня все-таки сильно не наказали. И это была правильная педагогика, ибо эволюционная теория во всем блеске и собственной полноте в маленьком детстве дается далеко не каждому и далеко не сразу.
  В те небольшие годы, некоторые ненавязчивые взрослые изводили меня вопросом кого я люблю больше, - маму или папу.
  То, что "папа-мама" есть самое-самое все, я ощущал как непреложную и неразложимую достоверность, и отличие "папы-мамы" от остального ландшафта понимал.
  Но вот, как различить больше-меньше и выделить отношение к каждому, не разумел совершенно, оттого впадал в ступор всякий раз, когда задавался подобный вопрос.
  После очередного субботнего чая с коржиками, я признался в своих мучениях бабе Поле.
- Говори "одинаково", - сказала баба Поля
- Но ведь это не так!
- А как?
- Я не знаю.
- Поэтому, говори "одинаково".
  На очередном празднике ко мне снова пристала добрая тетя навеселе:
- А кого ты боль...
- Одинаково, понятно вам, - поровну, никого больше ...
- Ладно, ладно, ты чего, - пробормотала добрая тетя, - я-ж просто так.
  Оказывается, это  было "просто так" и на самом деле ничего не значит, спрашивается, чего напрягаться. Проблема была решена, а вскоре и вовсе сошла на нет.
  Но почему этот вопрос вообще присутствует в качестве демонстрации заинтересованного отношения к чужому ребенку, мне неизвестно до сих пор.

  Потерянный рай

  В шестидесятых годах мы - бабушка, дедушка, мама, папа, я, мамина сестра Лена и ее сын Гоша, жили в большой трехкомнатной квартире, которая располагалась на четвертом этаже сталинского дома.
  Я дружил с соседским мальчиком Сережей, обитавшем этажом ниже.
  Однажды, будучи у него, мы заигрались допоздна.
  В конце концов, мама позвонила тете Тане и попросила в кратчайший срок избавиться от гостя, что та сделала с превеликой радостью, но в максимально вежливой форме.
  Оставаясь в недоигранном сражении, я вынужден был подчиниться, и направился прямиком домой.
  Дошел, позвонил в дверь и..., о, ужас! - мне открыл сосед со второго этажа.
  Совершенно растерявшись, спросил, - а где мама?   
  Он недоуменно глянул, хмыкнул "не знаю" и опасливо закрыл дверь.
  Вот тогда мир рухнул, и я потерял дом.  Более того, никак не мог этого осознать, другими словами, принять сам факт утраты, - как такое вообще возможно, - пару часов назад был, а теперь?
  Я смотрел на дверь, которая как две кали воды похожа на нашу, и ничего не понимал. И только приглядевшись, обнаружил некоторые различия. Во-первых, изменилась кнопка звонка, - у нас коричневая и маленькая, а тут большая и черная.  Во-вторых, цифры выглядели иначе. Третье, дверная ручка, - у нас на ней после ремонта оставались капли коричневой краски, а тут чистая.
  Решил вернуться к тете Тане, но у них все оставалось по-прежнему.
  Немного погодя спустился снова, - дома не было, за то отчаяние и ужас подступали в своем нарастающем великолепии. Кроме того, к этим чувствам присоединилось любопытство, - почему кошмар продолжается до сих пор? 
  Вдруг стало весело, - еще-бы, сегодня придется заночевать у Сереги, а это уже кое-что.
  Поднявшись на этаж и занеся руку, чтобы постучать, внезапно опомнился,- стоп, я ведь живу выше Сереги, - выше, а не ниже!
  Взлетев на два пролета, почувствовал облегчение, -  все оказалось на месте, и дом, и дверь, и мать, которая, теряя терпение, ждала на лестничной клетке.
- Мама, ты здесь, как хорошо! - кинулся я к ней.
- Ох, хитрец! - улыбнувшись сказала она, ибо внезапная нежность сына растопила былую строгость, -  живо чистить зубы и спать, завтра поговорим.
  Я засыпал счастливым, - человеком, который потеряв, справился, выстоял, и в награду обрел свой прежний замечательный мир.

  Змеина

  Как-то у магазина "Молоко" мы ждали маму, пока она прохлаждалась сразу в двух очередях.
  И чтобы не терять времени даром, отец решил проверить скорочтение сына. Благо, киоск "Союзпечать" оказался рядом, и мне было предложено прочесть название журнала, выставленного внизу, - аккурат, по росту.
  Увидав первую и последнюю буквы, я срочно выпалил слово "змея", полагая, что папа не очень серьезен в своем стремлении добиться от ребенка ранней грамотности.
- Чтоооо?
- Заааамок.
- Читай по слогам!
- Зна-ни-е.
- Не отгадывай, читай.
- Зме - на, нет, зна-ме-ня, за-ми-ня... а, вот, - змеина!
- Сколько можно гадать, я же сказал, - по слогам!
- Знамя, - поспешил на помощь ангел, - дорогой, он почти все правильно прочел, правда.
  Но дорогого уже трясло. Во-первых, била гордость за отпрыска, а во-вторых, отчаянье от невозможности приведения в исполнение приговора здесь и сейчас.
  Долгие годы аукалась мне эта "змеина".

  Паровоз

  Году в семидесятом папа помог Лене вступить и, главное, оплатить взнос в кооператив, в результате, они с Гошей съехали на улицу Елькина в однокомнатную хрущевку.
  Не помню в честь какого праздника, но мне разрешили погостить там с ночевкой. Протрепавшись весь вечер за чаем, улеглись поздно, но наутро все же собрались гулять.
- Само собой, только во дворе! -  честно наобещали мы тете Лене.
  Ну, и само собой, Гоша сразу предложил пойти смотреть секрет, до которого ходу оказалось немного - минут пять дворами.
  Когда пришли, Гоша, перейдя на секретный шепот, предупредил:
- Если хотим остаться в живых, необходимо хорошенько спрятаться.
- От кого? - немного испугавшись спросил я.
- Немцы! - важно процедил он.
  Я все понял, и мы мигом залегли в кустах.
  Через некоторое время донесся странный гул, шипение, стук, а потом раздался длинный пронзительный гудок.
- Что это?
- Смотри!
  И тут я его увидел, - это был самый настоящий, взаправдишный, живой, черный, шипяще-стучащий, весь из себя кривошипно-шатунный и стремительно приближающийся паровоз.
  Удивительность момента заключалась не столько в самом паровозе, хотя и в нем тоже, сколько в его близости, - он шел, практически, по двору.

  Верхом на вершине

  Несмотря на паровозное увлечение, рисовал я, преимущественно, лошадей, - гнедых, черных, красных, - на скаку, и с развевающейся гривой. На весь альбомный лист, и никого рядом, - просто лошадь сама по себе.
  Когда меня спрашивали, что я люблю рисовать, отвечал, - лошадей, и еще войну.
  Для нас, детей 60-х, война оставалась совсем рядом, - у многих воевали отцы, деды, родственники, а во дворе, - почти все старшие мужики , поэтому мальчишкам было ужасно досадно, что все закончилось, а они так и не успели себя проявить. Я совершенно точно знал, как можно победить немцев, - подкрасться, застрелить одного, упасть и притвориться мертвым. Немцы никого не заметят и пойдут дальше. И так, - одного за другим.
  Когда стал чуть постарше, рисунки изменились. На альбомный лист проник автомобиль. Пару своих авто я попытался продвинуть на конкурс, но, увы, по красной дорожки прошли другие. Постепенно лошади и автомобили ушли из альбома, а со временем, и сами альбомы куда-то подевались.
  Последний всплеск художественной тяги случился в седьмом классе, во время болезни. Я взял мамино круглое зеркало, и поминутно глядя туда, попытался нарисовать свой портрет, - получилось то, что получилось.
  Со временем рисунки превратились в почеркушки, перепрыгнули на промокашки, поля школьных тетрадок и учебников, газетные низы и телефонные справочники.
  Слушая учителей, я заполнял каракулями ненужные бумажки, свободное пространство учебников, а иногда, правда, редко, маленькие кусочки парты, но рисовать что-то цельное и законченное уже не хотелось.
  В конце концов, все свелось к разнообразному воспроизводству личной подписи.   
  Тому была весомая материальная причина - дневник. По субботам полагалось подавать дневник папе на подпись. Или сказать, что его забрали на проверку, но еще не выдали. Однако в понедельник, подписанный отцом дневник, кровь из носу, должен был предстать перед классной, ибо та желала удостовериться, что родители в курсе ошеломляющих успехов из драгоценных чад. Поэтому, вместо отцовской подписи, в моем дневнике иногда появлялась подпись, исполненная рукой мастера, но не папой. А через пару недель, когда дневник все-таки попадал к отцу, мастерская подпись, как мне тогда казалось, незаметно проскальзывала в числе прочих.
  Через многие лета папа признался, что так хорошо никто не подделывал его подпись. Когда он впервые обнаружил фальсификат, промолчал, ибо порадовался за сыновние таланты, - во-первых, каллиграфический дар, а во-вторых, исправительно-трудовой порыв. Ведь после фальсификата все равно приходилось исправляться, - закрывать двойки и тройки четверками и пятерками, а замечания благодарностями.
  Таков был конец моей карьеры живописца, - вершина, так сказать.

