Зарой. Не победишь

       Нынче я совсем не читаю опусы литературных критиков. Не то, что в прежние времена. Раньше я их читал с удовольствием, проникаясь при чтении неким сознанием духовного соприкосновения с атмосферой посвящения в тайны корпоративного знания литераторов. По мере взросления и накопления материала, пришло осознание того, что вся эта критическая окололитература есть не более, чем досужая болтовня ни о чем, ибо каждый критик пишет о том, что именно ему удалось понять или увидеть в описываемом произведении. Другой критик напишет совсем иное. Где истина?  А ее нет нигде, и она везде, в каждом из  нас. Как ты понял данный опус - это и есть истина, и она будет у каждого своя. Более того, при каждом прочтении одного и того же произведения ты будешь всякий раз обнаруживать нечто, что ускользнуло от твоего внимания прежде, и это нечто будет менять твое понимание...Например, я Швейка Гашека первый раз прочел в пятом классе. Книга поразила меня, и стала моей настольной, коей и сейчас является.  С тех пор я каждый год ее перечитываю один-два раза, и всегда нахожу все новые и новые мысли, краски, словесные перлы..Она неисчерпаема, она бездонна.
        Впрочем, я отвлекся. Вернемся к нашим  баранам, то бишь, критикам. Я их перестал читать совсем, потому что понял: это бесполезная трата времени, и даже есть вред от них: они тебя настраивают на свою волну, если ты их читаешь перед прочтением критикуемого произведения.
       Вот так я лежал сегодня утром, проснувшись в самую темень, размышлял об этих критиках и их утверждениях, что мир наш стал плоским, скучным, и нет в нем места шекспировским страстям, как вдруг из памяти всплыла одна история из моей жизни, которую я и хочу сейчас поведать.
       К той поре, о которой пойдет речь, мы были знакомы уже лет, наверное, не меньше десяти. Познакомились в институте, так как учились в параллельных группах, и на занятия вместе ходили шесть лет. Близкими друзьями не стали, но отношения наши были вполне дружелюбными, как водилось в те поры между студентами. Он был, как и я, из местных, карагандинец, только жил где-то в районе Старого Города, в Дальнем парке. Звали его Ермеком. После института пути наши разошлись. Я уехал на Дальний Восток, его направили куда-то в Кокчетавскую область.
       Каждый год я приезжал в Караганду в отпуск, навещал родственников, друзей-товарищей и просто город моей студенческой поры. В один из таких приездов мы случайно встретились в автобусе. Последовали ахи-вздохи, восклицания, объятия, похлопывания по плечам и спинам - все, как водится при встрече старых добрых знакомых. Кончилось тем, что он меня пригласил в гости.
       Вечером сел в такси, поехал по указанному адресу, предварительно купив цветы его жене и пару шоколадок детям, так как успел расспросить его о семейном статусе.
       Встретили меня гостеприимно, пригласили за стол, короче, все, как бывает в подобных случаях. Сидели, болтали вспоминали, попутно балуясь коньячком...Через какое-то время жена его внесла огромное блюдо бесбармака - традиционного казахского блюда. Не теряя времени, приступили к его, как нынче модно выражаться, тестированию, и тут я заметил в руках Ермека очень красивый  нож достаточно больших размеров.  Он был очень красив, такие не часто встретишь в жизни, я не удержался и спросил, где он такой замечательный нож нашел?
- О! - ответил Ермек - этот нож - необычный нож. Он в моей жизни сыграл заметную роль, и теперь всюду меня сопровождает, где бы я ни жил. Если хочешь, я расскажу тебе историю о том, как он  в моей жизни появился. Я, естественно, согласился и мой гостеприимный хозяин начал повествование.
       - Не знаю - начал Ермек - помнишь ли ты, что я жил в Дальнем парке. Я и родился, и рос, и учился в тамошнем шанхае (шанхаями в Караганде называются шахтерские поселки, дома в которых представляли из себя обычные глинобитные землянки-бараки, в таких домах жило большинство трудового народа города). Шанхайчик наш небольшой, все друг друга хорошо знали. Здесь уживались и русские, и казахи, и корейцы, и немцы, и аллах  знает кто еще. Впрочем, ты и сам знаешь это не хуже меня, ты же сам жил  в подобном шанхае на Доковской, как я помню.
- Не на Доковской, а на Втором руднике - поправил его я.
- Ладно, не суть важно, пойдем дальше.
       Короче, после окончания школы я поступил в институт, а к нам на поселок откуда-то приехали казахи, и была у них дочка моего возраста, чуть моложе. Звали ее Карлыгаш, по-нашему, значит, Ласточка. Хороша она была, как  утренний тюльпан, быстра, стройна, живая, как вода в горном ручье. Короче говоря, половина пацанов нашего шанхая втрескалась в нее без памяти. Не миновала сия участь и меня. Через какое-то время удача улыбнулась мне. Красавица проявила благосклонность, и мы стали встречаться. Я уже учился на первом курсе, вечерами мы ходили в кино, на танцы, просто гуляли по поселку, ездили в город, тайком целовались в палисадничке возле ее  землянки.
