Рыцари Амура и Дамского моря. Главы 11-15

Глава 11

Для Невельского  месяцы после всех этих событий были сумбурными и трудными, счастливыми и нежными. Когда все дела в Петербурге были решены в принципе, когда уже началась подготовка к новому оснащению экспедиции, удалось выхлопотать помилование для Орлова. Оба добровольных помощника экспедиции – и Орлов, и Березин уже давно были служащими Российско-Американской компании, но если Березин жил на востоке уже много лет вполне добровольно и прирос к этому краю, то Орлов тоже много лет назад был сослан сюда за убийство из ревности, в состоянии аффекта. Точнее – убийство было случайным: от толчка жена упала виском на угол окованного железом сундука…Что Березин, что Орлов достаточно хорошо владели местными языками и как-то сразу стали советчиками, помощниками, переводчиками Невельского.

В эти месяцы была невероятная по накалу чувств и страсти встреча в Иркутске, бурные объяснения, официальное сватовство и венчание, свадьба. Да, капитан первого ранга, обласканный самим императором, совсем по-другому теперь выглядел  в глазах опекунов Кати Зориных!

Путешествие караваном по известному уже пути Иркутск-Якутск-Охотск, радостная встреча с экипажем, с «Байкалом», награждения, денежные выплаты, безмерное счастье Орлова, переход его на работу к Невельскому, множество деловых встреч, контактов, натянутые отношения с местными начальниками, упрямо, несмотря на высочайшие указания, не желавшими делиться продовольственными и иными необходимыми припасами. Подбор новых участников экспедиции. Встреча и приятное знакомство с земляком-костромичом Бошняком, который как-то мгновенно вписался в команду и даже успел стать душой экспедиции.

Позже было крайне неудачное прибытие в Петровское и лихорадочные работы по размещению людей и строительству новых домов – нужно было успеть до начала зимы, а она в этих краях приходит рано и надолго.

Несколько месяцев вот такой бури событий, впечатлений и непрерывной работы до изнеможения...

В конце декабря, в морозный мутный день в тайге невдалеке от Петровского поста образовалось какое-то шевеление. Казак, стоявший на часах, насторожился, звякнул в рынду: внимание, мол, кто-то чужой приближается. Немногочисленное население поста высыпало наружу и вглядывалось в приближающуюся группу людей. Это были местные. Усталые собаки тащили нарты, три человека бежали рядом, выбрасывая клубы пара из-под кухлянок. Невельской уже давно знал непробиваемость этого одеяния для мороза. Даже когда Реомюр показывал ниже тридцати градусов (а для поклонников Цельсия такой мороз – и вовсе сорок!), гиляки и тунгусы чувствовали себя превосходно, и никто из членов экспедиции ни разу не слышал о случаях, чтобы хоть один местный   обморозился или, не дай Бог, замёрз в пути. И матросы, и казаки, и офицеры уже на себе испытали бесполезность одежонки, придуманной в европейской  России, и уже давно обзавелись меховыми доспехами, которые, как оказалось, грели русских хуже, чем гиляков. Поначалу думали, что здешние народы обладают к морозу особой устойчивостью, и только много позже узнали секрет, через который так и не сумели переступить: лучшие, самые тёплые парки или кухлянки шились из собачьих шкур или из шкур менее доступных – зимнего волка. И одевать их было нужно мехом внутрь на голое тело – или годами немытое, или намазанное нерпичьим жиром. Даже  представить себе такое было трудно, так и жили с меховыми телогреями поверх русской или форменной одежды, хотя многие обычаи и привычки уже были всеми приняты. Процесс этот происходил медленно, но все отлично помнили инструкции Невельского на этот счёт, когда он чётко сказал, что необходимо избегать насильственного внедрения каких-то русских привычек, пусть даже и самых разумных. Что же касается обычаев местных, то их выполнять надлежало неукоснительно, их надо было изучать и проявлять к ним интерес так, чтобы гиляки понимали: русские не враги, они эту землю не выворачивают наизнанку, а врастают в неё навсегда.

Березин, стоявший рядом с Невельским и тоже наблюдавший за приближавшейся группой, заметил:

– Мужики. Женщин нет. Екатерине Ивановне не придётся ими заниматься.

– А как вы узнали? Ведь в такой одежде да издали определить невозможно – мужчина ли, женщина!

– Ну что вы, Геннадий Иванович! Я же по делам компании понаездился по этим краям, не хуже епископа Иннокентия. Так что в момент отличу!

…Березин не  случайно помянул жену Невельского. Одно из первых дел её здесь, в этой богом забытой дали было… отмывание местных женщин, приучение их к бытовой гигиене, к простым, но неизвестным им действиям. Когда это происходило впервые с одной из жён Паткена,  переводчика и одного из главных помощников,   то женщина не позволяла к себе прикасаться, не говоря уж о том, чтобы снять одежду. Резкий запах немытого тела и собачьих шкур, пропитанных жиром, разил, казалось, наповал, но хрупкая Екатерина Ивановна  из старинного рода Ельчаниновых, нынче ставшая Невельской, невозмутимо делала своё дело. Ещё недавно хрупкая девушка танцевала на балу в Иркутске в хрустальных отблесках люстр, но эти воспоминания не мешали ей твёрдо помнить и то, о чём не раз говорилось в Смольном институте: во благо людей человек должен превозмочь любые личные ощущения, преодолеть и природные слабости. Их учили, что ни брезгливость, ни вид крови и увечий не должны заставить их отказаться от помощи ближнему. Именно поэтому Екатерина Ивановна, не дрогнув лицом, принялась за дело. И позже  была вознаграждена, когда из-под слоёв застарелых отложений высветилась гладкая кожа, когда волосы, покрытые постоянно разлагавшимся животным жиром, стали мягкими и пушистыми, и под пальцами новоявленного Пигмалиона возникла новая Галатея…

Посмотрев в зеркало, женщина испугалась, а потом долго вглядывалась в розовощёкую красавицу с густыми пышными волосами и счастливо горевшими глазами и не могла оторваться от этого волшебного зрелища. Ей казалось, что это только видение, и исчезнет оно тотчас же, как только она отойдёт от зеркала. Екатерина Ивановна хотела было объяснить ей, что это не так, что зеркало отражает только то, что на самом деле находится перед ним. Она повернулась к Паткену и увидела его взгляд, сиявший удивлением и восхищением. Он молча смотрел на жену, потом так же молча взял её за руку и повёл её в свою юрту. Через час он вернулся, ведя за руку вторую жену…

А потом слух о чудесном преображении распространился по округе, и вскоре одна за другой, иногда в сопровождении мужей, иногда без них, стали приходить женщины изо всех соседних сёл. Они подходили к дому Невельских и садились в отдалении, терпеливо выжидая момент, когда хозяйка заметит их присутствие. После этого ритуал был один: приглашение в дом, чаепитие, пока согревалась вода, изгнание мужа и… после нетерпеливого ожидания – явление чуда!

…Нарты приблизились, остановились. Пришельцы, низко и часто кланяясь, стали подходить, потом, приостановившись, посовещались и подтолкнули одного вперёд. Тунгус сделал два шага к Невельскому, упал на колени и  уткнулся лицом в снег. Затем начал говорить. Два гиляка, его  сопровождавших, молча кивали головами.
Березин слушал, осмысляя сказанное. Потом дал тунгусу знак замолчать.

– Плохие вести, Геннадий Иванович! Я хоть и долго здесь живу, но понимаю не всё…

– Что, опять маньчжуры шалят?

– Да. И не только. Люди эти из селения Войд, оно на Амуре стоит. Народ там неустойчивый, буйный и без того был, а тут приехали торговцы-маньчжуры. Как водится, стали пить свою ханжу за удачную торговлю. И чем больше пили, тем больше ругали русских или, как они нас называют, лоча. Они-де свои порядки здесь завели, собираются всех женщин и детей увозить в Россию, чтобы остались одни русские, а мужчины работали бы на них. А поэтому нужно всех приезжих убить, говорили, и местные должны это сделать. Всё равно маньчжуры летом придут и всех лоча вырежут, а гиляков, которые русским будут помогать, тоже всех зарежут… Были там и несогласные, так их избили, а жилища их разграбили. Чем-то нехорошим запахло, Геннадий Иванович!

Невельской ненадолго задумался, а потом ещё раз доказал, что в Морском корпусе его недаром прозвали Архимедом: не только за энциклопедические знания, но и за умение в нужную минуту сконцентрироваться и выдать решение, в котором будут учтены не только все плюсы и минусы ситуации, но и все отдалённые последствия её, и самый рациональный выход. Уже зная Березина неплохо, он сразу вспомнил о его практичности, неизбежной для хорошего приказчика Компании, об умении Березина договариваться с самыми разными людьми разных национальностей, жизнь и быт которых он хорошо знал. Но вспомнил Геннадий Иванович и постоянно мелькавшие в разговорах с Березиным нотки зависти к людям военным, способным к решительным действиям. Что ж, пусть покажет на деле свои возможности в этой области.

– Алексей Петрович, собирайте команду человек пять покрепче, неважно – казаки или матросы. Из оружия сабли возьмите и пистолеты. Действуйте по обстановке, постарайтесь не обострять инцидент, но доставьте мне сюда зачинщиков любого насилия или грабежа. И – твёрдая позиция: земля эта под защитой русского императора, никому здесь не дозволено распускать слухи и подстрекать народ!

Березин радостно вскинулся:

– Есть собирать команду!


…В Войд добрались уже на следующий день. Ещё издали заметили среди юрт какое-то брожение: люди перебегали из юрты в юрту, слышались выкрики. Постепенно стала собираться толпа. Березин видел это возбуждение и отлично представлял себе опасность приближения к взбудораженной толпе, но останавливать собак не стал. Две упряжки продолжали упрямо свой путь.

Из толпы вышел человек и знаками стал показывать, что въезжать в село нельзя, пришельцам пути здесь нет. Лопаткин, могучий матрос, наклонился к Березину:

– Будем останавливаться?

– Ни в коем случае! Остановиться, – это показать слабость. Вперёд!

Уставшие в пути собаки понеслись к жилью, к еде, к теплу. Упряжки врезались в толпу, люди ловко отскакивали. Разрезав заслон, Березин велел остановиться, приказав перед этим оружия не доставать.

Возбуждённые гиляки мелкими шажками, подталкивая друг друга локтями, сужали круг. Видно было, что многие из них не просто возбуждены, но и пьяны: глаза сверкали злобой, зубы скалились в усмешке, уже чувствовался пьяный смрад; произносившиеся вначале с опаской, негромко слова зазвучали теперь всё яростнее и сильнее, всё больше сливаясь в гул, в котором трудно было выделить  какие-то фразы.

Березин и его спутники стали вокруг нарт. Все ждали команды, но Березин мешкал, спокойно оглядывался по сторонам. Рыжий, долговязый Парфентьев, тоже старожил Охотска и Аяна, стоявший по левую руку, негромко сказал:

– Алексей Петрович, если они бросятся первыми, мы ничего не сумеем сделать, вон их сколько – десятков восемь, небось…

Березин улыбнулся:

– Слушай, ты же казак, лоцман бывалый, в разных переделках бывал, должен понимать. Сейчас сделай одно резкое движение – и всё обвалится. А мы вот, видишь, показываем им, что разговариваем себе спокойненько, никакой толпы не видим, никакой угрозы не чувствуем. Плевать нам на них, у нас свои заботы.

Он достал трубку и стал набивать её неторопливо, полностью, казалось, уйдя в это занятие. Но несколько мгновений спустя Алексей Петрович сделал пару шагов вперёд – нарочито лениво зевнув – и  провёл ногой на снегу черту. Повернулся к Афоне:

– Скажи им, что первый, кто перейдёт эту черту, будет убит.

Гиляк Афоня быстро перевёл. Толпа загудела. И именно в этот момент произошло преображение Березина. Он резко выхватил пистолет и выстрелил в воздух. Закричал так яростно, что Афоня не успевал переводить:

– У лоча есть пили-пили джангин, очень большой начальник, они называют его император. Он приказал русским, не только этим, но и тем, которые пришли на больших кораблях с пушками и солдатами, охранять эту землю от всех, кто захочет вас притеснять. Пили-пили джангин Николай хочет, чтобы на этой земле был мир и закон.

Березин шёл вдоль края подавшейся назад толпы, тыкал пальцем и спрашивал:

– Это вот этот человек говорил, что надо резать русских? А может, это ты?

Он уже давно по одежде выделил в толпе маньчжурских купцов, стоявших во втором ряду и дальше. Одного из них он вытащил вперёд и, держа за шиворот, выкрикнул:

– Вот этот человек не хочет, чтобы вы жили спокойно. Ему удобно обманывать вас, когда никто этого не видит. Мы его заберём с собой и будем судить. Свяжите его, свяжите всех, кто подговаривал вас на убийство… 
               
После небольшой суматохи пятеро маньчжурских купцов стояли, связанные, перед  Березиным. А он, будто и не заметил всего этого, продолжал:

– Но виновато и всё село. Вы не только послушались этих разбойников, но и своих соседей грабили, избивали и разоряли их дома. То есть, вы помогали преступникам. Поэтому…

Березин закурил и добавил вновь мирным тоном:

– Пока я докурю эту трубку, все замеченные в подстрекательстве и грабежах должны быть тоже здесь, возле наших упряжек. И запомните: мы у вас над головой стоять не собираемся. Здесь всего два хозяина – это вы в вашем селе, а над всей Россией и над нами тоже – император Николай I. Если вы сами не захотите навести здесь порядок, если вы сами не захотите делать всё по закону, то тогда вас, как преступников, тоже будут наказывать.

Березин замолчал, подошёл к своим. Один из связанных купцов что-то лихорадочно лопотал по-своему, угодливо заглядывая Березину в лицо. Афоня перевёл:

– Алесея Петровица! Он даёт все свои товары, чтобы его отпустили.

Парфентьев забасил:

– Ещё того не хватало! Его отпусти, а он рванёт к своим, помощь себе приведёт.

В этот момент Березин заметил, что часть толпы как бы рассосалась меж юрт, люди, потихоньку пятясь, отступали дальше и дальше, а затем мгновенно исчезали из поля зрения. Даже Афоня забеспокоился:

– Убегают, однако…

Березин невозмутимо попыхивал трубкой, и на бегство, казалось, не обращал никакого внимания:

– Пусть бегут. Без упряжки далеко не уйдут, её ведь долго снаряжать нужно. А я обещал им докурить трубку. Слово держать надо.

Ещё через минуту гиляки вновь потянулись туда, где остановились русские. Одни вели нескольких связанных своих соплеменников, другие несли какие-то вещи. Афоня быстро спросил их о чём-то, доложил Березину:

– Эти люди много били всех, брали вещи, шкуры, рис брали, тамча-табак брали…

Березин, тщательно скрывая облегчение, выбил трубку о ствол ближайшего дерева и почти равнодушно  заметил:

– Успели. Молодцы. Наш джангин будет их судить. Если кто-то хочет увидеть и  услышать, пусть едет за нами на русский пост. Будете за всё село просить прощения у джангина. А вещи пусть каждый подойдёт и заберёт своё. И чтобы без нового воровства! Смотрите мне!

После того, как всё имущество в виде котлов, ножей, шкур и разной утвари было разобрано, после угощения в одной из юрт и кормёжки собак караван отправился в обратный путь. Вначале только произошла заминка, потому что поехать и увидеть своими глазами, как живут лоча, хотело всё мужское население Войда. Потом всё же договорились о составе представительства.

