Челяберкет

Глава первая. Манхеттен — Бруклин США. 1974 год. Нью-Йорк.
 
Нортон Остин теперь приезжал из Бруклина в район Манхеттен на электричке, всегда рано утром. Здесь у него в одном из переулков города находилась небольшая мастерская художника — когда-то его бывшая квартира из двух комнат на первом этаже, где он прожил с женой Гаиной, украинкой по происхождению, много долгих, трудных, но счастливых лет жизни. Произвели они на свет одну-единственную дочь Катарину, которую Гаина родила, когда ей исполнилось тридцать восемь лет. Нортон с Гаиной были в отчаянии и не надеялись уже, что когда-нибудь смогут зачать ребёнка. И вот жарким летом 1950 года Гаина подарила бесконечно счастливому и растроган
4
ному до слёз мужу девочку. Жизнь Нортона обрела особенный смысл. Ощущение и осознание того, что он наконец-то нашёл тот колорит, который вечно искал в своих картинах. Тихо, на цыпочках, подкрадывался он к детской кроватке, осторожно отодвигал занавесочку и с умилением и замиранием сердца разглядывал своё лучшее в мире живое создание. Нортон с Гаиной зарабатывали на жизнь тем, что писали картины. Он работал маслом, а она предпочитала акварель и гуашь и никогда не изменяла им. Часто изображала Гаина на своих картинах широкую жёлтую степь с белеющими вдали хатами, на фоне огромного голубого неба. Они мечтали накопить денег и приобрести где-нибудь в новостроящихся районах города квартиру, а эту полностью переоборудовать под мастерскую. После долгих уговоров дочери Гаина и Нортон переехали в ее просторную и светлую пятикомнатную квартиру в Бруклине. После первого неудачного сожительства с коллегой по местному радио Катарина сменила работу, устроилась в редакцию одной из газет Нью-Йорка. Теперь её работа была связана с командировками. Последнее время она часто уезжала, преимущественно на разные горящие точки планеты, за что ей хорошо платили, этим она могла оплачивать счета за квартиру. И вот наконец-таки, вместе со своим старинным другом Ли Шелдоном, Нортон переоборудовал своё прежнее жильё под мастерскую художника. Ли жил здесь, неподалёку, в одном из краснокирпичных зда
5
ний в переулках Манхеттена. В завершение Ли Шелдон выложил под окнами тротуар толстенными сорокамиллиметровыми досками. Такой видоизменённый тротуар нисколько не испортил облик улицы, а наоборот, привлекал праздно шатающихся туристов. Подходили, желая просто потоптаться по дощатому настилу, что доставляло всем массу удовольствия среди каменного города. Теперь Нортон Остин по воскресным дням давал уроки изобразительного искусства. Группа набиралась разноликая, разных возрастов и национальностей: китайцы, афроамериканцы, мексиканцы. Определённой таксы не было — кто сколько сможет. Иногда на дне картонной коробки для сбора денег попадались мятые бумажные рубли, отчего Нортон вздрагивал и подолгу рассматривал в руках желтые купюры. Недавно на занятиях появился огромный угрюмый индеец из здешних племён могавков, молча заняв себе место в самом дальнем углу студии. М-да, конечно же, хмыкнул на это Нортон — они и денег не платят за то, что он их учит. Просто-напросто индейцы будут должны ему по жизни своим добрым отношением, приглашая Нортона иногда на свои праздники, на что его друг Ли Шелдон всегда был рад, опережая товарища, отвечать, что в назначенный час они обязательно прибудут. Пожевав предложенный индейцами листок какого-то растения, Ли сразу становился бодрым и веселым. Под мерный стук барабана он вскакивал и начинал танцевать со всеми без устали до самого утра.
6
Низкий, приглушенный звук барабана, в такт ему исполняемая гортанная песня индейцев всегда наводили на Нортона тоску по той родине, что осталась у него далеко за океаном, которую он когда-то покинул вместе с своим другом Ли Шелдоном, в те послевоенные годы. С каждым годом тоска все больше и больше томила, точила душу, отдаваясь болью между лопаток. Снились отец и мать — взявшись за руки, они выходили из озера и говорили: «Сынок, сынок, куда ты пропал, в каких полях, в каких степях затерялся ты, али забыл дорогу в родной аул? Там ждут тебя…» Потом родители превращались в белых чаек, вспорхнув, взлетали над озером, жалобно пищали, долго кружили над ним. Извинившись перед вождем племени могавков, он всегда тихо, незаметно для Ли, уходил, не дожидаясь конца праздника. Остальные дни недели он уединялся в мастерской и целыми днями грунтовал, размазывал, малевал свои картины. Тут же выносил их на дощатый тротуар, под большие окна своей мастерской. Картины Нортона не то чтобы разлетались вмиг, но на безбедную жизнь их продажи хватало. Гаину словно подменили. Теперь она с удовольствием прохаживалась по квартире дочери, по светлым пустым комнатам с расположенным посредине зала диваном, с огромным черным телевизором на противоположной стене. Ахала и охала, разглядывая из просторной застекленной лоджии цветущий внизу
7
парк. Дождавшись из очередной командировки свою дочь, она подолгу под ручку прогуливалась с ней по прохладному парку. Потом они заходили в полюбившуюся им кафешку, заказывали зеленый русский чай с пуншем. «Какая у меня взрослая и красивая дочь выросла! Брюнетка с карими папиными глазами, худенькая и крутобёдрая, как я в молодости. Росточком опять в папу, среднего роста…» — думала Гаина, разглядывая дочь, когда Катарина, жестикулируя, взахлеб рассказывала о своей недавней поездке. Ей впервые за все эти годы было стыдно, неловко перед дочерью. Когда Катарина, закончив факультет журналистики, выпорхнула из семейного гнезда, как синичка, в большой, светлый и необъятный мир, они не следили и не боялись, и не переживали за нее. Ну, отучилась, ну, работает, приобрела квартиру в Бруклине. Однажды позвонили ей — живет там с каким-то бой-френдом. Как-то видели его один раз у себя в мастерской и, как всегда, было не до них — выполняли многочисленные заказы, как раз перед Рождеством. Не заметили, как они ушли, только мягкий, нежный шепоток дочери остался висеть в воздухе посреди студии: «мама… папа…». И вот тогда Гаина вскочила из-за мольберта, выбежала за ними на улицу. Дрожащим, всхлипывающим голосом окликнула: «Дитятко моё!» Но только толпа людей, шедшая по авеню, безмолвно и безразлично обходила ее, искоса поглядывая
8
на женщину с кисточками в руках, стоящую посреди улицы, кричащую что-то на непонятном им языке. — Хватит, всё, муж, живи как хочешь, а я пошла искать свою дочь. Хочу быть с ней рядом. Нортон, не отрываясь от этюдника, показал большой палец: всё о’кей, Гаина, я с тобой согласен, ты поступаешь правильно.
 
После наставлений дочери Гаина все-таки согласилась посетить вместе с ней салон красоты и решилась предстать после этого перед своим мужем, в Манхеттене. Был воскресный майский день. Шли занятия, когда они появились у дверей мастерской. Нортон от неожиданности вздрогнул, когда увидел перед собой намалеванную, круглолицую и крутобёдрую подругу жизни, похожую теперь на добрую фею из украинских сказок. Сбежались торгующие на рынке по соседству китаянки. Индейцы, посчитав это за таинство обрядов белых людей, собрали свои поделки и молча ушли с рынка, оставив только одного, того самого, огромного индейца Джо — на всякий случай. Нортон Остин давно уже не молод — ему шестьдесят шесть лет, но, несмотря на возраст, он был всегда бодр и по характеру добродушен. Его худощавое тело не вызывало жалости, а наоборот, удивляло легкостью движений, хотя он и прихрамывал вследствие ранения, полученного на восточном фронте. Не по годам сохранив ясность ума и память, Нортон вместе с
9
тем был неряшлив: старый, просаленный черный фетровый берет, фартук, потертые джинсовые брюки, вечно перемазанный красками, пахнущий скипидаром и фисташково-чесночным запахом лака. Каждое утро, тихо, неторопливо проходил он мимо огромных витрин магазинов. Он любил гулять по утренним пустым улицам Манхеттена. Солнце еще только вставало, освещая высотные здания, проникая своими лучами в чрева небоскребов, заливая их стекла холодным медным цветом. Потом, вырываясь из объятий высоток, оно ударяло золотыми стрелами по окнам кафешек, аптек, салонов. Утренний воздух был всегда свеж и чист, перемешан с дыханием морского прибоя. С наступлением непогоды Нортон Остин становился задумчив и хмур. Рана той, ушедшей, войны напоминала о себе. «Время злого Духа дождя и ветра, оно длится ровно шесть суток», — с тревогой говорили ему местные индейцы-могавки, показывая пальцами на серое небо, прятались в своих жилищах в дальних причалах Гудзонова пролива. Война не давала Нортону уснуть, а если он все же проваливался в сон, война снилась ему. Груды раскиданных вокруг ящиков из-под снарядов. «Снаряды!» — кричал кто-то сбоку. Нортон в бессилии подползал то к одному, то к другому ящику, но все они были пусты. Этот кадр прокручивался и повторялся во сне без конца. Нортон в отчаянии сто
10
нал, пытаясь ответить тому, невидимому, что кричал сбоку: «Нет! Нет! Нет!», но голос сдавливался хрипом, и, весь в липком поту, он вздрагивал и просыпался. Уличные фонари сквозь неплотно задвинутые жалюзи тускло освещали комнату. За окном шумел дождь. По всему полу были разбросаны тюбики с красками. В углу комнаты, будто изваяние, чернел накрытый холстом мольберт. На столе — недопитая бутылка виски. «Это я опять напился вчера…» — покачал Нортон головой. С трудом встав, доплелся до стола, налил в стакан оставшееся виски и жадно проглотил содержимое, не почувствовав горечь напитка. «Уже третий день, как пью, надо отходить…» — судорожно мелькали в голове мысли. Вернувшись к старому, черному, обшарпанному кожаному дивану, он рухнул и снов ушел в забытье… Опять гул самолетов, разрывы бомб, мин и снарядов — как клещами, захватывают Нортона страшные сны. «Танки, танки!» — кричат ему теперь сверху, сзади, сбоку. Он бешено крутит поворотный маховик наводки. «Нате вам, гады!» — силится крикнуть он, но горло словно кто-то схватил и душил длинными пальцами. И он сопел распухшими, прокушенными губами: «Нате вам, фрицы! — нажимая онемевшими пальцами кнопочный пуск. — Нате, держите!» Удар, толчок, и, будто с обрыва, летит он куда-то вниз, в глубокую, наполненную дождевой водой воронку. Вспышка
11
света, и он снова просыпается — дрожащий и мокрый от пота. «Опять по танкам стреляешь? — доносится до него сквозь пелену света хриплый голос, проявляя в сознании Нортона знакомые черты лица наклонившегося над ним друга, Ли Шелдона. — Я тебя полчаса как толкаю-толкаю, а ты все проснуться не можешь. Я подумал: не умер ли ты? Уже четвертый день болеешь. Злой дух дождя и водяного змея захватил тебя. Двери не закрыты. Большой Джо сидит, который день охраняет тебя. Вставай, славный воин, „красный беркут“! Уже утро. Пятый день как в загуле, пора прийти в себя!» Взваливая костлявого Нортона на себя, Ли заталкивал его в машину и прямиком вез в сауну. Отпаренного и помытого, привозил обратно, бросал оживающего друга на кожаный диван. Потом приходил вечно бубнящий себе под нос моложавый седой китаец, давал что-то попить и, не обращая ни на кого внимания, уходил, продолжал чтото нашептывать на своем, на китайском. Кому-то это могло показаться странным, но Ли знал китайца Чанга хорошо. То, что он бубнит — это ритуальное заклинание от злых духов муссонного дождя, длящегося шестые сутки. Ли Шелдон был старше Нортона на четыре года. Квадратный, могучий, высокого роста старик скуломордастой азиатской внешности с глубоко посаженными желтыми глазами, с короткой окладистой бородой. Выглядел он колоритно в своей тюбетейке на
12
наголо бритой голове. Ли исповедовал ислам. Каждую пятницу ходил на пятничный намаз, накинув на себя сшитый по заказу из зеленого английского вельвета халат до колен, в джинсовых брюках. Смешно переваливаясь на своих кривых, обутых в кожаные бордовые мокасины ногах, шел он в старую мечеть по адресу Powers, 106. Путь был неблизким, но Шелдон преодолевал его пешком, нашептывая по дороге в храм все пропущенные за неделю молитвы. Очнувшись, Нортон первым делом спросил, какой сегодня день. Ли не сразу ответил. Закончив послеобеденный намаз, стоя у окна, сухо попенял: «Я из-за тебя сегодня пропустил пятничный намаз на Powers, 106!» Постояв еще немного, собрав под собой молитвенный коврик, медленно развернулся к Нортону и тихо сказал: — Вчера похоронили вождя племени могавков Дон Фардона. — О Боже! — тяжело вздохнул Нортон и, с трудом приподнявшись, сел, свесив с постели почерневшие, с надутыми прожилками ноги. — Жаль, не получилось проводить его в последний путь, — виновато отводя взгляд в сторону, просопел он. — Когда его тело, завернутое в саван, привезли на кладбище, — продолжал Ли, — резко прекратился дождь, серая мгла рассеялась и небо стало яркоголубым. Кондор в небе, широко раскинув крылья, долго кружил над нами. Индейцы разом воскликнули:
13
«Это он, наш вождь Дон Фордон! Душа его переселилась в гордого орла-кондора!» Забил барабан, и они дружно, глядя в голубое небо, запели «El Condor Pasa», отчего у меня по всему телу побежали мурашки: Чем быть привязанным к земле, Быть лучше в небе. И лучше быть лесным дождем, Иль ярким солнечным лучом, И лучше ввысь лететь, Как гордый кондор… «Он нас покинул, но не бросил, он будет всегда с нами, в нашей благодарной памяти!» — прошептали белые люди, которые тоже сочли нужным проводить в последний путь старого индейца. У многих текли слезы. Ведь вождь многих из них силой своего шаманства излечил от, казалось бы, неизлечимых болезней… …Таких целителей сейчас в Нью-Йорке нет, — с грустью пробормотал Ли Шелдон. Помолчав, он вдруг со стальным оттенком в голосе обратился к Нортону: — Ты, друг мой, признайся честно, никогда не верил в его шаманство. Ты и в Бога не веришь, в мечеть со мной не ходишь на Powers, 106. — Ну почему же? — пожал плечами Нортон. — Я чувствую: что-то есть, но только объяснить себе это не могу. — Почитай священные писания, там все сказано и описано, — недовольно рыкнул Ли. — Я же предлагал
14
тебе книги, а ты полистаешь и отбрасываешь в сторону. Нет, не дошел ты еще до Бога, а пора бы, тебе уже шестьдесят шесть лет от роду. Ли Шелдон, ворча, обул на мокасины галоши и, не попрощавшись, ушел, хлопнув дверью. Нортон припомнил: в один из ветреных дней 1949 года Дон пришел и повесил на край его окна индейскую куклу Тай-ме. При порывах ветра она билась в стекло, словно просилась: «Запустите меня, мне холодно…» Тогда, по просьбе жены, Нортон занес сырую и холодную куклу, свитую из свежих трав и корений. Повертев в руках, усмехнулся и отдал ее Гаине. Гаина тогда повесила Тай-ме с внутренней стороны окна. Иногда Тай-ме издавала приятный запах, иногда слышался еле уловимый треск сучьев. Однажды, как показалось им обоим, кукла пискнула. «Да нет! — не поверил тогда Нортон. — Это воробьи на улице чирикают». А вскоре Гаина призналась, что она беременна. Тогда Нортон вскочил из-за мольберта и, обняв жену, расцеловал ее в пухлые упругие щечки. Потом выскочил из дома и дико орал от радости, стоя посреди улицы. Толпа, бредущая по авеню, безразлично обходила его, снисходительно пожимая плечами, люди переглядывались между собой, искоса посматривая на прыгающего от радости человека в перемазанном красками фартуке. Подруги-китаянки, весело взвизгнув, забегали в открытые настежь двери, обнимали, поздравляли бесконечно счастливую Гаину. Нортон бы еще долго
15
плясал от переполнявших его чувств, если бы не седой китаец, проходящий мимо. Он прошептал ему в ухо: «Тихо! Распугаешь духов…» — и, что-то бубня, растворился в толпе. Вечером у морских причалов в этот день долго бил барабан индейцев, и низкий, гортанный звук песни густо стелился по глади пролива… — В твоих книгах много мудрых слов сказано, — пробурчал Нортон вслед ушедшему Ли. — Я еще недавно говорил тебе: иконопись в твоих книгах — это грех, харам. Я — художник, и это мое единственное ремесло, которым я зарабатываю на жизнь… Вот этими самыми руками! — он потряс ими в сторону двери. — Твои богословы запрещают мне изображать людей. Они говорят: того, кто создает образы живого существа, Аллах станет подвергать мучениям до тех пор, пока художник не вдохнет дух в свои изображения. А я не смогу этого сделать никогда. Горе мне, если я не перестану заниматься свои ремеслом дальше. Вот тогда я отбросил твои книжки в сторону. Зачем тогда Аллах дал мне способность в точности рисовать лицо человека? Вокруг меня большинство людей не умеют этого делать, они просят рисовать меня. Аллах дал мне талант, и я должен этим воспользоваться. Или скажешь: рисуй геометрические фигуры — арабески? Здесь не нужен талант художника, арабески может начиркать любой обыватель. Нортон поначалу действительно не дочитывал книги, предложенные Ли, закрывал и откладывал их.
16
Но через некоторое время какая-то неведомая сила пробуждала в нем необъяснимый интерес к этим книгам, и он вновь возвращался к ним и читал дальше. Иногда ловил себя на том, что не просто читает, а весь уходит в книгу, вникая в каждое слово всей душой. Накинув джинсовую куртку, он вышел из дому и побрел к тому переулку, где за углом в одном из домов жил Ли Шелдон. Второй этаж, дверь Ли никогда не закрывал. Толкнув дверь, Нортон вошел в квартиру. Темный квадратный коридор, освещаемый справа окном из кухни. В углу одиноко стояли галоши. Справа — большой, с высоким потолком, зал. Везде — дубовый паркетный пол. А вот и спальня, где в это время находился хозяин квартиры. Он читал намаз. — Вчера у тебя закончился месяц Рамадан. Сегодня у тебя праздник Курбан-байрам, поздравляю! — сказал Нортон. — Спасибо, — тихо ответил Ли, собрал под собой молитвенный коврик, повесил его на дужку кровати и вышел в зал. — Вот, принес твою книгу. Прочитал, спасибо, много что уяснил для себя, и много того, что совсем не понял, — Нортон протянул ему книгу. — Можешь оставить ее себе, — сказал Ли. — Спасибо, — поблагодарил гость. Повисла пауза. — В России сегодня готовят шурпу, плов, угощают соседей, — первым разорвал затянувшееся молчание Нортон.
17
— Да, — согласился Ли, — жертвоприношение, колют барана, готовят пищу и разговляются. — «Жертвоприношение» как-то резко звучит для моего уха, — сказал Нортон, — у православных Христа принесли в жертву, и то они избегают этого «языческого» слова. Страстная пятница, но только не жертвоприношение. В «Коране» черным по белому написано: делись. Если Аллах дал тебе силу, талант и ум, ты должен пользоваться этим во благо себе, но не забывать о слабых от рождения, об инвалидах, о старых людях. Заработал сто монет — десять отдай просящему, который в силу сложившихся обстоятельств не может пока заработать таких денег. Помоги тому, который пишет книгу или занимается наукой. Делись и в остальные дни. Курбан-байрам — это кульминация возложенного Всевышним повеления: делись! — Нортон, ты меня, дружище, приятно удивил, — снисходительно улыбнулся Ли, — продолжай, что ты еще понял и внял из этой книги. — В ней с первых страниц описана жизнь и бытие прародителя всех арабов Авраама, который жил за пятьсот лет до начала нашей эры. Решил Аллах проверить, истинная ли у него вера или нет. Приказал Аврааму принести в жертву своего единственного сына. Погоревал Авраам день и ночь, а наутро разбудил сына и, объяснив о повелении Аллаха, повел его на жертвенник. Что Авраам думал тогда? В то утро он уже принес своего единственного сына в жертву. Сама этическая грань, черта уже пройдена, шаг уже сделан.
18
Он стал абсолютным фанатиком, готовым на убийство своего сына. Сын же, оказавшись на жертвеннике, спросил отца: «Что это означает?» Ли, пораженный услышанным, подошел к окну и оттуда ответил: — Знаешь, друг, я об этом даже не задумывался. Я не вникал так глубоко в учение ислама. — Так вот, слушай, друг мой, что я вынес из этой книги. Отец, запрокидывает рукой голову своего сына, обнажает шею и заносит нож. И в этот момент ангел останавливает занесённую руку отца. Что творилось в сердце сына в последние минуты жизни? В душе сына умирает образ отца, который должен защищать его, взрастить, наставить на путь праведный. Травма на всю оставшуюся жизнь. Аморальный пример фанатизма. Убить ребенка — это одна из самых мерзких вещей, которые может сотворить человек разумный. В Коране сказано: Аллах всевидящий, всезнающий. Разве он не видел, что Авраам предан ему всем своим существом и любит его? А может, зная это, Авраам до последней минуты надеялся, что Аллах не даст ему совершить злодеяние? Что это? Лукавство со стороны Авраама? Всё продумал хитроумный еврей! Ну, что замолчал, друг мой Ли Шелдон, ответить нечем?! Ты просил, нет, ты даже требовал, чтобы я прочел эту книгу, и я прочел. — Известна история, когда византийский царь показал мусульманам из сундука Адама изображения пророков, но те не узнали никого из них, — начал
19
свой ответ Ли, развернувшись к Нортону, — шиитские богословы утверждают: нет ничего плохого, если ты решишь написать портрет целителя и вождя Дона Фардона, как просили тебя индейцы. Главное, чтобы это изображение не служило объектом поклонения, чтобы помнили его просто как хорошего человека, который верил в Бога. Современные мусульмане ничего нового не привнесли в научно-технический прогресс. Слово «ученый» в исламе прежде всего означает «богослов». В средние века мусульманская цивилизация научила Европу кораблестроению, мореплаванию, математике, астрономии. Современные богословы неправильно излагают учение ислама. Нынешние мусульмане настолько обленились душой и телом, что не только оставили многие науки, но и забыли основы своей религии. Аллах сказал: над теми, кто тянется к науке, ангелы простирают свои крылья, кто тянется к знаниям, тот идет по дороге со мной. — Значит, я могу выполнить просьбу индейцев? — спросил Нортон. — Можешь, — ответил Ли, — если это не будет, повторяю, объектом поклонения. — А хорошо ты сказал про ангелов… — Не я это сказал, а Всевышний. — Ну да, — согласился Нортон и процитировал слова из учения: — «…ангелы простирают свои крылья над теми, кто идет в поисках знаний». Я хочу написать это! — оживился вдруг он.
20
— Ну вот, приходишь в себя после своих запоев, — улыбнулся Ли, — ангелы уже летают над тобой. — И все же, друг мой Ли, я остаюсь атеистом. Моя библия, как сказал великий русский поэт Пушкин, — конституция! — Это твой выбор, Нортон, мы с тобой живем в светском обществе, — ответил на это Ли. — Только запомни: в твоем законе за подлость не наказывают. В средние века мусульмане принимали значение ислама иначе. Они с ясностью в душе видели эту серебряную нить, которая тянулась через всю священную книгу, и возлюбили Аллаха всей своей душой. В наших современных умах этот серебряный клубок потускнел. Многие думают только об одном — как бы им попасть в Рай — и превращаются в тупых фанатиков. Я понял тебя, Нортон — ты веришь в Аллаха, но не в религию, не в человеческие измышления. — Ли Шелдон, товарищ мой, пойдем посидим в нашей любимой кафешке «Реггио» на Магдугал-стрит, я за все плачу. Улица пахла цветущими деревьями вперемежку с выхлопными газами автомашин. Громадные небоскребы, близость океана… нью-йоркское небо казалось Нортону очень высоким и бескрайним после шестидневного безвылазного «бдения» в мастерской. Одурманенное тело звенело, Нортон жмурился от летящего на него солнечного света, ощущая ладонью приятное тепло весенних лучей.
21
Кафе и рестораны здесь повсюду — над каждой дверью зовет и манит дежурки огонек, как в одной песенке. Сквозь окна проглядываются уютные интерьеры ресторанов. Навстречу движутся люди, абсолютно разные — «белые воротнички» в хороших костюмах, туристы в шортах, яркие афро-американцы, китайцы, латино-американцы, просто нищие бродяги. Среди толпы людей не чувствуется агрессии, никто никого не пихает, не задевает, вокруг улыбающиеся лица. Нортон знал и любил каждую улочку, каждый дом, даже вонючие переулки, где поднимается из-под земли, от решеток тоннелей метро, теплый воздух. Вот и кафе «Реггио», где друзья любят посидеть за высокими стеклами окон и смотреть на улицу. Во внутренней обстановке кафе не было вычурности и помпезности. Во всем была нарочитая простота и даже небрежность, что располагало к возможности приятно расслабиться. — Ли, сейчас я закажу тебе много-много еды, разговляйся. Ну, а себе, как всегда, зеленый русский чай с пуншем и большим тульским пряником. Когда Нортон впервые заказал зеленый чай с пуншем и большим тульским пряником, служащие кафе несколько раз подходили и переспрашивали: «Какой зеленый чай, да еще с пуншем и пряником?» «А такой! — вскочил тогда из-за стола и зло прошипел Нортон, — который любил сам Пушкин, великий русский поэт!» Тогда, не дождавшись заказа, он ушел, хлопнув дверью. Сейчас здесь его знают и всегда с
22
улыбкой на устах подносят Russsian green tea witn punch и пряник с глазурью на блюдце с золотой каемочкой. Глядя почти в упор на осунувшегося товарища, Ли спросил: — Тебе до сих пор снится война? — Снится, — тяжело вздохнув, ответил Нортон. — Когда злой дух дождя заволакивает все небо и зеленый водяной змей вползает мне в душу, тревожит и будоражит мои мысли, завладевает всем телом, напоминая о содеянном. Так говорил мне про эти дни индеец Джо. — Он прав, — согласился Ли, — нельзя забыть прошлое. Хоть говорят: не отягощай душу, не плачь о прошлом. — Что было, то прошло, зачем эта боль? А она все тянет обратно и сносит голову воспоминаниями. Сужу себя за прошлое и, когда мне не спится, хожу на морской причал Гудзона. Смотрю на волны, а они словно шепчут. И в плеске воды чудятся мне голоса тех, кто не вернулся с кровавых полей той, прошедшей войны.   
23
 
