Стилисты Бунин, Набоков и Пастернак

(стенограмма) Здравствуйте, друзья!

Я Алексей Чурбанов, говорю о литературе и о языке. О русском языке.

Эти темы волнуют меня, и надеюсь, будут интересны и вам.

Современный литературный язык в России сформировался, расцвел и созрел в очень короткий срок: всего несколько десятилетий девятнадцатого века, и уже к концу его нет ни одной темы, ни одной идеи, какую нельзя отобразить и описать во всей полноте и сложности средствами русского литературного языка.

И однако же в двадцатом веке происходит  мощнейшая трансформация языка: и литературного и разговорного. Буквально на грани катастрофы. Откуда ни возьмись появляются эти вот ВКПб, ВДНХ, госснаб, ОБХСС, а сейчас еще СНГ, ГИБДД и несть им числа. В жизнь и в литературу входят блатной жаргон, распространяется суржик, другие низовые формы. И одновременно процветает языковой декаданс: цветистость, часто ниже уровня хорошего вкуса.

Ну да, стремительно менялись внешние условия, в культурный процесс включались новые социальные слои, массы населения передвигались по стране.

Но немалую толику в эту трансформацию, в легитимацию  новых языковых форм внесли литераторы. Об их влиянии я и хочу поговорить. Очагом языкового новаторства в литературе начала двадцатого века, безусловно, явилась поэзия, но и в прозе языковые новации проявились сполна.

Я выделил несколько групп писателей-прозаиков по направленности их влияния на язык. Моя классификация не претендует на  правильность или тем более на полноту. Но все-таки.

Первая группа писателей – это классики двадцатого века, которые впрямую унаследовали русский литературный язык у великих прозаиков золотого девятнадцатого века. Это Михаил Шолохов, Максим Горький, Алексей Толстой, писатели-фронтовики: Юрий Бондарев, Василий Гроссман, писатели русской деревенской прозы и многие другие. Сохранение и приумножение русского литературного наследства - в этом состояла их великая языковая миссия.
 
Ко второй группе я отношу писателей-стилистов, которые, не выходя за пределы традиции, доводили до совершенства, а м.б. и до крайности, стилистическое оформление передаваемых средствами языка мыслей, чувств, описаний.
Назову трех замечательных: Иван Бунин, Владимир Набоков, Борис Пастернак.

Третья группа писателей-прозаиков – это новаторы. Они сознательно модернизируют, а иногда и ломают литературный язык, чтобы получить новые средства выражения, способные отразить новую действительность. Назову здесь Андрея Платонова.

Еще одна группа писателей, оказавшая влияние на русский язык, привязана к географическому региону, а точнее к одному городу: Одессе. Это писатели так называемой южной школы: Исаак Бабель, Ильф и Петров, Юрий Олеша и другие.

О новаторах и писателях южной школы думаю поговорить в следующий раз, а сейчас я хочу сосредоточиться на писателях-стилистах: Бунине, Набокове и Пастернаке.
Все трое, как мы знаем, - не только прозаики, но и поэты. А, может быть, и не столько прозаики, а прежде всего, поэты.

К слову, поразительно, как изменился язык прозы, написанной поэтами, если сравнить с девятнадцатым веком. Вспомним отжатый, мускулистый, емкий язык «Капитанской дочки» или «Бэлы» и сравним с языком, каким написан «Дар» Набокова.

Мне кажется, что проза писателей-стилистов двадцатого века – это проза отчаяния. Если для прозаиков классического письма и для писателей-новаторов язык – это средство выразить сущее, то для стилистов язык – это средство спасения от ужаса сущего. Изысканный язык как анестезия от боли.

Вот короткий бунинский рассказ «Чистое дыхание» про девочку –гимназистку в период ее превращения в прекрасную молодую женщину. Там описание:

«Зима была солнечная, морозная, рано опускалось солнце за высокий ельник снежного гимназического сада, неизменно погожее, лучистое, обещающее и на завтра мороз и солнце, гулянье на Соборной улице, каток в городском саду, розовый вечер, музыку и эту во все стороны скользящую на катке толпу, в которой Оля Мещерская казалась самой беззаботной, самой счастливой».

И мы ожидаем, что у этого замечательного цветка – Оли Мещерской - есть шанс распуститься, что трагедия, на которую прямо указывают первые строки рассказа, будет следствием неких недюжинных страстей и роковых ошибок. 