…Перед домом Невельского в назначенный час собралось очень много людей – созванные из окрестных сёл гиляки и тунгусы, всё наличное население Петровского поста. В центре своеобразного амфитеатра стояли привезённые из Войда нарушители спокойствия под охраной сопровождавших их матросов и казаков. Березин заранее распорядился, чтобы возле каждой группы зрителей были толмачи, которые должны были объяснять всем происходящее. Большинство офицеров было в командировках, оставшиеся стояли у входа в дом. Высоко на мачте трепыхался российский флаг.

Ударил барабан, и вышел Невельской. Вышел намеренно без тёплой накидки, в парадном мундире с ещё не успевшими потускнеть эполетами капитана первого ранга. Как только он сел в единственное из купленной Невельским мебели кресло, спасённое после кораблекрушения, Евлампий заботливо накинул Геннадию Ивановичу на плечи меховое сооружение местных мастеров-скорняков. Всё затихло. Начинался суд. Невельскому никогда не приходилось бывать в суде, и он имел весьма смутное представление о том, как это всё должно происходить. Только одно воспоминание – о судилище в Амурском комитете – могло подсказать ему, как судить не надо. Невельской сохранил в памяти и злобные лица, и пренебрежительные интонации, и прямые обвинения во лжи, а самое главное – абсолютную уверенность обвинителей в его, как они выражались «недопустимых, преступных действиях». И эта уверенность сложилась у них ещё до его пояснений, в суть их никто не вслушивался… Именно поэтому, зная судопроизводство только в общих чертах, он хотел, чтобы это разбирательство было справедливым. Но и жёстким по отношению к виновным, потому что, по выражению Лопаткина, «потачку давать нельзя, – мигом на шею сядут».

Звякнула рында. Суд начался.

Никто никогда не сможет точно определить, как то или иное событие воздействует на людей. Всё время, пока шло выяснение обстоятельств и определение вины каждого участника стычки, гиляки напряжённо ловили каждое слово не только джангина Невельского, но и каждого участника событий. В этой аудитории лжесвидетельствовать было просто невозможно: люди, которые в быту не прочь были и схитрить, и обмануть в меновой торговле, здесь видели Силу и Власть и очень надеялись на Справедливость. Поэтому каждая попытка обмана, каждая неточность в рассказе встречались выкриками односельчан. Остальные внимательно слушали и, очевидно, делали выводы по отношению к лоча – можно с ними иметь дело или нет.

Геннадий Иванович сумел пройти по острию ножа. Когда Березин прочитал приговор, в собравшейся толпе не оказалось ни одного недовольного. Как ни странно, довольны были и обвиняемые, ожидавшие куда более сурового наказания. Ведь старший из купцов-кулаков прилюдно признался, что слухи о предстоящей резне   местного населения русскими и призывы к мести – не более чем его выдумка, так же, как угроза прихода в эти края маньчжурской армии…

А наказания были двух видов: участники грабежей получили по несколько плетей, чтоб впредь было неповадно, а вот зачинщиков смуты пороли нещадно под одобрительные возгласы гиляков. Получили своё и маньчжуры, и самые активные грабители из села. Кроме того, и те, и другие три дня должны были работать на лесоповале – заготавливать брёвна для нового строительства в Петровском.

…Когда всё закончилось, Невельской пригласил старейшин из всех сёл в дом. Они вошли сторожко, внимательно наблюдая за хозяином. Геннадий Иванович привычно перекрестился и с изумлением увидел, как гости, подражая ему, стали неумело повторять его движения. Он чуть было не рассмеялся, но сдержался вовремя, вспомнив закон гиляков – войдя в дом, гость должен беспрекословно выполнять все его обычаи. Если хозяин поручит гостю какую-то работу, он обязан её выполнить…

Потом было чаепитие, Екатерина Ивановна и одна из жён Паткена не успевали подносить чашки. Наклоняться только было трудно, потому что все вошедшие решительно отказались садиться за стол и устроились кружком на полу. Невельской примостился так же. Разговор был о суде. Паткен переводил благодарственные слова, потом вдруг остановился и показал рукой на портрет Николая I, висевший на стене, после чего произнёс краткую речь от себя: о том, какой великан и силач перед ними, какими несметными сокровищами обладает, как много народов находится под его покровительством и всем он даёт много пшена и тамчи, и пос – сукна, ситца, миткаля, китайки…

Пили-пили джангин строго смотрел с портрета на замерших, склонивших головы гиляков. Его оригинал на другом конце света, так долго осторожничавший с освоением этих земель, и не подозревал о том, что в эту минуту в глазах таких далёких от европейской, от белой цивилизации людей он начинал становиться богом…         
      


Глава 12


Один из череды заполненных непрерывными трудами дней, конца которым не было, более того – они  даже как будто размножались, начался с забавного случая. На пост пришёл уже хороший знакомый русских – гиляк Паткен. Он был одним из первых крестников Невельского, он помогал членам экспедиции решительно во всём, а если он чего-то не знал или не умел, то у него повсюду оказывались какие-то дальние родственники, которые сообщали ему все необходимые сведения. Во всяком случае, Геннадий Иванович каждый раз, отправляя офицеров в очередной рейд, советовался с ним, они подолгу сидели над картами, и Невельской старательно объяснял гиляку топографические понятия. Но крестником он стал не в переносном смысле, а в самом прямом. Ещё когда только закладывался Петровский пост, ещё только начиналась огромная работа по изучению края, а Невельской обратил внимание на то, как собираются гиляки на утренний подъём флага, на общую молитву. Что именно привлекало их во всех этих торжественных действиях, сказать было трудно. Березин пытался расспросить об этом, и внятного ответа не получил. Но именно Паткен на вопрос ответил по сути:

– Лоча очень сильный люди. Вместе ходить, вместе охота, вместе работать. Всё вместе. И бог у них сильный. Мне тоже надо сильный бог. Я тоже хотеть как лоча.

Геннадий Иванович уже давно, едва прибыв после кругосветки в Петропавловск, предвидел такую просьбу. Он отнюдь не чувствовал себя миссионером, но ведь может сложиться ситуация, при которой нужно будет совершать обряды. Ведь если приучать местное население к русскому закону, русскому укладу, то как же обойтись без этого? Хотя по морскому уставу он должен был и отпевать, и крестить, и даже сочетать браком и имел для этого не только право, но и соответствующие навыки и знания, но всё же нужно было испросить благословение.

Человеком, который мог его дать, был епископ Камчатский, Курильский и Алеутский, а также всех восточных и северо-американских земель Иннокентий.

Невельской очень хотел встретиться с ним. Нет, он не был преисполнен священного трепета перед церковным иерархом, который испытывают многие. Он был по-настоящему верующим человеком, но его влекли к Иннокентию именно  глубочайшее заочное уважение к его заслугам и познаниям, к его беззаветной службе Богу и… родство душ, которое Геннадий Иванович почувствовал уже давно, едва только первые сведения об этом человеке дошли до него. А рассказывали о нём вещи удивительные.

…На протяжении сотен лет в России всегда находились люди, которых звал к себе восток. Как будто корабельный комп`ас  был заложен у них в голове: однажды ночью, проснувшись от какого-то толчка, от какой-то сонной мысли, от душевного беспокойства, они вдруг начинали ощущать, что нужно что-то изменять в своей жизни, что-то делать, куда-то идти… А куда? Почему-то очень часто это «куда» оказывалось в далёких восточных краях. Почему-то романтика южных и западных стран, хотя и имела своих поклонников, но в значительной мере меньше числом. К западу интерес был ещё задолго до Петра Великого, интерес коммерческий, деловой. Царь Пётр поставил этот интерес на путь обязательности, насильной обязательности во всём, в том числе и в быту. И внедрял новые порядки, противоречившие зачастую русскому укладу, железной рукой.

Во всяких африках и египтах русские тоже бывали многократно. Вернувшись, рассказывали о диковинных странах, но  интерес этот был нестойким, он ограничивался рассказами об экзотических странах, пряностями, фантастическими порой сведениями.

А вот север и восток всегда находили добровольных охотников, которые как в сказке шли туда, не зная куда, чтобы принести то, не зная – что. Летели как птицы перелётные – руководствуясь просто неведомой тягой. Летели поодиночке, и многие из таких безрассудных оставались в глухой тайге, в промёрзлой тундре, на бешеных порогах… Летели и стаями, у которых было больше надежды пробиться в дальние края. И уже с давних времён экспедиции, которые туда же направляло русское государство, с удивлением обнаруживали, что местное население  понимает отдельные русские слова, что коренные жители с благодарностью вспоминают о каких-то Семёнах и Василиях, Иванах и Осипах, которые приходили невесть откуда и уходили незнамо куда, а некоторые оставались, оставляли потомство – чуть-чуть светлее волосами и лицом, а потом умирали, и их в знак уважения хоронили не в земле, которую могут раскопать дикие звери, а высоко на деревьях, ближе к небу, ближе к богам…

К тому времени, когда Невельской встретился с Иннокентием, в миру – Иваном Евсеевичем Поповым-Вениаминовым, старая система проникновения на восток и за океан, система, которая выстраивалась уже свыше двухсот лет, начала шататься и разваливаться. А спустя ещё не очень долгое время с точки зрения истории, россияне как-то  уж совсем перестали вспоминать о подвигах землепроходцев, об именах первооткрывателей новых земель, новых островов. Почему-то люди новых поколений перестали считать Аляску, Калифорнию, многочисленные острова Северной Америки русской землёй. Ещё позже почему-то позволили чужакам переименовывать данные первооткрывателями названия, давать новые имена. Потом Аляска была отдана в аренду Северо-Американским Соединённым Штатам на 99 лет, а когда этот срок истёк, не востребовали её обратно. Ещё несколько десятилетий спустя государственный муж России с грузинской фамилией лёгким росчерком пера отдал американцам гигантские богатые промысловые морские территории…

А ведь русские колонии росли, крепли и богатели уже только на одной торговле и пушнине, на морском промысле. Огромная Русско-Американская компания   вскоре  вышла на уровень государственного присутствия. Посёлки, фактории, склады, базы, перерабатывающие предприятия – эта вся махина на гигантской территории работала в конечном итоге на Россию!

И это задолго до того, как было открыто калифорнийское и аляскинское золото, нефтяные месторождения – богатства, о которых подозревали русские поселенцы, даже сообщали о них в немыслимо далёкий Петербург, на противоположную сторону земного шара, а с той стороны в ответ шли отписки чиновников, откровенно не желавших заниматься этими владениями. И оставалось только догадываться – почему не желавших. То ли в силу заурядной лени и равнодушия, то ли потому, что уж очень большое  число присосалось к этому делу бывших иностранцев, мало заинтересованных в усилении России. И втайне мечтавших о временах, когда этот колосс родосский рухнет и выронит из руки факел, по которому ориентировались другие народы.

  Иннокентий был одним из самых настойчивых сторонников освоения востока и продвижения на североамериканский континент. Когда такое умонастроение овладело им, сказать трудно, но скорее всего – тогда, когда после окончания семинарии он стал дьяконом в церкви Благовещения в Иркутске и столкнулся с судьбами множества людей, некоторые из которых не раз бывали в восточных краях и рассказывали порой удивительные вещи о дальних землях и народах, их населяющих.

Во всяком случае, ещё тогда и чуть позже, когда дьякон стал священником Иоанном в той же церкви, он не раз касался темы неуспокоенности души и несправедливости ситуации, когда в просвещённом 19 веке ещё есть народы, не имеющие своей письменности, прозябающие в разного рода язычестве и не соприкасавшиеся со светом истинной веры. И при этом всегда указывал на заокеанские территории и на восточное побережье Тихого океана.

К таким его речам прислушивались многие. Отец Иоанн пользовался в Иркутске огромной известностью. В церкви Благовещения собирались толпы прихожан, многие из которых абсолютно бессознательно брали грех на душу, откровенно любуясь рослым красавцем и слушая зачастую не суть им произносимого, а его бархатный, звучный голос, непередаваемо убедительную интонацию. Молодой священник чувствовал это, и именно поэтому, может быть, пришло к нему решение: не только говорить о сочувствии к ближним, но и стать миссионером, оторваться от такого грехоподобного обожания прихожан, на самом деле уехать туда, где люди, как ему казалось, больше всего нуждались в слове Божием, в помощи его, отца Иоанна.

Невельской часто вспоминал свой разговор с епископом (архиепископом он станет через год), его неторопливость крупного мужчины и степенность служителя церкви. Во время разговора он, казалось, был не очень внимателен к собеседнику: сидел, опустив голову, иногда оглаживая бороду, и словно бы думал о чём-то возвышенном, не опускаясь до земных проблем, о которых говорил Геннадий Иванович. Но потом вдруг сверкнёт из-под бровей острый взгляд, будто пронзит душу, вывернет наизнанку и положит на ладонь – что  это ты собой представляешь, мил человек, что с собой несёшь-то? Суету или дело? Мысль, идею или суесловие?.. Почему-то Невельскому казалось, что епископ нередко обманывался в своём доверии к людям, знал от них и ложь, и предательство, но не изверился в том, что с новыми людьми, с новыми знакомствами он найдёт то, что постоянно искал: родственную, понимающую душу.

– Вот такие настроения, дорогой Геннадий Иванович, овладевали мной всё сильнее и сильнее до тех пор, пока я окончательно не решил порвать с иркутской жизнью и поехать в Северную Америку – нести слово Божие. Наверно, в этом желании оставалось много от неподготовленности, от незнания условий, в которых придётся работать. Во всяком случае, новая обстановка обрушилась на меня. Как снег на голову: ничего не понимаешь, ничего не умеешь… И люди, самое главное, тебя не понимают, а ведь я должен говорить не об охоте, не о приготовлении еды. Говорить мне надо о других материях, а слов-то нет!

– Если я правильно понимаю ситуацию, то выход обнаруживается только в изучении местного языка?

Епископ впервые с начала разговора очень внимательно и долго смотрел на капитана, всего пару дней назад завершившего почти кругосветное плавание. В этом взгляде можно было прочесть искорку радости от того, что человек этот сразу ухватил главное, о чём он хотел говорить. А ещё – остатки недоверчивой осторожности: а стоит ли раскрываться перед этим практически незнакомым моряком?

  – Да, вы правы, Геннадий Иванович. Будучи ещё совсем молодым, я понял одну истину, на приоритет открытия которой я не претендую, наверно, об этом догадывались многие. Но вся-то беда в том, что совсем немногие понимают глубину такого озарения, и уж совсем малое количество следует путём, просверкнувшим в их сознании. А я каким-то наитием свыше взял и сделал эту мысль правилом всей своей жизни: говорить с людьми нужно на их языке, только тогда ты можешь быть уверенным, что тебя поймут правильно. Причём, это правило действенно и в буквальном, и переносном смысле. Что толку говорить о философии с человеком, который и слова такого не слышал? Что толку, если ты рассыпаешь жемчуга красноречия перед алеутом, который по-русски всего-то несколько слов знает! Конечно, пройдут месяцы и годы, и он вполне сносно сможет объясняться на русском языке. Но, во-первых, ждать годами нам не позволяет кратковременность нашего земного существования, а во-вторых – зачем ждать, если есть куда более результативный способ: самому овладеть алеутским языком в совершенстве. И тогда этому народу будет ясно и понятно всё, что ты хочешь ему сказать.

– А у вас много времени ушло на это?

