44. Дни Турбиных и других киевлян

Спорить с очевидцами бесполезно, особенно когда они не сдерживают свою фантазию. Но никто не мешает находить среди ярких впечатлений суровую прозу жизни. О событиях, происходивших в Киеве с декабря 1918 по февраль 1919 года, писал не только М.А.Булгаков, но также Шкловский, К.Г.Паустовский и многие другие профессиональные и случайные авторы.

Показательно, что большинство свидетельств были оставлены людьми, оказавшимися вынужденными сторонниками гетмана Скоропадского. С уходом германской армии падение гетманского режима выглядело почти неизбежным.

И хотя официальные лица, вроде булгаковского Тальберга, уверяли всех в прочности правительства Скоропадского, для киевлян смена власти выглядела вполне очевидной. Тем более, что бои под городом продолжались почти месяц.

Неудивительно, что проживавший в Киеве тогда еще никому неизвестный журналист Михаил Кольцов написал эпитафию оккупационному режиму:

"Кажется, немцы хотели добра Украине. Кажется, они хотели сделать из нее Европу. Германии нужно было обзавестись культурной союзницей. И растрепанную всклокоченную хохлацкую голову смешно стригли и причесывали а ля центральная европейская держава... Все вышло не так.

Необъятное величие империи германской, раздувшись угрожающим жутким пузырем, вдруг лопнуло и растеклось красной горячей жижей восстаний, криков, митингов и социалистических штыков.

Жутко закачавшись, каменный императорский истукан беззвучно свалился в пропасть. А за ним свалились и все громоздкие затеи империалистической Германии. Немцам пришла пора самим почиститься – где тут отмыть Украину? Они стихли.

Они замолчали; одиноко и осторожно бродят по улицам уже не своего Киева. Они по-прежнему вежливы и аккуратны, но уже угрюмы и бездеятельны. На ночь они запираются. У них совдеп и они хотят на родину."

Правда, Кольцов писал, что "отбирая одной рукой хлеб, оккупанты другой вооруженной рукой защищали наши дома и кошельки, охраняли запоры и стерегли наш спокойный сон на тихих улицах."

Конечно, автор писал от имени тех, у кого были кошельки. А тем, у кого сбережения помещались в дырявом кармане, было не до анализа выгод "европейского порядка".

Впрочем, в "Записках буржуя" Марка Г. описывалась ситуация, в которой "богатые тоже плачут":

"Я тоже решил, что "треба утикаты". Хорошо было бы, как в доброе старое время, съездить в Ниццу отдохнуть, но это был сон в зимнюю ночь. "Недорезанному буржую" надо было выбраться куда-нибудь и как-нибудь. По злой иронии судьба забросила моих антантисток, жену и дочь, в Берлин. Я решил тоже туда пробраться. Тронулся в путь!

Когда-то спальный вагон шел из Киева в Берлин 32 часа. Тогда были реакционные монархии и бюрократические формальности на границах, теперь же и тут, и там демократические республики, и я полагал, что через сутки буду в Берлине. Через сутки я сидел уже в Боярке, на второй станции от Киева. Впереди стояли петлюровцы, сзади добровольцы бежавшего гетмана.

И те, и другие стреляли в середину и попадали в мой поезд. Действительность превзошла фантазии Жюль-Верна, Майн-Рида и Фламмариона. Зато я стал знаменитостью. Напрасно даже завидую теперь славе американского Марк-Твэна. Мои знакомые до сих пор еще не верят, что я жив."

Оставшемуся в Киеве германскому гарнизону тоже нужно было выбраться из города, а это было непросто. 10 декабря, существенно пополнив свое воинство, С.Петлюра начал разоружение мелких оккупационных частей размещавшихся в Киевской губернии. Выезд из города был заблокирован и его открыли только, когда немцы отказались от поддержки гетмана.

В ночь с 12 на 13 декабря 1918 года части Директории предприняли штурм Киева. Для обороны своей столицы гетман имел до 3 тысяч штыков, 43 орудия и 103 пулемета. Попытки пополнить ряды обороняющихся привели к тому, что в числе добровольцев оказалась весьма пестрая публика.