А через две страницы читаем сухой отчет:
«Казачий офицер, некрасивый и плебейского вида, не имевший ровно ничего общего с тем кругом, к которому принадлежала Оля Мещерская, застрелил ее на платформе вокзала, среди большой толпы народа, только что прибывшей с поездом».
В этом весь Бунин.

Бунинский язык - это самостоятельное живое существо. Он весь из взрывов света, цвета. Набоков называл Бунина «цветовидцем», мастером лилового. Постоянное движение, смена картинки, уложенные в завораживающий, почти хипхоповский ритм. И мы заворожённо смотрим на окружающий мир глазами Бунина. Наблюдаем, наслаждаясь сочными деталями бытия, и лишь время от времени вздрагиваем от происходящих вокруг - не с нами - катастроф: застрелил, застрелился… 
 
Открытому миру стилиста Ивана Бунина противостоит закрытый мир стилиста Владимира Набокова.

В набоковских произведениях ощущение замкнутого пространства: тупика, непроветренной комнаты, в которой хранятся пыльные вещи,  пыльные игрушки, где витают пыльные переживания и живут пыльные воспоминания. Где герои, независимо от возраста, говорят одним и тем же языком немолодого автора. И язык этот материальный, как будто ощупывающий предметы, витиеватый, многоходовый.

Старческий, по существу, язык, концентрированный, как заварка без воды, которую хочется разбавить, чтобы убрать горечь.

Есть, правда, одно исключение – первые главы «Других берегов», где Набоков описывает свое детство: Рождествено и Батово, междуречье речек Оредежа и Грязно, дом на горе, красные пещеры и самые прекрасные в мире бабочки. Весь Набоков и все его герои вышли из этого дома на горе и, выйдя, сразу будто бы превратились в стариков, забыв язык детства. И стали рождаться эти сверхдлинные на полстраницы предложения, иногда превращающие чтение в пытку.

Хотя если войдешь в ритм прозы Набокова, - засасывает. Набоков – большой мастер. И работа с языком у него сознательная, кропотливая. Достаточно сравнить язык ранней повести «Машенька» с поздним романом «Дар». Первый – это этюд, отработка движения пальцев на фортепиано, а второй обладает полной языковой завершённостью.

Интересное ощущение от прозы Набокова передал в дневнике протоиерей Александр Шмеман.  «Набокова читаю, как будто у меня личные счеты с ним. С наслаждением физиологического свойства. Бесконечно вкусно». Потом, правда, добавил: «Но чтение это почти как участие в каком-то нехорошем деле». И еще: «Всегда упираешься в пустоту». Оценочное суждение, конечно, но тонкое.

Третий великий стилист - Борис Пастернак. Он единственный из трех сумел изысканным языком написать объемное прозаическое произведение. Ведь поэтический язык плохо подходит для большой прозы. Если бы роман «Война и мир» был написан языком Набокова, мы бы вряд ли продрались дальше середины первого тома.

А поэт Борис Пастернак написал «Доктор Живаго». Можно заметить технический прием, использованный писателем. Весь роман представляет собой последовательность коротких сцен, почти абзацев, объединенных в главы, которые вкупе и формируют ткань произведения. Такое построение позволяет читателю по мере чтения передохнуть, уложить образы, привести себя в готовность к дальнейшему восприятию. Хочу сказать, что к концу романа эти сцены удлиняются, приобретают объем, глубину, цельный, завершенный характер. Лучшие из них читаются как стихотворения в прозе.

 «Казалось, именно эти мокрые от слез слова сами слипались в ее ласковый и быстрый лепет, как шелестит ветер шелковистой и влажной листвой, спутанной теплым дождем».

Замечательно. Но в следующем – заключительном абзаце совсем бунинские жесткие строки.
«Однажды Лариса Федоровна ушла из дому и больше не возвращалась. Видимо, ее арестовали в те дни на улице и она умерла или пропала неизвестно где, забытая под каким-нибудь безымянным номером из впоследствии запропастившихся списков, в одном из неисчислимых общих или женских концлагерей севера».

Как будто туман романа вдруг рассеялся, слова и красоты все осыпались, и проступила голая действительность. На этом проза кончается, далее автор говорит только стихами.

У меня всегда после чтения прозы Бунина, Набокова и Пастернака остается горькое послевкусие от того, что чем изысканнее язык авторов, тем страшнее скрываемый за прекрасными описаниями реальный мир.

До свидания, до следующей встречи.