– Дд-а-а… как посмотреть… – епископ глотнул крепкого чаю, пододвинул к Невельскому вазочку брусники с мёдом. – Вы  вот эту штуку в наших краях никогда из виду не упускайте, при любом случае старайтесь употребить, тогда никакая хворь вас не возьмёт. Это лакомство северное, здешнее изобретение… А насчёт времени я вам так скажу: мне другие языки с детства легко давались. И в семинарии быстро осваивал. Так что алеутский я выучил скоро, в нём особых сложностей для меня не было. Но вот весь парадокс нашего бытия как раз в том, что мы сами для себя устанавливаем предел познания. Можно остановиться на разговорном языке, так большинство русских людей и делает. Но мне нужно было идти дальше. И я работал над этим без устали. Десять лет я прожил на Аляске и на Алеутских островах. На реке Нушагак, в других местах… И на Уналашке, главном острове Алеутской гряды, совершил первое реальное дело: поставил первую в Северной Америке метеорологическую станцию, школу открыл, больничку. За это время, освоив разговорный язык, я составил грамматику его, написал учебник по алеутскому языку. Перевёл для алеутов тексты Святого Писания, Евангелие. И ещё одну книгу написал, коей горжусь: «Указание пути в Царствие Небесное». А для российских учёных за то же время составил я несколько томов, в которых самым подробнейшим образом описал всё коренное население Алеутских островов – с их обычаями, образом жизни, приёмами охоты, представлениями о мироустройстве, зачатками религии и так далее…

Невельской всё больше и больше проникался внутренней силой, которая шла от собеседника, убеждённостью в правоте его дела и в правильности избранного им способа достижения великих целей. Ещё только задумывая свою экспедицию, он слышал о епископе, его делах и, что уж греха таить, рассчитывал на его поддержку в своих замыслах. И встретившись с ним, сразу услышал в разговоре резонансные нотки, почувствовались в чём-то созвучия сердец. В глубине души (он сам ни за что не признался бы в этом) он оробел от размаха этой личности, от масштабов её. Перед ним сидел учёный мирового уровня, который в самых несхожих отраслях науки добился выдающихся результатов. Служитель церкви оказался не просто великолепным проповедником, миссионером, несущим Слово Божие людям, но и талантливым этнографом, гидрологом, естествоиспытателем, лингвистом.

Епископ усмехнулся:

– Кем только мне не приходилось быть за эти годы! За любую работу нужно было браться, потому что если её не сделаешь ты, то более чем вероятно, что её не сделает никто другой. Лечил людей, прививки делал, школы открывал, ремёслам разным учил… Десять лет… Я приехал на Аляску, когда мне было двадцать семь лет, в тридцать семь меня перевели на остров Ситха, в тамошнюю «столицу», основанную и отстроенную русскими первопоселенцами. Там ведь земли – на Аляске, на Ситхе и на других островах были совсем неосвоенные, русские первыми  из образованного мира вступили на эти берега. Потому и построенный на пустом месте городок назвали Новоархангельском, в память о тех поморах, которые ещё в древности от беломорья начинали осваивать ледяной мир Арктики. Здесь мне была поставлена новая цель – руководить всеми церковными организациями Русской Америки.

Тогда, полтора десятка лет тому назад, имя это – Русская Америка – ещё звучало уверенно и гордо, тогда ещё не было засилия иностранцев в этом деле, почти никто не мешал развитию этих краёв. А главное – никто и не вселял сомнения в том, что это законная русская территория. Тогда и американцы это признавали! Это сейчас чуть что – раздаётся окрик чиновников из Петербурга: только не дразните американцев, уступайте, уступайте! Пусть они возле наших факторий ведут промысел, пусть они, а вместе с ними и французы, и англичане, и ещё кто угодно, вытесняют нас с наших же земель!

С подачи вот таких «миролюбцев» мы собственной тени начали бояться, делаем шаг и оглядываемся: не наступили ли на любимую мозоль кому-нибудь… А ещё через несколько лет, если всё это не изменится, потеряем мы все эти земли, в которые столько сил, средств, человеческих жизней вложено!

Вы знаете, северные края располагают к размышлениям, сопоставлениям, выводам. Вот и я неизбежно предался этому увлекательному занятию. И пришёл к печальным выводам. Назревает война, где европейскими державами будет сделана ещё одна попытка передела мира, переустройства его. Разумеется, под их началом. При этом России они отводят роль самую убогую – вспомогательную, территориальную, сырьевую. И конечно же, помимо войны на западе будет война и здесь, на самом краю русской земли. Вы только посмотрите, как много рыщет по Тихому океану их кораблей – военных, коммерческих, промысловых, рядящихся под научные… Разведывают, разнюхивают. Будьте уверены: едва начнётся война, пожалуют и сюда.

Но это – так, небольшое предвидение. Я ведь о другом, об отношении к этому краю. Допустим даже, что войны не будет. Но и тогда при нынешнем отношении мы потеряем наши территории. Более того: я для себя неожиданно открыл, что история циклична, что многие её события повторяются, правда, в несколько  ином качестве. И когда-то (через сто лет, через двести – неважно!) для России наступят трудные времена. И тогда найдётся много людей, даже государственных деятелей, которые Камчатку, Приморье, Сахалин, Курильские острова будут воспринимать как обузу, как атрофированную ногу, которую надобно просто ампутировать для оздоровления организма. И не подумают, что надобно новую кровь погнать сюда. Не каторжников слать, а самым обычным, но плохо в жизни устроенным людям, молодым людям, дать возможность обустроиться, дать им работу. Да, Россия огромна. Да, ею очень трудно управлять при таких расстояниях. Но ведь быть того не может, чтобы оскудела земля русская талантами, работящими и честными людьми! Посадить на местах таких людей, как наш новый  генерал-губернатор, то-то Россия  воспрянет во всех её краях! Ведь здесь каждый шаг кровью и п`отом давался, неужели же всё так вот и забросить?

Господи, как было нелегко… Я – сами видите – гвоздь могу в узел завязать. И то трудно было. А со мной ведь супруга моя всё это претерпевала… И надорвалась… Отошла в мир иной десять лет назад. Вот тогда-то, не желая искать новой доли, принял я монашество под именем Иннокентия, в память о первом иркутском епископе. Был возведён в сан архимандрита, потом в епископы рукоположен. И тогда же, 15 декабря 1840 года, была создана Камчатская, Курильская и Алеутская епархия, а я стал её первым епископом. В 1844 году с острова Ситха центр управления был перенесён вот сюда, в Петропавловск. Надолго ли – не знаю, потому что вроде бы есть планы перевести моё местопребывание в Аян, но это пока только слухи…

Пока епископ Иннокентий говорил, Невельской, уже определивший для себя его человеческие качества, лихорадочно решал в уме достаточно сложную задачу. Он пока не понял: говорить или не говорить о своих планах по исследованию устья Амура. Если просто пренебречь мнением епископа (тем более, что для этого можно было найти внутреннее оправдание: всё связанное с этим плаванием, должно было находиться в секрете), то можно нажить себе противника очень сильного, способного помешать его замыслам.

Невельской не знал, что ещё три года назад епископ писал в Петербург подробное письмо, в котором обосновывал необходимость распространения православной веры именно в тех краях, неисследованных и пока непонятных. И именно поэтому  интересы их в этом вопросе совпадали. Да и то, что услышал Геннадий Иванович в этом разговоре, постепенно приводило его к решению довериться. Ценность приобретения сильного и умного союзника, а если повезёт, то и друга, во много раз превышала в глазах Невельского теоретическую опасность появления недоброжелателя в лице епископа.

В том давнем разговоре двух собеседников объединяло одно заблуждение, впоследствии не раз опровергнутое историей. Оба они считали, что малые народы проще и надёжнее делать друзьями, чем врагами. И, в общем-то, Россия старалась следовать этому принципу, хотя и не всегда это удавалось. Но слишком уж часто народы по всей планете, в которые Россия вкладывала немалые средства и усилия – в образование, экономику, культуру и так далее, при малейшем ослаблении российского государства или становились ленивыми нахлебниками, или на волне искусственно и искусно раздуваемой национальной гордости мгновенно забывали обо всём, что для них делалось…

А епископ Иннокентий всё вспоминал, как он строил церкви, даже проектируя некоторые из них, как открывал церковно-приходские школы, как составлял буквари для алеутов, коряков, якутов и камчадалов… Он уже знал шесть языков коренных народов Америки и Азии, переводил священные книги и совершенно не мыслил останавливаться в этом деле. И Невельской, горя своими планами, тоже рассказывал о надеждах на предстоящее лето…


Но всё это происходило давно, много времени, трудов, радостей и отчаяния назад. А в то самое памятное утро Паткен всё бродил по посёлку. Бродил вроде бы бесцельно, заглядывал во все углы, любопытствовал – кто чем занимается. К нему уже давно привыкли на посту и не обращали на него внимания, как на деталь пейзажа, хотя, если порасспросить «постовиков», то можно было бы много  услышать историй про Паткена, про его жуликоватость и хитрость, которая и хитростью-то не была, настолько очевидна была она каждому. Впервые эти замечательные качества его характера проявились в начале первой зимовки, когда Невельской хотел подобрать несколько местных жителей для доставки почты с Петровского поста на Аян и с Аяна на пост. Разумеется, за плату. Натурой: крупой, чаем, зарядами. Геннадий Иванович чётко определил количество этого добра, которое получит доставщик почты, если в указанные три недели доставит почту и вернётся на пост. Он даже придумал специальную сумку, которую почтальон мог нести на ремне через плечо.

Но охотников, как ни смешно это звучит, не обнаружилось даже среди охотников, которые способны были неделями не вылезать из лесов и проходить с собачьей упряжкой или на своих снегоступах немыслимые расстояния. То ли не верили они лоча-джангиру, то ли не видели смысла в таскании почти пустой сумки на сотни вёрст…

Вызвался по-дружески, по-соседски Паткен. Он внимательно выслушал инструкции, даже повторил их, получил половину обещанного, особенно тщательно изучил заряды, убедился в их качестве. Потом довольно быстро собрался, и под хоровой лай рвущейся в дорогу упряжки отбыл в дальний путь.

Но не прошло и десяти дней, как Паткен вновь появился на посту и предстал перед удивлённым Невельским. Сумки при нём не было. На вопросы он ответил, что ушёл он не очень далеко, и по следам обнаружил присутствие соболя. Пока он его выслеживал, пока добывал одного, потом другого, зарядов и припасов осталось совсем мало, их никак не могло хватить до Аяна. Поэтому он решил вернуться, чтобы ему выдали ещё припасов на всю долгую дорогу.

Невельского волновала только сумка, в ней был подробнейший отчёт обо всём, что было сделано зимовщиками, были письма членов экспедиции родным и близким. Особо важным было для Геннадия Ивановича его письмо генерал-губернатору Николаю Николаевичу Муравьёву, в котором содержались мысли, не предназначенные для стороннего взгляда. Паткен, как-то почувствовав из расспросов беспокойство большого русского начальника, от всей души посочувствовал ему и поспешил его успокоить:

–  Ничего! Твой сумка не пропадай. В лесу на дерево висит. Высоко!

Паткена, конечно, «отрешили от должности» и заставили не только отправиться по его же собственным следам и найти сумку, но и вернуть выданные припасы. Нашли другого письмоносца, который исправно, несколько раз за зиму, доставлял почту и не вывешивал сумку высоко на дереве, как уважаемого покойника.

Когда к Невельскому пришли гиляки с просьбой сделать их лоча, он вначале просто не понял, о чём идёт речь. Потом выяснил, что они пожелали креститься в православную веру.  Вот когда пригодилось благословение епископа Иннокентия! Невельской не только окрестил гиляков, но и сделал по этому случаю воистину драгоценный подарок: вместе с крестиком и образком каждому вручили по новой рубахе и большому платку. В дальнейшем это стало традицией на посту. Но после первых крестников немедленно явился Паткен  и тоже выразил желание стать лоча. Окрестили и его, и вручили такой же подарок.

И вот теперь, спустя несколько дней, Паткен рассудил совершенно справедливо, что две рубахи и два платка – гораздо лучше. И он пришёл, чтобы его окрестили ещё раз! Собралось всё население поста, хохот слышен был, наверно, далеко. А Паткен искренне недоумевал: ещё один крестик, ещё одна рубаха, ещё один платок – разве это плохо?




Глава 13


Вскоре после катастрофического, сумбурного приезда Невельского с молодой супругой и новых участников экспедиции, когда, собственно говоря, об исследованиях не было возможности даже думать, нужно было строиться и строиться, готовиться к зиме, единственной возможностью узнавать что-то об окружающем мире были встречи и разговоры с местными жителями. Сначала общались с теми, кто когда-то, как-то соприкасался уже с русскими. Одним из таких людей был Позвейн. Впервые появившись на посту, он так гордо и представился, как он считал – по-русски:

– Меню звать – Позвейн!

Кто-то из окружающих прыснул – настолько не соответствовало немецко-русско-французское звучание фразы внешнему виду этого человека. Перед ними стоял низкорослый гиляк в меховой рубашке, юбке из шкуры нерпы и собачьих торбазах, самой распространённой обуви. Голова у него была не покрыта, волосы – длинные, гладкие.
Невельской глянул строго, и улыбки погасли. Уже после знакомства, после долгих расспросов о жизни в этих местах он осторожно поинтересовался: откуда у гостя такое необычное имя. Только тогда, с большой неохотой, гиляк сообщил, что это имя ему дал человек по имени Ми-день-борф. Имя понравилось и теперь все его так называют…
Невельской сразу понял, что речь идёт об известном ему по Петербургу Александре Фёдоровиче Миддендорфе и его этнографической экспедиции в эти края пять-семь лет тому назад. Но какое отношение этот… Позвейн имеет к перспективному тридцатилетнему учёному, которого уже в молодости прочили в академики? Оказалось, что гиляк-то был с секретом. Он не только давно сотрудничал с факторией в Аяне, но был знатоком этих мест и стал отличным проводником для экспедиции Миддендорфа. К тому же он умел объясняться на нескольких местных языках – понимал и гольдов, и коряков, и айнов. Такой клад нельзя было упускать, Невельской поэтому всё подливал и подливал чаю. Только тогда, когда доверие, как ему показалось, было установлено, он спросил:

– А настоящее твоё имя, родное?

Гиляк широко улыбнулся:

  – Позь меню звать. Но Позвейн – луче.

…Как-то после первых крепких морозов на пост прибыли четверо гиляков с Сахалина или, как его ещё называли, – с земли Карафту. Слух о появлении русских дошёл, видимо, и до острова. И для того, чтобы из первых уст узнать все новости, отважная четвёрка, не дожидаясь стойких морозов, нашла возможность перебраться на материк по тонкому льду. Добравшись до Петровского поста, гиляки под водительством старшего из них по имени Заков`ан захотели встретиться с главным лоча. Встреча состоялась и имела далеко идущие последствия.

Разговор шёл, естественно, о Сахалине. Невельской слушал и расспрашивал, а Коленька Бошняк записывал самые важные сведения. Закован говорил о горах и реках, об охоте, о живущих на острове людях. Бошняк поразился тому, как ловко в сознании местных жителей вписывается остров в мироустройство, как точно без всяких карт и топографических измерений они ориентируются в пространстве. Конечно, единицы измерения расстояний у них совсем другие, нелегко непривычным людям мерить пройденный путь ночёвками, например. При всей, вроде бы,  несуразности такой подсчёт оказывался в конечном итоге достаточно точным. Ведь это только кажется, что остановиться ночевать можно в разное время, пройдя разное расстояние. Не-е-т! Часы встроены в организм гиляка, незыблемые, идущие через века правила определяют порядок действий после ночёвки, куда входят и еда, и проверка укладки нарт, и кормление собак – кормление, где тоже всё точно соответствует правилам: не больше, но и не меньше. И голодные, и переевшие собаки побегут медленнее… Вот и получается, что при выполнении этих правил любой гиляк получает единую для всех среднюю скорость передвижения до следующей ночёвки, где всё будет повторено точь-в-точь так же, и незыблемый порядок вещей будет соблюдён, и расчёты точны, и достигнет он намеченной цели именно тогда, когда и намечал заранее.

