Сорок дней - 29

ДЕНЬ  ДВАДЦАТЬ  ДЕВЯТЫЙ

Всю первую половину дня наши герои оставались втроём - отсутствовал Гарик. Его возили на консультацию в какой-то полузакрытый и очень престижный институт, где работали, разумеется, одни светила. По этому поводу Анальгин не отказал себе в удовольствии пару раз «проехаться». А Гарику предстояло решить вопрос - оперировать его сердце или оставить всё как есть.
Эмпеэсовец с утра побрился, освежился взятым по такому случаю взаймы у директора французским лосьоном и, благоухая во все стороны, сопровождаемый двумя очаровательными докторицами - одной высокой и стройной, и второй, сильно смахивающей лицом на головной вагон электрички, ринулся навстречу судьбе.
А наши орлы, окончательно проснувшись, заняли, как учили партия и правительство, активную жизненную позицию. Директор пошёл записываться в очередь в столовую...
Конечно, на первый взгляд в это, наверное, трудно поверить, но в отделении давным-давно завели весьма интересный ритуал: существовала очередь в столовую, и с самого раннего утра начиналась неофициальная запись на завтрак. Потом, часов с одиннадцати - на обед, и едва пообедав и проглотив компот, отмечались снова - на этот раз на ужин! Всё функционировало серьёзно и обстоятельно. Разве что переклички не проводились - право на какой-либо номер в очереди определялось присутствием. Просто, и как следствие - гениально!
Иногда, правда, вспыхивали скандалы, особенно если попадался какой-нибудь настырный инвалид чего-то. Стуча костылём или размахивая культей утерянной конечности, тот сдуру начинал качать права, по традиции требуя, чтобы его пропустили вперёд, совершенно упуская при этом из виду, что его окружал не закалённый и привыкший ко всему здоровый, советский, человеческий фактор, а больные, то есть уже совсем другой категории субстанция, аморфная, хилая, насквозь поражённая недугом, а потому - совершенно несокрушимая. И при том же количестве, тут получалось совершенно иное качество - очередь мгновенно ощетинивалась, огораживалась баррикадой и начиналась настоящая гражданская война. В самый разгар баталии являлась санитарка Валя, со шваброй и ведром воды, и разгоняла обе стороны, невзирая на ордена и регалии. В обед или в ужин ощипанный инвалид являлся или первым, или трапезничал на месте, то есть в палате. Последнее считалось привилегией, однако в этом случае питаться приходилось примерно на полчаса позже и всем остывшим.
Очередь имела свои градации. Самым престижным считалось, разумеется, оказаться первым. Ну уж а если кому-то посчастливилось завоевать этот титул два или три раза подряд - то и подавно. Однако история помнит мало таких героев.
После первого шла первая тройка, потом первая пятерка, и затем уже десятка. Просто десятка, без «первой», ибо оказаться во второй, скажем одиннадцатым или четырнадцатым, значило покрыть себя вечным позором! Однако не обошлось без курьёзов - стать, например, шестым считалось намного хуже, чем, девятым или даже тринадцатым!
Правда вопрос с едой решался и проще - прийти всего на десять минут позже и уже без всяких проблем получить причитающуюся порцию. Но это почему-то считалось дурным тоном. Всосав с молоком матери патологическую тягу к очередям, советский народ уже не мог перестроиться и, как со счастливого детства учили, рвался только в первые ряды!
...Директор оказался двенадцатым, и с постным лицом ожидал разгона от Анальгина, ибо при таком раскладе старик получался тринадцатым. А признать это, разумеется, было просто недопустимо!
Потерпев сокрушающее поражение, пациенты двести восемьдесят седьмой палаты решили на этот раз в очередью не заморачиваться. Все трое в сердцах про себя выругались, плюнули и пошли в туалет: директор с Анальгином - перекурить проигрыш, Иван Петрович - отметиться.
Завтрак прошёл сдержанно. Досаждали сплошные отрицательные эмоции: каша, мало того, что оказалась совершенно несолёной и не сладкой, была геркулесовой, и кроме этого ещё и подгоревшей, и по всем параметрам - вкусу, цвету и внешнему виду, больше напоминала фекалии больного дизентерией. Но больше всего угнетали победоносные ухмылки первой тройки, доносившиеся из-за соседнего столика, и это расшатывало нервную систему похлестче, чем необузданная гонка вооружения вместе с угрозой глобальной термоядерной катастрофы.
Время до обеда еле убили - минуты обернулись неделями! В обед Анальгин взял реванш - пришёл первым! Директор и Иван Петрович - соответственно вторым и третьим. Четвёртое место досталось Гарику, который ещё даже не вернулся с консультации. Подошедший средних лет мужик поначалу заупорствовал, сославшись на святое - мёртвые души здесь не учитывают, признается только живая очередь! Но Анальгин быстро осадил нападавшего, дважды повторив, что он будет только пятым!
- Ну чё развоевался! - поддержал Анальгина директор. - Пятым ведь, не шестым...
Аргумент подействовал. Ничего более убедительного придумать было просто невозможно!