 
 
Глава вторая. Россия Урал. 1919 год
 
В небольшой уездный город Челяби Фаиз приезжал со своей старшей сестрой Амалией с близлежащего хутора утром. Фаизу исполнилось двенадцать лет. Неторопливо шли они по вымощенным камнями улицам. Витые чугунные ограды, за которыми стояли двух- и трехэтажные особняки купцов с белыми колоннами и парадными лестницами, поражавшие своим убранством. «Поберегись!» — окликали их извозчики, запряженные кони, цокая копытами, пролетали мимо. Трактиры, кабаки с большими окнами, бликующими на весеннем солнце, манили Фаиза запахами татарской кухни.
24
— Эй, молодая, красивай опайка, подь ко мне, посиди с нами, братика не обидим угощением! — окликали Амалию мужички. Амалии это все нравилось, сердце девицы ёкало, когда приятный мужской баритон зазывал её к себе, но она не подавала и виду. Круглолицая красавица хмурила на это черные, дугой, брови, сверкала карими глазами, показывая этим: только подойдите! Опа! — отскакивали от нее молодые парни, весело галдели ей вслед. Черные волосы, заплетенные в косы, доставали Амалии до пояса. Голубое платье слегка облегало ее стройную фигуру. Зеленый камзол, расшитый тамбуром под лепестки полевых цветов, ладно сидел на ее хрупких плечиках. «Что они в ней нашли, — удивлялся братишка, — в этой вредной и строгой сестрице? Не вредничала бы, глядишь, и меня бы чем-нибудь угостили, — думал Фаиз, с сожалением оглядываясь на молодых крепких мужчин, и тяжело вздыхал. — Эх, мне бы брата!» — Пошли, пошли! — дергала сестра его за руку, — заработаем, я сама тебя угощу. Проходили по мосту. Здесь Фаиз непременно останавливался, наваливаясь на ограду, глядел вниз, где шумным потоком протекала река. Кружило голову, казалось, будто сам мост начинал двигаться вдоль берега. — Ух! — восклицал он, бегом догонял Амалию, и они оказывались на пешеходной торговой улице, где находились книжные ряды, ателье, бакалеи, парикма
25
херские. Вот и художественный магазин с дубовой дверью, где продавались поделки из глины, слепленные руками Фаиза. Хозяин магазина Ковальский был доволен, хвалил за его, не по годам, способности лепить всякие фигурки-свистульки, которые они с сестрой разукрашивали красками, приобретенными здесь же, и лакировали. Поделки раскупались и никогда не застаивались. Мало того, были уже и специальные заказы. В благодарность Ковальский выделил им лавку в своем магазине, где они сами могли торговать своим товаром. За это Амалия по окончанию работы мыла полы в магазине. Фаиз больше бегал со своими сверстниками по торговой улице, чем помогал сестре продавать поделки. Все было хорошо и безоблачно, ладились дела, если бы иногда с грохотом копыт по мостовой и с гиканьем не проскакивали на лошадях казаки, напоминая всем, что не все в мире спокойно. Идет гражданская война, она уже дошла до предгорий Урала. Два непримиримых класса — богатых и бедных — схватились не на жизнь, а на смерть. У каждого — своя правда, а посредине — грязная политика чиновников разных рангов, замешанная на лжи и подстрекательстве. Сталкивая лбами противоборствующие стороны, извлекали они из того свои выгоды. Алчность фабрикантов и помещиков достигла апогея. Из рабочего люда высасывались последние соки, нищета, бесправие, беспросветная в настоящем и в предстоящей жизни. В угнетенном народе копилась обида на класс власть
26
предержащих, на несправедливость и вырывалась наружу лозунгами: «Долой монархию! Долой эксплуататоров! Даешь парламент и конституцию!» Но власть во главе с Николаем Вторым не пошла навстречу народу в прямом и переносном смысле, не признала, казалось бы, явно справедливые, пока еще мирные требования, избегая демократического диалога. «Всё или ничего!» — стучало в больных мозгах помешанных только на прибыли владельцев заводов и фабрик. А быдло, дескать, перекантуется в своих дощатых бараках. К сорока — сорока пяти годам они сопьются, их перекосит чахотка и язвы. На смену им придут их сыновья, дочери — и так по кругу. Не одно столетие маховик самодержавия, основанный на страхе и бесправии, крутит их в мясорубке российской действительности. Беспокойство же европейских правозащитников будет расценено как грубое вмешательство во внутренние дела государства. Газеты будут постоянно вбивать в головы россиян о готовящемся перевороте и захвате власти в России со стороны западников. Россия им нужна только как сырьевой придаток для всей Европы. Население же России окажется в рабском положении, в отдельных резервациях за Уралом добывая руду, каменный уголь, нефть. Беспощадно будут вырубаться леса, и это будет гораздо хуже, чем сейчас. Забыв о своем бедственном положении, народ, захлебывающийся, клокочущий от избытка патриотизма, кинется защищать свою Родину. Как всегда, он сплотится и отстоит свою независимость,
27
миллионами погибая на полях сражений, обагрив землю, родну матушку, кровью. Сами не живем, не можем, и другим ни за что не дадим. Кто учить нас вздумает, тот свихнется. Обезумев, не победив, вернутся обратно в цивилизованную, просвещенную Европу, не покорив гордый и суровый лапотный народ. То там, то здесь появлялись воинствующие группировки. Сыновья мелких предпринимателей и владельцев магазинов и повзрослевшая поросль уже работающих вместе с родителями на уральских заводах, рабочая молодежь. Особенной свирепостью и ненавистью к ним отличался здоровенный молодой человек по имени Хасан, лет шестнадцати от роду, сын местного банкира Акбаша Шаяпова. Торговую улицу Уфимку разделял мост над рекой Миасс. На той стороне моста улица Заречная, где в основном находились питейные заведения — трактиры, кабаки. Особняком, поодаль, у берега реки стояла большая, краснокирпичная, с золотыми куполами Троицкая церковь. По выходным молодежь устраивала между собой нешуточные разборки прямо под мостом, на берегу реки. Хасана тогда будто подменяли — неуправляемая злость застилала ему глаза, набычив голову, он в бешенстве врезался в ряды неприятеля. Махал своими ручищами в разные стороны, а когда успокаивался, обнаруживал вокруг себя лежащих противников и испуганные взгляды стоявших в стороне людей. Тогда Хасан проделывал свой трюк. С яростью разворачивался он к толпе зевак, делал
28
страшные гримасы и, рыча, кидался на них. Люди в ужасе разбегались по сторонам от него, прячась в магазинах и по переулкам. Для полного удовлетворения своего превосходства он должен был догнать кого-то из убегавших — желательно, дамочку. Настигнув одну из них, рычал, скалился во весь рот, делал бешеным взгляд, мотал головой, притягивая к себе теряющую от страха сознание женщину. Но однажды его трюкачество превзошло все мыслимые ожидания. Когда Хасан в очередной раз выхватил из толпы зевак жертву — молодую девицу — и уже притянул ее к себе, он вдруг получил неожиданный удар в спину. Отбежавшая на безопасное расстояние толпа ахнула: что же сейчас произойдет? Оглянувшись, Хасан увидел коренастого мальчонку, стоящего перед ним в боевой стойке, в полной решимости умереть за свою сестру. Это был Фаиз, вступившийся за Амалию. «Шустрый тургай!» — отметил про себя Хасан. Расставив ноги, схватил он мальчишку за плечи, легко поднял его над тротуаром. Широко раскрыв пасть и показав всем свои намерения разорвать трепыхающуюся как зайчонок жертву, Хасан неожиданно получил сзади удар ногой прямо в пах от Амалии. — Ох! — задохнулся он от нестерпимой боли, выпустил мальчонку, присел на корточки. Толпу буквально перегнуло пополам от смеха. Кто-то в хохоте вываливался из дверей магазинов, наблюдавшие за всем происходящим из окон едва не
29
выпали на улицу. «А что случилось?» — испуганно спрашивали остальные, выглядывая из переулков. Отдышавшись, Хасан вполне серьезно погнался за визжащей Амалией, однако девушка с братом благополучно добежали до художественной лавки, наглухо закрыв за собой дубовую дверь. «Шаян-малай» позже прозвали Хасана уличные торговцы. С тех пор это прозвище к нему и прилипло.
 
Он часто появлялся в торговом дворе, прогуливаясь со своими дружками. То и дело заходил в художественную лавку. Кривил губы в улыбке, наклонялся над Амалией и проговаривал: «Всё равно рано или поздно ты будешь моей, синичка…» Амалия побаивалась здоровенного, высокого, кареглазого, богато одетого юношу. Она отмалчивалась на его реплики, отводила глаза, хмурилась. — Вот такая мне и нужна, — говорил Хасан, — ну прямо шамаханская царица! Нехотя уходил он, окликаемый друзьями, во дворы, где высилась соборная мечеть и откуда доносился голос призывающего на пятничную молитву муэдзина. На смену им по воскресным дням появлялись на улице Уфимской молодые ребята из близлежащего поселка железнодорожников, работающие в локомотивном депо и железнодорожных мастерских. Они дружной ватагой пересекали торговую улицу, прикупая что-нибудь из безделушек для своих подруг. Среди них выделялся явный вожак Антон. Чуть выше
30
среднего роста, крепко сбитый паренек. Подойдя к лавке, он по-дружески кивал Фаизу, высыпая из огромных клешней семечки. — Здравствуй, Амалька, — обворожительно скалился он белозубым ртом. Его серые глаза пробегали по всему телу Амалии, от чего она невольно съеживалась. Король заводских районов — всё, что смогла уловить она в смелом поведении белобрысого парня. — А ну, продай мне вон ту свистульку, — протянул он монету Фаизу, — буду свистеть по путям железной дороги. Значит, это ты уронила Хасана при всех? — проскрипел он Амалии по-пацански. — Не испугалась! А ты не ссы, мальчонка, скоро наша власть наступит. Красная Армия уже на подступах к городу. Слышите, наверное, по ночам канонады, это наши их бьют. Разобьем их, тады посмотрим, кто будет хозяин. Мы будем жить как сможем, они будут жить, как мы захотим, дайте только власть в наши руки. Совет рабочих и крестьян уразумеет, шо с баями делать. Лично я бы их вот этой рукой! — сжав свою клешню, со свистом рубанул он, словно шашкой, по воздуху. — Ленин, слышишь, что сказал? — спросил Антон девушку и, не дожидаясь ответа, продолжил: — Есть один выход — путь к обществу без классов, нет бедных и богатых, все равны, каждому по потребностям. Здорово, да? Амалька, заживём! — блеснули его глаза. — Вся власть — рабочим и крестьянам, заводы и фабрики — достояние народа.
31
— А с Хасаном что будем делать? — усмехнулась Амалия. — С Хасаном? — растерялся Антон, но, подумав, заключил: — Как со всеми, перевоспитывать будем. — А если не получится? — расхохоталась девушка. Тогда, разозлившись, Антон ответил: — Он классовый враг, а с классовым врагом у нас разговор короткий, — задергал он желваками, блеск его глаз сменился тяжелым, непроницаемым взглядом. «Всё, дальше его не надо доставать…» — оценила ситуацию Амалия и, как бы невзначай, сказала: — А я тебя помню ещё с детства, когда мы все в начале лета собирались на сабантуе. С Хасаном у Антона были особые отношения. Ещё в подростковом возрасте они постоянно соперничали между собой на сабантуе, который каждый год проходил у озера Аргаяш, после посевной. На берегу озера располагалась бревенчатая, с высоким куполом над крышей мечеть. Антон с отцом, будучи православными, смело заходили во двор «Агас мечети», проделывали такой же обряд, как и мусульмане, клали правой рукой монеты в зеленый ящик с прорезью — на нужды храма. Выслушивали молитву на арабском языке, которую тут же переводили на русский, и отец Антона благостно проговаривал: — Всё енда по-нашему звучит: возлюби ближнего своего, почитайте старших, уймите гордыню.
32
Отец Антона был бригадиром в железнодорожных мастерских. Был жестким и требовательным, и в то же время умел ладить со всеми бабами и мужиками, за что его беспрекословно слушались и уважали. Обернувшись к тем, кто не решался зайти во двор мечети, со стальным оттенком в голосе замечал: — Бог един, и нет нам нужды держаться друг от друга поодаль. Россия одна и для башкир, и для русских, нам её подымать и строить. — Ну, пока, Амалька! Приходи сегодня после полудня на митинг. Я тама речь толкну для моих сверстников! — Антон выскочил из лавки бегом. Вместе с товарищами, шумно, пробежали они по мосту, расшугивая по сторонам мирно гуляющих горожан небольшого уездного городка Челяби.
 