Слушая и записывая гиляка, Коленька вдруг обратил внимание на одну деталь в его одежде, совершенно не свойственную традиционным нарядам. Это были… пуговицы! Конечно, при посещениях моряков, не таких уж редких в этих краях, можно было подсмотреть эту полезную штуковину и приспособить её, внести в практику или же использовать как украшение. Но пуговицы-то показались Бошняку уж очень необычными! Выглядели они так же, как все, которые он видел в жизни: крупные, застёгиваются так же, как всегда… Но! Они оставляли вокруг себя тёмные пятна!

И Бошняк, кажется, догадался, что это за пятна. Он попросил у Невельского разрешения на паузу, подошёл к Заковану, взялся за пуговицу, потёр её и задумчиво посмотрел на пальцы. Они почернели. Бошняк с некоторой растерянностью повернулся к Геннадию Ивановичу и едва слышно сказал:
 
– А ведь это каменный уголь! Каменный уголь! Я сначала подумал, что это что-то вроде вулканического стекла, обсидиана…

Смущённый Закован неловко ёрзал на скамье, когда и джангин-лоча подошёл и стал рассматривать его красивые пуговицы. И что в них особенного? У них в округе таких камней – горы, прямо на поверхности земли. Речка такая есть, Дуэ называется. И камень-то мягкий! И все там собирают подходящие куски, обтачивают их твёрдыми камнями и делают такие застёжки. Очень красиво!
Вскоре в комнате собрались чуть ли не все обитатели поста. Передавали друг другу новость, обсуждали, – что теперь практически предпринимать. Невельской бегал из угла в угол и время от времени восклицал:

– Это же надо! Пуговица!

Люди в комнате переглядывались и потаённо улыбались: все знали смешную приверженность Невельского к чужим пуговицам.

Геннадий Иванович с детства слегка заикался. Этот Генашин недостаток совершенно не беспокоил родителей, поэтому он сам нисколько не чувствовал себя ущербным и держался со сверстниками на равных. Но после поступления в Морской корпус он понял, что заикание может ему в жизни помешать. Морской офицер в любой ситуации должен полностью владеть собой, в том числе и своей речью. В корпусе этим немало занимались, был даже специальный предмет – риторика, где учили ясно, просто и чётко излагать свои мысли.

Именно к преподавателю этого предмета и обратился Невельской с просьбой дать совет в борьбе с заиканием. Он объяснил, что в повседневной жизни этот дефект у него не проявляется, он возникает в минуты волнения, в трудных положениях. А ведь именно в таких ситуациях чаще всего нужно, чтобы тебя поняли правильно!

…Известнейший человек внимательно слушал юношу и думал о том, чем он может ему помочь. Дело в том, что преподавать эту дисциплину был приглашён в Морской корпус знаменитый актёр Каратыгин. Был он всего лишь на десять-двенадцать лет старше своих воспитанников, но и в Петербурге, и в Москве да и повсюду в России, где почитали театр и его подвижников, знали Каратыгина или хотя бы слышали о нём. Он обладал удивительно красивым тембром голоса, но одна из причин его успеха была в том, что он мог одним только этим голосом, даже стоя спиной к зрителям, передать тончайшие оттенки чувств. Его трагический шёпот был слышен в любом уголке любого театра. И это искусство он преподавал вдохновенно, прекрасно понимая, впрочем, что многим его слушателям всё, о чём он говорит, практически не пригодится в жизни, что хрип  простуженных глоток более уместен во время штормов и среди ледяных полей… Но в глубине души он надеялся на то, что среди нескольких  десятков пар глаз, глядящих на него со всем возможным вниманием и уважением, найдутся глаза, в которых видна будет просьба о помощи, найдётся человек, которому именно его, Каратыгина, искусство поможет в жизни пробиться, убедить упрямого собеседника, захватывающе рассказать о своих замыслах и планах, спорить и одолевать даже неподдающегося собеседника…

И вот такие глаза были перед ним. С этим юным человеком стоит поработать, ему это очень нужно. И Каратыгин согласился заниматься с Невельским отдельно. Он научил его правильно дышать, держать паузы, работать диафрагмой, не перегружая голосовые связки. И результат был виден! Всё реже и реже Невельской спотыкался на словах и звуках, практически всегда у него была уже правильная речь…

Но! Василий Андреевич помимо прочих нужных советов дал юному кандидату в морские офицеры и совет о том, как справляться с ситуацией, когда он вдруг почувствует (а это человек почти всегда чувствует), что сейчас запнётся. В этот момент нужно приостановить речь и чем-нибудь отвлечься: повертеть в пальцах какой-нибудь предмет, например. Ну, хотя бы пуговицу…

Заикание практически было устранено. А вот привычка хватать собеседника за пуговицы и вертеть их осталась. Знали об этом почти все, с кем Невельской общался, потому что при долгих разговорах пуговицы на мундирах и прочей одежде у его собеседников отлетали с необыкновенной лёгкостью. Передавали байку, в достоверности которой никто не мог бы поручиться, что в юном возрасте при докладе   императору Генаша настолько был увлечён, что забыл даже о неприкосновенности Его Величества и попытался Николая I тоже ухватить за пуговицу на мундире, за что ошеломлённый император слегка даже хлопнул его по руке…



История с каменноугольной пуговицей имела  далеко идущие последствия, потому что именно из неё родилась первая командировка рвавшегося в бой Бошняка. Вскоре после наступления Нового года он был отправлен Невельским на Сахалин.

На начало года Невельской наметил несколько веерных маршрутов, по которым должны были пройти его надёжные помощники. От результатов этих походов зависели дальнейшие действия экспедиции. Если предполагавшиеся цели не будут достигнуты, маршрут придётся повторять, а если результаты просто не оправдают надежд, то цели нужно будет искать уже другие. Бошняку достался Сахалин. Мичман Николай Чихачёв, взявший привычку подшучивать над всеобщим любимцем, сказал Коленьке:

– А вы бы, мой друг, поменьше отвлекались от записи беседы и не смотрели бы по сторонам! Тогда, может быть, и не заметили бы пуговицы каменноугольного периода. А раз уж заметили, то будьте любезны, – пожалуйте на  Сахалин!

Коленька, хоть и знал, что Чихачёву предстоит не менее сложный, но и не менее увлекательный маршрут, всё ж парировал, подражая жеманной девице:

– Ах, оставьте, сударь, этих ваших глупостей! Это просто чёрная зависть говорит в вашей душе!

…В общем-то это было близко к правде: Бошняку завидовали – ему предстояло впервые обследовать остров по-научному, основательно. И сколько там открытий будет и каких, – не знал никто.

11 февраля 1852 года из чудом сохранённого от атак Нессельроде Николаевска, поста на Амуре, вышла группа. Было их трое: везде успевающий казак Парфентьев, в качестве толмача и проводника шёл Позвейн, возглавлял группу начальник поста Николай Константинович Бошняк, влюблённый не только в жизнь, но и успевший тайно влюбиться в молодую жену Невельского и тщательно, но тщетно пытавшийся скрыть это от окружающих…

В общем-то, в задании было много важных пунктов: проверить сведения о каменном угле, найти месторождение, определить по возможности запасы и качество угля, в окрестностях определить – каким образом можно этот уголь вывозить к берегу, определить места стоянки пароходов, которые могут здесь появиться в ближайшем будущем, и способы погрузки  этого беспризорного угля. Не менее  важно, считал Невельской,  определить отношение местного населения к Японии и Китаю, разузнать – какое поселение на острове считается главным, а затем выяснить – посещают ли эту «столицу» острова иностранные суда. Предстояло проверить и рассказ Закована о русских, которые уже давно поселились здесь. Невельской вначале даже не поверил, но гиляки дружно закивали головами:

– Лоча, лоча!

Сказать точнее, – сколько их, живы ли они, где живут, Закован не мог, потому что знал только разговоры об этих людях, сами пришедшие на пост гиляки жили на севере острова, а русские, по слухам, – где-то южнее. Невельской предположил, что, скорее всего, эти русские – и есть те люди, которые были высажены здесь экспедицией Хвостова и Давыдова уже более сорока лет тому назад.

Когда он прибыл  в Охотск  уже в новом чине и с молодой женой, Геннадий Иванович разговаривал с начальником   порта уже произведённым в контр-адмиралы Вонлярлярским. Тот показывал извлечённые из охотского архива бумаги: подробный рапорт о ходе экспедиции Хвостова и Давыдова, документально доказывающий российское присутствие на Сахалине. Когда же Невельской заметил, что всё это было сравнительно не так уж и давно, контр-адмирал хитро улыбнулся и извлёк ещё одну бумагу, содержавшую сведения об экспедиции Шельтинга. В ней сообщалось, что ещё за шестьдесят лет до Хвостова и Давыдова офицеры из экспедиции Беринга Шельтинг и Вальтон прошли от Камчатки до Японии вдоль Сахалина и Курильских островов. Любопытно было, что на Курильских островах им  рассказывали о большой земле Карафту, на юге которой живут айны. А земля эта находится, по их мнению, возле устья большой реки. Карафту, по сведениям жителей Курил, – земля, где никогда постоянно не жили японцы, потому что айны их встречают враждебно.

Вонлярлярский рассказал, что Шельтингу и Вальтону не поверили. Два года спустя по тому же маршруту отправили лейтенанта Шпанберга, но по пути корабль дал течь, и вопрос так и повис в воздухе. Шельтинг ещё раз попытался доказать свою правоту уже на следующий год после неудачного похода Шпанберга. В 1742 году он из Охотска добрался до северной оконечности Сахалина, даже отправил в лиман Амура шлюпку. Но выводы сделал неутешительные: хотя нижнее течение Амура, принадлежавшее, как  тогда считалось в России, Китаю, крайне необходимо для снабжения Камчатки, вернуть его, действуя с моря, будет весьма затруднительно, так как устье мелкое, войти в него морским кораблям не удастся. В общем, единственным реальным результатом всех этих удачных и неудачных походов был сводный доклад, отправленный с Камчатки в Петербург в 1745 году, где впервые прямо было сказано, что Камчатка без Амура не может стать полноправной российской территорией, не говоря уж о Сахалине и островах.

…Группа Бошняка пошла от мыса Лазарева на севере Сахалина на юг, по берегу, туда, где  по сведениям гиляков был каменный уголь. И уже вскоре их труды  были вознаграждены: начиная от мыса Тык, возле которого они нашли первые куски угля, и дальше на юг уголь встречался всё чаще и чаще, на обнажениях склонов, возле впадающих в пролив ручьёв и речушек уже были видны пласты угля разной толщины. Памятуя о том, что нужно не только найти, но и определить возможности вывоза угля, Бошняк вёл непрерывные записи об удобстве погрузки. Это была большая удача – так хорошо всё складывалось, всё было благоприятно для будущей добычи. Особенно удачно всё совпадало в заливе Дуэ. Конечно, запасы угля определить было невозможно, но множественность выходов говорила о том, что его здесь было немало.

Впрочем, обо всём остальном сказать, как об удаче, было бы трудно. Всякие неприятности преследовали группу. Позвейн выбыл первым. Он поскользнулся на обледеневшем валуне и упал, неловко подвернув ногу. Встать сам он уже не смог. Парфентьев со своей высоты сложился в три погибели, осмотрел ногу:
– Одно только сказать могу утешительное: не поломался Позь. Сейчас вправим кость и скорей будем село искать, чтобы тама нашего красавца земляки попарили да порошками своими подлечили. А мы, Николай Константинович, останемся вдвоём… Ничего, не пропадём! Ихний язык я тоже знаю… Эх, Позь, Позь! Уж как ты не ко времени подгадал!

  Позь отлично понимал, в какое трудное положение ставит группу его падение. Поэтому он помалкивал, только сопел от боли. Парфентьев сочувственно глянул:

– Давай, бедолага, поворачивайся на живот.

Позь переспросил:

– Зачему?

– Затому! Мне твою ногу вытянуть надо, чтобы кость стала на место. Ты вон жилистый да мелкий, мне в тебя упереться надо. Или привязать тебя к чему-нибудь – камню, дереву…

– Лучи ты ногой наступи.

– Вот и я говорю! Повернёшься, я упрусь ногой тебе в задницу, так надёжней будет.

Позь перевернулся, Семён приподнял его ногу, покачал чуть-чуть, потом, упёршись, потянул на себя с лёгким поворотом и отпустил. Позь скривился от боли, но даже не застонал.

– Вот и всё. Хорошо управились. Здесь, если помедлишь, так потом нога-то распухнет, вот тогда трудно поставить на место.

А нога, действительно, распухала и вскоре стала как бревно. Позя посадили поверх груза на нарты и долго ещё продвигались до ближайшего поселения.

Оставив гиляка соплеменникам во Мгаче, получили сопровождаемые многочисленными поклонами заверения о том, что с ним будет всё в порядке. Бошняк спросил их, не появлялись ли в этих краях чужие люди: с островов или из Кореи, Японии. Оказалось, что японцев здесь вообще практически не знают, только иногда зверобойные шхуны заходят. Японцы всё больше на юге появляются, где айны живут. Айны их не любят. Другие зверобои тоже появляются.  Это очень плохие люди. Они всё забирают и женщин увозят. Говорят, что везут их в Японию и продают в другие страны или на корабли.

Бошняк слушал, и сердце его кровью обливалось от ненависти к этим так называемым людям, которые распоряжаются такими же людьми как рабами. А какой-то бес шептал в уши: а ты-то не такой ли? Крестьяне в вашем поместье что – не крепостные?..

Коленька никогда не вдавался в эти вопросы и старался о них не думать. Мир устроен вот так, и что тут обсуждать? Нужно принимать его таким, каков он есть. Но жизнь то и дело подбрасывала ему ситуации, на которые нужно было как-то реагировать, становиться на чью-то сторону. И тогда было очень трудно сделать выбор…

От таких размышлений на отвлечённые темы в дальнейшем пути его не могли оторвать ни ледяная позёмка, ни убийственно однообразное вытаскивание ног из снега – непривычно высоко  и после долгих переходов ноюще-болезненно, ни всепоглощающий скрип снега под полозьями, под ногами…  Скрип да свист ветра да тяжело ворочающиеся в голове мысли – вот и всё, что осталось для него в этот час жизни и в следующий, и в следующий… Шагнул, провалился, поднял как цапля ногу, шагнул, провалился…

…Цапля. Когда-то с отцом они отправились на охоту. Там, в немыслимой дали и во времени, и в пространстве не было ни гор, ни океана поблизости, не было такого мороза и пронизывающего ветра. А были там Ушаково, приусадебные сады, перелески вдоль благословенного нерехтского Арменского тракта, где в нескольких верстах величаво текла Волга,  а вокруг были болотца с камышом, множеством плавающей дичи и…цаплями. Да, одну цаплю, стоявшую на воде на одной ноге сонно и безразлично, Коленька увидел и радостно вскинул ружьё. Отец, шедший следом, положил руку на плечо, останавливая. Сказал шёпотом:

– Не стреляй. Это не добыча, это красота. Смотри.

Он резко хлопнул ладонями. Цапля встрепенулась, вначале как-то неловко, тяжело и шумно замахала крыльями, но потом полетела над водой, опережая круги, вызванные её взлётом, а капли падали с её длинных изысканных ног и порождали ещё маленькие круги… И вся она – выпрямившаяся почти в одну линию и при этом изящная – царственно  летела подальше от опасного места.

Она летела, а тёплый ветер дул ему в лицо, и где-то высоко-высоко звенел жаворонок. Всё звенел и звенел, звенел, звенел…

Бошняк вздрогнул и ужаснулся: он заснул на ходу, продолжая поднимать ноги! Эта монотонная тяжёлая работа проделала с ним такую каверзу! Он осторожно глянул на Семёна: тот точно так же однообразно вытаскивал ноги. Они были у него очень длинные и худые, и на цаплю он был явно более похож…

Собаки остановились и легли на снег, всем своим видом показывая, что дальше идти они не желают и не могут. Парфентьев прокричал Бошняку на ухо:

  – Ну, всё, пришли. Будем стоянку делать ходовую, иначе до жилья не дойдём.