  Дороги

  В далеком сорок девятом году в парке Гагарина построили детскую железную дорогу, обслуживанием которой в семидесятых годах  занимались юные железнодорожники. 
  Мы смотрели на них, как на самых счастливых в мире детей.
  Во-первых, они носили форму железнодорожника, во-вторых, могли кататься целый день бесплатно, а в-третьих, в силу принадлежности к высшей касте, не обращали на простых смертных никакого внимания, иначе говоря, смотрели на своих сверстников, и на меня в том числе, сверху вниз.
  Но  в  семьдесят втором  итальянский дядюшка сделал  незабываемый подарок – электрическую железную дорогу made in Germany.
  Там было все, - и паровоз с тендером, и четыре вагона, один их которых почтовый, и составные рельсы, и пульт управления.
  Из тогдашнего «лего» я  построил  станцию,  водокачку и замок, а из железного конструктора собрал семафор, кран и шлагбаум. В дело пошли  пластмассовые рыцари и оловянные солдатики.
  Также удалось «одолжить» у бабушки малюсенькую сувенирную елку, из книг отлично получились туннели, а мамин плед и декоративные подушечки помогли создать ландшафтную основу всей композиции и даже складки местности.
  Сколько времени я провел на полу, наблюдая движение состава и  вагонные сцепки, разгрузки и погрузки, столкновения и аварии, захват поезда и оборону замка, одному богу известно.
  Я не только исполнял проводника, но одновременно был  машинистом и защитником замка, сцепщиком и догоняющим поезд тамплиером, заправщиком и, конечно, самым неуловимым мстителем Зорро.
  Прошло время, железнодорожные страсти улеглись, забылись детские дороги, появились новые увлечения.
  Однажды, в возрасте восемнадцати лет, я, Элька и Вася, проведя ночь в полнейшем авангарде, - прослушивании "King  Crimson" и "Genesis" под жуткий египетский бренди, - решили проветриться. В конце концов,  добрались до парка и пошли по шпалам той самой дороги.
  Естественно, беседовали только на авангардном языке и исключительно на авангардные темы: о минимализме, отказе от сервантов, буфетов и слоников,  сюрреализме, отсутствии вкуса к настоящей музыке у всех, особенно, учителей и родителей, необходимости носить джинсы и только джинсы, тупости тех, кто стрижется коротко, включая похвалы  Г. Гессе и В. Высоцкому.   
  И тут Вася нашел гриб, - сначала один, потом другой, третий.
  Я было  поспешил за ним, но  взгляд  случайно зацепился за  литую надпись на рельсах «Krupp 1901».
  Как могло получиться, что рельсы нашей советской, пусть и детской, железной дороги изготовлены самым вражеским врагом?!
  Это теперь Крупп не страшен, а  тогда, – ужас, друг фюрера, капиталист, поджигатель войны.
  И каким ветром занесло на железную дорогу, построенную в 1949 году в городе Челябинске,  немецкие рельсы из 1901 года?
  Ответа я не знаю до сих пор.  Другое дело, нужен ли он мне.  Согласитесь, вполне  достаточно самого факта в его непреодолимой загадочности.

  Феодосия

  Каждое лето дед Митя и баба Поля, во укрепление иммунитета и всякого нужного здоровья, возили меня в Феодосию, где проживали родная сестра бабы Поли Лиля, ее муж  Миша и дети - Вовка с Маринкой.
  Как мы всемером размещались в двухкомнатной хрущебе, - ума не приложу, но факт остается фактом, - ежегодно гостили по два месяца.
  Там я узнал море, возненавидел медуз и полюбил ракушки, научился плавать, приохотился нырять с маской и трубкой и даже пробовал под руководством деда самостоятельно грести на лодке.
  До моря идти было прилично, ибо стараниями тети Лили, для получения права на столовское питание, нас прикрепляли к далекому ведомственному санаторию.
  При входе на пляж висела доска, куда каждое утро, день и вечер заносились данные о температурах воды и воздуха, а также о волнении моря в баллах.
  Бывало даже так, вечером вода +25, а утром +9. Дня два никто не купается, а на третий снова +25.
  Дед внимательно изучал цифры, долго думал и после выносил вердикт, - можно или нельзя купаться.
  Он следил за мной поминутно: десять минут на солнце, пятнадцать в тени не снимая панамки, и только потом на пять-десять минут в воду. А из воды, - сразу в полотенце и сухие плавки.
  Я просил, доказывал, умолял разрешить мне купаться, как купаются другие дети, но дед был непреклонен, - либо так, либо никак.
  По дороге мы покупали фрукты, которые затем тщательно промывали в пляжном фонтанчике, а по особым случаям мне позволялась кукуруза или мороженное.
  Вкуснее той горячей, посыпанной крупной солью кукурузы, извлекаемой из бабкиных холщовых мешков, я не ел больше нигде и никогда.
  На берегу я строил из песка большие замки с башнями и стенами, которые украшал мелкими ракушками и галькой, а также окружал рвом с водой, мостиками и протоком к морю.
  Еще плавал с маской, тщательно рассматривал понтонные сваи, где в больших количествах обитали мидии, наблюдал крабов, мелких рачков и искал крупные ракушки, - такие, как продавали на лотках при входе. Но, увы, продавцы находили их раньше.
  Вечерами мы гуляли по набережной, проходили мимо дачи Стамболе, дома-музея знаменитого мариниста И.К. Айвазовского и музея А. Грина, в который меня по неведомой причине не впускали лет до четырнадцати.
  И да, это было полное, всепоглощающее и всамделишное счастье, из которого не вычитаются ни мелкие обиды из-за купания, ни обязательный дневной сон, ни запрет на телевизор, ни даже препротивное вечернее чтение.
  Поэтому для меня существует только одно-единственное неделимое море, все остальные, - лишь бассейны при отелях.
  Именно в Феодосии, летом семьдесят третьего я заболел модой, -  сильно заболел, истово, - очень захотел джинсы-клеш. Правда, мне было двенадцать.
  Каждые встречные джинсы рассматривались пристально, внимательно и завистливо.
  Слишком широкий клеш не нравился, как и клеш, сделанный из обычных брюк путем вставки клина. А вот джинсы с болтами, армейским ремнем и правильным лейблом "Levis" или "Levi Straus", являлись предметом жадного вожделения и чудесной юношеской мечты.
  Итальянская тетя, как назло, прислала старческие фасоны-дудочки, которых я страшно стеснялся.
  Будучи один дома, я нашел бывшие черные брюки, взрезал их до колена и попытался вшить клин. Разумеется, ничего не получилось, и пришлось коновально оперированные штаны затолкать в темный угол кухонной антресоли.
  Но  мне подфартило. Весной дядя Витя привез польский джинсовый комплект, и это был клеш от колена, который видно спереди, сбоку и сзади - не подкопаешься.
  Сговорившись с одноклассником Борей, в гардеробе которого имелись джинсы от Карабашской швейной фабрики, мы явились на школьный субботник, гордо неся на себе предел человеческой моды. Борька даже умудрился дополнить джинсы модными махровыми носочками.
  Ольгу Витальевну(классную руководительницу) чуть Кондратий не хватил, - крику было...
  Нам попомнили все, - прически и музыку, учебу и пропуски политинформаций, америку и погибших на фронте дедов.
  Что удивительно, через какое-то время болезнь прошла и более не возвращалась, тем самым лишив меня на следующие сорок пять лет множества милых ежедневных треволнений, которые законным образом испытывает всякий нормальный человек с психологией.

  Ленинград

   В семидесятых в Питере жили тетка по отцу и дядька по матери.
   Теткин дом был современной постройки, девятиэтажный, с двумя лифтами и мусоропроводом. Рядом, правда, находился стадион для спидвея, и это поначалу представлялось весьма заманчивым. Но ходить туда запретили настрого, поэтому навестил мотоциклы всего пару раз инкогнито.
   Дядька квартировал в более интересном месте, - на Петроградской стороне в коммунальной семикомнатной квартире  дореволюционной постройки. Соответственно, семь семей плюс блаженная тетя Люба, подселенная в маленькое  помещение для прислуги за общей кухней. Одна из соседок подкармливала дворовых кошек и все время варила рыбьи хвосты, разумеется, с сопутствующими действу ароматами. В каждый  наш визит жильцы наперебой делились трудностями совместного быта и очевидной невозможностью общего дальнейшего проживания.
   Мы остановились у тетки, которая летом собиралась замуж за итальянца. Вот тогда мне подарили яблочную пластику британской группы The Beatles "Hey Jude", и в первый раз в жизни дали посмотреть журнал "Америка", где на сверкающих глянцем страницах, - в просвете между жизнью и существованием, - пластиковая мебель, швейцарские часы и модные одежды твердо заявляли о скором покорении последней колонии.
   Какой мир, господа, какой букет, - Ленинград, Нева, Зимний, Петропавловка, Адмиралтейство, - а мне все еще одиннадцать, еще только предстоит переход из обычной в физико-математическую школу.
   Но меня куда больше интересовали корабли из Военно-Морского, рыцари из Эрмитажа и динозавры из Палеонтологического. Ну, и  места, где можно было вытрясти игрушечный пистолет или мороженное, - Пассаж, Детский мир и Кафе "Норд".
   Там я мог пропадать днями напролет, если бы не мама. Она свято полагала, что надо спать и питаться по часам, лечить зубы по талончикам, покупать впрок одежду и совершать массу других совершенно нелепых и скучнейших действий.
   Попав в Исаакиевский, я наблюдал исключительно за маятником, не обращая никакого внимания на материнские восклицания об окружающей красоте.
   И поездка в Петергоф удалась только потому, что туда, хвала небу, мы полетели на Ракете, то есть, на подводных крыльях. Сам Петергоф, увы, остался за кадром, так как  хотелось и дальше кататься на крыльях, а не рассматривать дамские фонтанчики со статуями, тем более неработающие.
   А на дядькин вопрос, понравилась ли мне мадонна Бенуа, скупо молчал по сторонам, поскольку дальше Рыцарского зала идти отказался.
   Но кончились лето и Ленинград, пришли осень, новая школа и прочие скучные обыденности.
   Воспользовавшись отъездом бабушки с дедушкой, родители решились на вечеринку и созвали своих друзей с детьми. В одной комнате накрыли большой стол, а в другой - маленький (журнальный) для детского состава.
   Взрослые выпили, чокнулись, закусили, умно покурили на кухне и ... включили проигрыватель для танцев.
   Да, да, да, - именно "Can't buy me love". И тогда это случилось.
   Музыка впрыгнула в меня и завладела всем существом без остатка, да так, что тело, действуя совершенно самостоятельно, без всякой команды или одобрения старших, на протяжении многих часов выписывало разные твисты, шейки, буги и прочие кренделя.
   Ведь там, где захваченной музыкой душе отвечает тело, танец выступает пластическим воплощением воспринятой музыкальной мысли именно в момент присутствия, - здесь и сейчас без всякой включенности в иную мысль, канон или традицию. 
   А сам герой, тот я, который с удивлением наблюдал и за самодвижущимся телом, и за состоянием пронизывающей сверху донизу безудержной радости, еще не знал, что это и называется Танцем.
   И только теперь, когда мне уже сам не знаю сколько лет, понял, что на той вечеринке, в возрасте 11 лет, я танцевал именно Танцем первый и, к сожалению, последний раз в жизни.
 
