Лагерная

Она жила с мамой на краю поселка и часто, длинными зимними вечерами я убегал к ним в гости. Домик был стареньким, бревенчатым. Окна в раскрытых ставнях уныло выглядывали из сугробов, потолки провисли, и я больно цеплялся макушкой.

Её мать была необыкновенно красивой и волнующей женщиной. На поселке её избегали, но как сказал мне однажды пьяный школьный сторож Трофим – «ревнуют, бабы». В те дни я был юным десятиклассником, мало что понимал в отношениях взрослых и бегал в гости к однокласснице. Вечерами мы сидели за столом под низким абажуром, пили чай, ели хрустящую выпечку и болтали о пустяках.

Когда я спрашивал, почему она так и не уехала из этой глухомани, почему осталась, пожалуй, уже навсегда, она виновато улыбнувшись отвечала, что родилась тут и не хочет ничего менять в судьбе. Чувствовалась в её словах какая-то незнакомая для меня покорность. Осознанная покорность, тысячу раз пережитая, как матрица, стелившаяся на душу, на ум, на чувства.

- Твоя мама очень красивая, - говорил я своей однокласснице, когда провожал её после школы домой.
- Это от бабушки. Она сидела тут в лагере. И мама в лагере родилась.
- А кто же был её отцом?
- Не знаю. Мама как-то проговорилась, что бабушка была любовницей начальника лагеря. Может быть… Ты зайдешь к нам?

Зимние северные вечера длинные, однообразные и люди стремятся укрыться в жилищах. Её полные руки обнажались до локтей, когда она держала чашку над столом. Трудно было представить в ней маму моей одноклассницы. Низкий абажур скрывал выражение её красивого лица. Очевидно, она всегда пользовалась этим, что бы незаметно следить за собеседником.

- А вы помните что-то из лагерной жизни? – интересовался я.
- На самом деле, всё было обыкновенным, - улыбалась она. – На этом месте стоял дом начальника лагеря. Тут и сегодня мало что изменилось.
- В каком смысле?
- Мы очень виноваты перед теми, кто о нас всегда помнит и заботится.

 Когда уже затемно я возвращался домой, я вдруг обращал внимание на странное положение предметов и обстановки, которой не замечал раньше. Электрический свет уличных фонарей растекался вдоль высоких заборов производственных площадок. По периметру тянулась колючая проволока, а где-то вверху в сумраке глухой северной ночи притаились часовые вышки.

- Ты плохо выглядишь, - говорила мне мама за завтраком, - опять торчал у этой …?
- За что вы её недолюбливаете, мам?
- Повзрослеешь, сам поймешь.
Таинственный вид это удачное приобретение взрослого человека, оно возвышает его в глазах подростка. За этим впечатляющим ореолом порой прячется заурядность. Практически всё взрослое население нашего поселка носило на лице маску.

- С каких пор это началось? – интересовался я, сёрбая из блюдца и украдкой любуясь её полными руками.
- Молчать удобно. Безопасно и самое главное, выгодно, - отвечала она, - тебе не нужно утруждать мозг. За тебя это сделает твой собеседник.
- И что же, вам, к примеру, всё равно, что люди в поселке думают о вас?
- Я могу позволить такую роскошь, - улыбалась она, и жаркий воздух кругом наполнялся густым сигаретным дымом. – Моя мама была очень виноватой перед государством, перед нашими руководителями. Часть этой вины передалась и мне. Я должна быть покорной, как моя мама.

О том, что наш поселок был когда-то пересыльным лагерем, знали все. Об этом не любили говорить ни учителя, ни родители и в исторической справке на стенде поселковой администрации об этом даже не упоминалось. И только она, мама моей одноклассницы, была ярким свидетелем какого-то крутого излома, бросившего неизгладимую тень на всю её откровенную фигуру.  Она говорила отрывисто, иногда грубо. Эта грубость не была приобретенной, она была врожденной, шла из глубины, когда она нечаянно забывалась и лагерные словечки гневно вырывались, чуть кривя её красивые полные губы. Когда она ловила мой любопытный взгляд, она тут же брала себя в руки и делалась прежней покладистой и ровной.