Укрытие – стенку из снега, которую подпирали нарты, соорудили быстро. Собаки почувствовали, что им пошли навстречу, и расположились с подветренной стороны, грызя выданную им юколу. Бошняк и Парфентьев привалились к нартам, собаки легли людям на ноги, которые, пульсируя от усталости и приливающей крови, постепенно согревались. Казак при всём своём отменном здоровье кашлял надрывно и сипло. Бошняк подумал о том, что пока ещё несколько целей этого похода не только не достигнуты, но и неизвестно – как их достичь. О русском селении в предыдущем стойбище, где оставили Позя, и не слышали, хотя по предварительным сведениям оно должно быть где-то недалеко. Насчёт китайцев здесь тоже ничего не знают. Почти наверняка они сюда и не ходили, поскольку эти места давным-давно стали местом обитания гиляков и айнов. И возможно распространялись с острова дальше. Ведь если мы сумели зимой попасть на остров, то кто мешает точно так же общаться коренному населению острова с материком? Коренному… А кто коренной? Скорей всего – айны. Они, пожалуй, постепенно распространились отсюда и до Японии, и до Приамурья… Во всяком случае, вот Семён утверждает, да и не только он, но и Березин, и тот же Позь, что языки айнов и гиляков или нивхов, как их ещё называют, очень похожи. Или, чем чёрт не шутит, может быть, гольды – потомки айнов? Ведь почему-то их всё тянет селиться по берегам больших рек и вдоль морского побережья, да и по привычкам они больше собиратели и рыболовы, чем таёжные охотники. Петли, ловушки ставить, – это они умеют, а вот обкладывать зверя, загонять, из логова поднимать, – это у них не так ловко получается… Ну, уж если они даже одежду предпочитают делать из рыбьей кожи, – куда дальше!

…А ветер всё наметает и наметает сугробы возле простецкой уложенной ими загородки, снежный бугор всё растёт и постепенно обступает прижавшихся друг к другу людей и собак… Ещё какой-нибудь час – и снег укроет эту причудливую группу, которую мечтали бы увидеть художники, чтобы написать картину с леденящим названием «Замерзающие». Белая стынь, гряды сугробов и небольшое тёмное пятно на снегу. Люди засыпают. И видят во сне своих родных. Всплывает в памяти лицо Екатерины Ивановны: прекрасное и безмятежное. Она смотрит куда-то вдаль, думая о своём, но потом на её лицо ложится лёгкая тень беспокойства, затем это волнение усиливается, и женщина начинает что-то беззвучно говорить. Ничего не слышно. Она старается говорить громче, это видно, но так же безрезультатно. Людей и собак засыпает снег… В какой-то момент становится понятным по губам – чт`о  Екатерина Ивановна говорит. Говорит одну и ту же фразу:

– Нельзя засыпать, Николай Константинович, замёрзнете! Нельзя засыпать…

Бошняк встряхнулся, очнулся от морока с каким-то радостным чувством: Она спасала его, Она помнит его!

Ещё через несколько минут где-то неподалёку послышался лай собак.   Потом рядом остановилась упряжка, и гиляк, весь укутанный в шубу, в меховых своих наушниках  и причудливой шапке стал осторожно подходить. Из-под снега как рычание медведя раздался бас Парфентьева, который по-гиляцки объяснил проезжему, что у них всё в порядке и что хотелось бы поскорей добраться до жилья. Гиляк оживлённо объяснил каждый предстоящий шаг. Оказалось, что гиляцкая деревня совсем рядом. Известие взбодрило даже, кажется, собак. Они вскочили, поговорили на своём языке со встречной упряжкой и больше не противились, когда хозяева погнали их в дорогу.               





Глава 14


…Село было среднего размера – человек до ста жителей, десятка полтора юрт. Впрочем, в полном смысле слова, в привычном представлении русских жилища не были юртами, просто известные им веками юрты степняков-кочевников здесь превратились в гораздо более основательные жилища, которые, конечно, можно было разобрать и перенести куда-то, но сделать это было бы не так просто. Видимо, жизнь на острове была спокойней и богаче, чем в бескрайней степи, и не было необходимости часто переезжать с места на место. Тем более что и скотоводства здесь народы не знали, и не было нужды во всё новых и новых пастбищных пространствах. И когда «Шелихов» на Петровский пост привёз несколько коров и бычка, то посмотреть на диковинных зверей собирались местные жители даже издалека.

Бошняк, только прибыв в эти края, вовсю стал изучать все обычаи, привычки, уклад жизни гиляков и тунгусов. У гиляков жилища напоминали сараи или амбары, но крыша делалась совсем по-другому – на оплетённых ремнями жердях сооружалась крыша куполообразная, с отверстием посередине. Прямо у входа была печь с вмазанным в неё котлом для приготовления пищи. От печи вокруг помещения шёл кан – приспособление, канал для тёплого воздуха. Тепло равномерно поднимается вверх по стенам, а температуру можно регулировать, увеличивая или уменьшая потолочное отверстие. И самое главное – всё это связано с разными поверьями, которые надобно обязательно знать. Знать, например, что если кто-то посмеет спать в юрте на кане, то дом наполнится нечистой силой. Лежать нужно непременно головой к центру, как спицы в колесе. Если лечь головой к кану, то в ближайшей округе кто-нибудь обязательно и скоро помрёт.

В центре юрты укладывались спать собаки. Впрочем, не  всегда. Это только в том случае, если там, между четырьмя столбами, поддерживающими крышу, под поперечными жердями, на которых обычно сушат одежду, не держали домашнего медвежонка или уже подросшего медведя. Заводили их обычно для разных забав на праздниках. Матёрых старались не держать. Их просто убивали. Убивали и людей. Тех, кто грубо нарушал законы и упорствовал в этом… Бошняк ещё тогда обратил внимание на то, как легко местные жители относятся к убийству. То, что для христианина было смертным грехом, здесь было чем-то обыденным, вроде еды и сна. Убить человека, нарушившего неписанный закон, – это было наравне с убийством зверя. Николай пытался сравнивать и не находил такой возможности: сравнивать в российской действительности было не с чем… Если некто поступил подло, то прежде его можно было хотя бы на дуэль вызвать. Тоже убийство? Да, но на равных! Ты тоже можешь погибнуть. Теперь же и вовсе наказание для подлеца осталось одно: ему не подают руки, не приглашают в гости, с ним не раскланиваются… Если человек ощущает от этого хотя бы неловкость, то это значит, что он не такой уж и подлый, есть у него в душе какое-то раскаяние и, может быть, не стоило его так наказывать? Но настоящий закоренелый подлец, подвергаемый такой моральной «экзекуции», чаще всего просто её не замечает или не задевает его она…

У гиляков всё проще. Человек, нарушивший моральный закон, прекрасно знает, что он совершил преступление. Заранее знает, чем оно будет караться. Наверняка на протяжении столетий находились люди, которые пытались бегством или другим способом избежать наказания. Но Великий Закон всё равно находил такого беглеца, он был неизбежен и неумолим. И через много поколений такой традиции, такого опыта виновные люди сами становились на колени и ждали, пока острый, как бритва, нож одним движением рассечёт горло…


Переночевали нормально, однако Парфентьев разболелся не на шутку. Кашлял, покрывался испариной. Хозяин сказал, что Семёну нельзя идти ещё несколько дней – будет горячка, помереть может. Стал давать ему какое-то снадобье и много-много чая с добавлением каких-то трав. Вскоре казак и вовсе впал в беспамятство. Было странно видеть его – высоченного, мосластого – беспомощным  и беззащитным. Терять несколько дней было просто невозможно. Но безъязыкому Бошняку ничего не оставалось делать, как ждать, пусть даже долго, чтобы Парфентьев пришёл в себя и они могли бы обо всём договориться, а главное – расспросить здешних людей об окрестностях.

Но Семён очнулся на удивление быстро и, собравшись с хозяином и ещё какими-то его сородичами, Коленька с помощью казака сумел обстоятельно поговорить. С самого начала Бошняк решил узнать про русских. И тут же – удача! Оказалось, что неподалёку в одном из селений есть дома, из которых двое тех легендарных русских взяли женщин себе в жёны!

Хозяин тут же отправил гонца в то село, сказав, что к вечеру тот вернётся с кем-нибудь, кто знает эту историю лучше. И пока посланец плавал со своими собаками в бесконечных белых волнах снега, Коленька подробнейшим образом расспрашивал о реке Тымь, по которой он задумал пройти поперёк острова один. На предостережение Парфентьева отвечал, что, идя вдоль реки, невозможно сбиться с пути. И пройдёт он столько, сколько сможет пройти, а потом по своему же маршруту вернётся назад. Он считал, что одному ему будет легче идти, потому что груз он возьмёт минимальный, еды – на неделю, не больше, так что и нарты можно попросить в селе лёгкие, со свежей упряжкой. Ну, заплатив за это, разумеется.

Они спорили, спорили, а гиляки сидели вокруг как языческие идолы с неподвижными лицами и попыхивали трубками, наполняя юрту дымом уже давно выменянного у японцев на юге табака-тамчи.

К вечеру вернулся посланец. Вернулся не один, а с немного говорившим по-русски человеком, у которого лоча взял сестру в жёны. Родители, которые её отдавали, давно померли, сама она тоже  умерла совсем недавно…

– Так что – русский выгнал её?

– Нет, жили хорошо. Три-четыре лета назад Василий умер, совсем старый был, а другие лоча старше его были, он последним оставался из них жить. Сестра потом от горя тоже умерла…

– Дети были у них?
– Нет, не было. У другого лоча и его жены был сын, его медведь забрал. Они тоже все умерли.

– Хочу пойти туда, посмотреть, как они там жили.

– Не ходи. Там уже ничего нет. Был три дома и много огороды. Домов уже давно нет, всё люди унесли. Сестра ничего не взяла. Только писку.
 
Бошняк, уже знавший, что этим искажённым русским словом «записка» гиляки называют все письма, газеты, книги, документы, чуть не подпрыгнул на месте:

– Где она? Поехали, покажешь.

– Не надо поехали. Писка здесь. Я даю тебе, а ты мне что дашь?

– Пос дам. Хороший пос, китайка, красивый. Четыре аршина дам. Где писка?

Уже через пару минут, получив кусок действительно красивой ткани, гиляк достал из-за пазухи несколько листов бумаги – вырванных из часовника страниц. На трёх из них ничего, кроме печатного текста, не было. Но на заглавном листе, на свободном пространстве явственно распознавалась надпись карандашом. Почерк
был корявый, писал, очевидно, человек, не привыкший к этому делу.
Да и карандаш, наверно, был последним огрызком. Бошняк с трудом разбирал слова короткой записи:
«Мы, Иван, Данила, Пётр, Сергей и Василий высажены в айнском селении Томари-Анива Хвостовым 17 августа 1805 года. Перешли на реку Тыми в 1810 году, в то время, когда пришли в Томари японцы».

… Чуть не половину века… да что там века – почти всю свою жизнь прожить вдали от родных мест, от привычных лиц, от неощущаемого как воздух, пока его не потеряешь, языка, уклада. Жить без ответа на простой вопрос: зачем это всё? Кому это надо, чтобы пятеро мужиков – неважно – матросов ли, солдат, казаков или просто крестьян были высажены в дальнем-предальнем заливе Анива? Государству? Так ведь Отечество с Государем Императором во главе уже через несколько месяцев забыло о каких-то там… Были дела поважнее.

Простой человеческий ум подсказывает, что высадка была сделана, чтобы обозначить присутствие  России на полуострове (тогда ещё полуострове!) Сахалин. Но тот же ум говорит и о том, что за таким обозначением должны были бы последовать новые люди, в этих местах должно что-то делаться,  территория должна закрепляться… А ведь этого ничего не было. Но они жили ожиданием чуда, которое так и не произошло. Десять лет. Двадцать. Тридцать. Сорок… Они, привезённые сюда, когда им было лет уже по двадцать, не меньше, старели и умирали в безвестности, в забвении всеми, даже близкими и родными…

– Где их похоронили?

– Когда делал умирал, ему как хороший человек – на дерево…

– А почему не в земле? Ведь они – христиане!

– В земле кладут плохой люди…

– А остальные русские были согласны?

– Они уже давно был как наш люди…

…Даже прах Ивана, Данилы, Петра, Сергея и Василия не остался на сахалинской земле…


Бошняк не знал да и не мог знать о том, что высадка русской группы поселенцев была фактом длинной цепочки освоения Россией этих земель, что высадка пятерых поселенцев в заливе Анива была всего лишь первой в девятнадцатом веке попыткой закрепить за Россией Сахалин, законно принадлежавший ей ещё со времён царицы Софьи Алексеевны, с Нерчинского трактата-договора. Это абсолютно никем не санкционированная и не одобренная сверхосторожным Министерством иностранных дел акция имела характер громкого скандала. Её провели двое служащих Российско-Американской компании, два приятеля – лейтенант Николай Александрович Хвостов и мичман Гавриил Иванович Давыдов. Они прославились года за два до этого тем, что благополучно доставили с острова Кадьяк груз бесценных мехов, которые не вывозили до этого пять лет! Пять лет русские добытчики ждали корабля из Охотска. Груз оценивался уже в два миллиона золотых рублей! Они взяли на себя ответственность и доставили на материк эту мягкую казну.

Что толкнуло первых морских офицеров на службе Компании, до того времени исправно служивших, на такой «партизанский» поступок, как организация поселения? Да вполне справедливое негодование, когда они увидели воочию в сахалинском заливе Анива строящиеся японские склады. Меры противодействия попытке захвата российской территории они предприняли по своему разумению: некогда было испрашивать чьего бы то ни было соизволения. Они просто разрушили уже построенное и силой выдворили самозванцев с Сахалина. А для присмотра за ситуацией и были оставлены там русские матросы, первые русские поселенцы. Расчёт был на то, что министерство, узнав о появлении японцев, немедленно примет меры дипломатического, и, может быть, военного характера. И тогда к поселенцам присоединятся  другие русские, или же эти пятеро смогут получить возможность вернуться в Россию.

Хвостов и Давыдов рассчитывали на нормальную реакцию правительства, сообщая обо всём этом руководству Компании. Они никак не могли учесть, в силу своей молодости и отсутствия соответствующего опыта, особенности мышления чиновников: у тех головы устроены не так, как у всех людей. Вначале на их доклад не обратили никакого внимания. Но когда в 1807 году Хвостов с Давыдовым вновь столкнулись с ползучей интервенцией и выкинули японцев уже с нескольких Курильских островов, вот тогда-то их не только не посчитали защитниками интересов России, но возвели в ранг чуть ли не бунтарей. Не помогли ни результаты их исследований северной части Тихого океана, ни написанная ими книга… Оба приятеля были арестованы, им грозил суд с последующим разжалованием и лишением всех привилегий. И конечно, они уже никак не могли принимать участие в судьбе высаженных на Сахалин матросов. В отчаянии Хвостов и Давыдов совершили абсолютно безумный поступок: они бежали из-под ареста и сумели-таки добраться до Петербурга, где надеялись добиться оправдания.