  Яблочная юность

  На скамейке Подкорыт открыл яблочное. Накануне его отец, будучи  крепко навеселе, подарил пять рублей.
- Не, он как пить дать не вспомнит, а вот мать, - объяснял Подкорыт, - мать, если недосчитается, с меня три шкуры спустит.
  Поэтому, чтобы вместе со шкурой не содрали еще и деньги, мы в Галантерее, сначала купили цепочку за три рубля, а потом, уже в Гастрономе,  "Яблочное" за рупь семнадцать и пачку "Опала" за тридцать пять коп.
- Ты, Влад, молодец, учишься, книжки читаешь!
- А ты?
- Я там не присутствую.
- Где?
- В книжках, в школе, в институте. В той жизни, которая для тебя и всегда с тобой.
- Погоди, ты ведь ходил в школу.
- Вот именно,- ходил, а там учиться надо было.
- Жалеешь?
- Нет. Моя жизнь случилась давно и без всякого смысла.
- Ну-ну, ты старше всего на пару лет.
- Смотри, человеку важно понимать свое положение в жизни. Я свое понимаю, а ты - понимай свое.
- И каково это положение?
- Если меня завтра не посадят, ну, ты знаешь за что, и не вытурят из училища, будет армия, завод, пьянка, а потом все равно посадят.
- С тобой понятно, хотя и не очень радужно, а со мной?
- Со мной нормально, а с тобой дела совсем плохи.
- Почему?
- Усилий много нужно делать, - поддерживать небосвод, так сказать.
- С дуба рухнул,  какой еще небосвод?
- Понимаешь, свои желания я исполню быстро, благо их у меня немного - выпивка, бабы, фарт. Можно сказать, уже исполнил.
- Что с того, я против баб ничего не имею.
- Не, дорогой, не примазывайся. Тебя создали со смыслом, поэтому ты обязан.
- Кому, Витя, кому и чем?
- А хоть бы и мне, нам, всему двору, - мы за тебя болеем. Согласись, будет глупо, если ты по моим стопам пойдешь. Или по Жоркиным. У тебя шанс.
- Какой еще шанс?
- Прожить другую жизнь. Или свою, но по другому - не идя ни у кого на поводу, самостоятельно, своей головой.
- Допустим, ты прав и слова твои сбылись, - я живу своей головой. И что, без баб, карт и выпивки, - только головой?
- Но с достоинством.
- Ой, я вас умоляю, кто бы говорил.
- Да пойми ты, желание, - это так, на разок-другой. Одна баба, две бабы, потом женишься и станешь как все. Нет, тут другое. Вот если сам что-то сможешь, - ты человек, понимаешь.
- Что смогу?
- Смысл найти, равновесие, правду, совесть, короче, слово свое сказать.
- Витяяя, не пей больше, очень прошу.
- Дурак ты, Влад, дурак и не лечишься.
- Сам дурак!
- Значит так. Жорка, когда мы с Симой у него на свиданке были, велел передать, чтобы учился хорошо и отца слушался. Отец у тебя - голова. Не веришь, спроси у Симы.

  Уроки

  В сентябре семьдесят седьмого добавился новый предмет - начальная военная подготовка, соответственно, новый преподаватель - полковник в отставке Алексей Петрович Цыганок, который рассказывая об оружии массового поражения, утверждал, что альфа, бетта и гамма-частицы разлетаются со скоростью миллиард километров в секунду.
  Еще он не мог понять, как можно ходить неаккуратно подстриженным, носить не одноцветный костюм или пиджак не в цвет брюкам.
  Разок я выпендрился, и заявился в  пиджаке в крапинку. В принципе, пиджак был бежевым, но встречались разноцветные прожилки, поскольку его пошили в одной из стран восточной европы, - такой, знаете ли, народно-демократический пиджачок, но немного игривый, и этим посягающий на строгие основы коммунистической морали.
  Именно в этот день мы сорвались с уроков.
  Уже на выходе из школы, буквально за пару шагов, нас застукал Цыганок.
  Он не спеша подошел, взял меня за лацкан и громко, нараспев спросил: "Вл-а-а-д,  п-а-а-чему  пидж-а-а-к?". Затем широко улыбнулся, сделал воинский разворот кругом и ушел с гордо поднятым офицерским достоинством.
  Относились к нему хорошо, поскольку человеком он был веселым, добрым, более того, душевным.
  Например, выступая против дилетантского, а на самом деле, нашего исполнения современных танцев, тех самых "медляков" и  "шейков", поведал, как сам учился танцевать: вальсируя по четыре часа в обнимку со стулом  вокруг общежитского стола под патефон.
  Или, как участвовал в запуске ракеты земля-воздух: "Помню, летом дело было, на полигоне в Казахстане. Петляя как заяц, ракета догнала и поразила заданную цель, а мы, стоящие внизу, закричали ура, и тут же в воздух полетели ушанки, телогрейки."
  Ну как можно плохо относиться к бывшему полковнику, который танцует со стулом, не выносит цветных пиджаков, не знает теории относительности, а летом носит ушанку и телогрейку.
  Под конец  девятого класса Петрович привлек  нас к участию в зарнице. В порядке подготовки, мы вместе вышли на школьный стадион, где он сходу предложил посоревноваться на турнике.
  В свои пятьдесят семь, полковник подтянулся восемь раз, а я и мои друзья - около двадцати. После этого Цыганок нас зауважал и впредь ставил преимущественно пятерки.
  Разумеется, не обошлось без инцидентов.
  В середине десятого класса мы ярко набедокурили - шумно подрались с местными, попались на курении и пропустили неприлично много уроков, в связи с чем у педагогов и комсомольского актива накопились претензии, обсуждение которых  вынесли на расширенный педсовет с участием  родителей, - дабы те послушали о своих деточках-раздолбаях.
  Впоследствии выяснилось, что на совете многие выражали серьезное недовольство таким поведением и даже грозили исключением из комсомола.
  Но один участник процесса все-таки вступился за провинившихся - и, конечно, это был Алексей Петрович.
  Он сказал так, - да, мальчишки ершистые, активные, злые на язык, порой нарушают дисциплину, иногда покуривают, дерутся и дерзят, но, - повысил голос Цыганок, - им же Родину защищать!
  Остальные учителя недоуменно вскинулись, - почему только им, всем.
  Нет, - твердо возразил Петрович, - эти смогут, - они готовятся, занимаются спортом, дают отпор хулиганам, но главное, не боятся поступков. Поэтому им можно Родину доверить, а остальные еще заслужить должны.

  Античный беспорядок

  В начале девятого класса по школе пронесся слух, что неподалеку открылась секция культуризма и нас там ждут.
- Культуризм, - это что?
- Пацаны, говорят, Гойко Митич - культурист!
  Придя по указанному адресу мы нашли подвал, в котором, и в это невозможно поверить, в живую разминались герои фильма "Подвиги Геракла".
  Шок от увиденного был столь силен, что я не сразу осознал реальность происходящего.
  Тем временем одна из статуй обратила на нас внимание. Меня зовут Саша Хейман, - сказала она, - если есть желание поработать, проходите.
  Далее Саша пояснил, что заниматься будем культуризмом, но произносить в слух только "атлетизм", ибо культуризм считается "западным" и очень вредным.
  И тут все сошлось. Во-первых, нас брали в настоящий спорт, во-вторых, в подполье, и третье, - скоро мы будем похожи на Гойко Митича.
  Переоценить пункт три было невозможно, ибо оттуда вытекало такое количество благоприятных последствий, что думать обо всех и сразу не было никакой ментальной возможности.
  Действительно, в скором времени мы втянулись, - ходили на тренировки, вели дневники, готовились к ежемесячным прикидкам, измеряли сантиметром бицепс, грудную, талию и икру, утром делали зарядку. Короче, вступили в мысль о гармоничном человеке.
  Саша считал, что сам похож на "Железного Самсона"- знаменитого русского атлета Александра Ивановича Засса.
  Результаты появились быстро. Так к концу десятого класса я подтягивался на одной руке четыре раза подряд. Ну, и, знаете-ли, фигура, а вместе с ней и уверенность в себе.
  С Сашей я сошелся поближе года через три, когда вместе поехали в Ленинград.
  Тогда, будучи в Эрмитаже и глядя на картину А. Матисса "Танец", он задумчиво произнес сакраментальное, - пожалуй, мой Дениска получше нарисует.
  С тех пор мы общались уже как близкие знакомые, вплоть до его отъезда в Израиль.
  Как вы знаете, заболевший культуризмом однажды, болеет им навсегда. Во всяком случае, так получилось со мной, который по сей день трижды в неделю держится за железки.
  И да, до сих пор я занимаюсь по тем же правилам и методикам, которым научил Саша - первый и единственный тренер, действительный и незаменимый.

  Первоисточник разума

  В старших классах историю и обществоведение вели  Эрнест Иванович и Луиза Петровна.
  Времена, сами понимаете, былинные, поэтому историю, как науку преподавать было невозможно. А вот  историю классовых побед, нанизанных на линию партии, то есть подлинную, которая изучалась по материалам съездов, классикам марксизма-ленинизма и еще какой-то книжке с картинками, напротив, - совершенно необходимо.
  В десятом классе прибавилось обществоведение, где учителя должны были обучать основам материалистической философии и делать это так, чтобы на вопрос о первичности, ученики сразу, то есть, без запинки, притворства и лени, восклицали:  "материя, я русский бы выучил только за то, что им разговаривал ленин."
  У обоих преподавателей рьяные комсомольцы-общественники не вызывали никакого восторга. Наоборот, ставя им вынужденную пятерку, непроизвольно, жестом,  ироничным словом, давали понять, что не разделяют ни пафоса, ни восторга, которые ученик демонстрировал, произнося фразы о партии, ленине или социализме.
  Например, записная комсомолка, с придыханием, восторгом и подобострастием, барабанит партийную правду вперемежку с "истинно-верным" и "единственно-подлинным" - аж, филейная часть полыхает. Вдруг Луиза Петровна ее тормозит, поднимает с места меня и просит продолжить начатую тему.
  Естественно, как человек ничего не учивший, начинаю лихорадочно выкручиваться. Склеиваю партийные слова в человекоподобную череду фраз, добавляю от себя пару примеров из утренних новостей, гневно негодую против империалистического ига, а потом плавно выхожу на финал, в котором содержится еще в посылке заложенный вывод.
  Луиза Петровна счастливо улыбается, отличница на этот раз получает "хорошо", тогда как мне ставят "отлично".
  Ученица в недоумении, - почему, ведь она все правильно ответила, на что Луиза, жмурясь от удовольствия, поясняет,  - милая моя, тут правильного недостаточно, необходимо было собственное отношение выразить, а вы, как-то очень по казенному, без души.
  Потом, уже перед самым выпуском, Луиза Петровна вместо урока повела весь класс в парк. И там, в приватной беседе, сказала, -  молодой человек, в дальнейшем будьте осторожней. В институте учить истории будут совсем другие люди, поэтому  наглое незнание, нахальный треп и самонадеянность могут быть истолкованы совсем иначе и не в вашу пользу.
  К счастью, опасения Луизы Петровны, оказались напрасными.
  Первый курс начался с истории партии, который читала мадам Заикина, славящаяся строгостью и требовательностью. Однако наши отношения скорее напоминали роман в стихах или поэму в прозе, поскольку усвоенная в школе фигура вывода, сидящего в посылке, сработала на сто двадцать процентов.
  Мадам Заикина испытывала истинное блаженство, слушая мои разглагольствования по поводу апрельских тезисов, реорганизации рабкрина или государства с революцией.  И когда парой цитат я намекнул, что готовясь к семинарам, штудирую не только ее лекции, но и такие  первоисточники, как "философские тетради" или  "эмпириокритицизм", не смогла дальше скрывать чувства, и со слезами благодарности вкатила "автомат".
  Мало того, эта любовь спасла меня на госэкзамене по научному коммунизму, который принимала комиссия с ее участием.
  Прошли годы, грянула перестройка, потом  демократия. На одном из майских праздников, повстречал колонну нашей школы, в которой вместе с молодыми шел Эрнест Иванович, - сосредоточенный, подтянутый, с прямой спиной, в военно-морской форме и кортиком на боку.
  Я поздоровался, а он сразу узнал, обрадовался и потащил в сторону, - хорошо, что вас встретил, надо поговорить.  И когда отошли, глядя  прямо в глаза, сказал,
- Я прошу у вас прощения!
- Господи помилуй, за что?
- За то, что учил истории, которой не было.
  Дорогой, любимый, Эрнест Иванович, вы научили меня гораздо более важным вещам  - мужеству и достоинству, поэтому мои уважение, восхищение и благодарность безмерны и непреходящие.