Всерьез и по-взрослому Антон и Хасан сошлись в марте, на масленице — на замерзшей реке, у стен Свято-Троицкого храма. Два лидера, два некоронованных короля — рабочих кварталов и богатых центральных дворов. Сошлись на кулачном бою. На кону — зеленая малахитовая шкатулка, доверху набитая червонцами и завернутая в дорогую шаль. Такой приз предложил победителю отец Хасана — Акбаш, властный, не терпящий противоположного мнения, бай. Всё по его, и никак по-другому. Акбаш давно сделал для себя вывод: здесь, в уездном городке, нет личности, которая бы посмела урезонить его, а потому было ему одиноко и скучно. Он брал на себя организацию всех город
33
ских дел, не доверяя никому. Единственный человек, который мог одёрнуть деспотичного бая — это имам с «Ак-мечети». — Перед Аллахом все равны, несмотря на социальное положение. У нас в городе негласное соглашение о взаимоуважении, и, если кто его нарушит, это «харам», — строго говорил имам. Акбаш знал возможности своего сына на сегодняшний день — большая шкатулка останется у них. — Кулачный бой! Давай кулачный бой! Без судей, судить сами будем! — заголосила пьяная толпа. Антон и Хасан, видя, что никто из них не уступает друг другу в ловкости и быстроте во всех соревнованиях, понимали, что остается только один способ, жестокий, но честный — выявить победителя в кулачном бою. Антон, сняв с себя кожаную тужурку и фуражку, отбросил их товарищам. Прошел на середину реки, развернулся и звонко крикнул: — Я готов! — У-у-у! — загудела толпа, предвкушая яростную битву. С шумом с золотых куполов, освещенных мартовским солнцем, взлетела стая ворон, закружила над рекой, перелетела на другой берег, скрылась за «Акмечетью». — Готов и я! — раздался с противоположного берега густой и зычный голос Хасана. Никто и не сомневался — кроме него, некому и соперничать с Антоном.
34
Толпа расступилась, из нее вышел здоровенный, крутоплечий молодой батыр Хасан. — Я готов! — повторил он и тоже прошел к середине реки. Меховая шапка с двумя свисающими лисьими хвостами, глубоко насаженная на голову — неизменный атрибут формы готового к жестокой схватке башкирского воина. — Уралга! — призывно восклицала сторона, болеющая за Хасана. «Уралга» на тюркском языке означает «вперед, к победе!». Уры — древние предки башкир, заселявшие здешние уральские степи. «Алга» переводится как «вперед». — Уралга! — гортанили друзья Хасана. — Господа и барышни, мужики и бабы, а еще и товарищи! За победу в этом поединке я определил приз! — громко объявил Акбаш Шаяпов. — Большая малахитовая шкатулка с золотым колечком и царскими червонцами внутри нее. Все это завернуто богато расшитой шалью. А деньги в шкатулке, я вам скажу, немалые. Кто победит, тот будет волен распоряжаться ей, — отыскав глазами Амалию, закончил он под одобрительные аплодисменты горожан, собравшихся на мосту. — И ещё, — переждав паузу, он махнул своей свите, — пять бочек вина для рабочего люда! — гаркнул Акбаш, довольно разглаживая окладистую седую бороду. Рев толпы заглушил последние его слова: — Ай да Акбаш-бай! Вот и лады! — ржали, словно кони, мужичье. — Уважил народ!
35
За всем этим с ужасом наблюдали с колоколен священнослужители, неустанно перекрещивая толпу. Узнав о выходке Акбаша, имам уединился в самом дальнем углу молельного зала. Взяв в руки чётки, он о чем-то шептал про себя, иногда вздрагивая от доносящихся до него дурашливых взвизгов людей, собравшихся у моста. Хасан с Антоном стояли друг против друга. Каждый из них понимал, для кого они пытаются выиграть богатый приз. Одна только мысль, что не он, а его соперник будет удостоен чести вручить золотое кольцо Амалии, приводила в бешенство их обоих. — Хугыш! — скомандовал Акбаш и взмахнул рукой. Соперники с яростью бросились друг на друга. — Уралга! — кричали на все голоса друзья Хасана. — Шаян, Шаян! — визжали девушки, поглядывая на Амалию, вот-вот готовую расплакаться от того безумства, что творилось из-за нее у стен храма. Сердце ее разрывалось, оба молодых человека были ей близки по-своему. Никому из них она до сих пор так и не смогла отдать предпочтения. Каждый по-своему интересен. Хасан — веселый увалень, приветлив со всеми, мог запросто зайти в кабак, посидеть с работными людьми, угостить всех. И делал он это от всей души, а не ради дешевой славы.
36
Антон — мужественен, собран, склонен к философствованию. Его пытливый ум не давал никому покоя. Прочитав всех классиков литературы, а в последнее время — политические труды Ленина и Плеханова, он подолгу обдумывал, делал выводы, выплескивал прочитанное своим товарищам. Те, послушав, отмахивались от него: «Ничего не изменишь, в книге все гладко сказано, в жизни всё не так. Как были мы рабами, так и умрем рабами. Алчности буржуев нет предела и конца. Никакими законами не искоренить „рассейскую“ действительность». Делая такой горький вывод, расходились работяги по рабочим местам. Слушать Антона и Амалии становилось скучно. Тогда она начинала подтрунивать над парнем, а он не мог сразу переключиться на юмор, терял мысль, становился смешным, и это умиляло её. …Празднующая толпа, взявшись за плечи, раскачиваясь, пела: — Наверх вы, товарищи, все по местам! Последний парад наступает. Врагу не сдается наш гордый «Варяг», Пощады никто не желает… — Шаян, шаян! — пищали девчата, навеселе, раскрасневшиеся на весеннем солнце после хмельного кагора. Девушки, в отличие от мужчин, держались вместе, в одной весёлой компании. Им нравились оба претендента: бесшабашный, с клоунскими выходками, Хасан и мужественный, белобрысый красавец Антон, любя
37
щий делать подарки всем своим подругам. Красивая она или нет, ему было все равно, ко всем он относился одинаково. В драках Антон был непобедим. Его необыкновенно сильный, длинный молниеносный удар крошил любого. А когда подвыпившие мужички в питейном заведении устраивали бузу, он никогда не принимал в этом участия. Отказывал даже хозяевам кабака, когда те просили его разнять дерущихся. Равнодушно поглядывая на потасовку, Антон перешагивал валяющихся и уходил. Если бы Хасан, тогда да! — и причина была бы, тогда бы и вскочил с радостью. И вот — нашелся повод, пришло время посостязаться в полную силу. «Только бы не пропустить его коварный удар справа, тогда пиши пропало…» — мелькали мысли в голове Хасана. «Ну что, Шаян, вона как за тебя радеют девчонки! Оне веселых и богатых любят…» — злился Антон. Первый прямой удар Хасана сотряс Антона. «М-да, — оценил он, — тяжелая рука!» «А-а, почувствовал мой кулак! — подумал про себя Хасан, услышав, как охнул от удара его соперник. — Осунулся, дружище… в последнее время не спишь, по ночам Ленина читаешь, листовки разбрасываешь… Отец мой всё про тебя знает… митинги в цехах устраиваешь, баламутишь простой народ. Звали мы тебя: давай с нами в торговый двор! Жил бы хорошо, родителей вытащил бы из нищеты. Так ты же вбил себе в голову: свобода и равенство…»
38
— У-у-ух! — реагировали обе стороны, наблюдая, как тяжело ложатся удары по разным частям тела соперников. Шёл открытый обоюдный обмен ударами. Никто не собирался прятаться в глухой защите. Антон пропустил сильный встречный удар под локоть. — Мама! — вдруг вырвался у него стон из груди. Показалось, будто мамка схватила и приподняла его, как в детстве, и закружила вокруг себя. «Мне страшно, отпусти!» — «Не бойся, сынок, — звонко хохотала она, — соколёнок мой!» — Что с тобой? — подхватили падающего Антона товарищи. Все разом ахнули, когда Антон сполз с рук на растоптанный снег. Судорожно сгрёб ладонью со льда рыхлый снег, приложил к лицу. Отдышавшись, подхваченный дружками, вскочил на ноги. — Фу! — тряхнул он головой. — Неплохо бьёт байский сын! Перехватило дух малость, сейчас… Погодь, погодь, братки! — и, с силой оттолкнувшись от друзей, снова выскочил на середину круга. Странная улыбка, превращающаяся в белозубый оскал, легла на его худощавое лицо. Хасан, подбежав, встретил его прямым хуком. Антон наклонился вправо и ловко ушел от удара. Хасан провалился вперед, и тут произошло что-то непонятное — Антон выпрямился откуда-то из-за плеча соперника и, как по команде «Отпускай руку!», будто из стенобитного орудия, вылетел его кулак, со страшной силой врезаясь в квадратную челюсть Хасана.
39
— Всё, финита ля комедия! — произнёс один из свиты Акбаша, когда они склонились над Хасаном. — Этот парень — бог кулачного боя, если смог уронить вашего сына! — удивленно произнес он, вернувшись к Акбаш-баю. Толпа безмолвствовала. Каждый молча прокручивал в своей голове эпизоды схватки. Вот Антон уклонился, сделал шаг в сторону, выпрямился и тут же нанес ответный удар. Хасан упал навзничь, воткнувшись головой в снег. Было непривычно — сам Хасан повержен! Грустно вздыхали девчата: сегодня он не будет гоняться за ними, вылавливать по очереди, нагло целовать в затылок, в шею — сегодня не его праздник, не его день. Близко приняв к сердцу проигрыш Хасана-Шаяна, хныкал в стороне мальчик Фаиз. — А ну, расступись! — зло гаркнул Акбаш Шаяпов, быстро прошел сквозь толпу, по пути всадив крепкий подзатыльник оклемавшемуся сыну, отчего тот съёжился. — Ну, я это, батя… — промямлил растерянно Хасан что-то себе под нос. Акбаш-бай с женой Разией и своей свитой, пробравшись к месту поединка, остановились, ожидая победителя. Антон, отделившись от группы радостно ликующих товарищей, вразвалочку вышел навстречу делегации. Акбаш прямо взглянул в глаза Антона, потом, кисло улыбнувшись, спросил:
40
— Значит, это ты наш гордый «Варяг»? — Эта песня не про меня, — ответил Антон. — Они герои, а я — простой рабочий. Еще раз смерив его взглядом, Акбаш громко, во всеуслышание, произнес: — Таких, как он, у нас называют «Челяберкет» — по-нашему «гордый орел». А клоунов, — он покосился на своего отпрыска, — Шаяном! Вручаем победителю обещанный приз! — Акбаш протянул Антону малахитовую шкатулку, завернутую в дорогую, расшитую золотом, шаль. — Ты достоин сегодня этого подарка. Толпа одобрительно закивала головами, разразилась аплодисментами, крича: «Браво! Браво, Челяберкет!» — Выкатывай обещанное, Акбаш-бай! — загалдели мужички. — Будем, как ты сказал, за Челяберкета пить! Довольный Антон, разглядев стоящую неподалеку Амалию, взялся было за шкатулку, но Акбаш вдруг резко притянул его к себе и тихо прошептал: — Не вздумай дарить золотое кольцо Амалии… — Что? — удивился Антон. — Вы же сами сказали, объявили всем, что победитель волен сам распоряжаться своим выигрышем! — Послушай, молодой и горячий! — выдавил из себя Акбаш. — Посмотри на друзей Хасана — они тебе не простят, если ты прилюдно вручишь кольцо Амалии. Начнется потасовка, которая может перерас
41
ти в массовое побоище. Это между нашими народами давно сидит. Россия велика, но мы все разобщены. Вместо единого общества народы нашей страны предпочитают традиционализм… — Традиционализм? — повторил Антон. — Это что-то новое, надо прочитать про это. Призадумался парень над новым словом. Казалось, он вовсе и забыл, зачем выходил к Акбашу. — Ты поверь мне, они очень ревностно относятся к красавице Амалии. Она их, и никому из русских они не позволят коснуться ее. Молчишь? Ну вот и молчи, значит, договорились. Ты же умный малый! — Акбаш хлопнул по плечу Антона под согласные кивки не на шутку встревоженной свиты: что будет, если АнтонЧеляберкет не согласится с их условиями? — Хм, — Антон глядел через плечо банкира на Амалию, — вот не ожидал от вас, Акбаш Шаяпов. Вы для меня всегда были примером решительности и смелости в поступках, а теперь ставите мне условия: бери приз, не касайся Амалии, она не для тебя, забудь… Что же это? С одной стороны, вы требуете справедливости, с другой — показываете кулак. — Успокойся, Челяберкет, ты и твои товарищи — не пацаны. Вы уже вступили во взрослую жизнь, игры закончились. За слова и поступки пора отвечать перед обществом. Кнут и пряник! Одной рукой шлепнул, другой погладил — жизнь сложна. Бог и закон. Закон правового государства и божий закон совести должны быть неотделимы друг от друга.
42
— Я понял, — пораженный услышанным, выдавил из себя Антон. Он оглянулся на своих товарищей, потом снова обратил свой взор на противоположную сторону, где, сверкая белизной на весеннем солнце, высилась у обрыва реки «Ак-мечеть». «Акбаш Шаяпов, похоже, прав — зачем портить праздник? Она невеста самого Хасана. Хасан — достойный противник, и я его уважаю. Да и наши меня не поймут: своих баб мало, что ли?! Эх, была не была, прости, Амалька!» — вздохнул Антон. Круто развернувшись, поднял он над собой шкатулку, звонко крикнул: — Эту победу я посвящаю своей матушке! — Ура-а! — взорвались в ликовании вокруг люди. Засунув шаль в боковой карман тужурки, Антон открыл шкатулку и, взяв полную пригоршню монет, швырнул их ватаге ребят. — Куды, Антошка?! — подбежал к нему отец, дав сыну пинка под зад, выхватил у него из рук малахитовую шкатулку и отскочил в сторону. Толпа людей, расталкивающих друг друга локтями, рванула к саням, которые подвезли бочки с вином. По пути толпа сбила с ног растерянного Антона под общий хохот горожан, наблюдавших за всем представлением с моста. «Браво, Антон-Челяберкет!» — кричали они, не умолкая. Только одной Амалии было не до радости. Вырвавшись из объятий тоскующих подруг, она вскарабкалась по заснеженному обрыву, вбежала во двор ме
43
чети. Прильнув к холодной кирпичной стене храма, горько разрыдалась. — А ну, прекрати, доченька, — сказал вышедший на высокое крыльцо имам. — Акбаш правильно решил, вовремя оценил обстановку. Сам ее заварил, сам же и разгрёб. Тут во двор вбежал ее братишка Фаиз, держа в руках большую разноцветную шаль, накинул на плечи сестре. Оказывается, мать Антона в знак примирения вернула шаль жене Акбаша, Разии, сказав, что денег в шкатулке хватит им на большой дом. А Разия нашла Фаиза и сказала ему: «Передай шаль Амалии от меня, пусть она хранит ее». Вот так шумно и весело, но с оттенком драматизма, отпраздновали масленицу в городе Челяби. Каждый остался при своих интересах, довольны были обе стороны берега. Вина хватило всем. Звонницы колоколен Троицкой церкви еще долго возвещали о празднике, на котором башкиры и русские в обнимку плясали под гармошку, хлебнув пару кружек крепкого и сладкого вина. Спустились к реке на празднество и настоятель храма со священнослужителями. Имам со служителями соборной мечети столпились над обрывом реки. Протоирей громко и зычно провозгласил: — Пусть вся Россия берет пример с Урала. Здесь зарождаются новые отношения в обществе, зреют новые колосья межнационального единства всех наций,
44
проживающих на Урале. Нам делить Россию незачем. Пусть светит всем великое Русское солнце! …Звуки канонады всю ночь были слышны со стороны железнодорожного вокзала. К утру мимо окон по улицам города проскакала Красная кавалерия. За ними, тяжело шаркая по брусчатке сапогами, прошла пехота. Солдаты скопились у берега реки, выкатив несколько пушек на мост. Расставив часовых, расположились на привал. Ближе к полудню в торговом дворе объявились командиры подразделений с охраной из красногвардейцев. — Тэ-эк, — протянул для начала главный из них, остановившись на середине улицы. Он был среднего роста, в кожаной фураге, обутый в солдатские сапоги, в черном суконном железнодорожном бушлате, перепоясанный ремнем, на котором по бокам висела шашка и кобура с револьвером. Разгладив усы, он громко окликнул сходившихся на торговую улицу встревоженных, испуганных горожан: — Я — комиссар кавалерийского полка и вверенного мне стрелкового батальона под командованием комдива Блюхера. Волен разъяснить вам новый порядок и учредить новую власть, власть Советов, состоящих теперича из рабочих и крестьян. Заводы и фабрики переходят под юрисдикцию красных депутатов. Помещики и фабриканты, не желающие сотрудничать с новой властью, становятся врагами, а с врагами революции разговор короткий — ликвидация. Наша задача состоит в том, чтобы убрать с дороги чуждый
45
нам класс и пробить тем самым дорогу к социализму. Так как, — зычным голосом продолжал комиссар, — на пути рабочего движения стоит царизм — цепная собака капитализма. Продавать свою рабочую силу по дешевке капиталистам и подвергаться эксплуатации мы больше не намерены. Собравшиеся жители тихо слушали комиссара, перекрещивались, как на воскресной проповеди, вздыхали, переглядывались в недоумении. За спиной командиров Амалия заметила Антона — в папахе, в армейской шинели до колен, на ремне висела кобура с наганом. — Где твой Хасан? — спросил он, подойдя к лавке после выступления комиссара. Амалия поначалу, увидев Антона в военной форме, в больших рабочих, на толстой подошве, ботинках, растерялась. Перед ней стоял не тот, прежний, с хулиганскими выходками, парень, а серьезный, с суровым взглядом убежденного в своей правоте, возмужавший человек. — Не бойся! — цыкнул он на спрятавшегося за сестрой Фаиза. — Мелких лавочников не тронем — тех, кто зарабатывает на жизнь своим трудом. А вот Акбаша и его сынка спаймаем — не уйдут от праведного возмездия народа. Амалия, слушая Антона, разглядывала его. Похудел, усики появились — отмечала она про себя. — Чего, Амалия, молчишь? — оглядев ее, смягчился Антон. — Изменилась, повзрослела… Я вспоминаю тебя иногда, синичка моя…
46
— Я уже не твоя, — отвела глаза девушка. — Ну да, конечно, как же я запамятовал? Акбаш прямо тогда сказал: она никогда не будет твоей. — О чем это ты? — не поняла Амалия. — Ты же сам тогда, на масленице, прилюдно отказался от меня. При чем здесь отец Хасана? — Стройся! — раздалась команда. — Ну да ладно. Пока, братишка! — потеребил Антон голову Фаиза. — Будь смел, выбрав однажды свой путь, никогда не сворачивай с него, не останавливайся. Будет трудно, но без трудностей не бывает результата, которого хочешь достигнуть. Тоскливо скользнув глазами по Амалии, Антон грустно вздохнул, попытался еще что-то сказать ей, но не нашел слов, развернулся и быстро ушел. — Береги себя, не лезь на рожон! — только и успела крикнуть Амалия, глядя вслед удаляющемуся Антону, такому родному и близкому с детства товарищу. Ближе к вечеру перестрелки возобновились, с окраин города слышался грохот взрывов. Под утро всё стихло. Алый, кровавый восход с тяжелыми, багровофиолетовыми тучами разлетелся по синему небу. Словно зарево гигантского взрыва, повис он над городом. Черный дым клубами поднимался над горизонтом. «Горит вокзал! — шептались вокруг люди. — Что же с нами будет?» — «Слыхали, что ихний комиссар сказал: сидите тихо по домам, не вылезайте без надобно
47
сти, — судачили соседи. — Магазины все позакрывались. Купцы ждут, чем все это закончится». Вскоре по городу с бешеным топотом пронеслись конные казаки. Через некоторое время в окно тихо постучали. Амалия, отодвинув шторку, узнала Антона. Едва открыла дверь, как он, обессиленный, ввалился в комнату, упал на пол. — Что с тобой? — испуганно спросила Амалия, бросившись к Антону. — Я ранен, за мной гонятся. Укрой меня, — простонал он. Перевязав рану на ноге Антона, Амалия с помощью брата уложила его на кушетку возле окна. — Извини, Амалька, доставил тебе столько хлопот. Я думаю, они не посмеют обыскивать твой дом, зная, что ты — невеста сына Акбаша. А я долго не задержусь — передохну и к вечеру, затемно, подамся на станцию Аргаяш. Там все наши собираются, к утру снова пойдем на город. Возьмем город, а там, впереди, Сибирь. Погоним и добьем их там, ближе к зиме. — Лежи, лежи, — подсела она рядом с ним. — Сейчас напоим тебя чаем. Рана у тебя не тяжелая, кость не задета. Только вот бледный ты, крови, похоже, много потерял. Рука Амалии невольно потянулась к нему, осторожно погладила его по густым русым волосам. — Антон, «гордый орёл», Челяберкет, — прошептала она.
48
Антон, нежно взяв ее руку, поднес к губам. Его горячее дыхание прокатилось по всему ее телу. Амалия не убрала руку, а ласково, пальчиками, погладила его щёки, вспотевший лоб. Она любила Антона какой-то другой любовью. С самого детства он защищал ее. Глядя на фотографию отца Амалии, висевшую на ковре, Антон сказал: — Теперь я понимаю — твой отец был герой. Георгиевский крест зазря не давали. А где твоя мать? Не вижу. — Она еще зимой умерла. Мы с братиком одни остались. — Значит, тогда, весной, вы уже были сиротами. Прости, не знал, а то не бросил бы вас, — сказал он устало. — Ты помолчи, Антон, у тебя жар. Постарайся заснуть. — Мне страшно… — шевелил он губами, уходя в забытье. — Ты прости, тогда отец Хасана предложил мне выбор… — бормотал он, не отпуская ладонь Амалии.
 
…За окном послышался топот копыт. Амалия с Фаизом кинулись к окну и тут же отпрянули — во дворе казаки во главе с Хасаном. Антон уже сидел на кушетке с наганом в руке.
49
— Полезай в погреб! — сказала Амалия. — Там лаз с выходом из подвала. Будет опасно — уйдешь огородами в лес. С улицы доносились голоса казаков. — Надобно коней напоить! — кричали они, врываясь во дворы и стуча в окна. — Эй, хозяева, ведра давай! Амалия вышла на улицу, наполненную людьми в военной форме. Лица их были хмуры, они не обращали на нее внимания, сосредоточенно приводили в порядок свою амуницию, поили коней. — Много наших полегло вчера, — говорили казаки, — один из них засел у железной дороги, возле главной стрелки, с пулеметом. Вот он и покрошил казачков наших, прикрывая пути отхода красных. — Амалия! — вдруг услышала она знакомый голос. Это был Хасан. Подбежав, он приобнял её. — Что случилось в городе? — спросила она. — Ничего хорошего, — ответил он, — красные ушли из города. Задача штаба белых и казачества состояла в том, чтобы заманить их снова в город, а потом окружить и разгромить. Помешал нашей задумке Антон со своими верными хлопцами. Засели на путях с пулеметом, прикрывая отход своих. Почти все его хлопцы погибли. Антон ушел, но, кажись, он ранен — далеко не уйдет. Ну ничего, я его лично поймаю и приведу к бате. Отец получил чин казачьего сотника, и мне предлагали стать казаком, да я отказался. Хочу
50
доказать звание в бою своей отвагой и преданностью делу белого движения. Помолчав, Хасан добавил: — Отчаянные были хлопчики, я их и раньше знал, по двору. Отец был поражен их смелостью. Они могли бы уйти, покинуть пост. Но Антон и его товарищи бились насмерть, выполнив свой воинский долг до конца. Мне бы таких, сказал батя, в сотню. Какая идея движет ими, чтобы вот так вот погибнуть молодыми? Знаешь, подруга моя, я поймал себя на том, что Антон опять победил меня. — Надо все дома обыскать! — горланил хорунжий. — Можа, залёг здеся, раны зализывает, волчара… Найдёте — всех, кто укрывал, повесить. Чтобы другим не повадно было! — Я только одно понять не могу, — продолжал Хасан, — его идея социализма — это же утопия. Уйдут от эксплуатации капиталистов, придут к диктатуре пролетариата… — Держи! — вдруг истошно заорали казаки. — Вот он, чертяка, через огороды в лес уходит! — Хромат, далеко не убежит! — Кто? — окликнул их Хасан. — Да тот красноармеец, за которым ты всю ночь гонялся. Похоже, у кого-то перелёг здеся… — Вона, держи! — срывая своих коней с места, казаки пронеслись вдоль улицы, сворачивая в ближайший переулок. Отрывисто захлопали выстрелы.
51
— Брать живым! — орал хорунжий. — Там берег реки, никуды не денется, он ранен. Вскоре привели пойманного, побитого, связанного пеньковой веревкой Антона. — Давай его сюды, — довольно сопел хорунжий, — допрашивать будем. — У тебя был? — прошипел сквозь зубы Хасан, грубо схватив за плечи Амалию. Та, опустив в страхе голову, молчала. — Понятно, — в злобе оттолкнув ее от себя, Хасан подошел к Антону. — Говори, — тыкал ему нагайкой в лицо хорунжий, — куда и в какую сторону ушли ваши, откель нам их ждать? Отвечай миром или примешь страшную смерть от казачков. — Да этот ничего не скажет! Пустить его в расход! — галдело казачье. — Пока гонялись за ним, он из нагана, не метясь, двоих уложил. Когда настигли, так он одними кулаками троих свалил — вона, до сих пор валяются. Откуда такой взялся — одержимый какой-то, хищный, ну прям, лютый враг. — Заговорит, когда над костром ноги подпалим, — не унимался хорунжий. — Вот и встретились, — сказал Хасан, слегка подвинув хорунжего, — ну, кто теперь победил — ты или я? — Победа будет за нами, — ответил Антон, не отводя взгляда.
52
— За кем это «за вами»? — поинтересовался Хасан. — За нами, за народом, правда. А значит, мы сильнее. — Правду ищешь? — спросил Хасан. — Я её не ищу, я её давно нашел. Вот уберем вас с пути, и правда восторжествует над угнетенным рабочим классом. — А мы, значит, по-твоему, не из народа? — сопел сбоку хорунжий. — Вы псы цепные у царя! — со злобой плюнул Антон в хорунжего. — Да шо его слушать? — утершись, гаркнул он. Обойдя Антона сзади, схватил его за воротник шинели, повалил на землю и начал запинывать ногами. — Останови их! — кричала в слезах Амалия, дергая Хасана за локоть. Хасан в растерянности глядел на избиение Антона, наконец, придя в себя, начал расталкивать казаков, но тут же был отброшен в сторону. — Ну, всё… — прохрипел он, чувствуя, как сжимаются его кулаки, а ярость застилает глаза, — вы — покойнички… — Отставить! — громко прозвучала команда. Казаки оглянулись — перед ними стоял сотник Акбаш. — Отставить! — повторил он приказ. — Поднимите его.
53
Подойдя поближе и узнав Антона, удивленно воскликнул: — Сам Антон-Челяберкет к нам пожаловал! Или я ошибаюсь? Мой сын все-таки заловил тебя в свои силки-сети, гордый орел! Антон промолчал, взглянув на Хасана, потом на Амалию. — Да-да, наслышан я о тебе, — говорил, растягивая каждую букву, Акбаш, — много ты положил наших казачков. А главное, что обидно: сорвал предложенный мной план в штабе. Я-то думал — заманю вас снова в город. Учините там грабёж, мародёрничать начнете, винные погреба вскроете. К этому всё и шло. В городе я специально оставил команду, которая должна была спровоцировать беспорядки. А твои дружки раскусили их — идейные, революционная дисциплина. Ты — опасный враг, хитёр и умён, — почти в упор шипел сотник Антону, — удивительно, почему это твои комиссары тебя не замечают? Или у вас, у большевиков, уже началась междоусобная мышиная возня? Они рано или поздно убрали бы и тебя, не дожидаясь, пока ты, оперившись, поклюёшь их. Это по понятиям ссыльных каторжан: кто сильнее и коварнее, тот и выживает. Отпустил своих товарищей, что еще остались живы. Остался один, а мог уйти с ними. Замысел ты свой выполнил — спутал казачков, заманил их за собой, по ложному следу. Слышал я, о чём ты высказывался на митингах со своими товарищами. Мнения твои не совпадают с большевистскими. Ты не
54
за красных, не за белых, и монархические лозунги тебе претят. Так за кого же ты, Челяберкет? — Если ты до сих пор не понял, о чем с тобой говорить? — отвел взгляд Антон. — А вот ты мне, сотнику казачьего войска, объясни: за какую жизнь ратуешь?! — Не за твою, это точно. Звание сотника за деньги не покупают, — зло отрезал Антон. — Э-э-э, — возмутился хорунжий под гул казаков, — он наш сотник, назначенный казачьим генералом, да на казачьем кругу, на майдане одобрен, местными казаками. Давай, я ему еще добавлю! — замахнулся он на Антона. — Подожди, Павел! — остановил его Акбаш. — Тебе бы всё шашкой махать да нагайкой щёлкать. Под сорок лет уже, а всё с кондачка решаешь: расстрелять, повесить. Завоевался совсем, я смотрю, хватит крови! Павел быстро заводился, но так же быстро отходил. Он был чуть ниже среднего роста, с покатыми плечами, круглолицый, рыжий «бутузка». — А ты сделай милость, изволь мне, сотнику, повторить свои слова, что на митинге говорил, — напирал Акбаш на Антона, — а мы послушаем. — Давай послушаем! А шо не послушать, пусть погутарит напоследок! — загалдели казаки. — Мы все во внимании, — ёрничал Акбаш. — Реставрация капитализма, участие частного капитала, модернизация хозяйства страны — может, слышал про это? — сказал Антон.
55
— Допустим. Реставрация, модернизация… А мыто чем вам помешали? — удивился сотник. — Своей необузданной эксплуатацией, ненасытностью. Вы заражены болезнью, которая называется алчностью. Её щупальца захватили вас, капиталистов. Вас, как проказу, надо искоренять, — в гневе, глядя в глаза Акбашу, сказал Антон, — посыпать хлоркой и отправить на утилизацию! — А-а, да чего его слушать! Он и здесь митинг устроил! — сопел хорунжий в ухо сотнику. — Вона, сынок твой как заслушался. Глядишь, нового врага обретешь себе в виде отпрыска. Не сдержавшись, он изо всех сил пнул Антона сапогом, отчего тот согнулся. Со всех сторон на пленного посыпались удары — ногами, кулаками, прикладами. — Батя, останови их! — взмолился Хасан. — А ты что расслабился, сынок? Повлиял он вдруг на тебя? Меня не слушал, а он вот так — запросто — взял тебя за душу? — Одержимый он какой-то, черным вороном смотрит, дьявол он, антихрист! — кряхтел между ними Павел. — Отойди! — гаркнул Акбаш, грубо оттолкнув сына. — Ты, батя, не сотник, а палач, если позволяешь это побоище над пленным! Схватив отца, Хасан с силой швырнул его в сторону. Подскочив к казакам, ввязался с ними в драку.
56
— Это ты на отца своего? — заорал Акбаш, вытащил из кобуры браунинг и выстрелил в воздух. — Хорунжий, слушай мой приказ: Хасана арестовать, а этого — закрыть в сарае. Завтра разберемся, что с ним делать. Хасана отвели в один из домов. Им оказался дом Амалии. Антона приволокли в бессознательном состоянии туда же и кинули в сарай. — Ну, вот и лады, — кашлянул хорунжий Павел. — Отдохни, успокойся, молодой барин, в этой избе. Приказ бати. А утром видно будет. Поставив часового, он ушел, хлопнув калиткой. Некоторое время Хасан молчал, угрюмо набычив голову и опершись локтями о край стола. Слышно было только тиканье настенных часов. — Когда же ко мне переедешь? — прервав молчание, резко спросил он, отчего Амалия с братиком, напуганные до слёз, слегка вздрогнули. — Ты же дала согласие. — Так ведь что творится кругом! Стреляют. По городу боязно стало ходить, — ответила Амалия дрожащим голосом. — Твоя правда, дела плохи. Силы красных скапливаются за городом, вот-вот пойдут на нас, только с какой стороны — неизвестно. На этот раз мы не удержим город. — Изменился ты, — прошептала Амалия. — Угрюмый стал, похудел, одни скулы торчат…
57
— Амалия, ты слышала, что он час назад сказал? — перебил её Хасан. — Слышала, да не все поняла, — пожала плечами она. — Мой батя иногда, встречаясь с компаньонами, поговаривал о том же. О реставрации, о модернизации экономики и народного хозяйства. Я не вникал тогда во всё это, за что отец укорял меня: слушай нас и делай выводы, на ваше поколение всё это падёт. Вам поднимать Россию, если не случится революция. Такую жизнь народ долго не выдержит, тогда будет поздно. Взбеленившись от беспросветных трудностей, народ пойдёт всё крушить, ломать и жечь всё, что попадется ему на пути. — Ты как Антон стал рассуждать, — сказала Амалия. — У меня нет к нему злобы, я перестал воспринимать его как врага. Он сильный духом человек, знает, за что борется. Антон — будущий лидер движения, который поведет новое поколение по пути европейской цивилизации. Я теперь начинаю понимать отца, когда он говорил мне про наше поколение. — Темнеет, — сказала Амалия. — Не понял? — переспросил Хасан, увлечённый своими рассуждениями. — Костры жгут, говорю, песни казачьи затянули. Небось, где-то во дворах самогон раздобыли. — Злые они стали, как собаки, — ответил он. — Их понять можно. Новая власть с ними не церемонит
58
ся. Большевики пытаются отобрать у них особый, привилегированный статус. Казаки требуют вернуть себе автономию, не отменять казачий устав, атаман — всему голова… Ещё громче загутарили казаки за окном, заспорили. — Наверное, до некоторых долетели слова Антона, — сказал Хасан, зашторив окно. Скинув сапоги, он улегся на кушетку и тут же заснул. Проснулись среди ночи от прозвучавшего выстрела. Хасан, надев сапоги, в одной рубахе выскочил во двор. — Кто стрелял? — крикнул он в темноту ночи. Протерев глаза, разглядел у ворот двора скопившихся казаков. Не услышав ответа, Хасан побежал к ним и, растолкав, увидел лежащего на земле с широко раскинутыми руками Антона. Наклонившись над ним, с ужасом понял, что он мёртв. Тёмно-бордовое пятно, просочившись сквозь шинель, стекало на траву. — Здеся, похоже, самосуд устроили мои казачки, — промямлил хорунжий, — зло своё накопившееся сорвали на нём, пока я спал. — А часовой на что? — в отчаянии заорал Хасан. — Часовой как раз и позвал на подмогу, услышав, как этот ворон, развязавшись, попытался открыть дверь сарая. Казачки прибежали да со страху пульнули прямо в дверь. Он ещё жив был, выбрался из сарая и упал здеся, во дворе.
59
Хасан, выпрямившись, еще раз взглянул на Антона. Его лицо, освещённое лунным светом, застыло в еле уловимой улыбке. Будто он и не мёртв вовсе, а спит, и снится ему сон, что он, широко раскинув руки, летит над землёй и хочет возвестить всем сверху: «Люди, остановитесь! Не стреляйте друг в друга. Мы рождены на этой земле для добра, справедливости и разума…» — Часовой свободен. Больше нас не от кого охранять, — горько пошутил Хасан. — И то правда, — подтвердили его слова казаки, — смелый да умный враг был. А годков-то ему сколько было? — Шестнадцать, как и мне, — ответил Хасан. — Шестнадцать? — отрезвели казаки и, бурча себе под нос, перекрестившись, тихо разошлись. Дождавшись, когда казаки заснут, Хасан взвалил Антона на плечи и, пользуясь темнотой ночи, ушел огородами на берег реки. Там он похоронил убитого напротив храма, подровнял могилу, положил на нее большой плоский камень. «Когда закончится эта кровавая, бессмысленная гражданская война, я перезахороню его как героя!» — пообещал сам себе Хасан. Утром казаки не обнаружили тело застреленного красноармейца и долго не могли понять, куда он подевался. Перекрестившись, суеверно подытожили: «Нечистая здеся сила! Дьявол он, одержимый. Убираться
60
отседа надобно, братцы! Место у реки нехорошее, заболоченное, тальники вокруг да камыши…» А когда из-за реки неожиданно донесся приближающийся монотонный стук колес, когда со стороны моста раздались первые выстрелы, казаки поняли — это бронепоезд с красными со станции Аргаяш. В отчаянии забегали они, седлая коней. — Амалия! — запыхавшись, вбежал в дом Хасан. — Одевайтесь, уходим. — Где ты был? Я даже не слышала, как ты оделся и ушел. Что происходит? — Красные обошли нас с тыла. — А где Антон? — дергал его за рукав гимнастерки Фаиз. — Вы его убили, да?! — запищал он в истерике. — Я слышал ночью выстрел во дворе! — Братик, — сказал Хасан, прижав плачущего Фаиза к себе, — я тебе потом все объясню. Одно скажу: похоронил я его сегодня ночью в двухстах шагах от храма Александру Первому, у реки. Теперь слушайте меня: бежать надо отсюда. Красные придут, узнают, что Антона-Челяберкета убили у вас во дворе. Разбираться с вами не станут, попадете под горячую руку. Отомстят за Челяберкета. Он теперь для них герой, спас их от неминуемого окружения, которое готовил им мой отец. Для них этот город — главный стратегический объект. Отсюда вся Сибирь как на ладони.
61
— Нет, нет, я никуда не уеду, я найду его могилу! — заливаясь слезами, визжал Фаиз. Вырвавшись из рук Хасана, он выскочил из дома. — Барин! — послышался за дверью сипловатый голос хорунжего. — Тикаем! Передислокация. — Уходи один, Хасан. С нами ничего не случится, — с трудом сдерживаясь, чтобы не разрыдаться, пролепетала Амалия. — Когда всё закончится, мы обязательно встретимся. Как говорил Антон, рано или поздно обе стороны поймут: Россия — одна для всех и неделима. Все сложат оружие и возьмут в руки орудия труда. Начнут вместе, дружно, возделывать заросшие бурьяном поля, восстанавливать дороги. — А говорила — ничего не поняла у Антона, — сказал Хасан и крепко обнял её. — Здравый ум превзойдёт эмоции. Сядем все за один большой стол и договоримся, как нам жить дальше. — Ну чаво вы тама, барин! — постучал в окно Павел. — Застряли? Уходим! — приказ сотника. — Прощай, Амалия, я обязательно вернусь за вами! Выскочив во двор и лихо запрыгнув на коня, Хасан галопом понёсся за отрядом, слился с ним в клубе пыли, пропал среди казаков. Выбежав за ним, Амалия по пути схватила братика, прижала к себе. Топот сотен копыт заглушил плач Амалии. Так, обнявшись брат и сестра долго стояли посреди улицы.   
62
 