Дело тянулось долго. Оправдания они добились, но, увы, воспользоваться его плодами им не удалось. Оба они очень рано скончались почти одновременно – в 1809 году. А ещё через год на Сахалине вновь объявились японцы. Как раз тогда, когда вышла в свет написанная бескомпромиссными лейтенантом и мичманом книга, забытые всеми бесфамильные Иван, Данила, Пётр, Сергей и Василий ещё ждали поддержки в заливе Анива. После смерти Хвостова и Давыдова вспоминать о них было уже больше некому…


…На следующий день Бошняк отправился по заранее заданному маршруту. Настроение было хорошее, потому что Семён почувствовал себя лучше, и можно было уже не беспокоиться по этому поводу. Конечно, без Парфентьева и без Позвейна задачу выполнить было труднее, но Коленька рассудил, что ждать окончательной поправки спутников не стоит. Маршрут был, как ему казалось, несложным.

Языковые познания не должны были потребоваться, потому что по пути, по сведениям местных жителей, не было никаких поселений. Бошняк этому даже обрадовался:  одной проблемой меньше! О том, что любое поселение – это и помощь в случае необходимости, это передышка, наконец, просто хотя бы на один день  другая еда – обо всём этом думать не хотелось, так же, как и о любых неприятностях, которые могут встретиться в пути. Кстати, селяне уверяли, что в ближайшие дни должна быть хорошая погода. Что именно они имели в виду, говоря о хорошей погоде, температуру повыше или отсутствие пронизывающего ветра, Коленька так и не понял, потому что ни того, ни другого так и не случилось за всё время его похода.

Это была непрерывная работа. Каждый шаг – работа, тяжёлая, изнуряющая однообразием. Идти по реке, не зная её особенностей, всегда непросто, а тут ещё всё покрыто снегом, и не знаешь, что под ним: прочный лёд, который выдержит и десяток таких упряжек, или стремнина, на которой слой льда, если он есть, тонок. Одно неверное движение – и если даже тебя не утянет сразу под лёд, то и купание в такой мороз – штука смертельно опасная. Когда идти становилось уже невмоготу, – новая работа. Обустроить стоянку, развести огонь, накормить собак. Здесь – тоже непросто. Кормить нужно строго по гиляцкой науке: вечером – до отвала, а утром – не досыта, чтобы, как говорили гиляки, «брюхо не волочилось бы по снегу». Как оказалось, спать, – это тоже работа, потому что если выработанным сторожким чувством не будить себя своеобразным внутренним толчком каждые десять-пятнадцать минут, то можно ведь и не проснуться. На всё – на самые, казалось бы, мелочи, на которые в обыденной жизни не обращаешь внимания, уходят душевные силы. Завязать какой-нибудь оборвавшийся шнурок негнущимися пальцами или в рукавицах – попробуйте-ка, господа!

А ещё Бошняк поймал себя на том, что он непрерывно разговаривает с невидимыми собеседниками. Реальные их прообразы в этот момент находились где-то далеко, в немыслимо тёплых и уютных домах, занимались своими делами, но Коленька живо представлял их и каждому объяснял, что именно он в этот момент делает, и почему именно так делает. Это было ему необходимо, чтобы остеречь себя от возможной ошибки, а он уже прекрасно понял, что здесь природа ошибок не прощает, а иногда становится и палачом. Чаще всего он разговаривал с Екатериной Ивановной. И всегда она выглядела так, какой была в Охотске, в тот момент, когда он её увидел впервые.

Он заметил её сразу, она шла рядом с Геннадием Ивановичем – с широко распахнутыми глазами, будто удивлёнными открывшимся ей миром, вбирающими в себя всё окружающее и всех окружающих.
А это значило, что и его, Николая Бошняка, совсем недалеко ушедшего от неё возрастом, она заметила. И больно кольнуло в сердце, когда он увидел, с каким внутренним восторгом смотрела она на Невельского, человека, который Екатерине Ивановне в отцы годился, по крайней мере – был почти вдвое старше, а по нему скользнула лишь взглядом, не задержавшись, не остановившись. Позже Невельской представил Бошняка своей супруге:

– Николай Константинович будет теперь в нашей экспедиции, Катенька. Тут у нас много будет новых людей. Штурман Воронин, доктор Орлов, топограф Штегер… Тридцать матросов и казаков ещё. Пятеро из них – люди семейные, с жёнами едут, с ребятишками. По-настоящему здесь обживаться будут, с них эта земля   по-настоящему русской начнёт становиться! Работы – бескрайнее море, нам очень нужны молодые, выносливые люди. И не просто такие, а ещё чтобы мечтали об освоении этого края. А Николай Константинович, кстати, два года  добивался назначения к нам, что уже говорит о его целеустремлённости. Заодно он оказался моим земляком! Он тоже из Костромской губернии, только я на севере родился, в Солигаличе, а он рос на юге, уже южнее Волги, в Нерехте, рядом с ней. Впрочем, и там у нас родственники есть. Вот такой замечательный молодой человек будет отныне одним из моих помощников.

…Коленька, учтиво опустив глаза, слушал, и щёки его розовели от смущения и был он, не сознавая того, чертовски красив!

А потом был тот самый ужасный день, когда барк «Шелихов», не дойдя до Петровской зимовки, сел на мель. Вначале думали, что корабль получил пробоину. Потом оказалось, что от старости рядом с форштевнем разошлась обшивка, и «Шелихов» стал тонуть со всеми своими насельниками: новыми людьми-поселенцами, с жёнами и детьми членов экспедиции, с коровами и лошадьми. Коров, а кроме них – картофель и семена овощей закупила Харитина Михайловна, новая жена того самого Орлова (не доктора!), за помилование которого и восстановление в звании и привилегиях хлопотал вначале Невельской, потом – епископ, потом – генерал-губернатор. По слухам, дошедшим до Бошняка, помиловал Дмитрия Ивановича сам император, имея в виду то обстоятельство, что непроизвольное убийство было совершено Орловым в состоянии помутившегося сознания от вполне обоснованной ревности.

Многое в тот день сложилось не так, как должно было сложиться. Будто нечистая сила смешивала все карты, не давая понять – откуда грозит беда, потому что бед было много, наваливались они со всех сторон. Ещё на берегу, до выхода в плавание, распространился слух, что все оставшиеся на зимовье люди были вырезаны напавшими гиляками. Невельской резко отвергал эти измышления, говоря о том, что отношения с населением, живущим вокруг Петровского, установились хорошие, что не было никаких признаков враждебности. Да и вообще, по сложившемуся у него мнению, гиляки – народ мирный. Впрочем, и сам он не отрицал, что гиляков вполне можно настроить против русских, если забредут в эти края с торговлей или военным отрядом маньчжуры. Именно поэтому в последних сборах наблюдалась некоторая поспешность и нервозность – вполне могло статься, что зимовью нужна помощь. Невельской шёл на «Байкале», назначив Бошняка помощником к капитану барка «Шелихов» Мацкевичу.

Начиналось плавание нормально, но уже с середины пути погода вдруг резко изменилась. Командам и «Байкала», и «Шелихова» пришлось работать в авральном режиме, борясь с сильным боковым ветром с океана, который с упрямством маньяка всё время сносил корабли к берегу, сбивая с проложенного курса. Шли галсами, а это сильно удлиняло путь. Уже на подходе к намеченной цели на «Шелихове» открылась течь. Весть об этом скрыть не удалось, и Бошняк с Мацкевичем были готовы к панике среди пассажиров, распределив по палубам матросов, которые помогали людям перетаскивать вещи на верхнюю палубу, потому что трюм заполнялся водой и корабль после каждого шквального удара всё больше и больше погружался в воду… Но паники не было. Все пассажиры, в том числе и женщины с детьми, были в подавляющем большинстве уроженцами этих краёв, прекрасно знали коварный характер Дамского моря и всегда были готовы к любой опасности, которую преподнесёт им эта прекрасная, но иногда и ужасная Дама.

Мацкевич велел просигналить на «Байкал», шедший впереди, о ситуации на барке, но неожиданно получил ответ, что транспорт сам сел на мель и сдвинуться не может. По всему выходило, что корабли уже совсем недалеко от Петровского, и Бошняк не удивился, когда увидел на борту  «Байкала» клубочки орудийных выстрелов, а затем донёсся и звук – это Невельской сигналил зимовью о прибытии кораблей. Но с берега никто не отвечал! А ведь пушечки, хоть и маленькие, но на берегу были! Неужели…

А вода уже поднялась из трюма и залила нижнюю палубу. Ветер бил в борт и сносил барк в сторону берега. Вскоре все почувствовали, что корабль тупо ткнулся во что-то и замер. Мель спасла барк от окончательного затопления. К этому моменту уже были готовы спасательные боты, начали высаживать женщин и детей. Стало заливать следующую палубу. Коленька посмотрел на посадку и не увидел в группе Екатерину Ивановну. Неужели она ещё в каюте? Он рванулся вниз, прошлёпал по начавшей поступать туда воде до двери и… неожиданно для себя осторожно постучал. Услышав разрешение войти, распахнул дверь и увидел полностью собравшуюся Екатерину Ивановну среди уложенных на койке вещей. Только её взгляд, остановившийся на затекавшей в каюту воде, выдавал ужас, овладевший ею. Коленька буквально со страданием на лице вскричал:

– Вы ещё здесь?! Екатерина Ивановна, ради Бога, спасайтесь! Я вынесу ваши вещи… Там уже в бот садятся… Как же так? Вы – и здесь!

Она покачала головой:

– За вещи – благодарю, возьмите их наверх, туда,   как это у вас, моряков, называется… на палубу. Что до меня… Муж мой рассказывал, что при любых катастрофах офицеры, а в особенности – командир корабля, сходят с корабля последними. А я – жена начальника этой экспедиции. И сойду я только тогда, когда на корабле не останется ни одной женщины, понимаете, ни одного ребёнка! Сейчас заботьтесь о них. А я – потом.

Потрясённый Бошняк не стал тратить время на бесполезные уговоры, сразу поняв, что Екатерина Ивановна своего решения не изменит. Он схватил в охапку, сколько смог, вещи и,  не задерживаясь ни секунды, стремглав выбежал. Несколько раз он спускался в каюту, пока не перенёс всё. Когда он вернулся в последний раз, вода поднялась уже почти до уровня койки. И встречен был вопросом:

– Уже всех женщин погрузили?

Погрузка шла к концу, но всё-таки не была закончена. Бошняк, чтобы не врать, не ответил, а молча сделал два шага, подхватил на руки нежную ношу и понёс её, почти по колено в воде, ошалев от тепла, запаха, податливости тела женщины и от грянувшего громом шёпота Екатерины Ивановны в самое ухо:

  – Спа-си-бо… Коленька!

Дальше был аврал. С «Байкала» тоже подошли бот и шлюпки, грузили всё самое ценное, то, без чего невозможно было бы зимовать, – продукты, оружие, меновой товар. Громкие команды офицеров, дружные крики матросов, тащивших тяжёлые рундуки, встревоженное мычание коров, ржание лошадей, будто почувствовавших, что их здесь могут бросить… Перевозить животных, действительно было невозможно, именно поэтому Мацкевич приказал в последний момент, когда уже не останется на палубе людей, освободить четвероногих и предоставить их спасение им самим, поскольку до берега было не так уж далеко. Кони уж точно должны были доплыть, а коровы и бычок… доплывут – хорошо, не доплывут – значит, не судьба…  Невельской велел  мебель, купленную им для обживания дома, просто выбросить за борт, чтобы ящики не мешали выгрузке. Когда ему попытались возразить, он вполне резонно ответил:

– Мы сейчас даже не знаем, что будет с нами, если Петровский пост захвачен и наши товарищи погибли. Тогда нам прямо с берега придётся вступить в бой не на жизнь, а на смерть. Какая уж тут мебель!

Впереди была полная неизвестность.

Но спустя некоторое время что-то, видно, щёлкнуло в небесном механизме, весь трагизм ситуации пошёл на убыль. Прежде всего стих ветер. Он перестал раскачивать «Шелихов» на волне, всё глубже погружая его в песчаную мель. Вода так и не поднялась выше той отметки, на которой была в момент, когда команда покинула корабль.

Последняя часть грузов и людей уже готова была идти к «Байкалу» на вёслах, когда с замершего в отдалении «Байкала» послышались ружейные выстрелы, потом ударила пушка. Все замерли. Люди напряжённо вслушивались, пытаясь угадать, что значит эта пальба. Бошняк смотрел на их лица, и ни на одном, включая женщин, не видел испуга, страха – лишь спокойное ожидание того, что принесёт им судьба.

И тогда от «Байкала» донеслось громовое «ура!». Как выяснилось потом, от Петровского подошла шлюпка с находящимися в полном здравии и благополучии членами экспедиции, ожидавшими прибытия товарищей. Они рассказали, что сильный ветер отклонил корабли от курса, и то, что они приняли за бухточку Петровского, на самом деле  было соседней бухтой. Что касаемо орудийных выстрелов, то и их в зимовье никто не слыхал. Видимо, ветер относил звуки в сторону. Только один гиляк подошёл к успевшему стать его приятелем Парфентьеву и сообщил, что где-то недалеко стреляли из пушек. Поскольку на здешних берегах, как рассказывали жители, не раз высаживались и китобои, и чужие военные моряки, и было известно, что больших радостей с собой они никогда не приносят, было решено отправиться в разведку на шлюпке…
 
На следующий день, уже после того, как заделали стык на форштевне «Шелихова», ветер изменил направление, подул на материк. Корабль стоял на мели фордевинд, поэтому Мацкевич велел поднять все паруса, и воздушный поток буквально столкнул    барк с мели вперёд, на глубину. Потом они с Бошняком переправились на «Байкал», где Невельской тоже пытался вырваться из песчаного плена. До темноты шла непрерывная работа: корабль разгружали, переправляли грузы на берег, чтобы изменить осадку транспорта, – он завяз прочно и не поддавался никаким усилиям освободить его. Возвращаясь к ночи в Петровское, Коленька увидел, как большая часть населения того, что и посёлком-то назвать было нельзя, занята укрытием грузов в тех нескольких избах, которые успели здесь поставить. Другие, буквально не успев высадиться, уже работали топорами, скобарями, теслами над заготовленными в их отсутствие брёвнами, перетаскивали  на места, предназначенные для строительства новых домов.  Жизнь бурлила при свете костров до поздней ночи.

Ещё только высадившись на берег из шлюпки, Бошняк заметил в полосе прибоя какой-то предмет. Подошёл. Это было размокшее, исцарапанное, с разодранной обшивкой кресло. Единственное, что осталось от купленной Невельским мебели. Бошняк, повертев его, решил, что вещь вполне можно привести в порядок, сменив обшивку. И тогда, может быть, Екатерина Ивановна  сможет отдыхать в этом кресле… Он взял его и принёс в Петровское. Поставил под открытым небом – просыхать. И теперь, среди костров и длинных теней перемещающихся людей, кресло – изящное, резное, с гнутыми ножками – казалось таким инородным, таким неподходящим предметом!


…Вот такими были на этой земле первые ваши шаги, Николай Константинович! Шаги… Сколько их вы уже прошли? Не сочтёшь. А считать нужно. Вёрсты, конечно, отмеряешь приблизительно, но что делать, господин Бошняк, что делать? На каждой версте не определишься на местности, хотя именно так и приходится: останавливаться, долбить лёд, опускать в прорубь некое подобие лота, отлично понимая при этом, что судоходность реки таким способом можно определить лишь приблизительно. Но даже если учесть все искажения от скорости течения, то всё равно получается, что Тымь – судоходна на довольно большом протяжении, имея при этом достаточную ширину. После таких примитивных гидрографических упражнений зарисовать берега в плане и в общем виде, делая это замерзающими, негнущимися пальцами. Потом осмотреть обнажения пород, если они есть, определить на глаз – есть ли что-то ценное или нет. Здесь встречаются весьма удивительные находки, происхождение которых ещё предстоит объяснить. Вот только что, господин Бошняк, в песчаном отложении вы обнаружили странные камни: тёмные на поверхности, они на сколах блестят жёлтым стеклянным отсветом, а сами камни – лёгкие! Неужели… янтарь? А вы, господин Бошняк, вспомните способ, каким отличают настоящий янтарь от подделок: потрите энергично о любую шерсть и посмотрите – поднимаются ворсинки или нет. А уж для верности окончательной подожгите этот «камень». Вот так, как вы сейчас пробуете делать. И что мы с вами, многоуважаемый Бошняк, видим? А видим мы загоревшийся янтарь, разлетающиеся от него мельчайшие искры, а до обоняния вашего, сударь, доносится слабый запах  смолы!