  Уроборос

  В тысяча девятьсот семьдесят восьмом году я услышал композицию группы Пинк Флойд «Shine On You Crazy Diamond».
  И вот тогда рухнуло небо, но вместе с разрушением обозначилось что-то, что уже давно жило внутри, но было скрыто от всякой психологии или истории. Оставалось только назвать что.
  Совсем недавно Дмитрий Тиможко продемонстрировал, что музыкальные аккорды можно описать с помощью топологии.
  Например, для созвучий, состоящих из всего двух звуков, а в данной композиции топология задана именно чередованием звуковых пар, взятых из одного септ аккорда, таким пространством будет лента Мёбиуса - скручиваемое и переворачиваемое пространство, где внешнее оказывается внутренним, а внутреннее - внешним.
  Так на примере ленты Мебиуса наглядно представима оборачиваемость внутреннего впечатления и его внешнего эквивалента. При этом сама лента Мебиуса, - есть мифологический символ змеи, пожирающей саму себя.
  Значит,  сиянием  безумного алмаза на самом деле высветилась встреча с ангелом-искусителем Самаэлем, предвещающая грехопадение и (или) Уроборосом, - признание собственной раздвоенности.
  Так какое же внутреннее было высвечено безумным алмазом в тысяча девятьсот семьдесят каком-то году?
  Ответ может показаться неожиданным, - нетерпение, как жгучее желание поскорее расквитаться с детством.
  Именно после алмаза роман Ф.М. Достоевского "Бесы" надолго занял первую строчку в моем тогдашнем чате.
  Хотя сам факт грехопадения был еще впереди, но воцарившаяся после укуса Уробросом раздвоенность, требовала своего осознания и легитимации - выхода из "безумного алмаза" и, для завершения себя во всей полноте, нового тела, которым и стала композиция Чика Кориа "No mistery".
  Трудно сказать, почему Уроборос выбрал для поселения в моей душе тело фьюжн-мистерии. Может, виной всему пограничность джаз-рока, как необходимость стояния на краю между двумя безднами. Или причина лежит в онтологической, соприродной ленте Мебиуса, двойственности жанра.  Впрочем, выбор змеем конкретного тела следует признать удачным.
  Как обычно бывает во всякой мелодраме, вслед за мистерией на пороге объявился роман "Из первых рук", где главный герой - бродяжничающий гениальный художник Галли Джимсон -  пребывает в состоянии собранного и творящего субъекта, мало того, на девяносто девять процентов состоит из поэзии У. Блейка.
  Именно поэзия Блейка выступает путеводной звездой периодически случающихся с Джимсоном творческих запоев: "Пять окон льют свет в человеческий склеп, Одно ему воздух дарит, Второе доносит музыку сфер, А третье ему открывает Толику бескрайних миров..." 
  Как и в мистерии Кориа, повествование из первых рук, а значит и мы вместе с ним, движется по ленте Мебиуса, где происходит взаимное перевоплощение поэзии Уильяма Блейка и живописи Галли Джимсона.
  Ровно тогда, легким майским вечером семьдесят восьмого, я повстречал Рыбу, пересказывающего события в седьмом круге. Прихлебывая утаенное от товарищей пиво, он утверждал, что Данте, рассуждая о перевороте, совершаемом на острие сумрака, видел перед собой лист Мебиуса. И поэтому, продолжал рассказчик, восхождение и обретение итогового смысла было столь-же естественным и органичным, как сам процесс погружения во мрак. Следовательно, подытожил Рыба, существование в мысли, читай в истине, само по себе лишает всякого смысла выбор, а значит и необходимость соответствующего усилия.
  А совсем недавно, сидя в судебном коридоре, разговорились со знакомым юристом. Я пытался убедить коллегу, что онтологическое уравнение или акт когито наглядным образом представлены в джазовой импровизации, тогда как в других музыкальных жанрах, слушателям трудно забраться внутрь музыкального тела, то есть, утратить субъектность.
  Действительно, - пояснял я,- неджазовый музыкант может втянуть нас в область свободы, только находясь на вершине законоположного исполнения, которое совершается им в состоянии бессмертия, - за пределами страха и надежды.
  К моему удивлению коллега-юрист вполне благодушно воспринял данный тезис, и даже высказал определенное согласие, - слушайте, - сказал он,- по-моему доктор Курпатов что-то такое говорил о мозге.

  Баба Поля

 Я пришел и гордо объявил
- Поступил!
- И куда ?  - последовал вопрос. Баба Поля сидела за столом в большой комнате и читала газету поверх  очков.
- В институт.
- Какой?
- Слушай, я же уже сто раз говорил, - политехнический.
  Баба Поля сложила газету пополам.
- Митя, ты слышишь? - крикнула она в сторону соседней комнаты, где дед натирал полы.
  Полотер выключили, - что ты сказала, Поленька? - дед застыл в дверях.
- Твой внук поступил в институт.
  Дед посмотрел на меня, - так ты уже здесь, как дела?
- Поступил!
- Очень рад, - торжественно сказал он, - надо это отпраздновать
- Митя, - строго вступила баба Поля, - ты что, забыл?
- Поля, - не менее строго откликнулся дед,  - внук поступил в институт!
- И что там преподают? -  обернула ко мне баба Поля
- Сопротивление материалов, - ответил я, - моя будущая специальность.
- И кто преподает? - не унималась она
- Еще не знаю конкретных преподов, но кафедрой заведует Гохфельд Давид Аронович.
- Хм, как ты назвал, Гинзбург, - Митя, это не из тех Гинзбургов, ну, ты помнишь, мы на Симстрое вместе жили после войны.
- Да нет, не Гинзбург, а Гохфельд.
- Аааа, - сказала баба Поля, -  я с Гинзбургами дружила, помогала Соне по русскому языку. Митя, ты помнишь Соню, ей еще Юлик нравился.
  Дед  извлек бутылку шампанского.
- Нет, ты подумай, - вскинулась баба Поля, - он помнит про шампанское, а про артрит забыл?
- Поленька, я давно приготовил шампанское на такой случай.
- А если он, - баба Поля кивнула на меня, - завтра поступит в балетный класс, достанешь коньяк?
  Дед откупорил шампанское, разлил по бокалам и произнес тост
- За успешное поступление!
- Слушай, - начала опять баба Поля, - до войны я знала одного Гохберга, мы встречались в Киеве. Митя, сколько ему сейчас?
- Кому, Гохбергу или Гохфельду?
- Не морочь голову, Митя, ты помнишь Иосифа?
- Конечно помню, пожалуйста, не начинай, -  дед  демонстративно отвернулся.
- А что такого, - не унималась та,  -  очень приличный молодой человек, из хорошей семьи, - отец раввин, и, кстати,он умел красиво ухаживать.
  Дед закашлялся, поставил бокал  и вышел из-за стола.
- Так и что твой Гохфельд? - баба Поля смотрела на меня поверх очков - он еврей?
- Алеут, - пошутил я.
- Давид Аронович, - рассмеялась баба Поля, - Митя, ты слышишь, у мальчика есть юмор,  он назвал  Додика алеутом, - умереть, не встать!
  Митя снова сел, - Поленька, сейчас конец двадцатого века и уже не спрашивают про национальность.
- А что тут спрашивать, когда называют фамилию Гохфельд, говорят, что доктор наук, зовут Давидом, а папу - Ароном, ну?
  Мы выпили по второму бокалу.
- Скажи а с Таней Штерн вы будете учиться вместе?
- Да, только она на другом факультете.
- Что так, - она хорошая девочка, и вы дружили в детстве.
- Дружили, но учиться будем на разных факультетах, - я не понимал какое отношение к моему блестящему поступлению имеет Таня.
- Странно, - баба Поля задумалась, - она наверно в отца. Кончила с медалью английскую школу, пошла учиться в политехнический. Роберт тоже много учился. Митя, ты помнишь как Роберт сдавал экзамены?
- Так Роберт и насоветовал нашему внуку идти на эту специальность, - вставил дед.
- Ему на эту, а Таню отправил на ту, странно, - баба Поля выражала серьезное недоумение, - почему?
- Они считают, что металловедение, больше подходит для девушки.
- Для девушки больше подходит выйти замуж за порядочного человека, - парировала баба Поля, - потом спохватилась и добавила - конечно после окончания института. Митя, помнишь тех гимназисток, что играли у нас в саду до революции, - тебе одна понравилась и ты умильно называл ее Софочкой?