 
 
Глава третья. Сибирь
В долгом изнурительном отступлении белогвардейский полк отходил всё дальше от Урала, теряя по пути живую силу. От истощения падали лошади, неспособные тащить тяжелые орудия. В подразделениях стояло упадочническое настроение, случалось дезертирство. Старшие офицерские чины смотрели на это с тоской и бездействием, не в силах повлиять на младший командный состав, который в полном отчаянии спивался в кабаках занятого на днях сибирского городка Омска. «Переведём здесь дух, наведём дисциплину, накопим силы, приведем в порядок гарнизоны. Вот-вот должны прийти на подмогу каппелевцы, — рассуждали в штабе генералы, — сойдет снег, подсохнут дороги, и снова двинемся на Урал… …Займём Урал. Восстановим заводы, фабрики, пути сообщения. За счет уральской промышленности избавимся от иностранной помощи. Возделывая
63
уральские степные районы, прокормим весь регион. Реставрация Урала — вот наша первостепеннейшая задача. Новая экономическая политика. Уральская демократическая автономная республика. Парламент, конституция, демократия, а значит, диалог с трудовым слоем общества. Развитие инфраструктуры, восьмичасовой рабочий день. Профсоюзы. Ударим в набат, бросим стране клич: хватит воевать, бросайте оружие, возьмитесь за орудия труда! Всеобщая амнистия. Кто, если не мы? Крестьяне и рабочие истосковались по мирному труду. Заросли густым бурьяном поля, заржавели производственные цеха. Хватит убивать друг друга. Сойдемся, белые и красные, в одно развитое общество, а примирением меж нами будет цвет синего неба, цвет Божества, цвет Православия. Одна вера, одна неделимая Россия. За царя-за батюшку клятву дадим. Урал — сердце России. Отсюда всё как на ладони. Позади — Сибирь с её рудными богатствами, впереди — среднерусская полоса с её хлебными полями и людскими ресурсами. Всю тяжелую промышленность — за Урал, вахтовый метод работы…» Но всё это потонуло в многочисленных речах и яростных, эмоциональных дискуссиях, где спорщики больше соревновались между собой в острословии, чем пытались разобраться в создавшемся положении. Тем временем, оболваненные обещаниями Ленина «Вся земля — крестьянам, заводы — рабочим», низшие сословия населения массово записывались в
64
Красную Армию, образуя мощную угрозу белому движению. Вскоре белые сдали город Омск. И снова отступление по заснеженной степи. Степь, насквозь прошитая пулями, обнимала зыбким холодным ветром. Испуганно ржали лошади. Солдаты устали драться, не могли и совсем не хотели воевать. Сумрачно и угрюмо продвигался эскадрон белой гвардии. Как белые степные волки, отрешённо глядели они в белесую даль воспалёнными глазами, все дальше углубляясь в безысходность и безнадежность своих чаяний по горькой сибирской дороге. И вслед им глядел в безмолвном укоре еще один покинутый ими последний рубеж надежды — город Омск. — Сдается мне, что наша песенка спета, — проскрипел простуженным голосом ехавший рядом с Хасаном молодой юнкер Александр Лезин. — Россия лежит, пропитанная кровью. Не стало Родины, над нами кружат беркуты. Хасан познакомился с ним в Омске, в одном из кабаков. Александр оказался популярным исполнителем русских песен в Питере. Выше среднего роста, строен, красив, с безупречными манерами светского столичного бомонда. Многие, узнавая его по афишам, подходили, чтобы выразить восхищение его творчеством, и были очень довольны, что в такое трудное для страны время известный музыкант и певец с ними. В кабаке, где он без остановки под собственный аккомпанемент — то на пианино, то на гитаре, — за
65
хмелев, остервенело пел и пел свои песни о покинутой Родине, Александр спровоцировал массовую драку. Не стерпев едкого замечания со стороны казаков, он вдребезги разбил гитару об голову обидчика. Присутствующие мгновенно разделились на две противоборствующие стороны — одни отстаивали честь молодого юнкера, другие вступились за казака — те, кто недолюбливали важных столичных «гастролеров». Были и такие, кому просто хотелось впустить пар. Полетели стулья, посуда, загремели столы. — Всё, конец! — кричал Александр, откинув в сторону гриф сломанной гитары. — Всё, понимаешь, Хасан? Мы потеряли Родину, мы её профукали, пропили, проплясали. Рано или поздно веселье кончается. Наступает похмелье, горькое осознание никчемной жизни, — стенал он в плечо Хасану, — мне страшно, друг мой. Потасовка закончилась так же неожиданно, как и началась. Один из стульев угодил в висевшую под потолком большую люстру. Та с грохотом рухнула на пол прямо в середине зала. Звон стекол, пыль моментально остудили дерущихся. — Отставить! — заорал вбежавший хорунжий Павел со своими казачками. Достав из кобуры револьвер, он выстрелил в потолок. — Сюда сам сотник Акбаш от штаба выехал. Скоро его высокоброд прибудет. Прошу вас, господа офицеры, поутихомириться да выслушать сотника. Покамест виноватых, кто учинил этот беспорядок, искать не будем.
66
В генштабе хорошо знали, что сотник Акбаш силой своего красноречия и убеждения может легко договориться с разгоряченными не на шутку солдатами. — Не надо грустить, господа офицеры, и не падайте духом, — упрекнул для начала сотник. — То, что мы потеряли, больше не вернуть. Не надо горевать о прошлом. Отчаяние хуже трусости, а трусость и отчаяние порождают страх и неуверенность в себе и своих силах. — С укором вскользь глянул он на Хасана и его товарища Александра. — Мы — русская интеллигенция — сами виноваты во всем, что стало с нашей страной. Виновата безвольная политика власти, испокон веков ставшая нормой. Это пренебрежение к простому люду, к его проблемам. Этим мы сами расчистили дорогу большевикам во главе с УльяновымЛениным, который правдой и неправдой сумел договориться с народом. С людьми, которых мы считали быдлом. Его слова отрезвили всех. Каждый слушал, как человек, мучительно искавший ответа и вдруг нашедший его в словах Акбаша. — Прекратите истерику, не всё ещё потеряно. Есть надежда, а надежда умирает последней, — зычно проговорил Акбаш, — продвинемся за Иркутск, там Чита, где атаман Семенов накапливает силы, создадим новое Сибирское правительство. Есть еще возможность уцепиться за край земли российской. Япония и Америка обещали нам помочь, — продолжал сотник в гробовой тишине, наступившей в зале, — они яв
67
ственно понимают: надвигается нечто очень ядовитое, ползущее и грозное. Борьба с большевизмом — это не только русское дело, а дело мировое. Чтобы спасти ошалевший русский народ от власти, призывающей к мировой революции. Америка прекрасно понимает: упустит этот момент, потом будет поздно. Щупальца большевизма, выдвигающего лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», опасны для капитализма. — А твой батя — либерал. А как говорит! Мудрец востока! — согласился с услышанным Александр. Хасан, до тех пор слушавший отца в пол-уха, был поражен его речью, насколько его слова лаконичны, точны, понятны. А как его слушали! Даже суровые казаки с Урала согласно задёргали буйными головами. — Возвернёмся на Родину! Урал — это хребет России. Накинем на него седло, и ударит он копытами в каменные скалы, да расправит свои крылья Пегасом, да пролетит над Россией-матушкой доброй вестью. — Акбаш навзрыд простонал. — О Господи! Послушай, Боже! Спаси Отчизну от грязи и ото лжи! Спаси её заблудший лик! Прости, Россия, что шли брат на брата! Остались они лежать под холмами в сырой земле, хлопцы наши. Многие из присутствующих, не совладав с нахлынувшими эмоциями, прятали промасленные глаза в пол. — Мы завели себя в пучину и сами должны из болота выбраться. — В конце сотник процедил сквозь зубы дрогнувшим голосом: — Россия-матушка, удер
68
жимся на рубеже, наберем силы и вернемся! Не бросим тебя на поругание безбожников. Мы вернемся белым беркетом, нависнем в синем небе над ползущей по земле российской нечистью. Не знающей и не испытывающей чувств чести, благородства и справедливости. «Осунулся, поседел, выражение лица стало хмурым и озабоченным, даже растерянным», — отметил про себя Хасан, глядя на отца. Хасан слышал, как отец, встречаясь с промышленниками со всего Уральского региона и богатыми купцами, говорил с ними об устройстве быта рабочего люда: создать в России класс мелких собственников; решить аграрный вопрос, причем все это сделать мирно и эволюционно; создать Крестьянский банк для льготного кредитования крестьян… За это очень ратовал отец, имея свой крупный промышленный банк. Тут же всплыли в его памяти слова Антона-Челяберкета, когда на вопрос отца «За что воюешь?» тот смело ответил: «Мы призваны освободить народ от нищенства, от невежества, от бесправия. Передать землю крестьянам за щадящий выкуп. Найти средний путь развития. Земля ничья, Божия, а значит, право пользоваться ею дает только труд». Хасан хорошо помнил, как отца, пораженного ответом Антона, отшатнуло от него: «Ты не большевик! Ты — мой хороший ученик!» «Я твои, Акбаш Шаяпов, статьи в газетах почитывал, вырезал и носил в кармане, пока не выучу наизусть», — признался тогда Антон. То ли в шутку, то ли всерьёз Акбаш заявил:
69
«Когда закончится вся эта смута, назову свой банк поновому — «Челяберкет».
 
Добравшись до станции небольшого поселка, усталый эскадрон расположился прямо у вокзала. «Куда дальше?» — бурчали казаки. Командиры во главе с сотником Акбашем собрались в узле связи вокзала, долго созванивались с городом Томском. Вскоре все вышли на дощатый перрон. Акбаш громко объявил: — Завтра к утру подойдет эшелон, все грузимся и отбываем до места назначения, в город Иркутск. — Дэ-эк, — замешкались казачки. — А с конямито что? — А с конями, — начал было объяснять сотник, но голос его словно чем-то сдавило. Помолчав с минуту, Акбаш, тяжело вздохнув, твёрдо сказал: — коней оставляем. Договор с красными партизанами. Мы им — коней, они нас пропускают в пути следования без досмотра. Добираемся до Иркутска, там сдаем оружие, это пропуск в город Читу. Александр с Хасаном не спали эту ночь — простояли, просидели возле своих коней. Не спали и казаки. К ночи у костра тихо затянули песни. Мужские приглушенные голоса с грустной ноткой расстилались по темнеющей сибирской долине. — Как я теперь без моей Ласки? — гладил по шее своего коня Александр. — Это мой первый боевой конь, я с ней уже год как воюю. Правда, вот они, —
70
кивнул он на казаков, — все равно не считают меня за своего. — Не обижайся ты на них, — сказал Хасан. — В бою ты смел и не прячешься за спины других. Но этого мало, чтобы быть принятым в казаки. Казак — это особое состояние души. Это бесшабашная и безрассудная вольная вольница, сочетающаяся с жесточайшей дисциплиной духа. Честь, преданность, вечный долг перед старшим поколением. У них это в крови, с этим нужно родиться. Ну вот, опять обиделся! — заметил Хасан. — Кровь казачья передается из поколения в поколение. Александр был на два года старше Хасана. Худощав, всегда подтянут, аккуратен. С большими, ясными глазами, с не по-мужски пухлыми губами. — Я больше похож на маман, — признавался он, — даже имена у нас одинаковые. Отец не приветствовал мое увлечение петь по ресторанам и кабакам. «Не пристало нам, дворянам, опускаться до трактирного музыканта!» — возмущался он. Напротив, маман не возражала. Однажды она в Питере пришла ко мне в ресторан. Села в дальнем углу зала, заказав себе только чай. И я тогда весь вечер пел для нее. Как мне показалось, она была горда за меня. Была горда за меня, когда я пришел домой и заявил отцу, что ухожу на войну. — Помолчав, подумав о чем-то, Александр вновь обратился к Хасану: — Ты не спишь? — Нет. Слушаю тебя.
71
— Мне нравится в тебе, что ты умеешь слушать. Но хотелось бы, наконец, послушать тебя. — Спроси, и я отвечу, — сказал Хасан. — У вас с отцом, как мне показалось, натянутые отношения. Вы совсем не общаетесь. Рядом с ним тебе было бы уютнее, чем здесь, у костра, среди казаков. Прости, я слышал, как в Омске, в кабаке, твой отец, разозлившись, назвал тебя «Шаян-малай». Как я знаю из татарского эпоса, «Шаян» — это веселый, озорной, смешной, с безобидными выходками юноша. По тебе этого не скажешь. Ты, как и отец, хмур и молчалив. В том кабаке, когда все дрались, ты даже не шелохнулся. Стоял как истукан посреди зала и глядел на потолок, как на тебя летела тяжелая люстра. Ты только успевал отталкивать дерущихся по сторонам. А когда, после страшного грохота, рассеялась пыль, все поняли, что ты их спас от неминуемой смерти. В том числе и меня, просто легко прижав одной рукой к себе… — Хороший вопрос ты мне задал, — сказал Хасан. — Знаешь, я никогда не задумывался об этом. Мы не доваривались, как нам вести себя по отношению друг к другу при обществе. Мне было достаточно и того, что я видел его издалека в кругу компаньонов и деловых людей. Батя жив и здоров, бодр и весел — и это меня устраивало. За мной иногда следили его люди, но я не придавал этому значения. Наверное, через них он узнавал обо мне все, что ему было нужно. Както он сказал мне: «Ты всё равно придешь ко мне — не только физически, но и духовно, и мы будем вместе, я
72
знаю. Тогда я ничего не понял, что он хотел этим сказать. Сейчас до меня доходит смысл его слов. После его выступления там, в Омске, меня стало тянуть к отцу. Россия, Родина, долг, честь, благородство… Признаюсь, для меня до сих пор эти слова звучали не очень убедительно, пока я не услышал отца. Теперь без этих понятий жизнь для меня пуста и незначительна. Я становлюсь его единомышленником, принимаю его убеждения как аксиому. — Скажи, — перебил его Александр, — ваши отношения с отцом я понял. А то, что вы угрюмы — это отпечаток войны, несомненно. Расскажи о маме, где она сейчас? — и тут же пожалел, что спросил об этом, заметив, как Хасан изменился в лице. — Прошу прощения, друг мой, — заговорил Александр, извиняясь, — я далеко зашёл со своими вопросами. Вижу, вопрос о маме доставляет тебе душевную боль. — Ты так говоришь, Александр, будто прощаешься со мной. Не волнуйся, всё будет так, как сказал мой отец — прорвемся без потерь. И не надо извиняться, Александр. Правильные ты задаешь вопросы. Даёшь мне высказаться. С отцом про маму я бы никогда не завёл разговор, он бы меня сразу оборвал. Ещё весной он отправил маму в Польшу. Там у нас небольшой дом у Вислы. В детстве я ездил туда с мамой. Милый, уютный, небольшой поселок, в основном с русскоязычным населением. Помню, как мама с подругамисоседками покупала рыбу у местных рыбаков и готовила азу из рыбы, прямо во дворе. Скучаю по матери,
73
прошел год, как я ее не видел. Как бы хотелось вновь оказаться дома и поделиться с мамой тем, что наболело на душе. В детстве отец взял меня однажды на охоту в степной Урал, где водились зайцы, сайгаки. Тогда я впервые увидел настоящую степь — без края и без грани. Цвёл ковыль, словно морские волны, перекатывался он, бликуя серебром. Бескрайняя ширь и даль поразили меня. Тающая под неподвижным знойным солнцем в блёклой синеве степь. Воздух, наполненный гомоном птиц и стреканьем стрекоз. Одинокий коршун грозно парил надо мной. Вдали белел аул, паслись лошади — коротконогие, с массивными головами, рыжие, чубарые, с густыми гривами кобылицы. Дед-пастух, играющий на курае, звук которого разносился по зелёному океану. Небольшой курган, могила отважного воина-башкира Абу-Назира. О нём рассказал мне отец. И я с замиранием сердца подходил к могиле и трогал густую прохладную траву на ней. Я на всю жизнь запомнил подбитого сайгачонка. Когда я подошел к нему под довольный гомон охотников, он был ещё жив и судорожно хватал воздух открытой пастью. В его стеклянных глазах, отражаясь, застыло синее небо. Вечером, когда умолкли птицы, прохладный влажный ветерок слегка колыхал траву. Друзья отца разожгли костер и приготовили мясо сайгака на ужин. Тогда я отказался есть, убежал в степь и плакал под свист перепелов. Отец подошел тогда сзади, обнял меня и сказал: «Прости нас, сынок, за нашу взрослую игру под названием „охота“».
74
С отцом у мамы были непонятные отношения. Дело в том, что у отца была еще одна женщина, и он не скрывал этого от мамы. Звали её Дарья, актриса местного театра. Мама, узнав об этом, тихо смирилась с таким поворотом в её жизни. Она приняла соперницу как данность, как неизбежность. Приняла Дарью как подругу, и они в действительности впоследствии стали единым целым. Скучали друг по другу, когда Дарья уезжала на гастроли. Мама ходила в театр, на оперетты, где Дарья пела и плясала. Особенно хорошо у нее получались романсы под собственный аккомпанемент на гитаре. «Разия, как ты по-восточному красива! — всегда восхищались в театре и вполне серьезно приглашали ее к себе в труппу. — Будешь играть у нас Шамаханскую царицу». Ты представляешь, Александр, приглашали мою маму Разию на главную роль? Но Александр не ответил — он безмятежно, опершись на колено локтями, сопел себе под нос. Зябко передернув плечами, навалившись на седло, Хасан стал засыпать и сам. Ночная холодная мгла густо нависала над вокзалом. Одинокая луна ярко светилась в небе среди мерцающих звезд. И только треск костра раздавался по перрону, освещая фигуры лошадей и казаков, спящих у стен вокзала. Тем временем наступало утро. Багровый восход тонкой полоской прочертил заснеженный горизонт. Вскоре кони захрипели, почувствовав приближение поезда, тревожно затопали копытами, задергали головами, все глядя в одну сторону, откуда уже появился эшелон.
75
Хорунжий Павел, выскочив из вокзала, скомандовал: «Подъем!» Казаки, вскочив на ноги, растерянно засуетились возле своих коней. На этот раз им не надо было седлать лошадей, а пришло время прощаться с боевыми конями. — По вагонам! — послышалась команда. — По вагонам! — резал сердца казаков приказ. У многих слезы стояли в глазах. Кони, ничего не понимая, следовали за своими хозяевами, тянули головы, всхлипывали. Почти на ходу Хасан со своим товарищем запрыгнули в последний вагон. Эшелон медленно тронулся вдоль перрона. Лошади, не понимая, почему их здесь оставили, испуганно заржали, глядя, как поезд, набирая скорость, удаляется от них. Засеменили копытами по дощатому перрону. «Уху-ху-ху!» — взвыла одна из кобылиц почти человеческим голосом, первой рванулась за эшелоном. За ней последовали остальные. — Глянь, братцы! — выглядывая из окна, заорали наперебой казаки. — Наши кони за нами скачут! Ей Богу, скачут! — Хасан, смотри! — истошно закричал Александр. — Моя Ласка первая мчится. Ласка, подруга моя боевая. — Командир. Кони за нами во всю прыть гонятся, — орал хорунжий, — сейчас, ей богу, казачки мои повыпрыгивают из вагонов. — Этого я совсем не учел, — призадумался Акбаш, — что делать, Павел? — растерялся он. — Пере
76
дай машинисту приказ — пусть даст гудок. Надо отпугнуть лошадей. Гул казаков и молящее ржание лошадей слились в одно с рыдающим гудком паровоза. Кони, спотыкаясь и ударяясь друг о друга, падали. Другие, перескакивая через них, продолжали дальше скакать за поездом. Ласка, догнав последний вагон, преданно потянула мордочку. Узнав своего хозяина, устало дышала распахнутыми ноздрями. Александр, не раздумывая, ухватившись за шею Ласки, крикнул: «Прощайте, братцы, я за ними присмотрю!» — и выпал из вагона. — Ты — настоящий казак! — клокотали, не сдерживая слез, казаки. — Слава казаку Александру Лезину! — вопил хорунжий. — Слава! Поезд все дальше отходил от перрона. Александр, окруженный лошадьми, ничего не слышал, что кричали ему казаки. Стоял, махая рукой, потом, замерев на миг, многократно перекрестил эшелон, уходящий с боевыми товарищами, с белым боевым братством. Поезд из семи вагонов медленно полз по степи. Коридоры вагонов наполнены солдатами, что прибыли вместе с эшелоном. За окнами замелькали сосны, ели, горные долины. В одном из вагонов пятые сутки бредил молодой капитан. — Господа, скоро озеро Байкал? — спрашивал он. — Скоро, скоро, — отвечал ему фельдшер, — доедем до Читы, а там тебя в лазарет, и вылечат. Потерпите, ваше благородие.
77
— Похоже, и моя песня спета. По нашим следам смерть над степью несется. Не стало Родины, сгустилась над ней черная ночь… — процитировал он слова из песен Александра Лезина. — А где, кстати, молодой юнкер? Пусть споет для меня эту песню в последний раз… — простонал он. Увидев перед собой Хасана, помолчав, спросил: — Хасан, ты башкир? — Да. — Я был до войны на Урале. Край гор, озёр и лесов. Когда приходит на Русь война, мы всегда вместе — калмык, башкир, русский — плечом к плечу. А едва прогоним врага, мы опять разобщаемся — это беда России. Нет внешнего врага — мы воюем между собой: грех неизгладимый, — прошептал капитан. — Потеряли мы Бога своего, кидаемся теперь от крайности до крайности, середины найти не можем, мечемся, словно во мраке ночи. Навязали нам насильственно веру чуждую с Ближнего Востока. Крестили мечом русский народ. С того времени и оборвалась та золотая нить, соединяющая людей с единой природой. Хасан, вы, башкиры, тоже были язычниками, как и мы, — сказал капитан, не глядя на него. Хасан, потупив взгляд, ничего не ответил. — Да, да, друг мой! — прерывисто вздохнул капитан. — Все мы верили в одного Бога в образе Солнца, золотые лучи которого связывали и объединяли нас всех. Язычество — это духовно-нравственная культура, она выше, чем просто религия. Она обо
78
жествляла всё, что связано с Добром и Благом. В народном сознании Родина, семья, природа, урожай воплощаются в едином символе. Русский народ изначально и неуклонно отвергал жестокие культы и обряды, отбирая только то, что близко его душе, почитающей принципы мироздания, поклонения единому Богу в образе Солнца, символизирующего Свет и Добро. Язычники не верили в сверхъестественное. Они верили в то, что видят. России уже нет с тех времен, впереди — неизвестность, — забормотал он пересохшими от жара губами. Уходя в забытье, он слабо завертел головой. — Хасан, где я? — вскрикнул он, испуганно протягивая ему руку. — Я по колено в воде… Какое холодное озеро! Вижу огромное сияющее солнце, великое русское солнце. Оно встает надо мной, захватывает меня своими лучами и кружит над озером… — Умирает, — тихо заключил фельдшер. — Господа, как мне легко, тепло и свободно… Губы капитана вдруг дрогнули, взор его стал пустым, стеклянным. Руки безвольно свалились с груди вниз, из ладони выпал кустик полыни. Сколько смертей пришлось повидать Хасану, а этот капитан запомнился ему навсегда, и та полынь, что выпала из его рук и которую тут же затоптали солдаты, вынося умершего капитана в последний вагон. По приказу сотника поезд остановили на станции Зима. Здесь, под откосом насыпи, схоронили капитана
79
и с ним еще нескольких солдат, умерших от ран. Отдав прощальные почести, сотник сказал: — Этот эшелон пробрался к нам с боями благодаря капитану и его доблестным солдатам. Красные партизаны пошли на условия, и вы знаете, на какие. Слушайте мой последний приказ, — произнес он, прохаживаясь вдоль строя, — наша задача: не останавливаясь, проскочить город Иркутск. Будут стрелять — отвечайте тем же. Оружие не сдадим. Остался еще один рывок за озеро Байкал, а там Чита. Разойтись, почистить оружие, привести себя в порядок, приготовиться к бою! Поговорив с командирами, Акбаш подошел к Хасану. — Как себя чувствуешь, сынок? — глядя себе под ноги, спросил он. Хасану после всего увиденного и пережитого хотелось обнять отца. «Нет, — остановил он себя, — ни к чему эти телячьи нежности». Он — эскадронный кавалерист, отказывающийся от всех чинов и привилегий, услужливо предлагаемых ему подчиненными отца. — У меня все в порядке, — ответил Хасан. — Как там маменька наша, добралась, наверное, вместе с остальными беженцами до Польши? «Повзрослел, заматерел, только глаза грустные, — отметил про себя Акбаш. — А до войны был веселый и бесшабашный. Зря я боялся, что таким и вырастет, и не пойдет по моим стопам. Я и сам был в свое время разгильдяем и кутилой, весело проводил время в кругу
80
друзей и подружек. Разия и выбрала меня такого — добродушного, с которым легко и просто. Как бы хотелось вернуть то время, съездить всей семьей на Вислу, поехать с сыном на Уральские горы, искупаться в озере Чебаркуль…» — Перебирайся ко мне в первый вагон, там будет безопаснее, — сказал Акбаш, ничего не ответив на вопрос о маме. — Нет, батя, я со всеми, — отказался Хасан. — А если я прикажу? — прохрипел Акбаш. Хасан впервые за время разговора твердо и решительно взглянул на отца. Суровое выражение лица Акбаша не выдерживали даже казаки — отводили глаза, дабы больше не встречаться с колючим взглядом сотника. Но Хасан не отвел взгляда. — Ну, как знаешь, — хлопнув сына по плечу, сказал отец. — Побереги себя, не высовывайся лишний раз. Мне уже докладывали — всегда впереди, хотя и продумываешь свои действия, как на шахматной доске. — Обещаю, батя, поберегусь. Я не дурак, чтобы необдуманно подставлять свою голову под пули. Всё исполним, как ты замыслил, прорвемся через Иркутск. Резко развернувшись, Акбаш быстро пошел к своему вагону, по пути махнув рукой командирам. — По местам! — раздалась команда. Иркутск встретил холодным ветром и мелким сыпучим снегом. Чувствовалось дыхание приближающегося Байкала. Поезд, проехав Красные казармы, мед
81
ленно подходил к вокзалу. Их уже встречали на перроне люди в военной форме. Чуть поодаль шеренгой стояли матросы, красногвардейцы, ополченцы из ближайших поселений. — Стоять! — послышалась команда по рупору, гулко раздаваясь по разным сторонам вокзала. — Оружие сдать! Всем сдаться в плен! Приказ Революционного Военного Совета города Иркутска. За неподчинение приказано открыть огонь на поражение. На крыше вокзала была расположена огневая пулеметная точка. Как только эшелон поравнялся с шеренгой красных, вагоны разом ощетинились сотнями штыков, винтовок. Не менее десяти винтовок были нацелены на пулеметчика, сковав дальнейшее действие пулеметной точки. Оцепеневшие от наведенных на них сотен стволов, матросы и красногвардейцы, до этого балагурившие: «Сдадутся, куда им деваться!», в страхе не могли даже шелохнуться. Ополченцы, мгновенно приняв единственно верное для себя решение, пустились врассыпную. Тем временем поезд, не останавливаясь, медленно набирая скорость, быстро отходил от вокзала. — Ай да сотник! Хитро придумал! — гутарили довольные казаки. — Да шо они супротив нас могли? — рассуждал хорунжий Павел. — Необстрелянная, не нюхавшая пороха пьяная матросня и распущенная солдатня. Галдели громче рупора, а как увидели штыки наших винтовок, сразу же замолкли.
82
— Ту-ту-у-у! — протяжно салютовал гудок паровоза. — Это сотник нас благодарит! — радостно говорили по вагонам солдаты. — Ту-ту-у-у! — гудел паровоз, набирая скорость, стремясь к озеру Байкал. Вскоре белой чашей воды замелькало за окном озеро. Поблёскивая многочисленными бликами от полуденного солнца, оно радостно встречало усталых, изможденных, но счастливых белых степных воинов, белую кость России.   
83
 
