Она проснулась

Она просыпается. Просыпается тогда, когда уже не ждут.
Просыпаться, когда наблюдают, сложно. Ведь в этот момент можно проникнуть в запретный мир.
Просыпаться нужно в безопасности. В тот момент, когда никто не видит.
Никто не ждёт.
Нужно время, чтобы вместиться в то место, к которому всё двигалось, в котором всё жило. Всё, кроме тебя.
Словно входишь в вагон поезда. Выискиваешь свободное место.
Мест много. Выбор есть.
Когда ждут, указывают на место в вагоне.
Оно может быть удачным для того, кто ждёт, но неудачным для того, кто вошёл в вагон.
Она просыпается.
Количество тенёт говорит о том, что сон был настолько глубок, что она не встретит многих из тех, кто был ей дорог.
Но она просыпается без свидетелей, и поэтому у неё есть время привыкнуть к потере. Принять потерю.
Это принятие не идёт из уст постороннего, когда нужно следить за своей реакцией. Следить и показывать эту реакцию.
Она одна. У неё есть право растеряться и поплакать. Право и время.
Времени много. Ведь никто не ждал её пробуждения.
Судя по тенётам, её похоронили.
Похоронили физически и похоронили в памяти тех, кто ей был дорог.
Если на ней поставили крест, то кто её тогда разбудил?
Ведь было что-то, что было не в силах это сделать прежде.
Теперь появились силы.
Да, силы есть. Она встаёт.
Ничто ей не мешает.
Тенёта легки и послушны.
Лёгкий выдох – и они рвутся, освобождая дорогу.
Рвутся и показывают дорогу.
Показывают место в вагоне.
Она не задерживает ни на ком взгляда и идёт смело и уверенно.
Она видит поздним зрением. Видит тех, кого уже прошла. Тех, с кем не захотела продолжить путь.
Тех, кто спит с открытыми глазами.
Тех, пробуждение которых ждут.
Она понимает, что выйти из этого вагона, значит снова опуститься в тягучий сон.
Сон неопределённости.
Поэтому она уже присмотрела место.
Правда, она прошла это место.
Своё место.
Как она это поняла?
По притяжению.
Словно пружина, натянувшись до предела, начинает сжатие.
Она идёт дальше, но ей всё труднее идти.
Она улыбнулась и повернула вспять.
Она проснулась окончательно.
Вот это место.
В памяти оно закрепилось окончательно, и сейчас она его узнавала по внутренним ощущениям комфорта.
То, что она прежде прошла. Это место. Запомнив его, давало ей уверенность, давало ей право занять место, не спрашивая разрешения.
Что бы она сделала, если бы за время её возвращения это место было бы занято
кем-то другим?
Кем-то из тех, кто идёт по вагону следом за ней.
Села бы она рядом?
Несомненно. Ведь тот, кто сядет на её место, будет иметь много общего с нею.
У них будет общий выбор. Выбор, который они разделят.
Не будет.
Место свободно.
Выбор у неё один. Без свидетелей этого выбора.
Прежде чем посмотреть в окно и понять, в каком времени она проснулась, она посмотрела на тех, кто был рядом.
Эти люди уже вышли из состояния растерянности и напряженно изучали все, что их окружало.
Их руки ощупывали обивку кресел, холодное стекло окна.
Она же не могла ещё владеть движением рук.
Она ощупывала глазами.
Глазами полными любопытства.
То, что она запомнила, она узнавала. То, что не запомнила с первого раза, подвергалось анализу.
Помнила ли она что-то из этого?
Помнила ли она это долгой памятью, а не той, что вызвала её возвращение?
Да. Помнила одну единственную вещь.
Плюшевого медвежонка с глазом-пуговкой, болтавшемся на оборванной ниточке. Этой игрушки не было, когда она проходила по вагону.
Медвежонок словно одобрил её выбор.
Ведь в той памяти, что её вернула к этому месту, медвежонка не было.
Игрушка появилась в промежуток времени её возвращения. Появилась, оценивая этот поступок.
Как только руки стали её слушаться, она взяла в руки игрушку.
Это дало ей право не ощупывать всё вокруг, как это делали те, что были рядом.
— Привет, – сказала она медвежонку.
— Привет, – просипела игрушка.