 Весна в политехническом

  Началось все первого сентября с лекции по химии, которую  читал Иткис Золя Яковлевич.
  По-моему, он еврей, - говорила прабабушка, когда видела очередного выдающегося деятеля. Всего через пару минут я понял, что не иметь пятерки по химии просто не имею морального права.
  Следом шла лабораторка. Нас рассадили за большие химические столы, прозвенел звонок, вошел Иткис, кивнул, и крикнул в сторону лаборантской, - Наташа, где вы, мы уже начали.
  И тут появилась она, - высокая, стройная, черноглазая шатенка, с длинными ногами и роскошными волосами, - мечта.
  Я и сосед по парте - Илья Макарон, -  по-твоему, он  еврей, спросила Баба Поля, когда рассказывал о своей группе, - возбужденно переглянулись.
  Внимательно наблюдая за Наташей, показалось, что она иногда посматривает в мою сторону с интересом. Видимо, Макарону тоже так показалось, с той  разницей, что спорный взгляд предназначался ему.
  Все остальные слушали Иткиса. Мы должны были поставить важный опыт, результаты которого занести в таблицу, потом обсчитать их по сложной формуле, сделать строгие научные выводы, и, в конце концов, сдать и защитить работу.   
  Через некоторое время Наташа с комплектом реактивов подошла и к нашему столу.
- Никогда прежде не говорил с дамой столь прекрасной, что страх перед неверным  словом сковал все мое существо.
- Да, да, да, - вклинился Илья, - восхищение наше не знает границ, не имеет пределов, объемов или расстояний, ибо безмерна глубина восторга.
- Не имеет геометрической интерпретации, но внутри содержит и метафору, и поэзию, - добавил я.
  Наташа замерла, посерьезнела, а потом широко и открыто улыбнулась:   
- Мальчики, вы не в тот вуз пришли, вам бы в театральный.
- Господи, нас раскусили, теперь никакого инкогнито. 
- Я снимался во многих шедеврах - Зорро, Фантомас, Великолепный, но всегда актером второго плана, чтобы не заслонять других звезд экрана, - Илья  продолжал начатое, - пусть дама увидит какой я хороший!   
- Наташа, пока вы находитесь в этой зале, звук голоса Иткиса, Макарона, мой, и вообще звук, как явление, потерял для меня всякое значение. И поэтому, все, что касается данной лабы, осталось вне меня, то есть, недоступным и непросветленным.
- Я сейчас все объясню, - на ухо прошептала она, и быстро рассказала,  что нужно сделать. На этот раз я понял.
  Надо ли говорить, Золя Яковлевич тоже понял, ибо был человеком сведущим во всех отношениях, более того, остроумным, поэтому решил принимать лабораторку всерьез, особенно у таких клоунов, как мы с Ильюшей.
  Однако я ее сдал, и сдал на отлично. Как на отлично сдал все дальнейшие лабораторки, зачеты и экзамены по химии.
  Эх, молодость. После этой пронзительной встречи, дружба с Наташей, казавшаяся такой естественной и, практически, неизбежной, так и не началась. Весь год я вспоминал о ней только в тот момент, когда она выходила из лаборантской.
  По странному стечению обстоятельств, мы случайно встретились вновь только через год, провели несколько незабываемых дней вместе, и больше не встречались никогда.
  Даже сейчас я не могу объяснить почему. Просто, иногда  бывает и так.

  Инвариантность Галилеевой группы

  Второго сентября семьдесят восьмого состоялась первая лекция по аналитической геометрии.
  Здравствуйте! - отчетливо произнес, стоящий за кафедрой молодой, высокий, сухощавый и темноволосый человек  - меня зовут Владимир Ильич!
  Далее он преподносит мерность пространства.
- Одномерное, как оно выглядит?
  Аудитория хором, - прямая.
- Двумерное?
- Плоскость.
  Владимир Ильич поднимает градус, - трехмерное?
- Куб.
  Пауза.
- Четырехмерное?
  Аудитория молчит.
  Я, сидящий на задней парте, опустив глаза в стол, тихонько, - нет геометрической интерпретации.
- Кто сказал нет?
  Молчок.
- Спрашиваю еще раз, кто сказал нет интерпретации?
  Повисает тягостное молчание. И когда я  решил героически сдаться, ситуация разряжается, - вот ведь правильно кто-то сказал, - нет геометрической интерпретации". 
  В середине семестра Владимир Ильич предлагает десять сложных задач, - кто решит хоть одну, тому экзамен автоматом, - говорит он с улыбкой.
  На следующий день, привлеченные хитрыми первокурсниками школьные преподаватели, родители и студенты старших курсов включаются в процесс зарабатывания автоматов.
  Все безуспешно, - чужие решения терпят крах. Мне и девушке с потока удается решить по одной.
  Моя,  -  о нерешительном Пете, который из дома пошел в школу, но на полпути повернул к бабушке. Пройдя полпути, снова направился в школу, а еще через полпути опять повернул домой. И так до бесконечности.
  Куда в итоге пришел Петя? 
  Получилось, Петя-Сизиф, к которому впопыхах приросла Моцартовская  “Соль-минор”, ибо слушал, пока решал, обречен бродить по небольшому треугольнику до конца света.
  Владимир Ильич торжественно объявляет имена счастливчиков и тут же предписывает решить еще парочку совсем простых.
  Более того, прилюдно поставив в зачетку “отлично”, требует нашего присутствия на экзамене. Да, пятерки у вас есть, - говорит он, - но экзамена никто не отменял. Вот принесете последние задачки и будете их защищать.
  На экзамене  можно пользоваться хоть чем, - шпорами, книгами, лекциями, - и для этого  на первой парте организована библиотека. Мало того, раз в пятнадцать минут Владимир Ильич демонстративно уходит на перекур.
  Шпоры, конспекты и книги не помогают, - вообще ничего не помогает.
  Чтобы сдать математику, сперва нужно понять, потом решить, далее объяснить и в конце ответить на вопросы. Четверка - недостижимый результат, но никто не в обиде - народ радостно и весело пересдает неуды.
  С самой первой лекции и на протяжении следующих пяти лет Владимир Ильич был бессменным, а главное, всеми обожаемым, преподавателем различных математических дисциплин.
  Он преподавал математику, как легкую и изящную науку, в которой почти нет сложностей. Именно легкость, отсутствие занудства, ненужность зубрежки, но постоянная включенность в процесс математического мышления, позволили усваивать дисциплины, от которых претерпевали миллионы студентов бывшего ссср.
  Владимир Ильич легко общался, менялся марками, брал и давал читать книги, никогда не скрывал своего отношения к материалистическому мировоззрению и гуманитарно-историческим наукам.
  В начале каждого  курса непременно спрашивал, какие умные книги мы прочли летом. Разумеется, речь шла о книгах по математике, в крайнем случае, механике.
  Поэтому летом, в жару, на пляже, скрепя всеми частями мозга, приходилось читать, а главное, усваивать веселые многообразия или сингулярные несобственные интегралы, определенные в пространстве какого-нибудь Гильберта или Банаха.
  Пару лет назад мы случайно встретились вблизи суда, - я тогда вышел практически "никакой" из неудачного судебного заседания.
- Влад, вы что-то неважно выглядите, - Владимир Ильич был верен себе, - подумайте над этим, пожалуйста!
  Таких больше не делают, но мне (нам) повезло, поэтому Владимир Ильич неотъемлемая и наиважнейшая часть вечного настоящего, дай ему бог здоровья и долгих лет. 

  Игра в танчики

  Первый курс я закончил на отлично, стал чемпионом города по атлетическому троеборью, собрал вполне приличную коллекцию винила, а  итальянская тетка обеспечила джинсами и кожаной курткой. И эта райская жизнь могла продолжаться до самого окончания института, если бы не...
  Со второго курса началась "военка" - раз в неделю, будь любезен, в форме и на целый день.
  Огневая подготовка, строевая, матчасть, ремонт, эксплуатация. Из нас пытались сделать надлежащих защитников отечества в форме лейтенантов танковых войск. И для решения этой архиважной задачи, государство не жалело ни средств, ни танков.
  И правда, всякие танки стояли в помещениях военной кафедры, - целые,  разрезанные, с вычлененными агрегатами. 
  На экзамене по огневой подготовке я получил заслуженную двойку при том, что по остальным предметам были сплошные "отлично".
  Бдительные органы сразу заподозрили неладное, - уж не провокация ли это, не анти-ли советская выходка?
  Заведующий кафедрой сопротивления материалов Гохфельд Д.А. пригласил меня в кабинет и печально спросил про неуд. Пришлось сказать, что не в состоянии запоминать ахинею и шагать в ногу.
  Он все это выслушал и тихо сказал, - прошу вас, сдайте  хотя бы на удовлетворительно, - помолчал и добавил, - очень прошу.
  Такому человеку отказывать не подобало, поэтому пообещал все сделать в лучшем виде.
  Правдами и неправдами, со шпаргалками и подсказками, еле-еле справился с пересдачей, с учетом того, что принимавший огневую военный, в конце концов сжалился и поставил хорошо.
  На этом трудности не закончились, поскольку далее шли курсы, аналогичные огневой и преподаваемые в том же ключе, - от забора до обеда.
  Я пролезал сквозь "военку" с трудом, больше упирая на снисхождение преподавателей, чем на собственные силы.
  Так, на одном из зачетов по  по ремонту и эксплуатации танков, майор, выслушав мой ответ по билету, попросил  найти танк, стоящий прямо в аудитории, - я нашел, - он покачал головой, глянул на пятерки по другим предметам, и со вздохом поставил зачет.
  Короче, все предрекало дальнейшие неприятности, так как к началу сборов, за мной прочно закрепилась репутация самого отстающего студента в деле изучения военного дела.
  В воздухе пахло грозой, ибо призрак не сданного госа частенько навещал меня по ночам.
  Ситуация изменилась в одночасье с точностью до наоборот.
  Прибыв на сборы и разместившись в палатках на двенадцать человек, мы стали тащить службу, - учиться мотать портянки, подшивать воротнички, изображать танковое наступление, мыть руки хлоркой и так далее.
  Повезло, что старшиной назначили Витька, - соседа по двору и напарника по игре на гитаре, - человека почти родного.
  В первый же вечер после отбоя Витек вытащил меня из палатки, и мы ушли подальше, чтобы у костра отметить начало, поиграть на гитаре и поговорить, то есть, занялись ровно тем, чем обычно коротали длинные летние вечера во дворе.
  Постепенно на огонек потянулись люди, в том числе, офицеры. Мы выпили, спели задушевные и познакомились поближе.
  И тут один майор-афганец предложил нам заняться самодеятельностью, на чем, после очередного тоста, и порешили.
  Следующим утром меня включили в самодеятельность и велели готовиться к конкурсу.
  В результате, по сборам пошли частушки, написанные под конкретных офицеров, и даже блюзы на походные темы, ставшие популярными и в среде курсантов, и у комсостава.
  Мало того, на конкурсе мы одержали верх над соседней дивизией, тем самым подтвердив свою необходимость и состоятельность.
  После этого меня освободили от всех и всяческих занятий, пообещав содействие на госэкзамене, прикрепили к особому довольствию и велели готовить выпускной концерт. Кроме того, по вечерам приглашали в офицерское собрание - поиграть на гитаре или задушевно поговорить под водочку.
  Кончилось тем, что я не только сдал на отлично пресловутый гос, но и единственный с курса получил ценный подарок -  танк из пластмассы с выгравированной на нем благодарственной надписью.
  После триумфа, скромно потупив взор, нанес визит вежливости Гохфельду. 
  Увидав в зачетке "военное отлично", он покачал головой.
- Поздравляю, и что случилось?
- Наладились отношения.
  Он еще раз внимательно посмотрел в зачетку.
- Не сомневался в ваших способностях, но ведь выучить вы не могли, тогда что?
- Самодеятельность.
- Вы поете или пляшете?
- Играю на гитаре.
- Бедные родители, как они это переносят?
- Стойко.
- Ну-ну, еще раз поздравляю, надеюсь, остальные дисциплины вы будете сдавать на общих основаниях.
  Так и вышло. Остальные дисциплины я сдал на общих основаниях, за исключением научного коммунизма,разумеется, и окончил вуз с красным дипломом, за что следует благодарить исключительно Давида Ароновича.  Если не он, сдавал-бы "военку"  до сих пор.