        Честно говоря, я не знаю, был ли кто на поселке из парней, которые бы мне завидовали или ревновали. Никто отношений выяснять, как это обычно бывает, не подходил. Все было тихо-мирно. На втором курсе, в октябре, когда мы только вернулись из колхоза и приступили к занятиям, я поздно-поздно вечером, считай ночью, возвращался от своей Карлыгашки домой.  В поселке было тихо, светила луна, по небу плыли темные облака. Я, было, остановился у одного сарайчика по малой нужде, но бездумно сделал шаг вперед и в этом момент из-за угла сарая раздался выстрел. Я даже испугаться не успел, но буквально почувствовал, как за спиной пролетел заряд дроби и вонзился в стенку  ближайшего барака, и тут же раздались звуки топота ног бегущего человека. Пока я сообразил, что к чему, все стихло и я продолжил путь домой.
       Ни назавтра, ни в последующие дни никаких вестей и прояснений  не появилось, и никаких слухов в шанхае не было. Так все кануло в тайне. Время шло, я закончил институт, поехал в Кокчетав по распределению, прихватив с собой в качестве жены свою Карлыгашку, с которой я тебя сегодня познакомил. Она к этой поре окончила пединститут ...
       Ровно через год я приехал домой в отпуск, один, жена осталась на месте...Дня через три после моего приезда к нам в дом вечером постучалась женщина, жительница нашего шанхая. Я ее хорошо знал, как и ее сына, хорошего, доброго, но беспутного парня по имени Тулеген. Женщина она была шумливая, беспокойная, в поселке повсюду был слышен ее голос, но сама по себе была она беззлобная, не вредная и все к ней относились снисходительно, как к балованному, но милому ребенку.
       - Ермек-жан, закричала она с порога - помогай, Тулеген пьяный, с топором Айбалу гоняет, убить ее хочет, меня тоже убить хочет, никого нет, помогай. Встаю, иду. Вижу: пьяный герой стоит возле входа в свою мазанку, в руках топор, шатается, что-то орет, не пойму что. Останавливаюсь метрах в трех, кричу ему: Тулеген, уймись. Оглядывается...А! это ты!  Здорово, когда приехал? Заходи, гостем будешь. Разговор есть.   
- Эй - говорю - ты топор-то убери, ненароком или себе что отрубишь, или меня поранишь...Посмотрел тупо на топор, отбросил его от себя, его жена Айбала, подбежала и тут же унесла. Я подошел, взял его за руку, успокаиваю, ты чего. говорю, ругаешься-дерешься?
- Ай, женщины, что с них возьмешь, дуры, не понимают человека..Пошли в дом. Заходим, садимся на кошму. Столик низенький, казахский. В углу ящик водки. Достает бутылку, наливает в кисюшку (бытовое название пиалы) мне, себе, поднимает и говорит: давай, выпьем, давно хотел с тобой это сделать. Делать нечего, думаю, выпью. Пусть напьется и спать ляжет, бузить перестанет. Выпили, посидели, помолчали. Он вдруг встает и говорит:
- Погоди-ка, и смотри в окошко, сейчас я там появлюсь.
      Окошко выходит в огородик. Через минуту вижу, он там, идет в дальний угол, с лопатой, что-то копает. Выпрямляется, в руках сверток. Идет к дому. Заходит, садится за стол, наливает еще. Выпиваем. Молчит, молчу и я. Достает с пола сверток, разворачивает, а там вот этот самый нож, в бумаге. промасленной. Вытирает его, смотрит так диковато на нож, на меня. Стало немного не по себе. Он протягивает его мне и говорит:
- Вот, возьми. Это теперь будет твой. Я тебя хотел им зарезать, точил его несколько дней, он острее бритвы. Мать увидела и сказала:
- Зарой. Ты его не победишь!   
Я долго думал, сидел несколько дней в думах, потом понял, что мать права. Я тебя зарежу, но Карлыгаш не станет моей. Помнишь выстрел?   Это я...Аллах руку от тебя мою отвел, успел ты за дом Мертенсов зайти. Второй раз мать моя встала на моем пути. Я зарыл нож. Через год подумал, что надо его тебе отдать, но душа моя не была готова к этому. Только когда ты ввел Карлыгаш в свой дом и увез далеко, я понял, что все. И я решил, что как только ты появишься где-то рядом, я отдам этот нож тебе, и все расскажу, а теперь суди меня, как ты решишь. Помолчал я, подумал, потом говорю ему:
- Мудрая у тебя мать, Тулеген, хоть и неграмотная. Досталось ей, одна тебя растила.  Тебе бы ее беречь да беречь, а ты видишь, что вытворяешь...
       Посидели мы еще, выпили раз-другой. Смотрю,  Тулеген весь расслабился, напряжение из него ушло, носом стал клевать. Потихоньку-помаленьку уложили его, ушел я домой и нож с собой взял. С тех пор он  и живет у меня, напоминает  о молодости и делах тогдашних.
       Размышляя сегодняшним утром о критиках, об их разговорах о том, что ушли  из жизни  времена, когда  рыцари сражались на ристалищах за дам сердца,  вспомнил только что рассказанную историю, вспомнил также, как возвращался из гостей. В такси было тепло, в голове приятно шумело от коньяка, на желудке уютно покоился вкуснейший бесбармак. Во мне царило какое-то состояние умиротворенности. И что-то еще непонятное, несущее сердцу ощущение радости и света от того, что любовь жива, и покуда будет на земле человек, будут Лейлы и Меджнуны, Петрарки и Лауры, Ромео и Джульетты, будут страсти, будут погони, сражения, серенады и прочие прекрасные глупости, которые и делают нас человеками.