В школу мы приходили к восьми, у входа стоял комендант, проверял сменную обувь, после чего мы шли в раздевалку. В классе староста проводил перекличку, заполнял ведомость посещения, контролировал обязательное наличие дневников, перед тем как входил учитель. Политинформация длилась 10 минут. Мы бегло конспектировали доклад учителя о внешнеполитическом положении страны, успехах народного хозяйства и приступали к работе над темой занятия.

По ночам мне снились странные сны.  Я сидел за огромным длинным столом, заваленным продуктами и пустыми тарелками. Доносилась музыка, веселились люди, все громко отмечали мою свадьбу. Но я никак не мог дождаться своей невесты, я даже не знал, кто она. Мне казалось, она вот-вот выйдет из пустого черного проёма на стене комнаты и я с волнением и неясным предчувствием всматривался и ждал её. Но она не выходила.

Мама всегда внимательно следила за тем, как я собирался в школу. Сменная обувь, спортивный костюм, завтрак.
- Ты ужасно выглядишь, круги под газами, - говорила мама.
- Почему вы её не любите, мам?
- Она лагерная.
- Причем здесь это, мам, лагерей уже нет скоро 40 лет.
- Повзрослеешь, сам поймешь, - отвечала мама.

- Ты перестал бывать у нас, – интересовалась одноклассница, заглядывая мне в лицо. А я избегал её взгляда. Я боялся, что черные круги под глазами выдадут меня, и она узнает о моих бессонных ночах.
- Да, я зайду, непременно… - сбивчиво отвечал я.
Вся обстановка кругом, школа, учителя, поселок, бесконечные зимние вечера – всё сделалось мне невыносимым. Я ждал выпускного звонка с волнующим чувством человека, нетерпением ожидавшего своей очереди у билетной кассы вокзала.

В тот вечер в доме моей одноклассницы был гость. Я приметил чужие ботинки ещё в прихожей, хотел незаметно уйти, но её мама остановила меня:
- Входи, не бойся, - проговорила она игривым хмельным голосом легко касаясь моего локтя.
- Я не боюсь, - отвечал я, стягивая валенки.
В комнате было накурено, играла легкая музыка, в желтоватом свете низкого абажура за столом сидел наш поселковый председатель. Я не любил его одутловатое лицо, оно всегда казалось мне надменно слащавым. Теперь верхняя пуговица его белой рубашки была небрежно расстегнута, лицо лоснилось, а редкие волосики на лбу слиплись. Он  бессмысленно рассматривал меня своими маленькими пьяными глазками.  Ширма дверного проема шевельнулась, показалась моя одноклассница и увлекла меня в свою комнату. Она была неловко тиха, мы недолго поболтали о пустяках и я засобирался домой.

- Присядь, - сказал мне председатель, когда я проходил мимо стола.
- Так рано убегаешь?! – насмешливо заметила её мама, держа в руке бокал.
Я сел, он налил рюмку, поставил передо мной.
- Давай поговорим. Пей, - сказал он.
Я выпил, водка обожгла горло, перехватило дыхание.
- Закусывай, закусывай, - щебетала её мама, протягивая тарелку с нарезкой.
- Заканчиваешь школу, что дальше, уже решил? – говорил председатель.
- Ещё не знаю, - ответил я осипшим голосом.
- Хочешь, направление дадим от района, выучишься. Вернешься, в администрации работать будешь, начальником станешь! - басил председатель уверенным ровным тоном.
- Попроси, не бойся, - говорила её мама, насмешливо разглядывая моё лицо.
- Нет, не хочу, - ответил я.
В тот вечер я ещё долго гулял темными улицами поселка, чтобы запах сигарет и водки выветрился. Я думал, что председатель сделал мне очень выгодное предложение, но во мне уже жила страсть, ещё не осознанная, больше интуитивная и очень сильная.
Мама сидела на кухне и с укором посмотрела на меня, когда я ничего не сказав, прошел в свою комнату.

