Поговорим, мам? О сорняках

Однажды поля стали кроваво-красными… Кругом, куда только доставал мой по-детски любопытный взгляд, простиралось бушующее алое море. Это зацвели маки! Какой-то шальной ветер занес их семена-песчинки в наши края. И обычно блеклая в середине июня степь вдруг преобразилась. Небольшие, с детскую ладошку, цветы распустились все разом этим утром, будто невидимый художник брызнул нечаянно кистью на уже законченный пейзаж и, беспечно махнув рукой, оставил все, как есть, даже и не пытаясь исправить досадную оплошность. Нежные, как крылья бабочки, алые лепестки мака послушны каждому, даже самому слабому дуновению ветерка и волнами перекатываются по вчера еще зеленому пшеничному полю.
Часов в десять утра солнце, не разогревшееся пока в полную силу, мягко щекочет мне плечи, оставляя на них раз за разом медового цвета загар. Он никогда не становится темнее, ведь моя слишком бледная кожа предпочитает сгореть, вздуться волдырями и облезть, нежели покрыться прелестным бронзовым налетом. Я пропалываю лук. Тот, который через пару месяцев мы уложим с мамой параллельными рядами в пыльном и темном сарае. Но сейчас его упругие листочки-стрелочки тянутся вверх через заросли лебеды и курушатника, которые я нещадно уничтожаю своим грозным оружием – только что наточенной отцом тяпкой. Охапки выполотого сорняка я отношу на баз ласковым буро-красным телятам, которые, зачерпывая своим шершавым языком еще свежую и сочную траву, так и норовят лизнуть тебе руку. Милка, Звездочка и Марта… У них у всех есть свои имена. И я весело рассказываю им что-то, глядя в глубокие темно-фиолетовые телячьи глаза.
Но нужно спешить, пока солнце не поднялось еще слишком высоко – луковые грядки, которые мама выделила мне сегодня для прополки, еще не полностью очищены от сорняка. Я долго вожусь с последним участком… Горячие лучи уже опаляют мне спину, а я все никак не решаюсь закончить пятый рядок. И дело все в том, что прямо посреди луковой посадки горит своими чудными алыми лепесточками тот самый бродяга-мак, который раскрасил этим утром все пшеничные поля в округе. Здесь в огороде он не более, чем обычный сорняк, который надлежит истребить с той же беспощадностью, что и все прочие. Да, честно говоря, и в полях он зацвел в нынешнем году лишь потому, что наш агроном чего-то там напортачил с гербицидами, и пашню не успели обработать вовремя. Так что всей этой безудержной красотой мы обязаны исключительно проколу Анатолия Иваныча, который, кстати, по слухам, крепко отхватил за него по шапке.
Нет, я так и не смогла тогда срубить его своей острой беспощадной ко всякому сорняку тяпкой, и мой мак все оставшиеся дни июня упрямо алел среди постепенно набирающих силу луковых стеблей. Мама ничего мне не сказала в тот день, и только однажды бесцветной и холодной зимой, когда мы с сестрой рисовали в альбомах яркой акварелью сочные натюрморты, мама, отвлекшись от своих бесконечных дел, присела с нами. Несколько минут она что-то выводила на листе, окуная кисточку в размокшие краски. Школьно-оформительские. Так, кажется, они назывались. А потом протянула рисунок мне. Там, на белоснежной глади альбомного листа расцвел мой летний мак!
«Не всякий сорняк так уж и плох», - сказала мама. – «Ты только взгляни на него не разумом, а сердцем и сразу поймешь, чего он стоит. Поставить штамп, повесить ярлык – оно, ведь, конечно, всего проще. Но ты попробуй посмотреть глубже, увидеть всю его, как говорится, суть…» 
«А тяпнуть всегда успеешь!», - добавила она, смеясь.