Близкий М.Булгакову герой "Белой гвардии" врач Алексей Турбин заявлял:

"Я... к сожалению, не социалист, а... монархист. И даже, должен сказать, не могу выносить самого слова "социалист". А из всех социалистов больше всех ненавижу Александра Федоровича Керенского."

У К.Г.Паустовского его герой заявляет: "Я подданный Российской Федерации. На гетманские приказы мне наплевать."

И при этом офицер на призывном пункте возражений слышать не желал: "Хватит! Из уважения к вашему лиловому подданству я назначаю вас в сердюцкий полк. В гвардию самого пана гетмана. Благодарите бога. Документы останутся у меня."

Остальных бойцов гетманской гвардии К.Г.Паустовский описывал так:

"Большинство мобилизованных состояло из "моторных хлопцев". Так называли в городе хулиганов и воров с отчаянных окраин - Соломенки и Шулявки. То были отпетые и  оголтелые парни. Они охотно шли в  гетманскую армию. Было ясно, что она дотягивает последние дни, - и "моторные хлопцы" лучше всех знали, что в предстоящей  заварухе можно будет не возвращать оружия, свободно пограбить и погреть руки...

Наш полк решил поразить гетмана. Как только мы  поравнялись с ним, весь полк грянул лихую песню:

Милый наш, милый наш
Гетман наш босяцкий,
Гетман наш босяцкий
- Павло Скоропадский!"

Эсер и будущий писатель В.Шкловский (Булгаков его изобразил под именем Шполянского) был принят в армию Скоропадского по своей военной специальности - в бронедивизион. Но лучше бы гетман этого не делал. После ремонта у Шкловского броневики быстро переставали заводиться.

В "Сентиментальном путешествии" специалист по бронетехнике описывал свои мелкие диверсии:

"От нас брали броневики и посылали на фронт, сперва далеко, в Коростень, а потом прямо под город и даже в город, на Подол. Я засахаривал гетмановские машины. Делается это так: сахар-песок или кусками бросается в бензиновый бак, где, растворяясь, попадает вместе с бензином в жиклер (тоненькое калиброванное отверстие, через которое горючее вещество идет в смесительную камеру).

Сахар, вследствие холода при испарении, застывает и закупоривает отверстие. Можно продуть жиклер шинным насосом. Но его опять забьет. Но машины все же выходили, и скоро их поставили вне нашего круга работы в Лукьяновские казармы. Людей кормили очень хорошо и поили водкой. А вокруг города ночью блистали блески выстрелов."

Впрочем, после известий о колчаковском перевороте Шкловский порвал с прежними товарищами по "Союзу возрождения".

В своих воспоминаниях он описал эти переживания:

"В редакции узнал я об аресте Колчаком Уфимского совещания. Сообщила мне об этом одна полная женщина, жена издателя, добавив: "Да, да, разогнали, так и нужно, молодцы большевики".

Я упал на пол в обмороке. Как срезанный. Это первый и единственный мой обморок в жизни. Я не знал, что судьба Учредительного собрания меня так волновала. К этому времени партия сильно левела. Идешь по Крещатику, встречаешь товарища: "Что нового?" Отвечает: "Да вот, признаю Советскую власть!" И радостно так...

И я произнес речь. Мое дело темное, я человек непонятливый, я тоже другого семантического ряда, я как самовар, которым забивают гвозди. Я рассказал: "Признаем эту трижды проклятую Советскую власть! Как на суде Соломона, не будем требовать половинки ребенка, отдадим ребенка чужим, пусть живет!"...

Партия отказалась от своей военной организации. Герман предложил ей (организации) переименоваться в Союз защиты Учредительного собрания, собрал кое-кого и поехал в Одессу. Другие собирались на Дон воевать с Красновым. А я собрался в Россию, в милый, грозный свой Петербург."