Уже пригревало майское солнце, когда в следующий раз я оказался в доме своей одноклассницы. На улицах заблестели лужи, снег сделался тяжелым и рыхлым, накатанная долгой зимой дорога рвалась и разваливалась в разные стороны как перезревший помидор.
- Не спеши, вечером пойдешь домой, пусть прихватит, - говорила её мама, разглядывая меня сквозь сигаретный дым. – А ты неосторожен. Нехорошо отказывать начальству.
- Какое он мне начальство?! – потупился я, чувствуя, как краска заливает лицо.
- Нельзя отказывать людям, от которых зависит наша жизнь, - тихо говорила она. - Нужно быть покорным перед такими людьми. Судьба редко сводит с сильными мира сего и следует всегда готовиться к такой встрече, чтобы произвести благоприятное впечатление.

Я молчал, опустив глаза. Эта женщина, она уже имела какую-то власть надомной. И только страсть вспыхнувшая в душе сдерживала меня. Чем больше она разгоралась, чем жгучей становилась, тем дальше я удалялся от мамы своей одноклассницы. Чем сильнее делалась её власть, чем явственней она её проявляла, тем глубже становилась пропасть между нами.

Когда отгремел выпускной, я уехал в большой город. Я оказался страстным человеком и городские скорости пришлись мне по сердцу. В бурлящем водовороте я был словно рыба в воде. А много лет спустя, будучи взрослым человеком, мне захотелось навестить маленький поселок моего детства. Бывают в жизни такие периоды, когда человеком овладевает ностальгия.

В поселке мало что изменилось. Летом особенно нарочита его серая убогость. Избы покривились, заборы повалились,  теплотрассы стояли развороченными, и стекловата торчала клочьями. Электрические провода провисли на столько, что местами можно было дотянуться рукой.

Дом моей одноклассницы стоял на отшибе как и прежде, с вросшими в землю ставнями. Я не надеялся застать в нем кого-то. Но дом оказался жилым. Я постучал, мне открыла маленькая девочка. «Мам, мам…» - прокричала она и скрылась внутри. Из глубины прихожей показалась моя бывшая одноклассница. В простом махровом халате, тапочках на босых ногах, сбившимися набок растрепанными волосами, она вытирала полотенцем тарелку.
- Надо же, проходи, - сказала она и исчезла в глубине дома.

Я уселся в кресло, привычно вытянул ноги.
- Какими судьбами? – интересовалась одноклассница, гремя посудой.
- Погостить, пару дней. А ты почему тут? Почему не уехала?
- Зачем. У нас хорошо. Глава района хороший, мы за ним как за стеной. Куда ехать?!

Она выглянула из за портьеры, худенькая, с большими запавшими глазами и натянутой блестящей кожей. Мне стало жаль её. Она жила в непрерывной покорности судьбе и не было, казалось, силы на земле, способной разорвать этот бесконечный уклад.
- Я сбегаю на водоканал, свет включу. Сегодня моя смена.
Она скинула тапочки, надела калоши, запахнула халат и хлопнула дверью. Я закрыл глаза и задремал.

Мне приснился лагерь и просторный дом начальника. В нем было уютно и натоплено. Кругом суетились работницы. Они испуганно заглядывали в мои глаза, а я узнал маму моей одноклассницы. Она поняла, что я узнал её и покорно улыбаясь, стала приближаться ко мне:
«Я так виновата перед вами, перед страной» - говорила она, становясь на четвереньки и подползая ко мне. – «Вы такой заботливый, справедливый, строгий, чистый, а я несчастная, порочная, грязная  преступница…»
Её глаза налились, она тяжело дышала и покорно подползала всё ближе…

Я проснулся и в испуге стал метаться по комнате. Кругом не было окон, одни двери, но все они были заперты. Горел тусклый свет, я бил в двери кулаком, я хотел вырваться и бежать из этих мест сей же час, куда глаза глядят. И тут я понял, что это опять был сон. Я успокоился, сел в кресло. Нужно было сосредоточиться, напрячь всю волю, чтобы проснуться. Я почувствовал бесконечную боль, словно кто-то на живо вырывал кусок мяса из моей груди и понял, что просыпаюсь.