Она оглянулась и поняла, что больше никто не слышит этого разговора, и стала смелее.
— Прости за глаз. Я всё поправлю.
— Да, и побыстрей. Боюсь, что скоро я стану одноглазым.
Она хихикнула.
— Я серьёзно. Мало того, что я здесь игрушка, я ещё игрушка, тяготеющая к инвалидности.
— Игрушка, которая разговаривает.
— Правильно, и надеюсь, что это даст мне право изменить моё ватное нутро.
— Прости. Я не хотела смеяться. Я смеюсь твоей шутке, а не твоему виду.
— Знаю. Ты всегда была смешливой.
— Да.
И она посмотрела в окно.
Там, за окном бежали титрами буквы и слова.
Эти слова не собирались в предложения. Эти слова не отражали смысл в её голове.
Медвежонок заметил испуг в её глазах и приказным тоном велел читать всё, что она видит.
— Снег. Лампа. Закат.
— Не лампа, а фонарь. И ты забыла шарф, – сказал медвежонок.
Она поёжилась, словно горсть снега насыпали за шиворот.
— Роза. Смех. Кровь.
— Никогда ты не умела нести букет правильно. И я стал обрезать шипы на всех цветах, которые дарил тебе.
Она притянула пуговку и неумело завязала узелок.
У медвежонка скатилась слеза из подлеченного глаза.
— Вот и умница, – сказал он.
— Почему медвежонок?
— Не спрашивай. Это глупо. Ты спала. Я хотел тебя согреть. Ведь ты забыла шарф. И я стал медведем. Огромным настолько, что ты уютно устроилась в моих могучих объятиях. А потом сон превратил меня в игрушку.
— Мой сон?
— Да.
— Я не помню тебя.
— Это понятно. Я слишком долго был медведем.
— Ты сможешь вернуть свой человеческий облик?
— Да, если ты вспомнишь меня.
Она успокоилась и прижала к себе игрушку.
— Поле. Радость. Дождь.
— У нас сломался велосипед. Я вел его, а ты мне мешала. Потом пошёл дождь. Мы промокли до нитки. Ты не заболела тогда, наверное, потому, что непрерывно смеялась. Мокрый я был смешон, а ты была прекрасна.
Она улыбнулась.
— Я хочу это помнить.
— Вспомнишь. Ведь я рядом.
— Если не вспомню, тогда тоже стану куклой?
— Не смей об этом думать. Я уязвим. Ты можешь просто потерять меня, и я ничего не смогу поделать. Пожалуйста, не потеряй меня.
Она покрепче обхватила руками игрушку и закрыла глаза.
— Не спи. Пожалуйста, не спи.
— Я не сплю. Я стараюсь вспомнить. Но мне мешают.
— Хорошо. Не спеши. Я жду.
Когда она закрывала глаза, игрушка увеличивалась и принимала очертания человека. Но сложность была в том, что черты лица, контур тела с лёгкостью менялись.
Так вспоминать тоже не получалось.
Вдруг игрушка пошевелилась.
Она открыла глаза и встретилась в упор с другими глазами, полными нет, не мольбы. Полными требования.
— Это моя игрушка, – сказала маленькая девочка и рванула медвежонка на себя.
— Нет, это мой медвежонок.
— Ты взрослая, и игрушки здесь только для детей, – торжественно произнёс ребёнок.
Она поколебалась на миг и отпустила игрушку.
— Хорошо. Только сиди рядом. Поиграй и обязательно верни.
— А вот и нет!
Девочка побежала по вагону, весело размахивая игрушкой, словно трофеем, добытым в борьбе.
— Так нечестно!
Сначала она шла по вагону, боясь показать, что преследует маленькую девочку, но потом, когда поняла, что вагон скоро закончится, ускорила движение.
Она потеряла счет дверям. Она с тревогой следила за бегущим ребёнком и открывала стонущие скрежещущие двери. И бежала вновь.
Она почти догнала. Она схватила избитое об кресла вагонов мягкое туловище игрушки и не заметила, что вагоны закончились.
Девочка пропала в пустоте.
А она держала игрушку и бежала дальше.
Как она выпрыгнула из последнего вагона, она не помнила.
— Я не знаю, что делать. Мне страшно. Не молчи.