 
 
Глава пятая. Китай. Харбин
К утру добрались до Читы. В городе везде непривычно тихо и порядок. В буфетах чисто, на столах скатерти. Сюда власть большевиков не распространялась. На вокзале — патрули во главе с офицерами. Впервые за шесть суток все вздохнули спокойно и наконец-то почувствовали, какая опасность висела над ними. Если бы они не пробились через Иркутск, командиров бы расстреляли, а солдат и казаков отправили в рабство. До них доходили слухи о жестоком обращении красных с пленными — не тратя патроны, те связывали и сталкивали их с катеров в реку. А здесь территория Российской Восточной Окраины с центром — городом Чита. Царство комиссаро
84
державия здесь заканчивалась. Сибирская Областная Дума включила в себя левых и правых эсеров. Учредительное Собрание автономного Забайкальского округа не признавало ленинский декрет о земле. Однако, Япония, подталкиваемая политикой Америки, не торопилась с обещанной поддержкой и безучастно наблюдала за действиями корпуса атамана Семёнова. С Иркутска двигались эшелоны красных для ликвидации Семёнова. После тяжелых боев семеновцы сдали Читу и отступили на восток. Дальше они терпят поражение от 1-го Аргунского полка Сергея Лазо, навсегда оставляя Забайкалье. В Манчжурии семеновцы расселились по станционным посёлкам КВЖД. Многие уехали в Америку. Большая часть осела в Харбине. Китайский Харбин с континентальным климатом благоухал в обилии зеленой растительности. Огромный город-сад, тенистые аллеи. Торговая улица на Китайской всегда многолюдна. Жизнь в Харбине была радушной и спокойной. Взаимное уважение, порядочность, интеллигентность, благородство были в крови у жителей города. СвятоНиколаевский собор, построенный из брёвен русскими мастерами, величественно смотрелся среди двух- и трехэтажных домов города. Внутри храма образ на иконе Святого Николая завораживал людей — где бы ни стоял посетитель, лик святого всегда был обращен на него. Глаза Святого Николая со строгим укором смотрели на прихожан. Сюда заходили помолиться и
85
сотник Акбаш с сыном Хасаном, и никого это не смущало и не коробило, как это было в России. Святой казачий устав дозволял совершить намаз, выплачивать закят и делать дуа в православном храме. Кто воспротивится этому, тому «харам». Атаман строго предупреждал: «Бог един для православных и для мусульман». «Мы все братья и сёстры», — соглашался хорунжий Павел. Отношения с китайцами были доверительные и приятельские. Казаки могли выпить в кабаке, побузить-побузить меж собой, но на другой день они снова друзья-товарищи, со смехом вспоминая вчерашний вечер, хлопали друг друга по плечу, мирились. Поначалу китайцы не могли понять логику нерушимой русской традиции: как же так — подраться и тут же помириться? Выпив после этого за дружбу казачью, чтобы дружить еще крепче и ни за что не повторять прошлого. Правда, длилась эта клятва до следующей выпивки. Дореволюционный Харбин после наплыва семёновцев стал совсем другим. По улицам шатались разболтавшиеся офицеры, готовые в любой момент обнажить оружие и стрелять по поводу и без повода. Женщины с развинченными походками, с кудлами волос, визжа, носились по городу с офицерами на извозчиках. Харбин теперь жил и дышал спекуляцией и тёмными делами.
86
Дарья могла целыми днями сидеть в кабаке, исполняя романсы под музыкальное трио. Потом она спускалась в зал, где для нее уже был накрыт стол. — Хасан, мой кареглазый башкир, степей бескрайних сын, — говорила она, подзывая к себе Хасана, когда тот изредка появлялся в кабаке. — Как ты похож на отца! Такой же большой и сильный, а глаза красивые — мамины. Как мне не хватает твоего друга — юнкера Александра… Хасан знал Дарью давно — эту женщину его отец всюду возил с собою вместе с ее музыкальным трио. От её внешней роскоши из-за чрезмерного употребления вина остался только намёк на былую красоту. Бывшая актриса, примадонна оперетты местного театра, она по приглашению отца иногда заезжала к ним в имение вместе с танцевальной группой. Тогда отец с друзьями устраивал шумное застолье до утра. Дарья была умной и доброй — теребила густую тёмную шевелюру Хасана, приговаривала: «Басурманчик ты мой, расти большим и сильным… Хасан, посиди со мной. Знаю — недолюбливаешь ты меня…» Хасан обычно отмалчивался, но никакой злобы к Дарье не испытывал — даже наоборот, последнее время любил послушать её романсы. Привлекала она и своей складно излагаемой речью: — Мы, русские, дураки и паскуды, аспиды басурманской крови. Шулера, купцы и князья… Даже места нам нет в ошалевшей России. И Господь нас не слышит — зови не зови. И догонит нас холопская пуля…
87
Сны мне снятся, будто смерть воет по нашим душам в обличии комиссара. Они нас и здесь достанут! — навзрыд причитала Дарья, хватаясь за рукава гимнастёрки Хасана. — Хасан, я помню тебя ещё до революции. Ты был беспечным и развязным, в городе тебя называли Шаяном за твой весёлый нрав. И в то же время ты был королём центральных районов. Все тебя боялись и уважали. Ты не делил людей на богатых и бедных, как и твой отец. Для него прежде всего ум в человеке. Антон-Челяберкет, грозный вожак железнодорожных посёлков, был твой извечный соперник. Твой отец видел в нём личность, человека, который мог повести своё поколение по верному пути, перевернуть пьяную Россию с головы на ноги… Сон мне вчера приснился: Седой Урал зовёт меня к себе, а вечная его подруга, нестареющая красавица Чебаркуль, тянет меня за собой, и я иду за ней в озеро и тону. В один из дней начала лета 1923 года Дарья тихо и неслышно угасла в своей комнатушке. Узнав о случившемся, сотник Акбаш вбежал в светлую комнату, где лежала усопшая, и громко, не стесняясь своих слёз, рыдал, припав головой к изголовью кровати. Потом, успокоившись, сел на табурет и долго ещё сидел молча у смертного ложа, не отрывая глаз от её бледного лица. К умершей вдруг вернулась её красота, лицо, спокойное и безмятежное, как бы говорило: «Господи, как же мне легко и свободно!» «За всё отрыдался… — не смея зайти в комнату и стоя в тёмном коридоре, прошептал прибывший свя
88
щеннослужитель, — за все беды, что случились в его жизни…» После похорон сотника будто подменили. Он утих и сник, ни с кем не общался, ушёл в себя. «Сынок, — как-то поделился он своими мыслями с Хасаном, — помнишь Антона-Челяберкета? Он, несмотря на молодость, понимал истину: что привело Россию к такому концу. Мы — белая кость — как мы себя любили называть, сами провинились своим жестоким отношением к простому народу. Этим мы очистили дорогу большевикам, чем они не преминули воспользоваться. Я поздно обнаружил для себя Антона. Он был молод, и это мешало мне говорить с ним на равных. Только теперь я понимаю, что личность не имеет возраста. Но как мало личностей в нашем Отечестве! Мы сами виновны своей деспотичностью, неприятием противоположных мнений. Мы подавляем в человеке самобытность. Он один, а нас, простых обывателей, большинство. Мы мним только о своей значимости, и это мешает нам. Прислушаться бы к отдельным адекватным индивидуальностям ещё тогда, в 1918 году… Предложенное Европой единое экономическое пространство: Европа как технологический придаток, Урал — как сырьевой ресурс и со своей промышленностью. Но мы гордо отказались! Всегда из нас прёт гордость и величие, высосанное из мифов, которые мы сами придумали о себе на пустом месте». Попытка образовать новое Сибирское правительство в Пекине взамен разогнанного большевиками в
89
Томске не понравилась Америке, зорко и ревниво следящей за каждым шагом атамана Семёнова. Влияя экономическими рычагами, Америка придерживала Японию, не давая оказать содействие новому русскому правительству. Тогда атаман создал таёжный штаб военного отдела, Монархический центр у границ мирного Китая, что не на шутку насторожило красных комиссаров. Они организовали партизанские отряды по всей Сибири ещё во время Гражданской войны. В них сгонялся всякий сброд, городские и поселковые люмпены. Из тюрем освободили преступников. Во все времена для такого контингента убийства и грабежи были родной стихией. Начался беспощадный массовый террор по отношению к казакам, партизанские вожаки перенесли свою деятельность на манчжурский берег Аргуни. Особенно отличался командир 4-го кавалерийского полка Толстолобов. Его банды, проникая далеко в Трёхречье, убивали купцов и крестьян, но в основном охотились за семёновцами. — Надо, Хасан, нам бежать отсюда. Харбин когда-то был процветающим городом. Можно было здесь обосноваться, открыть своё дело. Но красные чекисты достанут нас и в Харбине, не оставят нас в покое. Слишком много мы их крови пролили там, сынок! — говорил Акбаш. — Ты слышал последние новости из России? Прибывшие беженцы рассказывают об Антоне-Челяберкете, которого красные назвали героем. Благодаря ему они взяли стратегически важный
90
город и железнодорожный узел, откуда прямой выход в Сибирь, где они в холодных степях и добили нас как куропаток. Казаки называли Антона и его верных товарищей «красными беркутами». Красный комитет провёл расследование по зверствам белогвардейцев, разузнали, чей полк тогда базировался на месте казни Антона. В числе командиров этого полка, под командованием генерала Каппеля, значится и сотник Акбаш. Так что, охота чекистов идёт и на меня, — подытожил Акбаш. — Теперь слушай, сынок, меня внимательно. Завтра поутру я зайду за тобой, будь готов. Нас здесь набралась целая группа — моих соратников и единомышленников. Они будут ждать у причала, оттуда будем добираться до Европы. На счету у меня кое-какие сбережения сохранились в банках. Мамку отыщем и заживём, слышишь, сынок, все вместе! — улыбнулся Акбаш сыну. — Будем там, в Европе, продвигать идею об едином экономическом пространстве. От Северного моря, через всю Россию погоним красных комиссаров и утопим в Индийском океане. А мы с тобой вернёмся на Урал. Поднимем уральские заводы. Будем пить да гулять, добра наживать, по-другому мы не умеем. Царь завоевал, прибрал всю территорию к себе от Мурманска до Владивостока. Боже царя храни! Любовь и преданность к новой России через парламент ему доказывать будем до скончания дней.
 
91
С утра Хасан был уже на ногах, когда без стука к нему вбежал хорунжий Павел: — Хасан! Твоего отца только что ранили! Он со своими соратниками попал в засаду, устроенную чекистами в одном из переулков. Они охотятся и за тобой. По сведениям, добытым ими от местных жителей, ты — последний, кто видел живым Челяберкета, вожака «красных беркутов». Это ты похоронил его недалеко от храма Александра Первого.
 
 
Акбаш с двумя оставшимися в живых его соратниками, Хасаном и Павлом доплыли на пароходе по реке Сунгари до последнего причала. Этим они запутали следы чекистам, которые продолжали преследовать их, рыская по вагонам поездов, отъезжающих из Харбина до Порт-Артура. Оставшиеся километры беглецы преодолевали по железной дороге. Всё это время Акбаш пребывал в добром расположении духа и покоя, как человек, сбросивший с себя тяжесть непосильной ноши. — Как ты себя чувствуешь? — спрашивал Хасан, замечая бледность на лице отца и глядя, как он, превозмогая боль, опирается на плечи боевых товарищей. — Не беспокойся, сынок, — успокаивал его Акбаш. — Рана чуть выше колена, пуля навылет, главные артерии не задеты. Ты же знаешь, на башкирах заживает как на собаках.
92
Вместе со своими соратниками он острил, подшучивая над Павлом на полу-башкирском и полурусском языке. — Чаго, чаго? — кривил губы Павел. — Я побашкирски ни бельмеса. А когда Хасан переводил их шутки, Павел хохотал вместе со всеми. — Да я и не обижаюсь, — сипло оправдывался Павел, — весёлый вы народец, нигде и никогда не теряете свой боевой дух. Не впадаете в панику, выживаете в невыживаемых условиях, ни на что не жалуетесь, ну прямо як наши бабы! На войне зазря на рожон не лезете. Хитро у вас как-то всё получается. Психология азиатская, так я и не разгадал вас… — Показушности в нас нет, попусту не бравируем и не гарцуем, как скаковые лошади. Клячи мы степные, стойкие и выносливые, — самоиронизировал один из товарищей Акбаша. — Если соперник силён, — подхватил разговор Акбаш, — и сильней намного, мы признаем его. Зря жизни не кладём, уходим или принимаем его условия. Так же поступаем и сами: предлагаем сложить оружие и уйти. Безоружных не трогаем. — Вот ты послушай дальше, — разозлился он на Павла за его сравнение башкир с бабами, — например, два противника, каждый ищет свою выгоду: захватить друг у друга побольше плодородных и пастбищных земель. Допустим, один сильнее. Тут уже вступает дипломатия. Зачем терять сотни, а то и миллионы моло
93
дых жизней, когда можно договориться? Воевали, воевали между собой тюркские народы, потом поняли, что можно договориться. Договорились и объединились — выбрали одну веру, одного правителя, и снова зажили в мире и согласии. Ни к чему угрызения совести и горечь от проигранной войны: мол, враг сильнее… Пусть сильнее, зато ты умнее и прозорливее. Каждый на своём месте. Бравировать, петушиться, показывать мускулы — зачем? Сила и ум понадобятся в мирном труде. Правда, этим хитро воспользовался русский царь — пришёл и разгромил Большую Орду татарского государства. Дошёл до реки Яик, уничтожая, сжигая, разрушая всё на своём пути. Смута и хаос взамен созидания — вот главная цель Белой Орды, белого царя. Силы России до сих пор не сумели договориться между собой, устроили братоубийственную войну. У русских над холодным умом превалируют эмоции, бравада, — продолжал Акбаш, — лозунги «свобода и равенство» они понимают как вольную вольницу, мол, никто мне не указ, кроме Господа. Это средневековое мышление. А каждый должен заниматься тем, к чему более пригоден. Сила есть? — так продай её повыгоднее. — Ну, продал, работает и работает, и что дальше? — скептически хмыкнул посерьёзневший Павел. — Слушай дальше, — сказал Акбаш, — как у нас получается. Продал свою силу работяга, работает, весь в поту. Потом видит: тому, кому он продал свою силу, поболее живётся, чем ему. «Нет, хозяин, — говорит
94
он, — так дело не пойдёт, давай поменяемся». Поменялись, работают, друг на друга поглядывают. Хозяину с непривычки трудно было привыкнуть к физическому труду. Набив пару мозолей на руках да ногах, в конце концов овладел он новой для него профессией. А работяга так и сяк — ничего у него не получается. Здесь думать надобно, а «тямы» не хватает. Где ж её взять, коли Бог не дал? Обратно поменяться — гордость, невесть откуда взявшаяся, не позволяет. Вот и рубит сплеча то так, то эдак. Несамостоятельность, собственная глупость порождают комплексы. Комплексы порождают зависть и бесконечную, угрюмую, затаённую злобу. Заставляют искать в своих бедах виноватых. А не находятся виновные, так их можно выдумать. Фантазии в ущербном мозгу разрывают широкую душу мужика — и пошло, и поехало, покуражимся, народ православный! — Да, — пригорюнился Павел, — везде живут да радуются, а Россия мечется то туда, то сюда. Неужели из-за ментальности нашей все беды? Климат суровый, и люди на Урале суровые, — подытожил Павел как бы в оправдание всему сказанному и услышанному. Повернувшись к двум товарищам Акбаша, хорунжий наклонился и тихо просипел: — Глаза сотника мне не нравятся — поблекли, помутнели. По щекам синева проявилась, барагозит невпопад. Болеет он. Глаза на смерть смотрят. К вечеру Акбашу стало плохо, всю ночь был жар. Утром пришел седой худощавый старик, одетый в се
95
рые широкие штаны и длинную кофту, перевязанную чёрным поясом, без головного убора. Осмотрев Акбаша, китайский лекарь, ничего не сказав, вышел в коридор. Жестом показал Павлу: «Это конец, я не в силах что-то сделать». Бубня что-то на китайском себе под нос, он спустился на перрон, промелькнул за окном, теряясь в хаотичном потоке толпы. Успел ещё махнуть Хасану рукой, как показалось тому, не просто махнул, а позвал за собой. «Странный старик…» — подумал Хасан и спросил у Павла: — Что он тебе сказал? — Ты держись, малец, — сопел Павел. — слово тебе горькое скажу. Умирает отец твой, заражение крови началось…
 
Последние часы Акбаш, лёжа на кушетке, молча смотрел в окно. Изредка он всё же обращался к сыну: — Помнишь того капитана и что он говорил перед смертью? — Помню, — ответил Хасан, — но тебе, батя, откуда знать, что он говорил тогда? — Я за тобой стоял и слышал, как ты, помальчишьи шмыгая носом, внимательно слушал его. Ты прости меня, сынок, мало мне с тобой пришлось пообщаться. Всё работа да деньги на уме, а их, поверь мне, немного надо для счастья. Жадность, алчность — всё это не от Бога. Вместо того, чтобы просто поговорить по душам, нравоучениями занимался.
96
— Отец, не кори себя. Это мне нужно было больше слушать тебя, а я спорил с тобой без конца. Это вы меня с мамой простите… Помолчав, Акбаш грустно изрёк: — Завоевались мы все, будто разом с ума посходили. Делили неделимое. Вместо того, чтобы договариваться, спорили, правду искали. Но почему-то правда всегда у каждого оказывалась своя. Вот у китайцев — тоже беспорядки случались, до драк доходило, а то и хуже. Но как только в споре находилась истина, китаец тут же, выпустив накопившийся пар, безропотно подчинялся. Нам это не дано, будем ещё сто лет искать истину. А когда наткнёмся на неё, удивимся — оказывается, вот она, стоило только прислушаться друг к другу… Доберись до Европы, найди мамку. Скажи моей Разие, пусть простит меня, я ведь одну её любил и до сих пор люблю. Коней гнал, а теперь понимаю — зря гнал. Надо было остановиться да оглянуться вокруг — кто с тобой рядом… Кого во время гонки столкнул на повороте на обочину, те оказались самыми преданными и близкими… — Хорунжий, коня мне! — вдруг запрокинув голову, прохрипел Акбаш. — Там, в степи, жена моя одна-одинёшенька. Вижу её в белом платье, камзол на ней зелёный, цветами полевыми вышит. Платком машет, зовёт меня. Голубые Уральские горы вдали за ней высятся. Белой чашей сверкает под небом озеро Чебаркуль, плывут чередой над ним облака.
97
— Умирает… — тихо заговорили соратники. — Бредит… — Сынок! — широко раскрыв глаза, вдруг испуганно вскрикнул сотник, приподнявшись на локте, другой рукой указывая в сторону окна. — Белые облака и багровые тучи клубятся, словно схватились между собой в жестокой битве. Челяберкет гордо реет надо мной… — Агония предсмертная началась, — подойдя сзади к Хасану, просопел Павел. — Возьми его за руку, пусть силу духа отдаст тебе. Так заведено у нас, у казаков… — Сынок! — горячо выдохнул Акбаш, и голова его, безвольно склонившись, уткнулась в грудь Хасана. Хасан не заплакал — молча, впервые за всю жизнь крепко-накрепко обнял умирающего отца, да так и сидел, пока тело Акбаша не обмякло, не остыло на его руках.
 