*    *    *

Обед прошёл на одном дыхании. И настроение, и меню, и вообще всё вокруг поднимало настроение. Даже слишком уж массивный стан Надежды Ивановны казался не таким прокатным, как обычно.
Все трое блаженствовали и упивались своей победой. Правда четвёртое место, выхлопотанное для Гарика, так и осталось незанятым, но это ничуть не омрачало торжества. За соседним столиком тоже сидели трое больных - обиженно чавкал пятый и дуэтом миндальничали над супом седьмой и восьмой. Место шестого осталось, разумеется, свободным.
- Уф, объелся! - уже в холле Иван Петрович похлопал себя по животу.
- Ну, объелся это не обоср..ся, - весомо заметил Анальгин, покосившись на директора, - ничего в этом зазорного нет!
Дома, то есть в палате троицу ждал сюрприз - на кровати от тяжких трудов отдыхал Гарик! Все тотчас обступили рыжего детину и стали наперебой интересоваться, как и что.
- Одни козлы кругом! - без тени улыбки констатировал Гарик. - Ни одного такого, чтобы соображал, нету! Тупые, как дизель на морозе!
- Чего тебе хоть сказали-то? - нетерпеливо воскликнул директор.
- Чтобы жил, как ангел! - серьёзно ответил Гарик. - Курить - нельзя, выпить - ни боже мой. А по женщинам - тем более! Ни в коем случае! Можешь, говорят, так на ней и остаться, если сердце не выдержит... А подумали бы, козлы, как я угадаю, выдержит оно, или нет! Кто ж такое наперёд знает?
- Да-а, - протянул Анальгин, - дела. Много чем я переболел, но такого слава богу, избежал.
- Ты бы точно погиб... - Гарик сморщился, закрыл глаза, обиженно помолчал немного и добавил. - Воду можно пить, кефир... Квас - по праздникам.
- И что, ничего поделать нельзя? - сочувственно проговорил директор.
- Ну почему же, можно! - Гарик говорил ровно и спокойно. - Там, где медицина бессильна, вступают в игру народные средства.
- Это какие же? - на этот раз поинтересовался Иван Петрович.
- Я вот давно заметил одну вещь, - рыжий наблюдатель резко сел в кровати, - как у меня сердце начинает подпрыгивать, ну не так, как тогда, помните? А потихоньку, ту-тук, ту-тук - это сразу сигнал: ищи бабу!..
- Это ты, выходит, баб сердцем чуешь? - усмехнулся Анальгин, но глаза старика остались серьёзными.
- Ну да! Как запрыгало - значит, пора! И веришь, - Гарик обратился к Анальгину, - как профилактику проведу - все сразу о'кей! И вот сегодня чую, - он потёр левую половину грудной клетки, - пора шизгарить!
- Чего-чего? - не понял Иван Петрович.
- Кадриться ему приспичило! - перевел Анальгин.
- Кузьмич, а ты-то откуда знаешь? - удивился Гарик.
- Так я ж по музлитературе всегда успевал на твердую четверку!1 - невозмутимо ответил старик.