Но в Киев в это время собирались войти не большевики, а войска Директории. Утром 14 декабря в город с запада ворвались части сечевых стрельцов. Одновременно начались вооруженные выступления в предместьях.

По одной из версий около 13.00 в дворец Скоропадского прибыла делегация общественных деятелей, уговаривавшая гетмана отречься (конечно, не от престола, а от булавы). Уговаривать долго не пришлось. В 13.30 гетманское командование приказало войскам разойтись по домам.

Учитывая общую неразбериху, приказ, скорее всего, отдавался не централизованно, а в духе булгаковского героя Малышева из "Белой гвардии":

"Приказываю господам офицерам и артиллеристам мортирного дивизиона слушать внимательно то, что я им скажу! За ночь в нашем положении, в положении армии, и я бы сказал, в государственном положении на Украине произошли резкие и внезапные изменения. Поэтому я объявляю вам, что дивизион распущен!

Предлагаю каждому из вас, сняв с себя всякие знаки отличия и захватив здесь в цейхгаузе все, что каждый из вас пожелает и что он может унести на себе, разойтись по домам, скрыться в них, ничем себя не проявлять и ожидать нового вызова от меня!...

Гетман сегодня около четырех часов утра, позорно бросив нас всех на произвол судьбы, бежал! Бежал, как последняя каналья и трус! Сегодня же, через час после гетмана, бежал туда же, куда и гетман, то есть в германский поезд, командующий нашей армией генерал от кавалерии Белоруков. Не позже чем через несколько часов мы будем свидетелями катастрофы, когда обманутые и втянутые в авантюру люди вроде вас будут перебиты, как собаки."

Скоропадский описывал свое падение несколько иначе:

"Вечером я лег спать как обыкновенно. Ночью я получил часа в три телеграмму, в которой Винниченко тоном Наполеона требовал полной ликвидации Гетманства. Прочтя, я снова заснул и в 7 часов встал. Слышался сильный гул орудий, я вызвал дежурного офицера, который мне доложил, что части, защищающие Киев, "отходят на вторые позиции".

Я понял, что это за вторая позиция, и подумал себе: "Вот тебе и два дня удержания Киева, и трех часов не удержат!" Ко мне явился комендант Прессовский и просил разрешения отпустить небольшую часть отдельного дивизиона, охранявшего меня, для выручки самого дивизиона, который ночью обезоружили.

Я вышел в подьезд, поговорил с этим взводом и отпустил его. Мне было ясно, что дело идет к развязке. Отдельный дивизион считался лучшей частью, которую я приберег для последнего удара. Она состояла из великорусских офицеров, ее всегда мне хвалили. Я оставил этот дивизион в своем распоряжении и давал его только для специальных задач на фронте, а тут его обезоружили. Скандал!

У меня больше никого не оставалось. Сведения становились все тревожнее. Наконец, я получил уведомление, что арсенал взят, что военное министерство занято, следовательно, повстанцы были уже недалеко от нашего квартала...

В это время пришел ко мне Берхем. — "Чего же Вы ждете, ведь Вы погибнете!" — "Да мне некуда идти". — "Идите ко мне". Я решительно не хотел идти к нему и отказался...

Думали, думали, куда поехать, и я решил, что лучше всего, к турецкому посланнику. Я поехал к последнему, а Данковскому приказал поехать к Долгорукову и передать ему, что если нужно, я сейчас приеду. Ахмед Мухтар-бей жил в гостинице "Паласт", в двух комнатах. Сама гостиница была набита всякими людьми, которые сновали по коридору. Меня в дохе никто не узнал.

В это время приехали, узнав мое местопребывание, несколько верных офицеров, которые мне сообщили совершенно безотрадную картину, что в сущности все уже кончено, но что местами еще дерутся.

Данковский вернулся и сообщил, что Долгорукову обо мне доложил, но что Долгоруков ничего ему не ответил. Данковский тоже подтвердил, что всякое сопротивление сломано. Я сознавал, что все пропало. У меня была на душе тяжесть. Я думал, должен ли я все-таки отказаться от власти, или не следует этого делать.