  Время для эмиграции

1980 год. Звонок в дверь.
- Кто там?
- Откройте, милиция!
  Открываю. На пороге человек в штатском лет тридцати пяти с удостоверением .
- Капитан такой-то, можно войти?
- Заходите!
  Заходит, цепким взглядом окидывает прихожую, потом комнату.
- Садитесь пожалуйста.
  Садится, пристально смотрит на меня, еще раз оглядывает комнату. Кивает на дверь.
- А там что?
- Другая комната.
- Можно взглянуть?
- Сделайте одолжение.
  Проходим в другую, ту, в которой аппаратура, под потолком висят джинсы, вдоль стены стоят недописанные картины, и везде разбросаны диванные подушки.
- Так, так, так. Значит, тут вы и ведете антиобщественный образ жизни, понятно.
- Что понятно?
- Понятно, чем тут занимаетесь.
- А вы собственно по какому вопросу?
- Жалоба на вас поступила.
- От кого?
- От соседей.
- И о чем она?
- Соседи пишут, что слушаете иностранную музыку, и специально включаете погромче, когда по телевизору идет программа время. Это так?
- А когда по телевизору идет программа время?
- Не знаете?!
- Не знаю.
- К вашему сведению ровно в двадцать один ноль-ноль, - запишите.
- Чего вы от меня хотите?
- Чего хочу, - пауза, - хочу чтобы вы все рассказали.
- О чем?
- О том как записываете музыку за деньги.
- Я не записываю.
- Соседи утверждают, что записываете, - им один хороший знакомый сказал, которому вы записали.
- И почем запись?
- Пять рублей.
- И что записал?
- Соседи не спросили, к сожалению.
- Пусть он это мне в глаза скажет!
- Кто скажет?
- Хороший знакомый, которому я записал за пять рублей.   
- Так что?
- Что?
- Будете отпираться?
- Нет.
- Так говорите!
- Так я и говорю.
- Записали?
- Нет.
- Как нет?
- Да так, я не пишу музыку за деньги.
- Совсем не пишете?
- Совсем не пишу.
- Послушайте, вы же тратите время, силы, - можно и деньги за это  брать.
- А я не беру.
- Просто так пишете?
- Просто так.
- И мне запишите?
- И вам запишу, говорите что.
- Ну, помоднее чего-нибудь.
- Одну минутку.
  Включаю Crimson.
- И это вы называете музыкой?
- Да!
- А еще что есть?
  Включаю Genesis.
- Выключите, пожалуйста.
  Выключаю.
- Теперь я понимаю, почему денег не берете.
- Почему?
- За такую музыку платить должны слушателям. Придете ко мне на Васенко во вторник.
- Зачем?
- Очную ставку будем делать.
- С кем?
- С вашим знакомым.
- Ладно.
- И не мешайте соседям.
- Я им не мешаю.
- Они утверждают, мешаете.
- Я не могу бороться с их утверждениями.
- Не умничайте, хорошо. Вообще у вас здесь интересно.
- Ага.
- А кто рисует?
- Вася.
- И голых баб рисует?
- Нет.
- Почему?
- Не знаю, с голыми что-то другое делает.
  Мент хохочет.
- Вася твой, - не дурак.
- Не дурак, - повторяю я.
- Слушай, - говорит мент, - твои соседи еще в газету написали, и родителям по месту работы.
- О чем?
- Да, о том же самом, - как ты мешаешь программу "Время" слушать, как собираешься эмигрировать.
- Да, интересно куда?
- В Израиль.
- В Израиль?
- Ну да, куда-ж еще.
- Зачем в Израиль?
- Не знаю, - улыбается он, - за лучшей жизнью наверно.
- Буду знать .
- Во вторник приходи, оформим все как надо, - под протокол.
- Ладно, во вторник, так во вторник.
- Смотри не опаздывай.
- Не опоздаю.
- Да, а Высоцкого случайно нет?
- Есть.
- Так что ты молчишь, какой?
- Французский.
- О, будь другом, запиши.
- Пленку давайте.
  Достает пленку 375 метров.
- Во вторник принесу.
- Ты уж постарайся.
  Во вторник принес пленку, а мент оформил протокол.
- А где хороший знакомый?
- Ладно, не умничай, спасибо, что записал, - я чего-нибудь должен?
  Но история на этом не закончилась. Действительно,они написали: в институт, и родителям на работу.
  Меня вызвал Давид Аронович, и, плотно закрыв дверь, спросил:
- Это правда, вы хотите уехать в Италию?
- Боже упаси!
- Если надумаете, я вам дам рекомендательное письмо.
- Спасибо, но ...
- Вы меня слышали. Теперь извините, мне некогда
  Друг Славка, который был комсоргом группы,назначил комсомольское собрание, на котором должны были рассмотреть мое антиобщественное поведение, а куратор группы, Владимир Михайлович, поехал  на квартиру проводить акустический эксперимент, - так ли сильно слышно музыку соседям.
  Проведенное исследование показало, что музыка, если включена на полную, слышна у соседей хорошо. Если на среднюю, чуть доносится, а на малой, не слышна вовсе.
  Комсомольское собрание вынесло оправдательный вердикт, который всяко не устроил факультетского секретаря.
- Вы с ума сошли, кто такое вообще придумал, - выговаривал он мне и Славке, - быстро пишите новый с выговором без занесения.
  Мы написали.
- Другое дело,- радостно сказал Вовка, а так звали секретаря,  - сейчас закину наверх, и дело с концом, поздравляю, - улыбаясь он пожал нам руки, - да, совсем забыл, - нужен последний Руссос, у друга день рождения, поможете?   

  Памятник для героя
 
  С Мишкой познакомились в восемьдесят четвертом, будучи у Сашки, и обсуждая три бутылки коньяка, Сальвадора Дали, теорию функций комплексного переменного и преобразования Фурье.
  После очередной рюмки Мишка рассказал, как служил в армии, работал на железке.
От нечего делать закончил заочный жэдэ институт, после чего присел паять схемы.
  В конце концов, паяльник привел его на кафедру физики, где он тихонечко исполнял младшего инженера, а по вечерам пил спирт и читал поэта Рубцова.
  Случайно выяснилось, что младший дворник может в одиночку делать то, чем занималась кафедра физики и еще с десяток соседних. Высказать гипотезу, теоретически обосновать, поставить эксперимент. Мало того, собственноручно изготовить необходимые приборы. При этом отраслевая принадлежность проблемы не имела значения.
  Кафедральные дела резко пошли в гору, и Мишку повысили до инженера. За десять кандидатских и одну докторскую.
  Правдами-неправдами я устроился туда в аспирантуру, и два года существовал рядом.
  Странная была компания.
  Один, в будущем дважды защитник белого дома и спонсор фильма "Танк Клим Ворошилов", а в том настоящем - друг поэта Евтушенко и завсегдатай закулисья театра "Современник".
  Он открыл для меня Москву - Петушки.
  Второй, чемпион мира по радиоспорту.
  В конце восьмидесятых, прихватив три бутылки коньяка, поехал на соревнования в штаты.
  На вечеринке вусмерть напоил присутствующих, а наутро обнаружил себя в постели долларовой миллионерши. Внезапная любовь.
  Ликвидировав бар и покатавшись на хозяйском Порше, по-тихому, то есть, по-английски, свалил домой.
  Третий, Сашка, о котором рассказывал раньше.
  Этот народ подверстывал курсовые за коньяк, совместительствовал за шестьдесят, преподавал за сто двадцать, репетиторствовал по выходным и шабашил в отпусках. Читал самиздат, дружил с актерами, бомжами, слесарями, спортсменами, рок-музыкантами и фарцой.
  В короткий трезвый сезон Мишка раздухарился. Написал работу для себя.
"Теория термоупругого удара". Законченное научное творение. Классический труд, в котором идея развивалась от гипотезы к теории с экспериментальным подтверждением и практическим применением.
  Получив высочайшее добро, стал соискателем степени "кандидат физико-математических наук".
  "Термоупругость" вызвала серьезные споры между основными школами. Московской, Ленинградской, Грузинской и Американской.
  Там, в академических кругах, никому и в голову не могло прийти, что автор мегауравнений - типичный бомж-ханыга в полосатых клешах из семьдесят второго и рубашке с воротом поверх пиджака. Мало того, закусывает спирт елочными иголочками.
- В небе есть оболочка, где все слова записываются.
  Так Миша объяснял Ляле Ибрагимовне теорию ноосферы.
- В глубине океана спрятан такой слой, что кричи-не кричи, а звук оттуда не вылезет, - пытался вразумить он доцента, пожелавшего наскоро защититься по акустике.
  Мишка был абсолютно доступен в общении, не амбициозен, доброжелателен, легок на подъем, а из мысли сразу выпадал в поступок.
  “Появилась идея!” - весело восклицал он и начинал носиться по лаборатории в поисках необходимых компонентов.
- Знаешь, все происходящее вокруг - суть конструкция твоего мозга.
- Миша, я работаю!
- Напрасно отмахиваешься, тому доказательство имеется.
- Какое еще доказательство?
- Закроешь глаза и ничего не видно.
  И счастливо смеялся.
  Он любил трепаться в курилке за всякую физику, играть блиц, а вечерком пойти с друзьями в лесок, где в окружении берез и сосен неторопливо пригубить, после чего почитать стихи любимого поэта.
- Ты только послушай, - говорил он, держа стакан на вытянутой руке
  Светлый покой опустился с небес и посетил мою душу!
  Светлый покой, простираясь окрест, воды объемлет и сушу.
  О,этот светлый покой-чародей!
  Очарованием смелым сделай меж белых своих лебедей черного лебедя — белым!
  Связавшись с защитой, Мишка попал в бесконечные диссертационные дрязги - научные советы, рецензии, справки, внедрения, предзащиты. В процесс, изматывающий соискателя сверх всякой меры.
   Летом восемьдесят шестого я уехал отдыхать, а приехал ровно на похороны.
   Внеочередной запой привел гения к мысли о прерывании жизненного процесса. Он запутался в лабиринте и вышел прямиком на минотавра.
   В конце концов, развивая одну из многочисленных Мишкиных идей, я научился пользоваться термоупругостью - сверлить лазером камешки и получать из них бусы.
Остродефицитные тогда дамские украшения.