- И надолго хватает? - директор не воспринял рассказ Гарика всерьёз.
- Когда как. Осенью - недели на две, две с половиной. Весной требуется чаще - неделя, полторы...
- Так женился бы! - посоветовал Иван Петрович. - И все проблемы.
- Наоборот! - Гарик сладко потянулся. - Тогда-то проблемы только и начнутся. Пелёнки, распашонки, магазин, жену наряжай! И ещё неизвестно какая попадется - а то одно не надену, второе - не сниму... Такие напряги, да с моим здоровьем! И потом - тёща опять же! А у меня характер хреновый. Нет, ну их на ...!
- Да как же можно баб и вдруг на ... посылать! - возмутился Анальгин. - Ты что, тронулся? С ними надо ласково, по шёрстке, осторожненько. А пелёнок боишься - предохраняйся, с тебя не убудет!
- Нонче в стране с резиной плохо, - возразил Гарик, - дядька вон для своего «Москвича» колеса который год ищет, не то что...
- А ты без этих глупостей! - углубился в проблему Анальгин. - Тут делов-то: сноровка, спринцовка да марганцовка. И вся арифметика!
- Нет, это не по мне, - отмахнулся Гарик.
- Ну ты профилактику-то сегодня всё равно проведи, - серьёзно посоветовал старик, - а то, не дай бог, свалишься, как в прошлый раз.
- Обязательно! - согласился Гарик. - Как чайку попьем, так пойду на охоту... Надо какую-нибудь птичку осчастливить. А? Кузьмич! Составишь компанию? В подвале места много. Мужики? На всех хватит!
- Не совращай! - строго, но в то же время шутливо воскликнул Анальгин. - Я уже старый, ты бы мне это лет двадцать назад предложил, вот тогда мы бы посоревновались. Я б тебе сто очков вперед дал. А мужики наши - сам видишь, не гуляки. Так что - давай один, а нам потом расскажешь.
- Ну а всё-таки, что профессора-то сказали? - Иван Петрович увёл вопросом от щекотливой темы.
- Да чего они скажут! - фыркнул Гарик. - Козлы, и всё тут!
- Это точно! - подтвердил Анальгин. - Хотите я вам классификацию врачей расскажу?
- Какую классификацию? - удивился директор.
- Обыкновенную, - ухмыльнулся старик, - надысь в ООНе приняли. На той неделе...
Все сели и обратились в слух. А Анальгин прокашлялся и приступил к рассказу:
- Все наши врачи делятся на четыре категории: А - атличные врачи! Таких немного. Если не сказать - единицы. А там - хрен его знает, не встречал. Бэ - врачи-женщины, - старик сделал паузу, чтобы получше усвоилось. - Этих побольше. То есть, вообще - навалом. Дальше идут Вэ - военные врачи. Особая категория эскулапов и самая последняя группа - Гэ, или молодые специалисты!..
Все серьёзно слушали.
- А наша - кто? - осмыслив сказанное, спросил Гарик.
- Бэ! - не моргнув глазом, ответил Анальгин!