Тишина, стремительно расширяющаяся, трещиной разводила их.
Её глаза полные слёз и пустые стеклянные глаза медвежонка.
Игрушки бывают мёртвыми.
Но была ли жива она?
Произносила ли она слова, что рождались в её голове?
Поезд – это всё, что она помнила.
Теперь не было и его.
Она не могла оставить игрушку. Ведь совсем недавно она рисковала всем, чтобы не потерять её.
К чему такие усилия? К чему они ведут её?
Вокруг было черно.
«Поезд», – сказала она, и поезд появился перед нею.
«Девочки здесь нет. В этом поезде – нет», – сказала она и поднялась по ступеням в вагон.
«Поезд набирает ход», – проговорила она и почувствовала движение.
«Здесь удобные сидения. Они словно кресла», – с улыбкой сказала она. Она улыбалась, потому что поняла, что всё, что возникает у неё на пути, возникает вследствие её мысли.
Она всё придумала, но придумала нечаянно.
Прежде.
Теперь она это знает, и ничего плохого не случится.
Ведь она не подумает о плохом.
Больше не подумает.
Она с ногами взобралась в огромное мягкое кресло и обняла игрушку.
Не глядя на медвежонка, она промолвила:
— Ты опять говоришь.
— А почему бы и нет? – ответил медвежонок.
Она вздрогнула от неожиданности и счастливо рассмеялась.
— Здесь всё появляется, как только я об этом подумаю. Попробуй представить что-то. Это наш с тобой мир. У тебя это тоже должно получиться.
— Я боюсь, – отвечает медвежонок.
— Чего ты боишься?
— Я хочу стать собой. Ведь я человек.
— Что тут сложного? Просто представь.
— Я очень долго жил без тебя.
— Ты боишься быть некрасивым?
— Ну вот ещё. Закрой глаза и приготовься увидеть меня.
— Хорошо.
Она почувствовала в своей руке человеческую ладонь и открыла глаза.
— Прости, – сказал он.
Он был настолько стар, что она от неожиданности отпряла.
— Я очень долго жил без тебя, – повторил он.
— Мы не можем изменить только себя?
— Да. Но мы можем придумать всё, что захотим.
— Ты многое помнишь? – спрашивает она.
— Я помню всё.
— Тогда я остановлю поезд, а ты придумай всё, что мы встретим, когда выйдем из вагона.
— Хорошо.
Поезд со скрежетом стремительно затормозил.
В окно ворвался солнечный свет.
— Пойдём быстрее! – Она потянула его к выходу. – Это трава?
— Много травы.
— Она не везде, – заметила она.
— Это тропинка. Нам надо идти по ней.
— Хорошо. Зачем тебе палочка?
— Мне трудно идти. Я стар.
— Поэтому ты стал игрушкой?
— Это на время. Пока не нашёл тебя.
— Ты помнишь много. Почему ты не представишь тех людей, которых знала я?
— Рано.
— Нам долго ещё идти. Я знаю траву, знаю тропинку. Там впереди дом?
— Да. Вспоминай, где ключ от двери.
Они поднимались по скрипучей лестнице старого бревенчатого деревенского дома.
Она растерянно блуждала взглядом по деревянным перилам, по грязному пыльному подоконнику.
— Можно я придумаю ключ?
— Нет. Он не откроет дверь. Поспеши. Я падаю от усталости.
Она провела рукой по двери. Рука ощутила знакомую шершавую поверхность. Там, выше, она увидела углубление в косяке двери. Она привстала на цыпочки и нащупала ключ.
— Я вырезал пониже, чтобы ты могла достать. Открывай.
— Два оборота, – сказала она и толкнула дверь.
Странно, в доме был иной свет. Стоило ей переступить через порог, как она забыла, какой свет был снаружи.
Она взяла его за руку.
— Веди, а я буду рассказывать.
Они шли по длинному коридору, где не проявлялись двери. Настолько был толстый слой пыли. Она вела по стене рукой. Пыль не взлетала и не щипала в глазах и носу. Пыль просто исчезала. При исчезновении она на миг меняла цвет с серого на белый. На короткий миг и исчезала.
Рассказывай.
— Рано.
Наконец рука почувствовала неровность, и она толкнула дверь.