  Борис Яковлевич

  1986 год. Мрак и тягость. Умер Миша Бойко.  Я ушел в лазерную тему с головой, - отвоевал помещение на четвертом этаже, обставился аппаратурой, стреляю по железкам, вышибаю и принимаю ультразвук. Стреляю, принимаю, записываю, стреляю, принимаю, записываю. И так каждый день. Для разнообразия ходим в бассейн и катаемся на великах.
  Вдруг по институту пробегает слух, что к нам едет Борис Яковлевич Зельдович, член-корреспондент АН СССР, сын  того самого Якова Борисовича Зельдовича, соратника Андрея Дмитриевича Сахарова.
  Проходит немного времени, и друзья из лаборатории голографии сообщают, что Борис Яковлевич посещал их лично, интересовался лазерной тематикой.
  Я прошу, чтобы меня представили, и нас знакомят. Мне жмет руку очень живой, искрящийся человек, лет сорока, и представляется как физик-теоретик в области  нелинейной оптики. 
  Показываю свою лазерную комнату, объясняю, что и зачем.  Борис Яковлевич, в свою очередь, делится планами. Оказывается, он и его группа хотят создать на базе нашего института лабораторию нелинейной оптики.
  Я тут-же предлагаю свои услуги, и он соглашается. Ура, теперь буду работать рядом с живой легендой.
  Через какое-то время подтягиваются из Москвы нелинейщики. Мы носимся круглые сутки, делаем заказы, монтируем столы, перемещаем оборудование и, наконец, сдаем первый вариант лаборатории нелинейной оптики.   Теперь можно работать.
  Борис Яковлевич организует семинар по вопросам прикладной и теоретической физики. Я знакомлю его с Владимиром Ильичом, и  начинается интенсивная наукотерапия, -  весь день работаем, а по вечерам нам читают теорию функций комплексного переменного, нелинейные дифференциальные уравнения и солитоны.  Со всей страны на семинар стекается разный ученый люд.
  Время пошло вперед. Благодаря  году, проведенному рядом с Борисом Яковлевичем, я сильно подтянулся по теоретическим дисциплинам, научился  практике лазерного эксперимента, познакомился с московскими специалистами. Короче, расширил  сферу научных и практических контактов.
  Но самое главное, Борис Яковлевич помог преодолеть застой и неверие, что было совершенно необходимо.
  Мы думали, что увидели зарю нового времени, но теперь я полагаю, что это был блестящий и неповторимый закат старого.

  Голубчик

  На самом деле, никто не знает насколько простая вещь лазер: насос охлаждает активный элемент, силовая установка подает напряжение на лампу накачки, свет от которой попадает на неодимовый или рубиновый стержень, нарастает поток фотонов, после чего наступает пробой, в результате, из резонатора появляется когерентный пучок света - это и есть лазерное излучение.
  Когда с завода в лабораторию поступал новый лазер, первым делом мы отключали  все блокировки.
  И вот, в ту страшную субботу, один непуганный руководитель тайком проник в лабораторию, и там пострелял из новенького лазера, забыв включить водяной насос, тем самым оставив активный элемент без охлаждения. 
  Лазер накрылся мгновенно, причем в самой дефицитной части - начисто сгорел рубиновый стержень. А стоило это украшение, - не приведи господь сколько.
  Но дело даже не в стоимости, - надо было срочно сдать военным  установку контроля качества ряда ракетных элементов, центральным звеном которой являлся пресловутый лазер, с теперь уже сгоревшим стержнем.
  Мне, как ответственному исполнителю, разбор полета был противопоказан -  кому какое дело, что пламенность начальства сжигает все на пути к истине. Даже рядового исполнителя могли турнуть так, что  мало не покажется, - шутка-ли, лазерный щит родины. Но если бы узнали, кто на самом деле блокировку откусил, - пиши пропало.
  Пришлось принимать меры или, как сейчас говорят, действовать креативно.
  Во-первых, из секретного запаса выделили пять литров спирта. На втором шаге, выписали  премию и командировали в столицу нашей родины. И все под честное слово исправить поломку за три дня.
  Прибыв в мать городов русских, первым делом позвонил Голубцу.
  Голубец, - фигура легендарная, - слесарь контрольно-измерительной аппаратуры в страшно закрытом научно-исследовательском институте, человек надежный  и разумеющий и, что самое главное, большой друг моего большого друга. И в этой дружбе мы пару раз выпивали вместе.
  Тот думал секунд десять, потом вник, и попросил перезвонить попозже. Через два часа у нас состоялся предварительный разговор.
- Влад, спирт есть?
- Есть!
- Одним спиртом тут не обойтись.
- Говори!
- Рублей сто.
- Не вопрос!
- Рубинов пока нет, но пара хороших неодимчиков найдется.
- Отец родной, спасай!
- Не суетись. Есть классный активный элемент в сборе с легированным неодимом, отражатель - закачаешься.
- Беру в темную!
- Договорились.
  На следующий день, тайными тропами, через подвалы и полуподвалы, пожарные лестницы, каптерки и бойлерные, мы проникли внутрь  особо охраняемого объекта.  За пять литров спирта и восемьдесят рублей я приобрел активный элемент в сборе, два активированных неодима, два простых неодима, электрооптический затвор, пару килограммов полупрозрачных зеркал, три координатных столика, три отражателя, рулон пассивной пленки и пяток килограмм всякой мелочи.
  После завершения торговой сессии, уже через другие дыры и канализационные люки,  мы выползли на свет около станции метро "Проспект Вернадского".
- Ну, бывай, Голубчик, спасибо тебе, спас.
- Влад, так не пойдет!
- Что еще?
- Обмыть надо.
  Зашли в пивную неподалеку, где Голубец  быстренько добил спиртом пиво, и  через час завил, что возвращает тридцадку, а полтос не может, так как уже пообещал пацанам.Я горячо отказывался, объяснял, что деньги выписали именно на это. Но Голубчик был тверд, стоял на своем, ибо он не падла и не крыса, никогда с друзей не берет, особенно, если тем нужна помощь.
  Еще говорил, что если бы я попросил, он мигом примчался хоть в Копейск, хоть в Тьмутараканск и сам привез это говно, лишь бы помочь хорошему человеку.
  Мало того, хотел тотчас лететь в Челябинск, чтобы лихо заявиться к непуганному начальнику и бросить тому в лицо страшное слово.
- Понимаешь, Влад, он "мудак на букву че", - чувствуешь, игру слов, а?
- Голубчик, какая, нахрен, игра, - наливай.
- Не, ты погоди, по-твоему, мы - алкаши, запомни, мы  - это трудовая, сечешь, - тру-до-вая интеллигентщина, если угодно, - культурные пролетарии. А "Че", -  это  Челябинск, чувак, - это город, в котором никогда не будет трамвая.
- С дуба рухнул, у нас этих трамваев, хоть жопой ешь.
- Ты не врубаешься. Мой трамвай, - не телега на рельсах, а символ красоты и свободы, точнее, - доказательство неотвратимости прогресса.
- Больше неотвратимым прогрессорам не наливаем, - несешь уже полную чешую.
- А что, разве не красоты?!
- Ты бы еще паровоз приплел.
- У которого в коммуне остановка?
- Ага, у которого другого нет пути, ибо винтовка у нас.
- О чем с тобой говорить, - технократ,- в тебе нет поэзии, чувак, - и знаешь почему, потому что тебе лазером душу пожгло, и всю поэзию сдуло.
  Дальше решили срочно пропить сэкономленную тридцадку, но пропить красиво, - пойти в соседний бар и законьячить, нахрен. Потребовать, чтоб сделали кровавую Мэри, раз. Чтоб включили наконец Высоцкого, по-полной, - коней чтоб включили, падлы. И ... чтоб ... пошли ... все ...
  Как я выжил, как добрался до гостиницы, как расплатился за доставку, и, самое главное, как не потерял груз, до сих пор остается загадкой.  Знаю, что очнувшись, обнаружил на столике бутылку пива и пару сигарет.
  Золотой ты человек, Голубчик, спасибо тебе, родной, -  дважды герой!
  В конце концов, тема была спасена, лазер стал выдавать мощность  в полтора раза больше проектной, а заказчики сходу подписали акт приемки, за что потребовали законный банкет.
  После первых трех здравиц народ потеплел, сбросил официоз и стал горячо объясняться в любви науке, прогрессу и вообще, - за женщин стоя!
  Ребят, - закинул удочку изрядно подвыпивший председатель комиссии, - как вам удалось такую мощу создать, колитесь.
  Что я мог сказать господам оборонщикам, - правду, только правду и ничего кроме правды.