*    *    *

Пациенты двести восемьдесят седьмой палаты ещё дремали, когда около пяти, к ним, словно ошпаренная, ворвалась Юлия Ефимовна. Все тотчас встрепенулись, однако обход она делать не собиралась. Цель её визита, казалось, заключалась только в том, чтобы насмерть обидеть Анальгина: прямо на грудь старику она положила небольшой листок и как бы невзначай бросила:
- Вот вам ваша выписка. Завтра можете идти домой!
- Как домой? - глупо моргая со сна и вертя головой, как сова, спохватился Анальгин. - У меня ж ещё «шпора» и левый желудочек...
- Причём тут «шпора»! Что вы из меня дуру делаете!! - докторица даже топнула ногой, обутой в дорогой итальянский сапог. - Здесь вам не дом престарелых, а кардиологическое отделение!
Анальгин, очевидно ещё не вполне понимая происходящего, продолжал моргать.
- Значит завтра я вас выписываю! - ещё раз повторила Юлия Ефимовна с ударением на последнем слове, в сердцах повернулась на каблуках и быстро пошла из палаты, и как бы в подтверждение своих слов усиленно завиляла задом, как «Жигули» с оторванной балкой поперечной устойчивости!
- Как завтра?! - всё ещё не осознавая до конца случившегося, воскликнул Анальгин и даже приподнялся на локтях. Выписка соскользнула с его груди и тихо спланировала на пол. Все сокрушённо молчали, а у несчастного сделалось такое лицо, как будто только что он получил не маленький листочек-выписку, а, по меньшей мере десять лет без права переписки.
Всеобщее оцепенение первым нарушил Гарик. Он подошёл к Анальгину и демонстративно попрощался со стариком, сказав с чувством, которое от него трудно было ожидать:
- Жаль! Жаль, что ты от нас уходишь, Кузьмич! Без тебя нам будет чего-то не хватать, - и выразительно посмотрел на анальгинову кровать, как раз в то место, где обычно хранилась грелка.
- Ишь ты, скорая какая! Ещё месяца не лежу... Ещё геморрой мучает - спасу нет, голова вон - как котёл, гудит и кружится, а она - «выписка готова!» - Анальгин передразнил докторицу. - Сейчас, выписала! Простудила меня здесь, - он выразительно закашлялся, - а лечить, видно, Пушкин будет?
- Кузьмич, будет, не расстраивайся! Горбатого могила исправит… - Гарик говорил от чистого сердца. - Кто ж тебе здоровья-то взаймы даст? Разбросал по женщинам да по пьянкам! Вот и мучаешься.
- Мне их здоровья не надо! - старик от досады чуть не плакал. - Пусть моё поддержат, и на том спасибо... А то все нутро хрипит, дыхать нечем! Дуру я из неё делаю! - он аж заскрипел протезами. - Да это сделал не я! Родителям пусть спасибо скажет! Нет, завтра выписываться я не могу! - голос Анальгина вдруг обрел твёрдость. - Не могу! А будет склочничать - я к главному врачу схожу! И пожалуюсь! И анальгин не поможет!!!
- Да брось ты! Будет он тебя слушать! Выпихнут и дело с концом! - мечтательно, с удовольствием протянул Гарик.
- Не выпихнут, я пожалуюсь! Ни лечения, ни диеты, ни оздоровительной физкультуры... - Анальгин разошёлся не на шутку и даже стал загибать пальцы.
Гарик махнул рукой и лёг на кровать.
- Спорим, не выпихнут, ну спорим! - старик протянул руку и оглядывался по сторонам, ища поддержки.
- На что? - не выдержал Гарик.
- Опять на полкило! Только армянской натурой, а не лосьоном!
- Идёт! Все свидетели. Но когда завтра вещи получишь, по дороге домой в магазин зайти не забудь, - съязвил Гарик, - а то ведь уползёшь, и ищи ветра в поле!
- Это мы ещё посмотрим, - недобро проворчал Анальгин, неизвестно кого имея в виду.- Я тебе выпишу, пар пойдет!
Он снова заручился общественным мнением, обратился к каждому, что, мол, поспорили, будьте свидетелями, чтобы никаких!
Иван Петрович предстоящей выпиской Анальгина очень опечалился. Он привык уже к этому непоседливому, не смотря на тяжело прожитые годы, всё ещё озорному старику, и дальнейшее пребывание в больнице без Кузьмича равнялось для него обыкновенному заточению в темницу.