Похоронили Акбаша, по его последней просьбе, на русском кладбище. Вместо гроба завернули в солдатскую шинель, вложили шашку и засыпали землёй. Два его боевых товарища решили остаться в ПортАртуре. — В России смутные времена. Закончится эта война, на этом не успокоятся. Противопоставят себя всему остальному миру, взбудоражат, замутят воду, и снова жди войны. Пока не найдётся на них Золотая
98
Орда, да не успокоит их, чему они и сами рады будут, — объяснили они своё решение. Морская крепость Порт-Артур, зелёный деревянный вокзал с куполом долго ещё смотрел вслед кораблю, на котором уплывали Хасан и Павел. Когда сопка с японской башней растворилась в дымке, Хасан вздохнул: — Батя, прости меня и прощай. Я буду помнить тебя до конца своей жизни. Просьбу твою — обещаю — выполню. Вернусь с победою домой, перезахороню Антона-Челяберкета, памятник ему воздвигну из уральского гранита. Слова твои, что ты донёс до моей души, о России — не забуду. Останусь предан ей до последней капли крови. Любить Россию буду так, как ты её любил… Навалившись на борт корабля. Хасан горько плакал. И только жалобные крики чаек вторили ему. То плавно опускаясь, то резко взмывая вверх, метались они над Хасаном, над Павлом, над серой, холодной морской водой.   
99
 
 
 
Глава шестая. Эмиграция
Порт Гавр, расположенный в широком устье реки Сены, на побережье Ла-Манша. Бетонная дамба защищает многочисленные причалы и доки от морской стихии. В дамбе оставлены только «ворота» — через них юркие буксиры тянут на длинных канатах океанские корабли в порт. Суда под флагами различных стран выстроились вдоль причала. — Ну вот, Хасан, и довёз я тебя до Франции. Ищи здеся маманьку. В Польше опасно — красный сыск Троцкого, охотятся за бывшими и тама. Скорее всего, мама твоя, Разия Шаяпова, у самом Парижу и пребывает… — Это ты что, — насторожился Хасан, — бросить меня вознамерился? Куда ты, Павел, собрался? Вот найдём маму, устроим тебя подле нас… — Нет, — закряхтел Павел, за неделю обросший рыжей огненной бородой и шевелюрой. В изношен
100
ном суконном бушлате, в широких китайских штанах и разбитых сапогах он был больше похож на бывалого морского волка. — Нет, — повторил он, — я, барин, в Америку подамся. Тама поспокойнее будет, только работай. Европа, чую, еще долго не успокоится. Здеся быстро соберут под какое-нибудь знамя укрывшиеся белые генералы. А я устал воевать, года уже не те. — В Америку? — удивился Хасан. — Ты же мог из Харбина бежать через Японию в США, там путь недалекий. А ты со мной до Европы чалился. — Я выполнил просьбу твоего отца — довезти тебя в полной сохранности до порта Гавр. Его товарищи изначально решили остаться в поднебесной. Когда твоего отца ранили, я уговорил их помочь сопроводить Акбаша, так как опасался лихих людей, промышляющих на железной дороге. А те офицеры, что хотели добираться с ним до Европы, погибли в том переулке, в перестрелке с чекистами. Наступило тягостное молчание. Они стояли, жмурясь от яркого тёплого солнца, озирались, разглядывая огромный, лязгающий и грохочущий порт. — Ну да ладно, братишка, давай расставаться! — первым прервал молчание Павел. Стоявший вполоборота Хасан вдруг повернулся, кинулся к Павлу и обнял его. — Павел, за всё это время я успел так привыкнуть к тебе… Ты мне вместо старшего брата был, — признался Хасан.
101
Павел отмолчался, чувствуя внутреннюю дрожь от неминуемого расставания. Если бы он стал отвечать Хасану, что и сам привязался к нему, тогда бы точно не сдержался и пустил слезу. А казаки не плачут. Казак твёрд и непоколебим, и ни к чему сантименты — как говорил боевой сотник Акбаш. — Тады ночью, на хуторе, я видел, как ты поволок Антона со двора, а потом — на спину, и через огороды, к речке. — А ещё что ты знаешь? — нахмурился удивлённый Хасан. — Амалька твоя прятала его, вожака «красных беркутов», у себя в избе. Да и дом этот помню — после Первой Мировой георгиевский крест с фотографией привёз им от отца. Воевал с ним вместе, на руках моих он помер. А я после газовой атаки чуть не ослеп. Надышался хлоркой — вот откуда и голос сиплый. Отец твой тады крикнул мне: «Хватит крови, хватит расстреливать да вешать!» Я понял его намёк и не выдал Амальку штабу. Переждав паузу, Павел предложил: — Хочу ремень свой на память подарить. Сняв с бушлата ремень с медной бляхой мозолистыми крючковатыми пальцами, протянул его Хасану, хрипло добавил: — Ремень сыромятный, шашками покоцанный. Бляха не простая, под пальцы подогнанная, как кастет пригодится. Бывало, накручу на запястье сыромятину,
102
бляху вздену на кулак да крушу недругов. Париж нонче беспокойный, воронья хватат… — Спасибо, — сухо поблагодарил Хасан за подарок. — Ничего, — подбодрил его Павел, — учись драться, пригодится. А то на все злые придирки отмалчивался там, в Харбине. Вона Челяберкет тады троих увалил, помнишь? Шестнадцать годков ему и было всего, отчаянный малец! Я потом узнал у этих двух башкир, что Челяберкет по-ихнему «гордый орёл». Ему бы эскадроном командовать… Отца твоего с того света достал руками чекистов. — Ты там осматривайся, настороже будь, разный люд там собрался. Сыски Троцкого, небось, тоже рыщут, — как бы оправдывался Павел, бросая одного, совсем еще молодого, юношу. — Париж уже не тот, что до войны… Переночевав на вокзале, на другое утро они расстались — тогда казалось, что навсегда. Пожали друг другу руки. Павел, словно по команде, отдав честь, резко развернулся. Ничего не сказав, пошёл прочь, ни разу не оглянувшись, только нервно подёргивая головой. Хасан понял: не выдержал все же хорунжий, пустил-таки скупую слезу, белый, истерзанный, одинокий степной волк. Павел быстро поднялся по трапу, затерялся в толпе среди отбывающих на корабле в Америку.
103
Хасан ещё долго стоял у причала. Корабль дал два прощальных гудка. Набирая ход, он заскользил по сверкающей глади моря. Впервые оставшись один на свете, с тоской и страхом глядел он вслед кораблю, глядел, пока корабль не превратился в чёрную полоску и не исчез за горизонтом. Осень. Париж встретил Хасана ярким солнечным днём. Очертания сизых крыш с кружевными, вознесёнными к небу башнями. Вдоль улиц разливался липовый ряд, скрываясь в дымчатой дали. Всем, добравшимся до Парижа, предстояло зарегистрироваться в русском посольстве Временного правительства на Рю де Гренель, 12. Нужные справки выписывались без бюрократических проволочек. Без этих справок нечего было и думать о поиске работы. В иммиграционном центре вежливо подсказали проехать в русский квартал Пигаль. Его обитатели приветливо и с любопытством встретили нового беженца, прибывшего из России. Их истерзанная родина лежала в руинах. Прежняя, русская, жизнь завершилась. Всем, кто не принял нового порядка, воцарившегося после октябрьской катастрофы, оставался по существу единственный выход: эмиграция на негостеприимные европейские, азиатские, американские берега. Монархисты и анархисты, гвардейские офицеры и интеллигенты, грамотные крестьяне… Казаки и студенты, ещё недавно швырявшие в них булыжниками — всё смешалось в обезумевшей толпе беглецов из совдепии.
104
В небольшом квартале была одна церковь и непомерное количество кабаков. Реку Сену, протекающую через квартал, русские называли «наша Невка». Здесь шумно выясняли отношения — даже те, что не были врагами, становились ими, что-то не поделив. Долги тут никогда не возвращались, порядочные люди становились жуликами, мошенниками. Были здесь и потомки самых родовитых дворянских семей. Потеряв в водовороте революции абсолютно всё, нажитое прежними поколениями, они нищенствовали. Им труднее других удавалось приспособиться к новым условиям, к бездомности. Вся былая Россия после бурь и штормов собралась на берегах реки Сены. От зари до зари просиживали они в трактирах и кафе. Русские никогда не сливались и не смешивались с жителями Парижа. Французы посматривали на их «городок» кто с любопытством, кто с раздражением. На оставшиеся в кармане деньги Хасан, как и другие эмигранты, поселился в обшарпанных номерах третьеразрядного отеля. Ему помогли с работой — устроили портовым грузчиком. Кормился Хасан в дешёвых столовых, на работу добирался в битком набитых вагонах подземки. Добравшись до дома, валился с ног. А утром вставать в пять часов, и снова подземка, толкотня, брань, злые сонные глаза пассажиров. Жизнь, вопреки всем бедствиям, всё равно продолжалась. Тянулись будни. Поиски матери не привели ни к какому результату. В эмиграционном центре,
105
просмотрев все записи прибывших, не нашли никого по имени Шаяпова Разия. Хасан, постепенно обретая новых знакомых, засиживался с ними в трактирах. Выйдя из трактира, он привычно и неторопливо брёл домой меж каменных домов по брусчатому тротуару. Вечерело, только что прошёл дождь. От садов и аллей пахло мокрыми листьями. Перламутровая просинь нависала над крышами зданий, освещённая фонарями улиц. Навстречу шли одинокие прохожие с опустошёнными глазами, бесцельно шатающиеся по переулкам квартала. «Надо ехать в Польшу, на Вислу, — думал Хасан, — Мама ждет нас там. Накоплю денег, часть займу у новых друзей. Поеду, привезу её, и здесь мы откроем своё дело…» — Хасан! — вдруг окликнул его только что прошедший мимо него человек. Оглянувшись, Хасан увидел стройного молодого мужчину в фетровой шляпе, одетого в чёрное драповое пальто. — Это ты!.. — удивлённо проговорил мужчина, приближаясь и разглядывая, как показалось Хасану, нагло и бесцеремонно. — Всё такой же суровый и хмурый. А глаза — глаза другие стали — медовожёлтые, как у чёрного снежного барса. Незнакомец снял шляпу, толкнул ею в грудь Хасана и улыбнулся.
106
— Александр!.. — выплыло из пелены памяти знакомое имя. — Саша Лезин! — Раскинув могучие руки, радостно заорал Хасан и бросился обнимать друга. — Вот так встреча! Впервые за всё время одиночества… Почти до зари просидели они в роскошном, уютном кафе «Куполь», куда пригласил его Александр. Вспоминали боевые дни, холодные, пронизанные ветром сибирские степи, вспоминали люстру в кабаке, которая чуть не убила Александра, и только благодаря Хасану он остался жив. Из рассказа Александра Хасан узнал, как тогда, на перроне, с боевыми конями его чуть не расстреляли красные комиссары: — А когда поняли, почему отстал от эшелона, были очень удивлены. Кроме одного взводного красноармейца в будёновке: «Да в расход его, как классового врага!» — тряс он револьвером перед моим носом. Такого страха я не испытывал за всю войну. Меня трясло как осиновый лист, во рту сразу всё пересохло. «В благородство, значит, играешь, белая кость?» — скрипел он зубами. Я его глаза на всю жизнь запомнил — зрачки неподвижные, матовые. Ещё мгновение, и он бы застрелил меня на месте. Вступился их комиссар: «Молодой совсем — разве не видишь? — нашёл классового врага. У него сопля на губах ещё не просохла». — «Да ты ж поди, посмотри, пожалел белогвардейца! — злобно цедил сквозь зубы взводный. —
107
А то, что они казнили Антона — вожака „красных беркутов“? Не посмотрели на его молодость, расстреляли!» — «Так это они, — цыкнул в ответ комиссар, — не будем уподобляться врагам революции. Приказ командования: прекратить самосуды! Кто чего заслуживает, тот получит сполна. Никуда от справедливого наказания не денутся, не спрячутся, везде достанем». Так как я был образован, оставили при штабе. А этот взводный — он оказался одним из «красных беркутов», товарищей того казнённого, Антона, — следил за мной, при удобном случае убить хотел. Позже, выждав момент, я дезертировал, сделав себе в штабе поддельный документ, скрылся за границу. Из Польши с группой беженцев из России, заплатив проводнику, добрались до Берлина. Оттуда до Парижа, в эмиграционный центр на Рю де Гренель, 12… — Среди беженцев были женщины? — спросил Хасан. — В основном среди нас, беглецов, были женщины с детьми. Особенно нам запомнилась одна женщина, — вспоминал Александр. — Никогда не думал, что можно умереть от тоски. Она очень переживала за сына и мужа, оставшихся в России. Иногда она странно поглядывала на меня, подходила и принюхивалась. На вопрос, почему она так делает, женщина без тени смущения, вполне серьёзно отвечала: «Ты моим сыном пахнешь». Посидит молча около меня, погладит по голове и уйдёт. Имя у нее такое азиатское, я их трудно запоминаю…
108
— Как она выглядела, хотя бы помнишь? — Ну, такая маленькая, стройная, по-восточному красивая женщина, лет тридцати пяти. А почему ты спрашиваешь? — поинтересовался Александр. — Это была моя мама, — выдавил из себя Хасан. — Я её искал по всему Парижу. Звали её Разия. — Да-да, — вспомнил Александр. — Разия! Ставил я ударение на «а», когда поддразнивал её иногда: «Разия-Азия». Пробовал хоть как-то отвлечь её от грустных мыслей. «Моему сыну, — говорила она, — столько же, сколько и тебе». Тогда не принято было среди беженцев, говоря о своих, называть имена — такое положение было. В один из дождливых дней она померла. Похоронили мы её на окраине, на одном из кладбищ Берлина. Наши женщины раздобыли деревянный католический крест. На мой протест, что умершая мусульманка, бабы ответили: «Она очень тосковала по России, значит, она наша, русская по духу». Я написал на кресте чёрной краской «Разия-Азия. 1923 г.» — Пора на работу, — взглянув на настенные часы, удручённо вздохнул Хасан. — Куда, какая работа? Увидев таким потерянным и сникшим в один момент своего боевого друга, Александр тут же предложил: — Бросай работу! Даже не буду спрашивать, где ты зарабатываешь на жизнь. Давай ко мне! В настоящее время я зарабатываю своим ремеслом: играю на
109
пианино, пою под гитару для более-менее приличной публики — бывших жителей России. Работаю я вот здесь, в кафе «Куполь». Скрипач, кларнетист и я — гитара, пианино. — И что ты мне предлагаешь — петь с тобой вторым голосом или бить в бубен? — грустно пошутил Хасан. — Угадал, мой друг, — ответил Александр. — Публика в основном порядочная, но нервы у некоторых после выпитого расшаливаются. Кое-кто бесцеремонно лезет в оркестровую. Я и тут, как в Питере, стал популярным. Пристают, не дают совсем прохода. А не сядешь с ними за стол и не выпьешь за Родину, тут же возненавидят. Недавно пропала моя гитара, мой рабочий инструмент. Обнаружил её в одном из здешних магазинов, но пока не могу выкупить — дорого просят. Я же им пою и играю, иногда не беру деньги, когда вижу, что некоторым нечем расплатиться, а они мне такие пакости устраивают. Не бойся, кулаками не придётся махать, да ты и не умеешь. У тебя один вид вона какой грозный, просто подойти не посмеют. Правда, среди этих бывших офицеров есть троица — отморозки ещё те, из бывших антоновцев и махновцев. Степан — главный из них, и двое — черносотенцы, «чёрные волки» Юра и Франц — волжский немец. Устраивают разборки с белогвардейцами, покоя от них нет никому, а полиция сюда, в наш район, не заглядывает. — Пошли, — перебил его Хасан.
110
— Куда? — В магазин, где твоя гитара. — У тебя есть деньги? — поинтересовался Александр. — Нет, просто пошли! — Хасан, схватив друга за рукав пальто, вытащил его из кафе. На улице уже рассвело, сквозь тучи проглядывало солнце. Деловито суетились по тротуарам люди, фырча и шипя по лужам, проезжали по улицам машины. День начинался. Когда вошли в магазин музыкальных инструментов, Александра узнали сразу. — Принёс деньги? — хихикнул хозяин лавки, потом громко спросил: — Или вот этот подзаборный хмырь за тебя заплатит? На его голос из подсобки вышли два здоровенных мужика. Недолго думая, Хасан схватил хозяина за грудки, легко вытащил из-за прилавка, кинул на противоположное окно. Со звоном стёкол тот вылетел наружу и шлёпнулся жирным телом в лужу на тротуаре. Первого из подбежавших мужиков он встретил ударом в челюсть. Тот не просто упал, его словно ударило током. На мгновение он замер, потом замертво рухнул на пол. Второй выскочил на улицу и в унисон хозяину завизжал: «Грабю-ють!» — Ну, который твой инструмент? — спросил Хасан побелевшего как полотно друга.
111
— Вот… — показал Александр трясущимися руками на одну из гитар. — Русская гитара… — сказал Хасан, прошёл за прилавок и снял её со стенда. Инструмент звонко и жалобно звякнул в его руках. — Осторожно! — Александр подбежал и выдернул из его рук гитару. — Поласковее с этим инструментом! — Потом нежно прижал её к себе. — Гитара мастера Березина… — Из берёзы, что ли? — пробормотал Хасан. — Сам ты из берёзы! — радовался Александр. — Пойдём! — Куда? — растерянно спросил он, разглядывая через зияющий проём окна собравшихся людей. — Как куда?! — удивился Хасан. — В кафе «Куполь». Ты же взял меня на работу. Я, в отличие от тебя, уже работаю. — Да-да, — поражённый происшедшим, согласился Александр. — Продолжим встречу… Когда они вышли, наступая на стёкла, толпа съежилась от одного только жёлтого взгляда Хасана. «Этот, похоже, из дикой башкирской дивизии, — зашептались по сторонам, — „чёрные степные барсы“…» — Скупка краденого?! — рыкнул он на толпу и косо посмотрел на хозяина. Тот, отскочив, вбежал в магазин, закрыл за собой входную дверь музыкальной лавки на замок.
112
Жизнь Хасана теперь потекла по другому руслу. Кафе «Куполь», обслуживание бесконечных увеселительных вечеров. Он был и грузчиком, и помогал накрывать на стол. Потом уходил поспать, а с вечера до утра служил охранником. Внимательно следя за работой музыкантов, он изнутри начал понимать изматывающий, изнуряющий труд музыкантов. Приходится общаться с разноликой толпой посетителей кафе, чисто психологически от этого устаёшь ещё больше. — Замело тебя, Россия, Белым снегом твои поля… — пел со сцены Александр Лезин под гитару, сидя на табуретке. А вчерашние гвардейцы, махновцы, одесситы, размазывая кулаками по лицу пьяные слёзы, слушали его. Стараясь не думать, что будет завтра, заливали растерзанные души вином. Разговоры про то, что большевизм долго не протянет — ещё немножко, и пора будет собираться в обратную дорогу, скоро пошли на убыль. Тёмных личностей ждать долго не пришлось. В один из холодных осенних вечеров они появились. Гаркнув официанта, уселись за стол у дальнего окна. За этот столик не смели усаживаться другие посетители, рискуя быть выгнанными взашей. Разговор с такими был короток. — Ну вот, объявились «лесные волчары», — тихо выругался хозяин заведения. — Чем промышляет эта троица, можно лишь догадываться. Да лучше б и не
113
знать… Деньгами швыряются немалыми, — объяснил он Хасану. Молча поев, выпив, насытившись, гости довольно откинулись на спинки стульев. перекидываясь фразами, они дерзко поглядывали по сторонам. Тот, что был постарше на вид и повыше, шепнув что-то своим дружкам, встал и направился в сторону эстрады. Приблизившись к музыкантам, громко рявкнул: «Сыграйте мне гопака!» Музыканты, ни секунды не колеблясь, зная заранее, что он всегда заказывает, дружно, на автомате, заиграли гопака. Усмехнувшись, вожак довольно оглянулся на своих товарищей, кивнул им головой. Те, вразвалочку, грубо расталкивая попадающихся на их пути посетителей, подошли и встали за спиной своего главаря. Одеты они все были одинаково — в чёрных суконных куртках, низких чёрных папахах, в яловых, до блеска начищенных, офицерских сапогах. Крепко сложенные, среднего роста мужчины. Весь обслуживающий персонал, музыканты и хозяин заведения поняли: троица сегодня объявилась неспроста — ищут Хасана. Слух об инциденте, произошедшем в музыкальном магазине, обошёл весь русский квартал. Хасан, стоя за кулисами, внимательно разглядывал известных гостей. Неожиданно один из них выхватил взглядом наблюдавшего за ними Хасана. Запрыгнув на сцену, он крикнул: «Где ваш охранник?»
114
Не дожидаясь, когда он пройдёт дальше, Хасан вышел навстречу. — Ну-ну, парниша, иди сюда, — сказал главарь, стоящий внизу, у сцены. Его взгляд словно пронзил насквозь и какое-то время не отпускал Хасана, — Давай воспитывай нас, какие мы — ай-яй-яй — неприличные, нарушаем общественный порядок… Не долго думая, Хасан спрыгнул со сцены и пробежал в зал. — Да он дёру дал! — загоготали все трое. Хасан, допрыгнув одним махом до середины зала, остановился и резко развернулся. Раскинув могучие руки, странно улыбнулся. — Хм-м, — переглянулись дружки между собой. — Это он нас на танец гопака приглашает, — сказал главарь, подтолкнув плечами двух товарищей. — Ты посмотри, — заголосил один из них, — да он басурманин, не наш! — Ну давай, потанцуем! — крякнул другой, засучивая рукава. Двое по очереди накинулись на Хасана. Как это произошло, никто не успел разглядеть. Александр так вообще, закрыв лицо ладонями, мысленно простился с другом. Хлопки, шлепки, дробь ногами об пол — и всё кончено. Один из нападавших попытался было встать, кувыркнулся на спину, потом перевернулся на живот, тяжело дыша, подполз к главарю, ухватился за его сапог. Главарь, брезгливо отпнув его, быстро подошёл к Хасану. Поравнявшись с ним, оглядел его с нескрыва
115
емым удивлением, почти в упор. Постояв так несколько секунд, он двумя руками оттолкнул от себя противника, прошёл к своему столику, забрал папаху и покинул кафе «Куполь». Музыканты вослед дружкам, ковыляющим за своим главарём, доиграли заказанный ими танец гопак. Хасан, крутанувшись вокруг себя, сделал страшное лицо и кинулся к музыкантам. Схватив Александра со спины, он с силой прижал его к себе — до хруста костей. Все, не поняв поначалу действий Хасана, разбежались в стороны. А потом, когда до них дошло, что он чудачит, дружно и весело рассмеялись. — Всем по сто за счёт заведения! — восклицал хозяин кафе «Куполь».
 