  Сашка

   У него все складывалось поначалу неплохо.
   Окончил физмат школу, выполнил кандидата по шахматам, поступил на физфак в МГУ. Отучился, нашел жену, родили сына.
   Далее - аспирантура, защита, кафедра, лаборатория, репетиторство. Молодой, образованный, успешный. Семья, квартира, машина, дача, костюм.
   Но под костюмом жил тот-же маленький Саша, которого гоняли во дворе. Толстый, жадный и рева.
   Он боялся пожаловаться отцу, боялся, отец наорет, накажет, пошлет драться.
   Лучше к маме. Она такая умная, красивая, пожалеет, поцелует, и только потом займется главным делом всей жизни - собой. Своими охами, ахами, слезами, восторгами, болезнями и отношениями.
   Сашка из кожи лез, хотел, чтобы хвалили, восхищались, завидовали. Отсюда шахматы, хорошая учеба, умные книжки, талантливые однокашники.
   Лез, но боялся, что его мужская несостоятельность, а на самом деле инфантильная девичья душа, заметны окружающим.
   И со здоровьем нелады с детства. Гипертония, одышка, лишний вес. Плюс полная неспортивность - ничего кроме шахмат.
   Поэтому оставаясь внутри себя маленьким, запуганным и болезненным существом, завидовал тем, чья состоятельность представлялась очевидной.
   Мать - это святое, - говорил "взрослый" Саша сидя с рюмкой в руке, - за мать!
Столы любил. Любил, когда гости, когда он хозяин, когда можно повыступать.
   После трех рюмок страх ослабевал, приходило желанное довольство, по мере опьянения переходившее в довольство собой.
   Как ни крути, а он все-таки молодца - кандидат наук, хороший муж, замечательный отец, отличный менеджер, верный друг, повеса. Состоятельный человек.
   Вот бабы, те Сашку не любили, хотя он вовсю старался. Лихачил, бросался деньгами, хвастался. Жалели, но не любили, в том числе, его законная.
   Он завидовал. Особенно тем, кого дамы привечали. Наговаривал, наушничал, подставлял под неприятности. Или хамил, если обстановка позволяла.
   Настали новые времена. Вся кафедральная деятельность скукожилась, а потом вовсе пошла псу под хвост. Кооператив накрылся.
   Сашка стал торговать квартирами.
   Поначалу даже получалось. Недвижимость покупали, маржа капала, столы накрывались, а сделки отмечались. Дабы окончательно разбогатеть и всем все навсегда доказать, полез в авантюры.
   Риски, нервы, провалы. Он кидал, его кидали. И наступил момент, когда деньги кончились, а собутыльники разбежались.
   Начал лихорадочно занимать, в том числе, у родителей, знакомых, знакомых знакомых.
   При этом продолжал пить - утром, днем, вечером, ночью и снова утром. Будучи в подпитии названивал всем подряд. Предъявлял претензии, угрожал, предрекал, пророчествовал. Плакал.
   Умер отец, слегла мать. Однажды, когда Саша пришел ее навестить, расчувствовалась, проговорилась. Мол, если она умрет, - сынок, ты знай, папа припрятал немного, нам на похороны, там наверху...
   Саша не дослушал, залез на антресоли, выгреб подчистую.
   Потом, еще мать жива была, спустил родительский гараж, сад, машину.
   Мать умерла со слезами стыда, боли и любви к своему единственному:
 - Саша, Сашенька, родной, ты самый лучший, самый, самый, самый....
   Сашка ревел как в детстве. Пил, ревел и снова пил.
   Созвал на поминки всех кого смог. Напился, наговорил гостям гадостей.
   Кричал, мать испортила ему жизнь ... вы ничего не знаете... она всегда все только для себя.
   Короче, остался один на один с собой.
   Как-то ночью закончился коньяк. Пошел в ларек, познакомился с кем-то. Пили вместе, а наутро новый друг обнаружил тело.
   Испугался, сбежал.
   На похоронах почти никого не было.
   Холодными слезами, без горя и скорби помянули, вяло произнесли положенное, наскоро разошлись
   ... Мама, ты где, укрой меня, укрой. Я положу голову тебе на колени. Помнишь, как раньше. Мы посидим вдвоем, подождем отца, только ты и я. Да, мамуля...
 
  Праздничный Харитон

  В какой-то из майских или ноябрьских, по обыкновению навещал маму.
  Когда прихожу в дом, где родился и вырос, всегда подолгу смотрю в окно на старый тополь. В далеком маленьком детстве он закрывал  окно целиком, а если пушился, казалось, идет снег. Теперь остался только обпиленный одинокий ствол без веток и зелени.
  Пообедали, поговорили о детях-внуках, их планах и перспективах, заодно помянули Сашку. Все как всегда. Через час, когда темы иссякли, распрощались. Спустившись во двор, решил дать круг почета.
  Надо сказать, наш двор занимает целый квартал в  центре города с выходом на главную площадь. Навстречу двигались праздничные люди, - кто с детьми, кто парами, кто с шариками или просто в настроении.
  И вдруг нарисовался Харитон, с которым не виделись лет тридцать. Тогда, летом семьдесят девятого, когда сидели в компании боксеров, возглавляемой мастером спорта по кличке Мотор, объявился страшно взволнованный Харитон, и срывающимся голосом доложил, что уличил моторовскую пассию в коварной измене. Изложив факты и представив неопровержимые доказательства, он утих. Затихли и остальные, ибо приговор дело нешумное, особенно, если закон предусматривает либо полное уничтожение изменницы, либо частичное, но тоже уничтожение. И случилось чудо, -  насильно мил не будешь, - загадочно произнес Мотор и, выдержав театральную паузу, добавил, - если мне можно, почему ей нельзя. После таких слов напряжение спало, суровые лица разгладились, а изменница была прощена и забыта.
- Здорово, - сказал Харитон, - мы тут с Сидором и Чурсом  отмечаем по-тихому.
  Тут я заметил в глубине двора двух мужиков  под пятьдесят  и пару девчонок не старше двадцати. Все со стаканами.
- Что пьете?
- Красняк, пошли отметим, заодно поболтаем. Ты от мамы?
  Подошли, поздоровались.
- Садись, наливай, знакомься, Лена, Наташа, -  Сидор внимательно посмотрел на меня и добавил, - слушай, Рыба года четыре назад утверждал, что ты  в отказе, так?
  Ни удивления "сколько лет, сколько зим", ни вопросов  "как дела" - никакой  болтовни. Все предельно конкретно - садись, наливай, знакомься. Как будто расстались позавчера. Ну не выходил долго пацан - может, родители не пускали. Важным остается гамлетовское "пить или не пить", остальное так.
  Действительно, лет пять назад столкнулся с Рыбой, который сходу поведал об успехах, - дважды женат, дважды лечился, дважды зашивался, но бросать не хочет, ибо чувство собственного достоинства перевешивает. И стал излагать подробности лечения и связанных с ним мучений.
  Интересные перемены, - подумалось мне тогда, - ведь в мае семьдесят восьмого тот же Рыба разыгрывал сценки из Божественной Комедии. Например, утверждал, что Дантовский переворот, совершаемый на острие сумрака, происходит в пространстве Мебиуса. Поэтому возврат из центра земли и обретение итогового смысла, столь-же органичны, как погружение во мрак. Следовательно, существование в мысли само по себе лишает всякого смысла понятие выбор, а значит, необходимость соответствующего усилия.
  Что сказать, - и организмы подстарились, и двор перекроили, хотя девчонки по-прежнему молоденькие. Вот и стаканчики пошли одноразовые, а сорок лет назад приходилось из автоматов занимать. Потом, правда, возвращали, ибо думали не только о себе, но прежде о коллективе.

  Выходной

  Однажды, солнечным, воскресным утром, мама, обычно такая спокойная и уравновешенная, а сегодня, решительная и сосредоточенная на домашнем геройстве, мыла, приобретенным по большому блату заграничным, и поэтому страшно пахучим, жидким мылом, старую, облезлую, и засаленную безжалостным ходом нового времени, оконную раму.
  Многое повидало это окно, появившееся на свет в 1956 году, а рама, когда-то свежеоструганная и свежепокрашенная, пригнанная и подогнанная, а теперь вся потрескавшаяся и разбухшая от холодных дождей и талого снега, с облупившейся краской и въевшейся копотью, вела себя как старая, сварливая конструкция, так как открыть ее было, практически, невозможно.
  Внутри, то есть, перед окном, по воскресеньям большая квартира была погружена в сонное царство, - аж, до девяти.
  Когда еще они проснутся, выползут по одному из ванной, шумно уберут свои постели и потянутся на кухню. Пройдет немало дорогих минут, пока папа сварит кофе в небольшом мельхиоровом кофейнике, и запах арабики расползется по всей квартире, следом, на старой, прокопченной годами и раскаленным маслом, сковородке поджарит до теплой румяной корочки гренки, а мама позовет меня завтракать.
  Потом мы сядем за большой круглый кухонный стол, привезенный дедом из побежденной Германии, мама аккуратно расставит сервизные тарелки, тонкими ломтиками нарежет пошехонский сыр, выставит варенье, сваренное из собственноручно собранных лесных ягод, и обязательно спросит о планах на сегодняшний день, - ведь, кроме мытья окон, еще предстоит трудный поход на базар, уборка и уроки, а вечером, - большое купание с бадузаном.
  Тогда, в старое время, это был единственный и неповторимый выходной.

  Эпилог

  Поэтому, дорогие мои, никто нам не позволит разрушить единство мира и мировосприятия,- это говорю вам я, Теналиус, - мир таков, каковым мы его видим. И зачем утверждать обратное, отвлекать практические умы на заведомо схоластические цели, - познаваем, не познаваем, - какая, собственно, разница.
  Мир прекрасен, чудесен, неожидан, -  вот темы для разговора.  И что значат временные социальные установления перед откровением зеленого ростка, веткой сирени или волшебной флейтой.
  Мне говорят, важен угол встречи с жизнью. Безусловно, важен, но их много. Под одним,  мы видим алгебру, под другим, гармонию, под третьим, хаос. Но объединить все углы мы не можем, -  и не надо.  Сколько всего в капле росы, - целая вселенная, тем более, оптический закон утверждает, будто капля вселенную видит. Раз видит, значит, разумеет. Вперед, нам нужна роса, нам ее достаточно, ибо не в погоне за истиной, но в гармонии желаю пребывать.
  Если угодно, достижение гармонического состояния-напряжения, есть истина, не имеющая ничего общего с той, за которую ломают копья, души и тела.
  Среагировал на мелодию, запах, изгиб ноги, зазвучал, зажегся, - твори, и никаких гвоздей!