*    *    *

Как ни храбрился Анальгин, а годы и болезнь незаметно и неумолимо брали своё.
Остаток дня и весь вечер он был весел, общителен, шутил, рассказывал анекдоты, подтрунивал над директором, дружески, по-отечески подмигивал Иван Петровичу. С предстоящей выпиской он, казалось, совершенно смирился и на Гариковы подковырки, типа «ты про полкило-то не забудь с утречка» реагировал совершенно спокойно, даже, пожалуй, покорно, как деревенская корова, которую ведут доить - раз так заведено, значит так надо! В конце концов, выписывают ведь доктора, а они - народ грамотный, что ж с ними спорить?
Вечером, после ужина, устроили небольшой сабантуй. Отметили выписку Анальгина, пожелали ему здоровья и никогда больше не попадать в больницу. Всё прошло хорошо и душевно.
...А перед самым сном, в туалете, недуг всё-таки взял своё и резко наступил кризис! Старика, бледного, потного, взлохмаченного и какого-то совершенно отрешённого привезли на сидячей каталке две медсестры и, кое-как протиснувшись между четырьмя кроватями, с большим трудом положили на его законное ложе. Гарик с совершенно растерянным лицом помогал переносить и укладывать Кузьмича. А директор и Иван Петрович стояли посреди палаты, молчали и одинаково глупо хлопали глазами. Сестры побежали за врачом, а оба всё также молча сели на свои кровати. Установилась зловещая тишина, которую потихоньку, еле-еле нарушал Анальгин. Он стонал, стонал тихо, едва слышно, в груди его что-то булькало, хрипело, посвистывало, словно легкий ветерок по неопытности запутался в молодой, зелёной листве.
Несчастный с трудом раскрыл глаза, в которых присутствовали мольба, страдание и отчаяние одновременно и бледными, почти синими губами еле слышно произнёс:
- Пить...
Многие герои отечественных кинофильмов, особенно тех, что бережно хранятся в сокровищнице Госфильмофонда, после того, как совершали свой самый последний, самый героический подвиг именно так просили исполнить последнее желание. И зритель к этому привык. Но сейчас, здесь это было произнесено так, что у Ивана Петровича сердце почти остановилось от жалости и бессилия!
Воды принёс Гарик, но едва он подошёл к Анальгину, как в дверях прозвучал громкий и властный голос:
- Подождите! - и в палату вошли двое в белых халатах и с одинаково озабоченными лицами. Тот, что сказал «подождите» сурово огляделся и попросил всех выйти. Гарик и директор одновременно согнулись в полупоклоне и, пятясь задом, покинули палату. Иван Петрович виновато соврал, что ему ходить ещё не разрешили. Доктор молча кивнул, сел на Анальгинову кровать и приступил к осмотру. Второй остался стоять.
- Что случилось? - громко спросил первый, так громко, что Иван Петрович вздрогнул. Тишина, наступившая после вопроса врача, показалась вечной. Анальгин ответил не сразу. С трудом открыв глаза и посмотрев мутным, невидящим взором в потолок он прошептал:
- Живот...
- Что живот? - быстро переспросил врач, снова громко, почти крича.
- Как обручем стянуло... О-о-о! - старик еле шевелил языком. - Огнём горит, по-ми-ра-ю...
- И давно? - голос врача, казалось, не умещался в палате.
- Что давно?.. - жалобно проплакал Анальгин. - П-по-мир-ра-ю?
- Минут десять, - проворно сообщил Иван Петрович.
- А вы откуда знаете? - быстро спросил врач, не поворачивая головы.
- А его минут десять как привезли из туалета.
- А до этого?
- Весёлый был, шутил, смеялся, - Иван Петрович отвечал с готовностью.
Анальгин лежал совершенно безучастно, лицо его как-то заострилось, сделалось восковым и неживым. Видя, что от больного ничего не добиться врач повернулся к Ивану Петровичу и стал расспрашивать его.
- Рвота была?
- Нет ещё...
- А что ел вечером?
- Да как все, солянку...
- И всё?
- Понимаете, - Иван Петрович даже привстал, - его назавтра выписывать хотели, вот мы на радостях и закатили пир... Солёные грибы ели, сало... - Про «Розовую воду» он умолчал!
- А сала много съели?
На этот вопрос Анальгин ответил сам, правда тихо, но быстро и отчетливо:
- Кусочков шесть или семь...
- А раньше так бывало? - спросил врач, обращаясь уже к Анальгину.
- О-ох! - Анальгин снова сморщился и зажмурился. - Раза три, о-ох! В хирургии лежал, о-ох! Огнём горит...
- А что врачи говорили? - доктор встал с кровати и теперь сочувственно смотрел на больного.
- Пан-кера-тит...
- Понятно, похоже, - задумчиво сказал врач и впервые обратился к напарнику: - значит так, лейкоциты, диастазу, всё срочно! Если что, я у себя!
И оба стремительно вышли.

*    *    *

Следующие полчаса Анальгин стойко переносил назначенную врачами серию пыток - две молоденькие практикантки с трудом, исковыряв старику все вены, поставили капельницу, тщательно, как учили, несколько раз промыли желудок и в завершении плюхнули несчастному на поджарый живот пузырь со льдом. Иван Петрович смотрел на всё это с содроганием и отчетливо сознавал, что умер бы уже от одного вида пожарного шланга, который пихали в душу Кузьмичу хорошенькие ручки будущих медсестер.
Когда старика, наконец, оставили в покое, он, казалось, находился уже между небом и землёй. Под глазами у него образовались тёмные круги, дыхание стало клокочущим, как признак скорой кончины по телу изредка пробегала судорога.
Обитавший в палате человеческий фактор оказался загнанным одновременно и в глубокую растерянность, и в депрессию.


*    *    *