…И снова шаги, шаги… За спиной – горы, с которых вы, Николай Константинович, спускаетесь, следуя течению реки. И если вначале Тымь была узкой, но своенравной речушкой, то сейчас она гостеприимно расстилает вам под ноги белый обширный плат. Идти бы и идти себе в удовольствие, только с ногами что-то неладное – они начали болеть при каждом движении…

Вечером, соорудив на берегу ночёвку и разведя костёр, Бошняк, несмотря на сильнейший мороз (только что плеснул воду для пробы – замёрзла, едва долетев до поверхности снега) заставил себя раздеться и, сколько позволяла гибкость, осмотрел тело. Руки, ноги. А, чёрт! Не к ночи будь сказано! На ногах появились пока небольшие язвочки. Припухшие, они выглядели зловеще. Бошняк уже знал про болезни, беду этих мест, бич, который убивал неосторожных и непредусмотрительных путешественников. Одна из них по-местному – бери-бери, японцы называют эту болезнь как-ке. Другая  – скорбут или цинга. Ещё недавно Березин его «просвещал» насчёт этой болезни. Спустя несколько дней язвы начнут пухнуть, станут водянистыми, их будет очень много и уже не только на ногах. По всему телу пойдут пятна и отёки, оно станет дряблым и бессильным, начнут шататься и выпадать зубы. Потом наступит желание покоя, желание отказаться от сопротивления болезни, человек практически добровольно перестаёт двигаться. И если не последует лечение, то человек прекращает своё существование. Впрочем, и лечение, если оно запоздало, тоже не помогает.

Придя к таким неутешительным выводам, Бошняк составил себе план сопротивления, план выхода из смертельно опасной ситуации. Первым пунктом в нём значилось: во что бы то ни стало нужно закончить маршрут. Пройти его полностью и вернуться, несмотря ни на что. Ни боли, ни прочие гадости не должны его остановить, потому что остановка будет означать смерть. Пункт второй – второй вид сопротивления, продукты. Их он брал с собой мало, ровно столько, сколько нужно было для прохождения пути, чтобы нарты не были тяжёлыми. Уже сегодня стало понятно, что он ошибся в сроках, что до конца маршрута, не говоря уже о возвращении, ещё далеко, и придётся питаться собачьим кормом: юколой и мясом  неизвестно когда забитого тюленя. Кроме этого ещё были сухари и маленький мешочек замороженной брусники. Вот и весь ресурс. Плохо дело.

А посему нужно заняться распределением по дням, разложить всё на кучки, учитывая при этом, что собачьего корма к концу пути понадобится, по всей вероятности, меньше. По крайней мере одну из собак придётся зарезать и съесть. Что ж, Николай Константинович, будем осваивать науку выживания в суровых условиях!

Он встал и снова заставил себя раздеться на две-три минуты, лихорадочно растёрся подтаявшим возле костра снегом и вновь нырнул, трясясь от озноба, в свои меховые доспехи. Закипела вода. Бошняк положил в миску сухарь, потом брусника застучала камешками по дну. Залил кипятком.  Туда же наломал вяленую рыбу, которую есть ему уже было трудно, он решил её не просто отогревать, но и размачивать, оберегая зубы. Ел это варево медленно-медленно, тщательно пережёвывая эту гадость и наслаждаясь её божественным вкусом. Так, по крайней мере, он постановил: чувствовать себя, как в лучшей ресторации. В обычной жизни такое решение показалось бы невозможным, невыполнимым, бредом сумасшедшего. Но сейчас, здесь это удавалось даже легко. После еды – разминка для суставов. Не напрягаясь физически, он раскачивался, размахивал руками, нагибался, вращал туловищем и головой. Сгибал и разгибал пальцы, приседал… Мысленно представлял, как ускоряет своё движение по жилам кровь, как омывает все органы, как наполняет их силой… Собаки недвижными глазами смотрели на его странные манипуляции и решали,   что их хозяин, по всей вероятности, действительно сошёл с ума. Подумав об этом, Бошняк рассмеялся. Вспомнился вечно хихикающий гиляк из Петровского. Когда его спросили, почему он всё время чему-то радуется, он ответил коротко:

– Долго жить очень хочется, однако.

Наверно, он прав. Уныние, тоска  высасывают все жизненные силы. Надо находить – чему радоваться. Вот сейчас, Николай Константинович, чему обрадуемся? А что, есть ведь повод! Вы, господин Бошняк, только что одолели самого себя. Пусть на мгновение, пусть по мелкому случаю! Но вы заставили себя делать то, что вам по болезни или по лени душевной делать не хотелось! Чем не причина для радости?

Чуть позже, устраиваясь на ночлег, он  довольно долго не мог заснуть. Снова и снова перед ним вставало лицо Екатерины Ивановны, и мучительно больно было сознавать, что он может не выбраться отсюда, и она никогда не узнает, что был на свете человек, который полюбил её, не ожидая ответа. Человек, который никогда не ждал от неё любви. «Я никогда не ждал от вас любви»… Похоже – строчка для романса!

И одна за одной – откуда  что взялось – стали  возникать другие строки, они невероятным образом складывались друг с другом, и текли стихи – крик в безмолвной пустыне при искрах угасающего костра…

Я никогда не ждал от Вас любви,
Я издали слежу сейчас за вами.
Уже давно ушли те корабли,
Но я гляжу Вам вслед,
Но я гляжу Вам вслед
Горящими глазами.

И никогда себе я не прощу,
Той искры, что сверкнула между нами,
Мгновенье то всегда в груди ношу,
Оно меня зовёт,
Оно меня зовёт
Бессонными ночами.

Я никогда, наверно, не умру,
Всегда незримо буду рядом с Вами.
Так угольки костра зардеют на ветру,
Напомнив нам о том,
Напомнив нам о том,
Что здесь горело пламя…

…А пламя костра, действительно, догорает. Завтра – ещё один день. Шаги, шаги…


Когда, спустя ещё десять дней, Бошняк добрался до села, где оставил Парфентьева, был он чёрен и страшен. Собаки, хотя и все были целы, тоже едва передвигались – последняя кормёжка для них была уже три дня назад. Заслышав лай, Парфентьев, давно выздоровевший, выскочил навстречу, тяжело бежал, проваливаясь и крича на ходу:

– Николай Константинович! Господи, слава тебе, вы живы! Я посчитал, что еда у вас должна была кончиться давно. Мы с хозяином уже собирались отправиться искать вас!

–  «Искать вас!» Говори уж прямо – мёрзлый труп отыскивать!

Подбежав и обняв Бошняка, Семён отстранился и, внимательнее посмотрев, протянул:

– Э-э, да у вас скорбут, пожалуй!

Диагноз тут же подтвердил путавший две болезни хозяин хижины:

–  Бери-бери, однако… Надо помогать.

Потом, уже в помещении, гиляк молча осмотрел Бошняка, придавил отёки и, увидев, что углубления от пальцев остаются, кожа потеряла упругость, определил окончательно:

– Бери-бери.

Потом что-то спросил. Парфентьев перевёл:

– Он говорит – почему собак не ел?

– Почему, почему… Жалко их стало.

– Эх, Николай Константинович! Себя бы пожалели. Ведь это от цинги – одно из лекарств. Летом бы черемшу нашли, жевали бы, рыбку свежую, лучше сырую, поели бы да ещё с икрой – первое средство! Печёнка нерпы в этом деле хороша, но вы-то зимой да ещё не на берегу где б её взяли? Вот и получается, что единственная помощь вам была – свежее мясо, тёплое, и чтобы не готовить его, а сырым! Сейчас хозяин всё сделает. Теперь лечиться вам – недели три, четыре. Я и то удивляюсь, – как вы умудрились на ногах остаться? Десять дней идти с язвами и всеми остальными прелестями! Зубы-то не выпадали ещё?

– Н-нет, Семён, Бог миловал. Из дёсен всё время кровь идёт, зубы шатаются, но пока не падали…

– Ну, тогда дело поправимое! Будем жить, Николай Константинович! Мы с Позем вас за милую душу доставим в Николаевское.

– А что, Позвейн здесь?

– Здесь, куда он денется. Сейчас прихромает. Болтает, наверно, со знакомыми. Как нога чуть-чуть работать стала, так и пришёл. Здесь хоть люди далеко друг от друга живут, а новости быстро доходят до всех. Он уже точно знал, что я заболел и где я нахожусь.

Вошёл хозяин. В руках у него была плошка, ещё дымившаяся с мороза. Протянув её Бошняку, показал, что нужно выпить. Бошняк вопросительно  посмотрел на Парфентьева.

– Да, да, это собачья кровь. Там ещё, насколько я знаю, должен быть кусок печени.

Николай Константинович заглянул в плошку и содрогнулся: там, действительно, плавал какой-то тёмный кусок.

– Не сумлевайтесь, пейте и съешьте это всё, если хотите целым выйти из этой передряги.

Бошняк уже решился, но всё же, оттягивая момент хоть ненадолго, спросил:

–  А почему ничего не слышно было? Ни лая, ни визга?

Семён усмехнулся:

– В этом они мастера! Ни одна собака даже звука издать не успеет. Но если упряжка или другие собаки увидят… Они ведь, псы упряжные, всё понимают. Поэтому для заклания собаку уводят подальше от дома. Пейте, Николай Константинович! За своё здоровье!               
 

               


Глава 15


    Муравьёв вновь, как уже не раз, оказался в ситуации, когда он почувствовал себя на краю крыши. После  признания открытий Невельского вдруг обнаружилось, что выбор пути России на восток со всеми его метаниями между кружным кругосветным бесконечно опасным плаванием от Кронштадта до Петропавловска, сухопутной дорогой от Якутска да Аяна и речным путём по Амуру уже сделан, и что иного, кроме амурского, самого выгодного и безопасного, пути уже нет. Но выяснилось это только для тех, кто сам непосредственно занимался этими делами. А в тиши многочисленных министерских кабинетов вопрос оставался всё таким же путаным, тёмным и нерешённым. 

– Вы хотите отказаться от хорошо проверенного пути вокруг половины земного шара? Но ведь даже ваш подопечный Невельской тоже проделал на своём «Байкале» этот путь! Вместо этого вы предлагаете Амур? Неужели такому опытному в военных делах человеку необходимо напоминать, что русское морское присутствие необходимо во всех концах света. Наши отважные моряки только-только убедили англичан, французов и других морских волков, что знают моря и океаны мира ничуть не хуже их, открытий делают ничуть не меньше, кругосветных плаваний совершают уже даже больше! А ведь это опыт, мастерство, Николай Николаевич! Они нарабатываются в борьбе со стихией, когда нет противника. Где изволите их взять, если ходить им придётся по реке, коя по самой природе своей океана никак не заменит!

…………..
– …О, да, мы понимаем, что вы не заменяете морские плавания. Но ведь для провиантских и мобилизационных надобностей вы же сами настойчиво предлагали строить основательный тракт от Якутска до Аяна, а Завойко не без вашего ведома начал изыскательские и прочие подготовительные работы… Вы противоречите сами себе!

…………..
– …Конечно, вы к тем местам поближе, но и мы здесь, в Петербурге, тоже разбираемся, грешные, кое в чём. А  главное, – умеем считать деньги. И видим, что в ближайшие годы из-за недостатка финансов Россия не может себе позволить два пути на восток. Должен быть пока только один. И предпочтение мы отдаём всё же пути сухопутному (при этом слове Муравьёв внутренне передёргивался, вспоминая бесконечные болота, гати, мелколесье, переправы), как менее опасному в смысле политическом, дипломатическом. Мы не хотим, дорогой Николай Николаевич, давать повод к войне с сильным соперником…

…Слушая подобные экзерсисы, Муравьёв никогда и вида не показывал, как глубоко ранят его такие слова. Внешне он воспринимал сказанное как нечто само собой разумеющееся и иногда даже задумчиво кивал головой, как бы взвешивая доводы собеседника.

Только выйдя из очередного кабинета и не получив ответа на свои многочисленные предложения, он в очень узком кругу мог позволить себе… нет, нет, никаких отрицательных оценок! Муравьёв ещё за время своей службы при дворе успел понять, что у стен здесь имеются уши, поэтому даже в минуты откровения он позволял себе говорить лишь о собственной добровольной отставке.

– Мне не верят, меня не хотят слушать, не хотят видеть опасности! Может быть, дело лично во мне? Может, другого услышат? Я готов уйти хоть сейчас, если этот шаг хоть на йоту продвинет такое нужное дело. Ну, как они не видят то, что видно, кажется, и слепому! Или… не желают видеть? Не сегодня – завтра морские волки снова собьются в стаи и, пересев на пароходы, которых у нас крайне мало, покончат с эпохой великих кругосветок, потому что в новой эпохе такое плавание на таких судах сможет осуществить совершеннейший юнец!

…И только оставшись наедине с самим собой Муравьёв мысленно заканчивал словесный поединок выводом, к которому он приходил в последнее время всё чаще и чаще: главный противник России, стремящийся на неё напасть, находится не на востоке. Огромная страна Китай по натуре своей может быть опасна лишь будучи загнанной в угол. Коварства их правителям не занимать, но тысячелетняя философия научила здесь людей не заглядываться на чужие богатства, а использовать свои и только свои возможности. Так же, кстати, как и Россия, в этом есть точки соприкосновения. А Запад – хищник. Он рыщет по всему миру и старается урвать себе кусок. Колонии, колонии… Рабы и полурабы добывают ему несметные состояния. А ему всё мало! И тут прямо перед глазами – огромная территория. Слабо заселённая, практически не охраняемая с востока, она буквально напичкана богатствами. И как же не попытаться их отнять! Это в природе их, в их истории, в их нынешней политике. Пойдут они на нас, обязательно пойдут! Весь вопрос только в том – когда? Как угадать? Как успеть?

…Все эти вопросы теснились у Муравьёва в голове и тогда, когда он готовился к аудиенции императора. Именно в эти дни у него появилось то самое ощущение стояния на краю, предчувствие опасного шага. Он решил – шагнуть, и будь что будет!


Николай I слушал Муравьёва не очень внимательно: суть разговора и проблемы, связанные с ним, ему уже сообщили, даже предложили вариант тактичного отказа. А Муравьёв просил, в сущности, немногое. По его мнению нужно было бы активнее развивать линию подмены государства действиями Российско-Американской компании. Уже год с лишним по настоятельным просьбам Муравьёва, которые он отправлял во все инстанции, всё, что делала экспедиция Невельского, официально делалось под флагом, а точнее – под прикрытием флага компании. Так уменьшался риск последствий от дипломатических ошибок, появлялась возможность откреститься от каких-то неудач и всю вину возложить на компанию: это-де не государство предприняло такие-то шаги, а вот они, – бестолковые люди, не понимающие высокой политики, которые, разумеется, будут наказаны за свои ошибки. Некоторой нечистоплотности во всём этом по отношению к своим же соратникам Муравьёв не чувствовал. А ведь в качестве очередных «ошибок» Муравьёв выставлял всё, что предлагал Невельской: устройство новых постов в устье Амура, прочное занятие и заселение русскими людьми Сахалина вместе с организацией там обороны острова.