Немного манипуляций с пылью – и ей открылась комната. Пустая комната, в центре которой лежало подобие кроватного широкого матраца.
— Кровать была громоздкая и красивая. Царская кровать. Её еле внесли в дом. Как только вышли люди, что занесли её, ты стала просить убрать тяжёлое изголовье, потом деревянный обод. Потом, смеясь, ты приказала убрать и ножки кровати. А потом ты упала на то мягкое, что осталось от кровати, и, смеясь, покатилась по перине и, упав на пол, со смехом сказала, что будем спать на полу.
— Не помню.
— Жаль. Было весело.
Смотреть в комнате было нечего, и они вышли в серый коридор.
Ей ничего не оставалось, как продолжить дорожку, проложенную рукой на стене.
Опять препятствие и опять толчок. И опять пустота.
— Столовая, – сказал он.
— Понимаю, – сказала она, озираясь на утонувшие в тенётах столы и полки у стены. – А стол? Где мы завтракали и обедали?
— Там, на террасе.
— Всегда? И зимой?
— И зимой. У нас были специальные верблюжьи попоны...
— Но ведь это клетка! – сказала она, нащупав большую двухстворчатую дверь.
Решетки не были видны. Просто пыль одинаково прогибалась в пустотах. Одинаково и повсюду, покуда хватало взгляда.
— Поверь, здесь было хорошо.
— Не помню.
Они вышли в коридор.
Следующая дверь была приоткрыта.
И это было не похоже на то, что они видели раньше. В остальном – всё та же серая пыль.
— Зайдем туда? – спросила она.
— Конечно.
Сначала она не поняла, что за острые пирамидки заполняли комнату, что стояло у стен, слившись серостью с ними.
Она провела по первой пирамидке и нащупала материю, потянула, ухватив кусочек.
Материя не распалась словно пыль.
Материя упала легко и бесшумно, открыв картину на мольберте.
— Ты художник? А это я?
— Да.
— Красивая...
Она срывала материю за материей и все больше узнавала о себе.
Они вместе освобождали картины у стен, и вскоре отовсюду на них смотрела она – весёлая, смешивая, грустная, задумчивая.
— Вспоминаешь?
— Нет, но теперь я знаю, кто я.
Он тяжело вздохнул. Этот вздох так походил на последний, настолько усталым и разочарованным был он.
Они вышли из комнаты. Идти дальше им не хотелось.
Что это? Ролики?
— Да. Ты никогда не носила тапок. Поэтому тебе и нужно было так много пустого пространства в доме.
— Можно я надену их?
— Конечно.
— А где твои ролики?
— Я не носил их. Ведь надо было тебя кому-то придерживать, чтобы ты не разнесла всё вокруг...
Последний ремешок, и она встала. Она вспоминала, как стоять на подвижных колёсиках, а он крепко держал её за руку.
Вдруг стало что-то меняться. Свет!
Свет пробил серость на окнах, обсыпал и обесцветил серость вокруг.
Стены стали нежно-белыми. И пол... А главное, всё заполнилось золотистым и голубым. И она не знала, чего было больше.
Она катилась. Она не шла. Она вспомнила, как она делала это некогда. Она видела себя свои руки, своё белоснежное платье. Точь-в-точь, как на тех картинах...
Она полетела. Да, полетела. Ведь она не чувствовала ног, которые могли бы тормозить её полёт, и ворвалась на террасу.
Свет! Много света! И много зелени за перилами. Это была не решётка. Это были ветви.
Ветви и пение птиц...
Она засмеялась и, счастливо засмеявшись, закричала.
— Я вспомнила! Я начинаю всё это вспоминать!
И обернулась.
Она увидела облако и песчинки в этом облаке, что на мгновение меняли цвет исчезая.
Всё, что оставалось сделать ей в отчаянии, это сжать руку, в которой была его ладонь.
Она сжимала крепко, сколько могла.
Стоило ей от усталости ослабить хватку, как там, между пальцами, что-то вспыхивало...
Поняв, что ей уже нечего прятать от света, она разжала руку, и рука её была пуста.
Она проехала до мастерской, и поняла, что здесь он с ней. Он – в этих картинах.
Тогда она тихо сняла ролики и вышла из дома.
Улицу постепенно заполняли люди.