— Появились! — забегали официанты. — Месяц, как их не было, — произнёс Александр, наблюдая, как троица, сопровождая двух хорошо одетых респектабельных господ, услужливо пододвигая к спутникам стулья, усадила их за стол в дальнем углу, у окна. Заказав только кофе, они попросили официанта пригласить к ним Хасана. — Хасан! — уговаривал его Александр. — Не ходи к ним, уходи с чёрного хода. Отсидишься, отлежишься, они и забудут постепенно про тебя. — Эти не отвяжутся, я опозорил их главаря Степана. Весь русский квартал Пигаль смеётся над ними.
116
Он хочет реванша, ну так пусть попытается, — ответил Хасан. Достав из кармана казачью бляху-кастет, вдел в неё пальцы. — Я так просто не дамся, — сказал он и решительно направился к пришедшим. — Садись, что уставился? — предложил Степан. — Ты не бойся, мы тебя не тронем, — обратился к нему господин в шляпе и с тросточкой в руках. — Меня зовут Михайло. Может, слышал? — скривил он губы в ухмылке. «Ну а как же, — подумал про себя Хасан, — ты здесь, в квартале, последнее время у всех на устах…», а вслух резко ответил: — Мне не о чём с вами разговаривать. Скажите, зачем вы пришли, и делу конец. — Смел, глаза не прячешь, — убрав ухмылку, отметил Михайло. — Садись, садись, — тихо повторил Степан, и прозвучало это как-то больше по-дружески, поприятельски. Хасан подчинился, сел, позабыв про кастет, выложил руки на стол. — Глянь, Степан, — заговорили его дружки, — кастет, настоящая казачья бляха. — Где ты её раздобыл? — полезли они с вопросами. — Не раздобыл, а получил в подарок за ратную службу от хорунжего Павла.
117
— А-а, Павел! Слышали! Будуска, рыжий, кипишной такой! Вояка, смелый, всегда впереди, настоящий белый степной волк… Хасан хотел было отдёрнуть руку под стол, но рядом сидящий Михайло схватил его за локоть и, смягчив голос, сказал: — Я знал твоего отца, сотника Акбаша, умён был командир. Если бы тогда его тактика окружить красных в городе Челяби удалась, ещё неизвестно, чем бы закончилась эта война в Сибири. Тогда помешал взвод «красных беркутов» Челяберкета. Они даже не подчинялись красным комиссарам, были сами по себе… — Зачем явились, господа? Я слушаю вас, — твёрдо сказал Хасан. — Вот и слушай, — начал Михайло. — Я Богдан Михайло, член Российского Общевоинского Союза. На данное время формирую добровольческий «Русский отряд». Щупальца коммунистической заразы уже прощупывают некоторые страны. Наша задача — остановить продвижение большевистской идеологии в Европу. Непримиримая, открытая вооружённая борьба против Советов… Как это было вовремя и как было кстати — предложение от самого Богдана Михайло вступить в добровольческий «Русский отряд»! Хасан давно не находил себе места в этой скучной и однообразной жизни в квартале Пигаль. Его давно тянуло на что-то большее, осмысленное, осознанное, значимое и оправданное дело. И вот — предлагают вступить в Российский Об
118
щевоинский Союз. Ответ был однозначным и уверенным: да! — Хороший ответ настоящего солдата и воина «чёрных степных барсов», — похвалил Михайло, — я сразу, по глазам, прочитал тебя и был уверен в тебе. Умён, силён физически и твёрд характером, как твой отец Акбаш. Когда они ушли, Хасан в душе ликовал. Став участником движения «РОВС», он ощутил себя подданным России, частью силы, которая стремится восстановить прежний уклад жизни, нарушенный большевиками, и впоследствии, при помощи союзников, освободить Россию от красных комиссаров. И, как сказал Богдан Михайло, продвинуть идею единого экономического союза от Европы до Владивостока. «Русский отряд» был окончательно сформирован в декабре 1924 года. Основу его составили бывшие военнослужащие кавалерии Русской армии. Отряд был обмундирован в русскую форму времён Гражданской войны. Первое боевое крещение Хасан, будучи уже в двадцатилетнем возрасте, принял в освобождении Албании от советского влияния, в отделении пулемётчиков. Албания была провозглашена республикой. Партия Муссолини интересовала и притягивала участников «Русского отряда». Политический лидер Муссолини не выкрикивал фашистскую идеологию о превосходстве наций. Его идея — сокрушить режим большевиков, калёным железом выжечь коммунисти
119
ческую заразу — повлияла на решение «Русского отряда» вступить в итальянскую армию. Неизбывной тоской горела и не меркла мечта вернуться на Родину и у казаков. Разница между казаками и просто русскими людьми в том, что казаки всегда активно боролись за русские интересы, старались сохранить свой быт в полной неприкосновенности, по вере дедов и отцов, их песен и домашнего уклада жизни, обычаев и нравов, одеяния — всего того, от чего так славно веет Святой Русью. Казак — это прежде всего вольный человек, который не гнёт шапку перед сильным мира сего. Авторитет у казаков — атаман. С ним — на смерть, за честь, славу России-матушки. Из троих боевых товарищей — Степана, Юрия и Франца — в живых остался один Франц, русский немец, старше Хасана на два года, белобрысый и сероглазый крепыш среднего роста. Потомок немецких промышленников, он обладал цепким и расчётливым умом. Родители его эмигрировали в Бельгию ещё в первую мировую войну вместе с двумя старшими сестрами Франца. Как-то Франц поделился новостью, что готовятся соревнования по боксу между итальянскими и германскими войсками. Этот вид состязания становился очень популярным. На предложение участвовать в соревнованиях Хасан отказался: — Я забыл, когда последний раз занимался этим. В России мне часто приходилось драться, но уже столько времени прошло, мне сейчас двадцать восемь лет. Нет, уволь, друг Франц. Европейский бокс требу
120
ет тактики и хорошей техники. Я дерусь по-азиатски, не защищаясь, отчаянно напролом. — Соглашайся, ты же давно хочешь поехать в Берлин, найти там могилу матери, — не отставал Франц. При напоминании о могиле матери Хасан на минуту сник в задумчивости. Когда командование узнало, что в их воинстве есть служащий, умеющий махать руками, его снарядили всем необходимым и в сопровождении Франца отправили в Берлин. Город Берлин — типичный европейский мегаполис — богатый. чистый, ухоженный. Спешащие по своим повседневным делам люди. Берлинские девушки, сидящие за столиками кафе. Летние террасы полны посетителями, веселящимися от души мужскими компаниями, наслаждающимися пивом. На Унтер-денЛинден полно машин, снующих вдоль и поперёк. Видны сверкающие на солнце собор и ратуша. Вокруг слишком много знамён ярко-красного цвета. Крепыши из штурмовых отрядов, подтянутые молодые люди в песочно-коричневой униформе. За этим будничным и благообразным фасадом трудно было разглядеть адскую машину, которая уже вовсю набирала обороты, готовя смертельный удар, неся огонь и разрушение. А пока — весело, торжественно и благопристойно. Первые бои Хасан провёл ровно, раз за разом набирая уверенность в себе. Тело словно вспоминало прежние драки в трактирах, во дворах, на площадях.
121
Предпоследний, полуфинальный бой впечатлил даже повидавших многое бойцов, что бились здесь раньше за общевойсковой кубок «Железного орла». Последние годы этот кубок по значимости и уровню не уступал даже кубку Германии. Брезгливо и надменно разглядывал Хасана с первых рядов высший офицерский состав группы СС. Все они были уверены — Иохан в полуфинале легко выиграет у этого кривоногого азиата, а в финале встретится с известным боксёром Шварцем, почётным членом национал-социалистической партии. Когда на шестом раунде Иохан упал ничком прямо под ноги Хасана, зал затих. Всё произошло молниеносно: нырок, удар слева, такой, что шлепок был слышен даже на последних рядах, и Иохан грузно опускается на колени, медленно втыкается массивной головой в пол ринга. Не дожидаясь оглашения победителя, один из высокопоставленных чинов СС, недовольно вскочив с кресла, щёлкнув каблуком, решительно направился к выходу, увлекая за собой своих ближайших соратников по партии. Сверкая до блеска начищенными сапогами, в ладно подогнанных чёрных офицерских мундирах, они покинули боксёрский зал под лёгкий шепоток, пробежавший по рядам зрителей. На другой день был финал. — Хасан, ты должен проиграть сегодня, — твёрдо и убеждённо заявил Франц.
122
— С чего это вдруг ты так решил? — не понимая, спросил Хасан. — Все эти дни переживал, болел за меня. А теперь я слышу и ушам своим не верю, о чём говорит мой верный боевой товарищ. — На финальной битве будут присутствовать представители высшего Генералитета Вермахта. Я даже боюсь называть фамилию одного из главных идеологов партии, близкого друга и соратника самого рейхсканцлера. — Нет, этому не бывать! — упрямо набычив голову, отрезал Хасан. — Я долго шёл к своей мечте, что когда-нибудь взойду на победный пьедестал. Я уверен в себе и готов к сегодняшнему бою как никогда. Я не подведу своих товарищей и командиров, которые верят в меня и ждут моей победы. Выслушав его, Франц грустно выдохнул: — Всё сказал? А теперь послушай меня. О том, чтобы отдать победу Шварцу, как раз намекнули представители военной делегации Италии. — Что? — возмутился Хасан. — Они предлагают мне проиграть финальный бой немцу?! — Да-да, — ответил Франц, — тебе не послышалось — именно так! Дело зашло столь далеко. Никто не думал, что в финале окажешься ты со своей азиатской внешностью и именем Хасан. Они не простят тебе, азиату, победу над немецким боксёром. Тебя не выпустят из страны, ты сгинешь в застенках гестапо, а вместе с тобой и я. Я для них наполовину русский. Они настолько убеждены в своей исключительности, в
123
своем величии, одурманены идеей о превосходстве расы германцев над остальными народами… Друг, сделай, как я тебя прошу, и пусть будет как они хотят, мы здесь всего лишь гости. Сделай красивый жест благодарности за гостеприимство. Надеюсь, они понимают толк в благородстве белых степных воинов, отпустят нас, и мы благополучно доберемся до дома. Когда Хасан в сопровождении Франца зашёл в боксёрский зал, его соперник уже стоял на ринге. Легко прыгая, он то и дело кланялся зрителям, которые устроили ему шумную овацию, били в барабаны, махали знамёнами, раскачивались, схвативши друг друга за плечи, пели песни: «Вперёд, Германия, вперёд!» Поднявшись на площадку, Хасан прошёл к своему углу ринга. Заметив его, зал неодобрительно загудел, засвистел. Бритоголовые, вскидывая руки, то и дело выкрикивали речевки под бой барабана. — О чём они так дружно кричат? — поинтересовался Хасан у Франца. — Тебе лучше не знать, — с тревогой в глазах ответил тот. — Ну, что-то про Германию для немцев и про дикарей… Ударил гонг. Хасан и Шварц сошлись на середине ринга. На правом предплечье противника Хасан разглядел татуировку «чёрного орла». Шварц был тёмнорус и плечист, пониже его ростом, быстро и легко двигался по площадке. Выцеливая, пробивал прямым ударом между перчаток. Удары были ощутимы. Хасан отвечал ударом по корпусу. Шварц демонстрировал
124
превосходную технику. Стоило на мгновение опустить перчатки, как тут же прилетал хлёсткий, жёсткий удар в голову. Приходилось держать руки у головы для защиты и не расслабляться ни на секунду. Шварц, раскачиваясь корпусом, раз за разом проводил резкие выпады, тесня Хасана к канатам. Нанося точечные удары под правый локоть, правой рукой тут же проводил удар в голову. Каждый его точный удар сопровождался ликованием публики. «Вперёд, Германия, вперёд!» — скандировал переполненный зал. Казалось, от рёва тысячной толпы болельщиков содрогались потолок и стены. На минутном перерыве Франц напомнил: — На шестом раунде падай, как договорились. — Нет, не дождётесь. Я проиграю ему по очкам, — ответил Хасан и выскочил на ринг. Бой шёл с переменным успехом, обмены ударами, нырки, наклоны, обоюдные захваты. И тут Хасан поймал себя на том, что он как никогда раскован и не напряжён. Так как бой предрешён заранее, он должен уступить победу сопернику, и это его расслабило. Теперь он видел своего противника отчётливо, хорошо улавливая его поведение и намерения, угадывая атаки, легко уходил от ударов. «Вот чего мне не хватало, — думал Хасан, — раскованности, о которой всё время твердил Франц». Бой был проигран. «Хорошая техника, особенно продуманная тактика, — отметил про себя Хасан о своём сопернике, — я
125
поиграл вчистую». Но боли поражения не было в нём, он много вынес для себя из этого поединка. Пару минут спустя к ним подошёл Шварц, что-то отрывисто сказав, хлопнул Хасана по плечу, развернулся и ушёл, удивлённо качнув головой. — Что он сказал? — тут же спросил Хасан. — Он сказал, что удивлен тем, что, когда ты, сделав наклон влево, заставил его провалиться, почему-то ты не произвел свой, запомнившийся, коронный удар слева. Бой тогда мог бы закончиться, и он не понял, почему ты не нанес удар… В этот же день, сразу после соревнования, Францу передали: надо быстро собраться и уехать сегодня же. Почему такая спешка, объяснять не стали. В комнату, куда их поселили, постучали и, не дожидаясь приглашения, вошли два солидных на вид мужчины. Один был в хорошо подогнанной военной форме — темно-зеленом приталенном кителе с плетеными серебристыми погонами. Вышитый белой нитью над правым нагрудным карманом имперский орёл держал в когтях свастику. Ладно сидящая на голове фуражка с кокардой украшена вышитым серебряной нитью венком из дубовых листьев. Высокие, до блеска начищенные сапоги. Другой, с красивой осанкой, был в чёрном гражданском костюме, в белой рубашке, при галстуке. Он долго и монотонно объяснял свой визит Францу. Закончив, слегка поклонился, придерживая одной рукой фетровую шляпу. Гости удалились.
126
Франц тихо прикрыл за ними дверь и, резко развернувшись, прокричал: — Хасан, что ты наделал? Тебя просили уступить бой в шестом раунде, а ты довёл бой до конца и проиграл поединок по очкам. Шварц — грозный соперник, отбирающий все чемпионские титулы без разбора. Еще никому не удавалось проиграть ему по очкам, это самая тяжелая категория. — И что с нами будет? — со страхом спросил Хасан. — Всё, конец! — визжал Франц. — Конец нашей с тобой свободной жизни по казармам да баракам… — Всё, всё, друг мой, успокойся, — Хасан схватил за плечи и легонько встряхнул Франца. — Может, всё обойдётся? — Да не обойдётся! — уже сопел Франц. — Немцы слов на ветер не бросают. Сказали так, значит, так и будет. — Погоди истерить, возьми себя в руки! Расскажи-ка ты, наконец, всё по порядку, о чём они тебе минуту назад говорили? — Короче, так, камараде, — переводя дыхание, начал Франц. — Они предложили нам с тобой германское гражданство и остаться жить здесь. — Повтори! — радостно воскликнул Хасан. — Принять их условия! — ликовал Франц. — Фу, ну ты меня напугал! — вздохнул Хасан. — А чем мы здесь будем заниматься?
127
— Они предложили нам вступить в националсоциалистическую партию. — Так… — настороженно и зло протянул Хасан, постепенно приходя в себя от эйфории радости. Оттолкнув от себя Франца, буркнул: — Остаться жить здесь?! — Ну вот, опять, что тебе на этот раз не по душе? Друг мой! Чем ты ещё не доволен? — возмутился Франц. — Ты в курсе, что они проповедуют и идеализируют, эти национал-социалисты? — помолчав, спросил Хасан. — В курсе. То же, что и партия Муссолини, — ответил Франц. — Нет, дружище. Дуче пропагандировал идею сплочения нации, железный порядок, тотальный контроль, союз рабочего класса и буржуазии, беспощадную борьбу с коммунизмом. А фашизм — это массовое запугивание, террор. Мне часто примерно об этом говорил мой отец. Об избранности, о чувстве значимости и величия, и это погубило Россию. Классы имущих и неимущих, власть господ над рабами, люмпенпролетариат. Но это на социальном уровне и исправимо путём демократии и диалога между классами. Фашистская же идеология опирается на превосходство одной нации над другими. Если ты родился евреем, ты не можешь стать немцем; если ты негр, то уже не станешь белым. Ты сам, своими ушами, слышал, как они оскорбляли меня там, во время соревнований.
128
— А я еще слышал другое, — возразил Франц, — что они воспитывают в молодежи воинственный дух, железную армейскую дисциплину, твёрдый характер. Хотят вернуть бывшие немецкие земли, аннексировать Австрию, часть Чехословакии, Судетскую область, часть Литвы, восточную Пруссию. Создать Великий Рейх, и всё — каждому своё, каждому по способностям. В России дворянам предлагается стать простолюдинами. Дворянин не выбирал себе семью, его рождение в определённой среде — это судьба. Раз не можешь стать простолюдином, значит, должен быть уничтожен, изолирован, как паразит, зараза, болезнь — в лагерях НКВД. Напомнить, как ты оказался здесь, в Европе? Когда чекисты убили твоего отца. Рассказать, как оказалась здесь согнанная большевиками с Урала, нашедшая смерть тут, на немецкой земле, твоя мать? Смотри, друг мой, какой пригожий и красивый вид из окна. И эта большая светлая комната будет наша, если мы согласимся на их условия — вступить в национал-социалистическую немецкую рабочую партию. Они обещали помочь найти могилу твоей матери, помочь материально, чтобы привести в порядок ее последнее пристанище. Хасан в тот вечер долго ещё стоял у окна третьего этажа и безмятежно смотрел на прохожих, на проезжающие машины. Трамвай, стуча колесами, останавливался прямо напротив окна, высаживая пассажиров. Хасан впервые за всё время скитаний и участия в ло
129
кальных войнах вдруг ощутил себя совершенно в другом пространстве. Этот город с веселящимися людьми на городских площадях… Кричащие ярко-красные знамёна, развевающиеся вдоль улиц, по которым строем, громко стуча в барабаны, проходили молодые люди. Браво вышагивая, чеканя шаг, они устремлялись в сторону Бранденбургских ворот… Эта большая, с высоким потолком и люстрой, белая комната… Шёл мелкий летний дождь, стекая по стеклу, наводил на грустные мысли и воспоминания. «Где ты сейчас, Амалия, родная моя? — думал Хасан. — Моя любовь к тебе еще не угасла. На моём пути встречались женщины, но ты, Амалия, стоишь в самом сокровенном уголке моего сердца… Я вернусь с победой, ты только дождись, — тяжело вздыхал Хасан, стоя у залитого усилившимся дождём окна. На другое утро их отвезли на кладбище и провели по узкой дорожке к могиле матери Хасана. Небольшой бугорок, заросший травой, почти сравнявшийся с землёй. Почерневший деревянный крест, на котором еще можно было прочесть написанное облупившейся от времени краской: «Разия-Азия. 1923 год». — Здравствуй, мама, — тихо прошептал Хасан. — Вот я и пришёл к тебе. Я уже привык к этой боли, что тебя нет на этом свете. А я вот жив, и живу, и благодарен тебе за это. Спасибо тебе, что подарила мне жизнь. За воздух, которым я дышу, за то, что мир сейчас ви
130
жу. Как я был неправ, не слушаясь, отмахиваясь от тебя, от твоих замечаний. Как мне стыдно теперь, что не мог просто подойти, обнять и сказать тебе спасибо за всё, мама. Я часто вспоминаю вас с отцом. Помню, как папа глядит на тебя и улыбается, как мне было легко, светло и чисто на душе. Мне казалось тогда, что это будет длиться вечно. Присев на корточки, на мокрую траву, обхватив одной рукой крест, другой прикрыв ладонью лицо, Хасан заплакал. Не стесняясь своих слез перед сопровождающими, перед своим боевым товарищем Францем, ревел до срыва в голосе, вытирая слезы кулаком. Но вскоре затих, потом резко встал во весь свой рост, вытер слезы платком, поданным одним из сопровождающих. Развернулся и, не оглядываясь, быстро пошёл по кладбищу, увлекая за собой Франца.   
131
 
 
 
Глава седьмая. Война Лето 1933 года. Россия. Урал.
 
Фаиз Гиниятуллин, окончив военное училище в возрасте двадцати четырёх лет, был направлен по месту службы в звании лейтенанта артиллерийских войск Красной Армии. Худощав, среднего роста, скуласт, брюнет с карими глазами. Упорно занимаясь физкультурой и спортом, он был быстр, ловок, целеустремлён. Ещё в годы учёбы получил значок первого разряда по лёгкой атлетике. Был не слаб и очень вынослив. Жёсткий, смелый и самостоятельный характер выработался в нём ещё в юности, в бараках интерната. Воспитываясь в интернате, он окончил школу изобразительного искусства. В училище возглавлял редкол
132
легию, пригодилось умение рисовать акварелью, гуашью, карандашами. Тогда, в 1920 году, на хуторе возле города Челябинска, они со старшей сестрой Амалией остались одни, без Хасана. Вскоре пришли красные. Один из товарищей Антона нападал на Амалию, кричал: «Где твой хахаль Хасан Шаян? Трус он, бежал и бросил вас. Это его рук дело, он убил Антона, нашего вожака „красных беркутов“! Они промеж себя давно были лютыми врагами!» Истошно, в истерике кричал он и кидался на Амалию, еле сдерживаемый красногвардейцами. Амалию с братиком в тот день разлучили. Её арестовали как невесту байского сына, а Фаиза определили в детдом. Когда закончилась Гражданская война, об Антоне стали писать, что был такой герой, шестнадцатилетний лидер бойцов — «красных беркутов», зверский убитый белогвардейцами. Ставили его в пример подрастающему поколению. Фаиз очень скучал по сестре, ждал и верил, часто стоя у окна, что Амалия и Хасан когда-нибудь приедут и заберут его из интерната. Позже, во время учёбы в училище, Фаиз в свободные от занятий часы пропадал в библиотеке. Однажды ему попалась историческая книга о Гражданской войне в Сибири. Из неё Фаиз узнал о китайском городе Харбине, где осели недобитые, бежавшие от справедливого возмездия белогвардейцы. Среди бывших генералов, атаманов числился
133
сотник Акбаш. Уцепившись за эту историю, Фаиз смог проследить за судьбой Хасана. После Харбина бывшие офицеры белой гвардии и казачества бежали в Европу, где организовали Российский общевоинский союз. Фаиз предположил, что Хасан мог вступить в «Русский отряд». Окончив военное училище, он начал искать свою сестру Амалию. Однажды его вызвали в один из отделов НКВД и посоветовали прекратить поиски. Командир войсковой части, куда был направлен Фаиз, доходчиво объяснил о репрессиях, начавшихся в стране, подсказал, что лучше сидеть тихо и не высовываться. Получив служебную комнату, Фаиз женился, но детей у них долго не было. А брать ребёнка из детского дома жена Фаиза отказалась. Вскоре они расстались, пожелав друг другу счастья и удачи в личной жизни.
 