Император, выпрямившись, как всегда, смотрел на низкорослого, лёгкого и подвижного Муравьёва, на его смуглую кожу, обтянутые скулы и едва заметный азиатский разрез глаз и думал о том, что он, по всей вероятности, поступил правильно, назначив Муравьёва в Иркутск. Он вспомнил обстоятельства, при которых это произошло, и подумал о том, что иногда самые неожиданные решения оказываются верными.

А обстоятельства, с точки зрения Николая I, были весьма забавными. Тогда он предпринял путешествие на юг и заранее решил повидаться по пути с недавно назначенным тульским губернатором, за деятельностью которого он и по его поручению ещё многие следили уже давно. Были известны (ещё тогда, когда он совсем ещё мальчишкой, в 14-15 лет был камер-пажом) его родственные связи с некоторыми участниками декабрьского бунта. Тогда этих связей «не заметили», потому что император уступил заступничеству великой княгини Елены Павловны, жены его младшего брата Михаила, при которой состоял сей молодой человек.  Впоследствии  стала известна его удручающая бедность, странная для сына губернатора, из-за которой он несколько раз отказывался от выгодных для карьеры мест в Петербурге, кои ему предлагались. Были известны его безрассудная храбрость, исполнительность и… преданность непосредственному начальнику. Эти качества Николай I всегда ценил так же, как не терпел неподчинения, нарушений установленного им порядка. Именно поэтому он без долгих раздумий соглашался с представлениями своего любимчика генерал-лейтенанта Головина, не задерживал производство в очередной чин Муравьёва и не обходил наградами. Впрочем, настойчивость Евгения Александровича, которому, по слухам, Муравьёв был не только правой рукой, но и головой, иногда раздражала императора. Не прошёл и год с момента производства Муравьёва в подполковники, как Головин стал испрашивать очередной чин для него. И когда ему указали на сроки, он добился встречи с императором. Николай Павлович возражал, но Головин сумел-таки убедить его подписать производство!

Именно тогда, собираясь на юг, Николай вспомнил об этом случае и о некотором недовольстве, которое он у него вызвал, и признался себе с удивлением, что Головин-то оказался прав! Он говорил о том, что таким честолюбивым людям, каким он считал Муравьёва, нужно предоставлять обширное  поле деятельности, они по природе своей не могут долго задерживаться на одном месте, в одних рамках. Они бурлят энергией, это умные люди, которые часто смотрят на вещи вовсе не общепринятым взглядом. Николай Павлович в ответ туманно высказался в том смысле, что у таких людей бывают и всякие завихрения в голове. Он не имел в виду что-то конкретное в том разговоре, но вот совсем недавно, уже будучи исправляющим обязанности тульского губернатора, Муравьёв дал императору повод убедиться в этом.

В отставку Муравьёв вышел генерал-майором. Чин этот он получил, когда было ему чуть больше тридцати лет! Путь от майора до генерал-майора он проделал всего за три с половиной года. Блестящая карьера, добытая в сражениях и выполнением иногда чрезвычайно сложных поручений, была отягощена лихорадкой-малярией, которую он подхватил в Абхазии, беспрерывно находясь в боях с воинственными местными отрядами, и несколькими ранами. Кроме того, его продолжало преследовать безденежье, его бич, который диктовал ему удалённость от столичной жизни, утерю светских связей и неопределённость будущего, потому что собственности, земель, крестьян у него практически не было, не было и надежды на наследство, так как отец его, скончавшись, не оставил сыновьям ничего. Именно поэтому, отметив отставку поездкой на год в Европу и женитьбой, Муравьёв поселился в Богородицком уезде Тульской области у родственников. Позже он начал службу по Министерству внутренних дел с сохранением военного чина, и сразу же, по поручению Министерства, так детально разобрал работу Тихвинской полиции в Новгородской губернии, что его выводы послужили основой для очень многих  полицейских инструкций по всей России.

Уже через полгода он был назначен на должность тульского военного и гражданского губернатора. Прибыл не по сложившейся традиции – без пышной встречи. И немедленно отправился в поездку по губернии. Результатом этой поездки стала, кроме отчёта для МВД, записка, адресованная императору. Называлась она: «Опыт возможности приблизительного уравнения состояний и уничтожения крепостного права в Русском царстве, без потрясений в государстве».

«Завихрения», которые предполагал Николай Павлович в разговоре с Головиным, сказались в этой записке в полном объёме. Будь это четверть века назад, Муравьёв за подобную крамолу мог бы закончить жизнь так же, как другой Муравьёв – Апостол. Но нынче были другие времена, и император внимательно изучил поданную ему записку. Конечно же, в основе её лежала ликвидация крепостного права. Николай I  был знаком со многими вариантами предлагавшегося разными авторами акта, с некоторыми он даже был согласен частично, но муравьёвские размышления отличались умеренностью и постепенностью. Он предлагал переименовать государственных крестьян в вольных хлебопашцев, наделив их землёй в размере двух десятин на душу. Причём, землю эту надлежало частично выкупить. Подумал тульский прожектёр и о других категориях крестьян. Он предполагал предоставить помещикам возможность переводить крестьян в вольные хлебопашцы, сократить рекурутчину до десяти лет и прочая, прочая…

Тогда императора поразили знание вопроса Муравьёвым и убеждённость в своей правоте, тем более, что автор «Опыта» никогда не был помещиком! Кроме того, он, к удивлению Николая Павловича, приложил к записке некое практическое действие по осуществлению его замыслов. Это был адрес на высочайшее имя, подписанный девятью тульскими помещиками, среди которых был и один из князей Голицыных. Адрес этот тоже содержал просьбу об освобождении крестьян. Такая поддержка была неожиданной, и Николай I велел передать подателю записки, что он понимает насущность проблемы, но решать её надо постепенно и обдуманно. Для начала он посоветовал собрать больше подписей под обращением помещиков, чтобы убедиться в том, что мысль об освобождении овладела большинством общества. Он резонно полагал, что желающих не просто поговорить на эту тему, а поставить свою подпись под документом, будет не много. И вскоре убедился, что оказался прав: таковых желающих не нашлось вовсе. Да и откуда бы взяться людям, желающим подрубать сук, на котором сидят?

И, тем не менее, у Николая I сложилось о Муравьёве отчётливое мнение, что тот – вовсе не враг престола, что в его лице он имеет дело с умным, инициативным, деятельным человеком. Подкупал и возраст: тогда ему было чуть больше тридцати пяти лет. Император верил во всяческие судьбоносные приметы и знал, что они относят рыжеволосых людей к числу натур чувствительных в самолюбии, гордых, но и… верных, уверенных в своих силах. А поскольку Муравьёв был рыжеват, то и попал он в разряд людей, к которым время от времени возвращалась память императора.

…Вот и сейчас,  спустя несколько лет, – стоит он, выпрямившись на столько, на сколько позволяет ему невысокий рост, и горячо доказывает необходимость закрепления России на востоке, говорит об опасности (скорей всего – мнимой) начала новой войны с англичанами и французами, о возможном нападении противника на восточные порты. Пришлось даже поправить: «возможном нападении возможного противника». Когда Муравьёв закончил доклад, Николай Павлович несколько мгновений стоял неподвижно, как бы давая последним словам время, чтобы улечься в сознании. Потом заметил:

– Всё, что ты предлагаешь, все эти посты, все эти дополнительные силы и пушки, все эти корабли, которые там нужны… – Он  подошёл к карте и остановил палец на берегу океана, возле устья Амура. – Всё это хорошо, но ведь я должен посылать защищать это из Кронштадта?

Муравьёв радостно встрепенулся: император помог ему, выйдя на главный вопрос, с которым он пришёл на аудиенцию:

– Кажется, нет надобности, государь, так издалека. Можно и поближе подкрепить. Государь! Сами обстоятельства указывают этот путь! – и он провёл по карте пальцем вдоль течения Амура.

– Обстоятельства, говоришь? Так пусть же обстоятельства к этому и приведут.

Император   подождал секунду, как бы желая подчеркнуть весомость и окончательность своего решения, и закончил, будто забивая гвоздь одним ударом:

– Подождём.
Вновь выдержав паузу, заговорил о предстоящей поездке супругов Муравьёвых по Европе:
   
  – Прекрасно понимаю, что тебе нужен отдых, что старые раны болят, что твоя очаровательная жёнушка хочет хотя бы не надолго приехать к себе на родину, во Францию… Всё это так, и ты всё это будешь иметь. Однако…

Он вдруг будто бы резко сменил тему разговора:
– Это тебя Паскевич когда-то посылал в стан польских мятежников и ты тогда ещё вступал в переговоры с находившимся там Адамом Чарторыйским?

Удивлённый Муравьёв подтвердил:

– Точно так, Ваше Величество.

Николай Павлович в задумчивости растягивал слова:
– Зна-а-чит… У тебя есть опыт такой… дипломатической разведки. У меня есть к тебе личное и секретное поручение. Ты вот всё время твердишь о предстоящей войне, о возможном нападении. Так вот, разъезжая по Европе, будь пообщительней с возможно большим количеством политиков, финансистов, влиятельных и власть имеющих лиц. Ищи поводы для откровенных бесед, обмена мнениями о состоянии дел в Европе… Впрочем, ты сам найдёшь возможность узнать то, что мне нужно знать. А нужно мне понять: будут они затевать войну в ближайшем будущем? Вокруг меня нет единого мнения на сей счёт. Одни стращают нападением, другие – смеются, когда слышат о войне…

Император не называл имён, но Муравьёв прекрасно понимал, – о чём и о ком идёт речь. И он был бы готов искренне поверить в желание Николая I разобраться в ситуации, если бы не некоторые его
приватные заявления императора, которые, конечно же, становились известны свету. А суть этих отдельных фраз и развёрнутых размышлений сводилась к тому, делал вывод Муравьёв, что император искажённо воспринимает нынешнее состояние России, считая её по-прежнему сильной, как после победы над Наполеоном.

Именно поэтому Николай Павлович не прочь был воинственно поразмахивать дубиной, особенно, если речь шла о Балканах и проливах. Иногда даже складывалось впечатление, что самодержец готов сам поискать повод для войны (разумеется, победоносной!), с которой его имя как имя Александра Победителя, войдёт в историю. Вот эту тайную ревность к предшественнику чувствовали многие, потому и боялись, что царь вступит на очень опасный путь…


….Когда за Муравьёвым закрылась дверь, Николай I, провожавший его взглядом, усмехнулся, вспомнив те самые обстоятельства, при которых назначил он тогда ещё генерал-майора в Иркутск. Совершая своё долгое путешествие на юг, Николай Павлович по пути не упускал возможности получить какие-то сведения или прошения не через канцелярии, а из первых рук. Вот и в Туле намерен он был узнать, как справляются власти с недавним огромным пожаром, уничтожившим значительную часть города. Ему сообщали, что пострадал дом и самого губернатора, что Муравьёв, недавно, наконец, женившийся, без собственной крыши над головой денно и нощно работает, чтобы устранить последствия огненной стихии. И при этом успевает составлять свои политические прожекты! Вот уж, действительно, неуёмный служака!

В общем, у императора тогда были самые заурядные намерения, и уж совсем он не предполагал, что не пройдёт и суток, как он примет решение, которое скажется на судьбе половины России. Господь так уж расположил, что он, самодержец всея Руси – Великия, Малыя и Белыя, и прочая, подъезжая к Туле поздно вечером, попросту… заснул в карете беспокойным сном путешественника! По приезде в Тулу никто, разумеется, не осмелился его разбудить. Сделав  кратчайшую остановку, кортеж немедленно продолжил путь.

Император благоволил проснуться лишь через две заранее намеченных остановки. И первый, кого увидел Николай Павлович, выйдя из кареты, был Муравьёв. Как доложили потом, он, встречая государя в Туле и узнав о том, что доклад не состоится, молча поклонился, велел подать коня, которого держали наготове на случай сопровождения кареты императора, взлетел в седло и весь дальнейший путь проделал верхом в эскорте.

Увидев Муравьёва, Николай I вначале даже не понял, что он находится не в Туле. Узнав об этом и выслушав бодрый и дельный доклад губернатора, он был растроган преданностью и исполнительностью Муравьёва. Именно это вызвало у него в памяти неоднократные просьбы великой княгини Елены Павловны об участии в судьбе и карьере Муравьёва и новом его назначении. Обычно прислушивавшийся к советам этой весьма умной и прозорливой женщины, в этом случае Николай I безотчётно медлил с решением, но сейчас оно, это решение, пришло:

– Благодарю. Ты славно поработал на посту губернатора, хотя и недолго. Но это только потому, что у меня  к тебе есть другое поручение. Я назначаю тебя генерал-губернатором Восточной Сибири.

Он поразился тому, как отреагировал на это известие Муравьёв. Впечатление можно было сравнить разве что со взрывом бомбического снаряда под ногами. Генерал побледнел, замер, глаза его остановились и наполнились слезами, одна слеза мягко скатилась по смуглой щеке…

Это было трогательно. Император любил, когда его так преданно любили. Явно демонстрируя своё расположение к Муравьёву перед окружающими, он продолжил беседу, неторопливо расспрашивая его о Туле  и о положении там дел. Заметил, что работа, проделанная Муравьёвым при исполнении обязанностей губернатора, ему понравилась. Затем плавно перешёл к предстоящим делам:

– В Сибири тебе надлежит в первую очередь заняться наведением порядка в золотодобыче. Полагаю, что какие-то бестии прихватывают немалую её часть. Тебе придётся найти их и наказать, но даже не это главное. Тебе нужно создать в золотопромышленности такие правила, такие предпринять меры, чтобы исключить утечку золота. Про Кяхту ты знаешь. В этом единственном по договору городке сходится вся наша торговля с Китаем. До меня дошли сведения о том, что там, на границе, тоже немало беззакония, процветает контрабанда. Теперь это будет тоже твоей заботой…

Николай I остановился, спросил, улыбаясь при виде растерянности, которая не сходила с лица Муравьёва:

– Ну, а сам-то ты что-нибудь наметил для себя? Дело, которое поможет России.
– Ваше Величество, назначение вами на этот высокий пост для меня было столь неожиданным, что я… Впрочем, есть у меня, Ваше Величество, мечта…

– Говори.

– Из разговоров и встреч со многими сведущими людьми я узнал, что в части законной принадлежности земель на востоке есть ещё немало неясностей, белых пятен. До сих пор не имеет должного значения на Камчатке порт Петропавловск. Если бы была на то воля Вашего Величества, то в будущем там можно было бы создать новый Тихоокеанский флот, сделав Петропавловск его главной опорой. Хотелось бы также получше изучить одну из главных рек Азии – Амур. Она поможет в снабжении и оснащении как Камчатки, так и восточных берегов России.

– Хорошо, об этом мы поговорим позже, когда я вернусь с юга. Думаю, что в этом вопросе понадобятся большие усилия, чтобы преодолеть огромные дипломатические и прочие препятствия.

…Кортеж проследовал дальше, а Муравьёв ещё долго стоял на дороге – счастливый и готовый к новым делам. Вернувшись в Тулу, в своё временное жильё, он обрадовал жену, усердно изучавшую русский язык, потом ушёл к себе, начал писать письмо только что назначенному в Кострому  губернатором брату Валериану, Валерочке:

«Таким образом исполнились мои живейшие желания, я на поприще огромном и вдали от всех интриг и пересуд вашего общества и света, убеждён в неизменности благосклонного ко мне расположения государя, которое сохранить сумею, если только Бог даст здоровья».

Закончив письмо, Николай Николаевич вдруг безмолвно пустился в пляс под одному ему слышимую музыку – дикую смесь английской матросской джиги и русского камаринского…