На меня повлияла раздающаяся где-то вдали пулеметная трескотня, и я подумал... вероятно, есть честные люди, которые дерутся до тех пор, пока они не получат сведения, что они освобождены от своих обязанностей и от присяги, и написал тут же на месте свое отречение от власти. А затем приказал начальнику штаба сдать таковой полковнику Удовиченко.

Офицер повез эти две бумаги в штаб Долгорукова. Это приблизительно было около двух часов дня, но штаба Долгорукова уже не было, он рассеялся, и там уже примащивался штаб Директории."

Если верить гетману, то он покинул свой дом без помощи германских офицеров, а уезжал вместе с турецким посланником. Предположительно манифест об отречении Скоропадский подписал около 14.00.

Покинуть Киев гетман мог до 16.00, когда сечевые стрельцы заняли железнодорожный вокзал. В 20.00 14 декабря столица Украины была уже полностью под контролем Директории. Сама Директория прибыла в Киев только 19 декабря. Въезд Петлюры был обставлен с большой помпой, с парадом на Софийской площади.

К.Г.Паустовский узнал о начавшейся церемонии по выкрикам, заметив:

"Кричать во весь голос "слава!" несравненно труднее, чем "ура!". Как ни кричи, а не добьешься могучих раскатов. Издали всегда будет казаться, что кричат не "слава", а "ава", "ава", "ава"! В общем, слово это оказалось неудобным для парадов и проявления  народных восторгов.

Особенно когда проявляли их пожилые громадяне в смушковых шапках и вытащенных из сундуков помятых жупанах. Поэтому, когда наутро я услышал из своей комнаты возгласы "ава, ава", я догадался, что в Киев въезжает на белом коне сам "атаман украинского войска и гайдамацкого коша" пан Петлюра."

Шкловский писал: "Петлюровцы входили в город строем. У них была артиллерия. Между собой солдаты говорили по-русски. Народ встречал их толпами и говорил между собой громко, во всеуслышание: "Вот гетманцы рассказывали – банды идут, какие банды – войска настоящие". Это говорилось по-русски и для лояльности. Бедные, им так хотелось восхищаться."

Но глава Директории Винниченко вспоминал этот церемониал без всяких восторгов:

"Также долго рассматривался штабом вопрос, "вступать" ли Главному Атаману [Петлюре] на белом коне или просто на автомобиле. Также немало времени ушло на то, чтобы содрать в вагонах цветную ткань и пошить из нее главному и неглавным атаманам шлыки на шапки.

А в самом Киеве строили триумфальную арку, развешивали на улицах ковры, плакаты с разными славословиями в честь "национальных героев". Мне было и стыдно и тяжко от этого смешного, декоративного самовосхваления.

И тем позорнее и тяжелее было, что я тогда уже знал, что через месяц мы будем "выступать" через те же самые арки, но без ковров и аплодисментов. Я это сказал тогда и моим близким, и членам Директории, и Главному Атаману с зеленым (или красным, не помню этой важной исторической детали) шлыком.

Но ни члены Директории, ни тем более "Главный Атаман", который волновался и позировал, как балерина перед выходом на сцену, не верили мне. Как это возможно: народ так радовался нашей победе; мы освободили Украину от реакции; наши войска так преданы нам, так любят Главного Атамана, так терпеливо стоят с самого утра на морозе при полном параде и ждут нас. А какая радость в Киеве, какой восторг, энтузиазм!

Действительно, был и настоящий восторг, и радость у населения, особенно у украинцев. И вполне допустимо, что они совсем искренне хотели выразить свою радость перед "освободителями". Но ни население Киева, ни украинские граждане не видели и не знали того, что видел и знал я.

Они, например, восторгались нашими республиканскими войсками, их выправкой, силой и дисциплиной. Для них это были те герои, которые спасли Украину от гибели. А я, кроме этого, знал еще кое-что; я знал, например, что эти войска через месяц будут гнать нас с Украины, что большая часть этих войск составлена из таких элементов, которые не удовлетворятся парадами и славословиями, которые захотят не только национальной, но и социальной победы.

Кроме того, я знал, что творится по всей стране; знал, что там происходят не парады, а жестокая борьба, и знал я, что если мы решительно и радикально не изменим свою реальную политику, в этой борьбе будем разбиты."

К.Г.Паустовский подвел итог своим впечатлениям много лет спустя:

"Петлюра не обманул ожиданий киевских горничных, торговок, гувернанток и лавочников. Он действительно въехал в завоеванный город на довольно смирном белом коне. Коня покрывала голубая попона, обшитая желтой каймой. На Петлюре же был защитный жупан на вате.

Единственное украшение - кривая запорожская сабля, взятая, очевидно, из музея, - била его по ляжкам. Щирые украинцы с благоговением взирали на эту казацкую "шаблюку", на бледного припухлого Петлюру и на гайдамаков, что гарцевали позади Петлюры на косматых конях.

Гайдамаки с длинными синевато-черными чубами - оселедцами - на бритых головах (чубы эти свешивались из-под папах) напоминали мне детство и украинский театр. Там такие же гайдамаки с подведенными синькой глазами залихватски откалывали гопак. "Гоп, куме, не журысь, туды-сюды повернысь!"

У каждого народа есть свои особенности, свои достойные черты. Но люди, захлебывающиеся слюной от  умиления перед своим народом и  лишенные чувства меры, всегда доводят эти национальные черты  до смехотворных размеров, до патоки, до отвращения. Поэтому нет злейших врагов у своего народа, чем квасные патриоты."

Наверно, можно было бы после этого вставить назидательный комментарий, но какой смысл повторять уроки, если ученики не желают их усваивать?


1. О.Д.Бойко. Влада і місто: нариси життя Києва за Директорії УНР (грудень 1918 — січень 1919 рр.). Проблеми вивчення історії української революції. 1917-1921 рр. Вип. 9. Київ. Інститут історії України. 2013. С. 181-202.

2. К.Г.Паустовский. Повесть о жизни. Книга 3. Начало неведомого века. М. АСТ. 2007.

3. В.Винниченко. Відродження нації. (Історія української революції: марець 1917 р. – грудень 1919 р.). Ч. 3. Київ. Політвидав України. 1990. 542 с.

4. Я.Ю.Тинченко. Белая гвардия Михаила Булгакова. Киев-Львов. Миссионер. 1997. 632 с.

5. М.А.Булгаков. Белая гвардия. М. ЭКСМО. 2011.

6. В.А.Савченко. Двенадцать войн за Украину. Харьков. Фолио. 2006.

7. Б.В.Соколов. Расшифрованная "Белая Гвардия". Тайны Булгакова. М. ЭКСМО-Яуза. 2003. 320 с.

8. В.Б.Шкловский. Сентиментальное путешествие. М. Издательский Дом "Азбука-классика". 2008.

9. И.Г.Эренбург. Люди, годы, жизнь. Воспоминания в 3-х томах. Т. 1. М. Совесткий писатель. 1990.

10. П.Скоропадський. Спогади. Кінець 1917 – грудень 1918. Київ-Філадельфія. НАН України. 1995. 493 с.

11. С.Литвин. Скоропадський і Петлюра. Спроба спростування деяких міфів в історіографії Української Держави 1918 року. Гетьман Павло Скоропадський та Українська Держава. Науковий збірник, присвячений 125-річчю від дня народження гетьмана Павла Скоропадського та 80-річчю проголошення Української Держави 1918 року. Київ. 1998. С. 232-237.

12. В.Солдатенко. Винниченко і Петлюра: політичні портрети революційної доби. Київ. 2007.

13. Р.Я.Пиріг. Симон Петлюра у сприйнятті Павла Скоропадського (за спогадами гетьмана). Український історичний журнал. 2009. № 3. C. 15-27.