1939 год. Началось победное шествие Хасана в составе вермахта по Европе. Во Франции, в кафе «Куполь», он встретил Александра Лезина, который признался, что хочет уехать от войны в США: — Отыщу там хорунжего Павла, может, он поможет мне на первых порах обустроиться. Летом 1941 года Германия вступила в войну с СССР. Хасан был уже в звании обер-лейтенанта. Просторы России пугали, чужая, тревожная степь. Ковыль перекатывался, будто холодные, мрачные волны се
134
верного моря. Командир их отряда был старше всех, ему уже приходилось сражаться с русскими под Нарвой в 1917 году. — Здесь, в этих бескрайних степях, мы найдём свою смерть, как Наполеон, — ворчал старый майор. Все были уверены — Господь им поможет, и в течение двух-трёх месяцев, до наступления холодов, русские сдадутся, как сдалась вся Европа. Хасан со своим боевым товарищем, унтерофицером Францем, входили в состав группы армий «Южная Украина». Украинцы встретили немцев радушно, почти как освободителей. На это были причины: акции репрессий НКВД, которые проводились на протяжении всего периода большевистского правления против всех слоев населения; спад уровня жизни в городах, эксплуатация рабочих на государственных предприятиях; законы, направленные против интересов трудящихся; уголовная ответственность за опоздание, феодальное закрепление рабочих на предприятиях; насильственная коллективизация, раскулачивание; идеологический пресс, давящий на научную и творческую интеллигенцию. Советский Союз в 1939-40 годах был не правовым государством: внесудебные репрессии, террор, грубый произвол. Власть СССР не обеспечивала элементарных гражданских свобод, личной безопасности. Террористические действия власти против своего народа. Советский Союз рассматривался как тоталитарное государство. Насильственное присоединение к СССР
135
западных территорий привело к озлоблению части гражданского населения, спровоцировало его на государственную измену. Кроме того, была и тактика выжженной земли в районах, которые могли попасть под немецкую оккупацию, насильственное выселение жителей с этих территорий. Партизанское движение проводило акции, которые провоцировали немцев на совершение карательных мер против мирных жителей, партизаны преследовали представителей населения, занимающихся созидательной деятельностью. Поначалу отношение к местным гражданским было безразличным, немцы их не замечали, им было не до них. Они приходили, занимали позицию, командиры говорили жителям, чтобы те убирались подальше, что здесь будет бой. Главным оружием был пулемет, а основным оружием пехотинца — карабин, его называли «невестой солдата». Карабин был дальнобойным и хорошо пробивал защиту. Немцы старались добыть русский автомат ППШ, называя его «маленьким пулеметом». Его диск вмещал семьдесят два патрона. При хорошем уходе это было грозное оружие. Ночью выпускали светящиеся снаряды на парашютах. У пехоты бытовала верная примета: если работали сапёры — жди наступления. В войсках вермахта все питались одинаково, ели из одного котла — солдаты, офицеры, генералы. Все они недолюбливали СС — те были очень жестоки к мирному населению и к пленным. Но с другой стороны, они были очень стойкими солдатами.
136
В Красной армии было целых четыре кухни. Одна для солдат, другая — для офицеров, у полковника был свой личный повар, который готовил ему отдельно. Генералы возили с собой спальные гарнитуры и даже полевых жён. Немецкие солдаты горевали, когда теряли одного из командиров. Был непреложный закон — сам погибай, а товарища выручай. В Красной армии бросали пехоту и танки, потому что так было приказано. Советские солдаты ненавидели своих офицеров, а офицеры презирали своих же солдат, оскорбляли и унижали. Иногда солдаты злорадствовали, если рядом погибали милиционеры или нквдэшники. Инициатива простых солдат поощрялась у немцев. Немецкий солдат мог в совершенстве владеть тремячетырьмя воинскими специальностями. Например, стрелок-водитель-пулемётчик-разведчик. Собственно сапёров не было — эту роль блестяще выполнял линейный пехотинец. Даже в сложных ситуациях немцы всегда были чисты и аккуратны. В немецкой армии была традиция возвращать солдат после ранения в свои подразделения. Это был один из секретов стойкости немецких частей. Все жили как одна семья.
 
Сталинград. Юго-Западный фронт. Вермахт пошёл на штурм Сталинграда, который вылился в двухмесячные бои. Панцергренадеры, 16-я танковая дивизия, где Хасан командовал отрядом.
137
Многие его узнавали, к тому времени он носил титул чемпиона Германии по боксу среди вооружённых сил вермахта. Теперь по документам гражданина Германии его звали Хартман. Своим произношением на немецком он забавлял однополчан. Иногда, ради шутки, они задирали его, делали неуклюжие боксёрские стойки, зазывали: «Ну, давай, Хартман, выходи на честный бой!» Когда это ему надоедало, Хасан медленно разворачивался, делал страшную азиатскую гримасу, гонялся за солдатами. За этим со смехом наблюдали старшие офицеры. Хартман обязательно выхватывал того, кто больше всех задирался — этого худощаво-костлявого фельдшера Ганца, сдавливал его в своих могучих объятиях, валил на землю и долго еще мучил под хохот разбежавшихся солдат, наблюдавших за ними с безопасного расстояния. А теперь он командир отряда, обер-лейтенант Хартман. Дисциплина в отряде была жесткой, каждый владел любым оружием в совершенстве. Это было главным требованием обер-лейтенанта ко всем своим солдатам. Всех поражал профессионализм Хартмана. «Где и когда он мог научиться чему-то ещё, кроме того, чтобы просто махать кулаками на ринге?» — поражались солдаты. Авторитет его был незыблем, и всё-таки отряд воспринимал его больше как известного боксёра, а не как командира. Когда шли в атаку, танки выстраивались ромбом, внутри которого вместе с мотопехотой двигался отряд Хартмана. Клин остриём врезался в стан противника.
138
Брешь расширялась по мере его продвижения внутрь. Мотопехота получала возможность развернуться и атаковать с фланга и с тыла. Отряд Хартмана всегда импровизировал, действовал в зависимости от конкретных условий, находя новые приёмы боя. Но немцы признавали: один советский солдат был физически и духовно выносливее немецкого отделения. Их поражала смелость советского солдата. В него били из пулемёта, от его тела отлетали ошмётки, куски мяса, а он продолжал уже без ног, без половины туловища стрелять и стрелять, пока не терял сознание. Они погибали сотнями, но на их место подходили другие, и повторялось то же самое. Русские солдаты никогда не меняли место расположения, стойко и до конца, насмерть стояли на занятой позиции. Для них отступить на несколько шагов считалось трусостью и позором. Немцы иногда пользовались этим, заходя к ним в тыл. У немецких солдат раскалялись, захлёбывались автоматы и пулемёты, а русские, упрямо набычив головы, шли и шли напролом. Немцам становилось от этого страшно, они психологически надламывались и отступали. — Это красные беркуты среднерусских полей и чёрные барсы южных степей! Я слышал про них! — истошно орал унтер-офицер Франц. — Они веками воевали между собой, а когда сплачивались против одного врага, получалась гремучая смесь. Страшная, жестокая, беспощадная тупая сила. Тактика и логика
139
ведения войны отсутствует. Вперёд и напролом, они непобедимы! Их даже сам Чингисхан боялся. — Отступаем! — кричал Хартман в таких случаях своим солдатам. — Возьмём измором, а потом пикой в загривок, и бык наш! — Ты и здесь шутишь, Хартман! — кричал в ответ Франц. Штурмовики очень сильно досаждали немцам. Это было смертельно опасное оружие, особенно для пехоты. Летали прямо над головами, поливая огнём из своих пушек. Обычно советские штурмовики делали три захода. Сначала бросали бомбы по позициям артиллерии, по зениткам и блиндажам, после пролетали вдоль окопов, сбрасывали остатки бомб, а потом разворачивались и снова шли вдоль траншей, добивая огнём все, что оставалось живым. Стоял сплошной рёв и грохот, стоны раненых. Земля дрожала от разрывов, подкидывая солдат почти на метр. Лица искажались такими гримасами страха, зрачки блекли от ужаса, что солдаты порой не узнавали друг друга. Хартман не раз ловил себя на этом. Бегая по позициям, он не ощущал тела, прыгал словно на пружинах, падал, ударялся, но не чувствовал боли. Иногда хотелось безудержно хохотать и хохотать. В таких случаях он падал на дно траншеи и зажимал рот. Тогда смех превращался в скулящий собачий вой. Пока Хартман лежал на дне окопа, по нему пробегали десятки солдатских сапог — его считали убитым. Это был сплошной ад.
140
Но в конце концов немцы всё же вошли в город. Сталинград предстал перед ними в плачевном состоянии: дома разрушены, от гари душил кашель и слезились глаза. Нефть разлилась по поверхности воды. Горела русская река Волга. Множество воронок от бомбёжек. На Площади Революции, возле магазина «Универмаг», фонтана «Детский хоровод» и привокзальной площади — огромное количество трупов вокруг. Тут же четырёхэтажное здание с балконами, которое немцы не могли обойти ни с фланга, ни с тыла. К тому времени из отряда Хартмана никого в живых не осталось. Только Франц, который успел залечить раны и вернуться обратно в отряд. Теперь во вновь укомплектованном отряде появилось отделение автоматчиков из жителей азиатских республик страны Советов, которые по тем или иным причинам перешли на сторону Германии — воевать против большевизма. Хартман ни о чём не стал их спрашивать, а просто пересчитал и записал в блокнот. Старшим по отделению он назначил шустрого ефрейтора, маленького роста киргиза Насыра. Командование объясняло: возьмёте Сталинград, за ним — Волга, а за Волгой прямая дорога до Индии. «Мне до Урала, — думал Хартман, — там моя Амалия, может, ждёт ещё. Я обещал, что вернусь за ней. Потом отыщу могилу Антона-Челяберкета и поставлю ему гранитный памятник во весь рост. Артиллерия русских очень умело маневрировала огнём — пушку увидишь только тогда, когда она по
141
тебе уже выстрелила. Особенно доставал один из расчётов, он был на слуху среди всех немцев. Этот артиллерийский расчёт появлялся то там, то здесь; бил поразительно точно, всё время с фланга; уходил от лобовой атаки. Командование приказало во что бы то ни стало уничтожить именно этот расчёт. Однажды Хартман сумел разглядеть пушку через бинокль. Его удивило то, что кроме пушки-сорокапятки на вооружении расчёта имелся пулемёт. А ещё больше он был шокирован тем, что командовал расчётом его старый знакомый. Прошло столько лет, но Хасан-Хартман сразу узнал в сухощавом лейтенанте того мальчонку. «Ты нисколько не изменился…» — шептал себе под нос обер-лейтенант, наблюдая за ним через армейский бинокль. Те же быстрые движения, то же лицо. Мальчишкой так же скалился в злобе и кусал губы, когда его доставали. На бронещите пушки был нарисован с широко раскинутыми крыльями красный орел, вцепившийся когтями в обод, внутри которого алела красная звезда. Вот он, этот «Красный беркут», о котором с ужасом говорили здесь, в окопах. У Хартмана даже холодная дрожь пробежала по телу при виде этой, разрисованной красным орлом, пушки. В один из дождливых дней по окопам прошёл слух — артиллерийский расчёт, называемый «Красный беркут», уничтожен прямым попаданием снаряда из танка «Тигр». «Железный крест обеспечен командиру танка!» — радовались солдаты. При одном толь
142
ко обнаружении на горизонте этой пушки танкисты словно цепенели, останавливались, боясь вступать в бой, а этот экипаж прицельно, издалека, поразил «Красный беркут». Хартману стало вдруг нестерпимо жалко Фаиза. Возникло непреодолимое желание увидеть его, хотя бы мёртвого. Обратился к майору с предложением добраться до уничтоженного расчёта, добыть сведения о ликвидации пушки «Красный беркут». Получив согласие, Хартман взял с собой автоматчика, ефрейтора Насыра, и быстрыми перебежками добрался до места. Вокруг разбитой пушки лежали три трупа, но среди них не было лейтенанта. — Здесь! — услышал он окрик Насыра. Ефрейтор испуганно, пальцем показывал на глубокий ров, залитый водой. На дне этого рва, тяжело дыша, лежал раненый в бедро Фаиз. — Похоже, это их командир расчёта, — гортанил Насыр, держа автомат наизготовку. Хартман в душе был очень рад, что Фаиз жив. Осторожно опустившись на дно рва, он наклонился над раненым. Лейтенант, почувствовав чьё-то дыхание, со стоном открыл глаза и мутно взглянул на человека, разглядывающего его. Узнал не сразу, а когда до него дошло, что перед ним, в немецкой форме — Хасан, вскрикнул, превозмогая боль: — Обер-лейтенант? Гад, хорошо служил им, раз до офицера дослужился… Переведя дыхание, Фаиз мрачно выдавил:
143
— Ну что, неплохо тебе у фрицев? Много обеща
ли?
— Много, — ответил Хартман. — Весь Урал со всеми его заводами, есть за что повоевать. — Получается, Хасан, ты предал свою родину, раз оказался с ними. — Я как раз за неё и воюю, и за народ, который оказался под красной тиранией. — Нет, ты не прав, наш народ воюет за светлое будущее коммунизма, где все равны, — скалился и кусал посиневшие губы Фаиз. — Ты за родину, за Сталина, а я — за свободную Россию-матушку, без большевистской тоталитарной системы, — ответил на это Хартман. Переждав приступ боли, Фаиз тихо сказал: — Зачем всё это? — Ты о чём? — Я о войне. Люди воюют, целятся из ружей друг в друга. Словно на охоте, безумие одно. Опуститься вот так, до слепой злобы, потом блуждать среди руин и кричать до исступления: мы победители! Как же это глупо! Разве бог этому учит? Доводить друг друга до могилы? — Бога вспомнил! — хмыкнул Хасан. — Вы же, коммунисты, отвергаете его учение? Фаиз ничего ему не ответил. — Война — это грязь и мразь из крови, из мяса и костей. Всё завертелось в круговерти смерти, — продолжил он. — Война — это общий ужас. У матери она
144
отнимает сына, у дочери — отца. Наверное, Бог смотрит сверху и вздыхает, наблюдая за злобой и глупостью людей, зачем они делят земли? Мы здесь всего лишь гости, нас Бог сюда погостить пустил. На что мы тратим свои жизни? — Застрели меня, — перебил его Фаиз, — не бери в плен, это для офицера Красной армии — позор, ты знаешь. Или дай возможность застрелиться самому, — потянулся он одной рукой к кобуре за пистолетом. — Да чё там с ним разговаривать? — нервно прокричал сверху Насыр. — Горло надо перерезать этому комиссарчику, как барану. В этот момент раздался оглушительный взрыв, за ним — другой. Мины стали взрываться то там, то здесь. Когда всё стихло, Хартман лежал, засыпанный землёй, на теле Фаиза. Приподнявшись, увидел рядом ефрейтора Насыра со сплющенный головой, он был мёртв. Фаиз был ещё жив, но без сознания. Со стороны русских видели, как подбитое отделение захватили немцы, но подойти на помощь никак не могли. Место, где находился расчёт гвардии лейтенанта, простреливалось почти в упор. «Что делать? — мучительно думал Хартман. — Оставить в живых командира красных — немцы заподозрят в лояльности к врагу и проявлении сочувствия к бывшим соотечественникам. Обнаружат Фаиза свои живым и не застрелившимся — посчитают за труса…»
145
Идея переодеть лейтенанта в форму мёртвого ефрейтора пришла внезапно. Под свист пуль Хартман ползком дотащил слабо стонущего Фаиза до позиции немцев. Только там, у немцев, он почувствовал тошноту, слабость и сильное головокружение. Боль, будто запертая на время усилием воли, вдруг взорвалась и вылетела наружу. Хартман, схватившись обеими руками за голову, дико застонал. Не выдержав, выскочил из траншеи на бруствер. Не соображая ничего, он побежал по полю, куда глаза глядят. Сквозь пелену сознания, он чувствовал, как его хватают руками, потом повалили, понесли, куда-то закинули, повезли. Сплошной, неперестающий гул в голове, тело постоянно трясло, а когда он открыл глаза, то понял, что уже летит в самолёте, битком набитом кричащими ранеными. «Где лейтенант?» — мелькнуло в сознании у Хартмана. Поискав глазами, он обнаружил его среди раненых, перевязанного бинтом. Значит, немцы признали его за ефрейтора Насыра, по документам, которые были в нагрудном кармане кителя. Свои соотечественники, в суматохе боя, не успели разглядеть раненого. Для немцев же все азиаты были на одно лицо, это факт неоспоримый. А Фаиз с Насыром были одного роста, и оба сухощавого телосложения. Раненые в самолёте болтались прямо на резиновом полу. Фаиз и Хартман встретились глазами, и Фаиз необычайным звериным чутьём, которое проявляется, обостряется только на войне, в экстремальных условиях, осознал всю ситуацию, просто положился
146
на судьбу: будь что будет, на всё воля Аллаха — ин ша Аллах! После госпиталя война для Хасана и Фаиза закончилась. Фаиз был обречён из-за ранения в бедро прихрамывать весь остаток жизни, а Хартмана комиссовали из-за тяжёлой контузии. До конца войны они работали в порту города Гамбурга, откуда вынуждены были бежать весной 1945 года. 
147
 
 
 
Глава восьмая. Америка Гамбург 1945 года, май
 
Холодный, зыбкий ветер пронизывал насквозь Северное море. Корабль, битком набитый людьми, медленно плыл из Европы, через Атлантику, к берегам Америки. Погода менялась по ходу перемещения корабля, вплывающего то в один, то в другой коридор ненастных циклонов. Ветер, гуляющий по свинцовым волнам Северного моря, наводил на душу тоску и тревогу. Что ждёт их там, впереди, на берегах незнакомой, но тянущей к себе Америки? На третьи сутки шторм качал корабль так, что судно натужно скрипело. Было страшно, особенно по ночам: а если корабль не выдержит и переломится пополам, и все мы потонем? Не
148
давала Фаизу и Хартману заснуть морская болезнь — душило, плющило изнутри всё тело. В каютах стоял нестерпимый запах пота и блевотины. Иногда были слышны беготня по палубе, шум борьбы, кряхтение, стоны. Отчётливые шлепки чего-то сброшенного в воду. На пятые сутки, в ночь, море успокоилось. На шестые сутки вдали сквозь туман стали проявляться силуэты огромных высотных зданий. Завораживал всех своей грандиозной, масштабной, величавой красотой Манхеттен. Опершись на поручни, пассажиры, измученные долгим плаванием, с любопытством рассматривали проплывающие мимо здания. — Америка! — воскликнули вокруг люди. — Америка! Когда причалили и бросили якорь, все сошлись на корме судна, с удивлением и с надеждой взирая на факел в руке статуи Свободы. Кто-то благоговейно шептал: «Здравствуй, Америка!» Вскоре всех высадили на острове Элис Айленд в устье реки Гудзон. Америка встретила прибывших солнечной и тёплой погодой. В Нью-Йоркской бухте иммиграционная служба федерального правительства разместила вновь прибывших по баракам. Огромные залы с двухъярусными кроватями, столовая на сотни мест. На второй день карантина всех подвергли медицинскому осмотру. Врачи больно выворачивали крючками веки, пытаясь обнаружить трахому. Проводили тесты на сообра
149
зительность, нужно было построить из дощечек домик или кораблик. Находились такие, кто не мог справиться и с таким заданием. Их безоговорочно браковали и отправляли обратно. Остальные, в ожидании своей очереди, целыми днями слонялись по территории приёмного пункта. В воздухе стояло молчаливое напряжение предстоящего волнительного просмотра. С тревогой поглядывали эмигранты в сторону дощатого высокого забора, где собирали людей, по тем или иным причинам не прошедших медицинскую проверку. Люди здесь были самых разных национальностей: украинцы и поляки, румыны, евреи и русские. За всей этой разношёрстной толпой с верхних площадок иногда внимательно следили какие-то люди в штатском, то исчезали, то опять появлялись, переговариваясь между собой. Иногда то там, то здесь вспыхивали драки. К концу недели, после полудня произошла новая потасовка. Инспекторы иммиграционной службы не спешили разнять дерущихся, безразлично поглядывая на всё это с верхних площадок. Опять эти двое здоровенных украинцев не поделили что-то с поляками, а те, в свою очередь, с евреями. Особенно выделялся среди них могучий и здоровый украинец — одним видом и холодным серым взглядом он наводил на всех страх. Они ещё там, на корабле, терроризировали пассажиров, вселяя ужас, по ночам бегая по палубе.
150
На этот раз Хартман не выдержал, терпение у него лопнуло. Не потому, что он хотел защитить кого-то из слабых или разнять дерущихся. Просто у него на этих беспредельщиков давно чесались кулаки, и он бесповоротно ввязался в бойню. Вскоре все дерущиеся и разнимающие их вдруг успокоились, обратив внимание на двух крупных мужчин, сцепившихся между собой. Стихийно образовался круг. — Хо, хо! Давай, давай! — кряхтел здоровенный хохол, призывая растерявшегося на секунду Хартмана, оказавшегося в середине круга. — Давай, чурка, поди сюды! Евреев жалко стало? — пыхтел он, харкая себе под ноги. — Ну, что испугался? Хартман пригнулся, когда кулак противника со свистом полетел над головой. Он успел заметить промелькнувшее в толпе испуганное лицо Фаиза, определил, насколько глубоко его соперник провалился. Хартман сбоку увидел его мощный незащищённый подбородок. На мгновение они встретились глазами. Хлёсткого, как нагайка, длинного — через плечо — удара в челюсть хватило Хартману, чтобы закончить бой. С трудом приподнявшись на корточки, поверженный исподлобья, удивлённо глянул на этого кривоногого азиата и, сникнув, повалился набок. Всем стало ясно — главный зачинщик беспокойства повержен. На сегодня хватит. Галдя, все разошлись по баракам.
151
На другой день Фаиз и Хартман стояли у лестницы, медленно, шаг за шагом поднимаясь по ней к верхней площадке. Хартман держался позади. — Не робей, воробей, пройдём и это! — одобряюще кивнул он Фаизу, уловив, как того трясёт от волнения. Хромота на одну ногу — следствие ранения, полученного под Сталинградом, — волновала Фаиза больше всего: только бы не заметили. Пройдя определённые процедуры, он услышал волшебное слово на английском языке, которое они запомнили за три дня ожидания: «фэт», что на русском означало «годен». Радостный, выскочил он на другую сторону площадки. Сердце билось от счастья. Фаиз почти бегом спустился вниз, вправо, по противоположной лестнице. «Стоп! А где Хартман?» — мелькнуло у него в голове. Он только что горячо дышал ему в затылок. Когда оглянулся, увидел там, наверху, побледневшее лицо друга и тех людей в штатском, взявших его под локоть и силой поведших прочь. — Хартман! — что есть мочи крикнул он. Радостное ощущение враз сменилось горечью потери. «Значит, он не прошёл? Что помешало? Что могло случиться? Да, если его разозлить, тогда он начинает „быковать“, сознание его в этот момент путается. Хартман, я с тобой, я не брошу тебя, ты без меня наделаешь делов!» — решил Фаиз.
152
Он кинулся обратно, вверх по лестнице, но поток торжествующих, стремящихся вниз людей потащил его обратно. Сопротивляться толпе не было сил, и ему пришлось подчиниться.
 
Фаиз ещё долго ходил по улицам Нью-Йорка, понуро, словно бродячий барбос, толкался по переулкам и закоулкам. Сделав за день бесцельный круг, вновь оказался у реки Гудзон. Спустившись к береговому причалу, устало сел на гранитный парапет. Достал из кармана пиджака завёрнутый в белую бумагу бутерброд, который он приберёг ещё со столовой приёмного пункта, и стал жадно есть. Поев, он успокоился. Вытерев руки бумагой, осторожно вынул из внутреннего кармана новый документ, выданный на другое имя и фамилию. Теперь он — Нортон Остин. Дневная жара потихоньку спадала, в голову ничего не лезло. Так он просидел до вечера, глядя на набегавшие, пенящиеся волны пролива. В ушах ещё звучали голоса людей, оклики инспекторов. Надо искать ночлег, иначе, как предупреждали в службе эмиграции, по ночам здесь небезопасно. Чернокожее население эмигрантам совсем не радо. От безысходности, чтобы немного подбодрить себя, тоскливо затянул мелодию песни: «Тёмная ночь, только пули свистят по степи, Только ветер гудит в проводах, тускло звёзды мерцают. Тёмная ночь разделяет, любимая, нас,
153
И тревожная чёрная степь пролегла между нами…» Повздыхав, погрустив, Нортон встал, отряхнулся и бесцельно побрёл вдоль берега. Вдруг сквозь слабый шум прибоя до него донёсся говор людей. Вскоре заметил, как к нему приблизилась группа молодых мужчин и женщин. «Всё, мне конец — это негры», — мелькнуло у него в голове. Куда бежать? Везде открытая местность. Но, прислушавшись, Нортон уловил что-то знакомое в мотиве разговора. С радостью понял, что ошибся — это белорусы. Поначалу они приняли его за китайца и растерялись, когда Фаиз на радостях начал обнимать и целовать их: — Братцы, это я — дикий урус, башкир с Урала. Расхохотавшись в ответ, они наперебой стали объяснять: — Узнали, что причалил корабль с эмигрантами из Европы. Ходили каждый день к воротам встречать, может быть, наши среди них. Но не дождавшись, пошли на причал просто так, постоять. И вдруг слышим: кто-то поёт тихо, едва слышно, на русском… Пошли искать тебя на слух, и вот, наткнулись на одичавшего уруса… — продолжали смеяться они. — Как здорово, что вы нашли меня! — радовался Нортон. Благодаря поддержке своих соотечественников, вскоре он работал вместе с ними на сталелитейном заводе, в цехе по изготовлению формовки. Огромный литейный цех встретил его грохотом проезжавших
154
высоко под потолком мостовых кранов, снующих из конца в конец пролёта. Сквозь витражи здания пробивались яркие, летние лучи солнца, в которых клубилась, золотилась песочная пыль. В работу Нортон вклинился с первых же дней. Тяжёлым отбойником он утрамбовывал в опоки песок, пропитанный клеевым составом. А когда подсыхало, он брал большую кувалду, выколачивал железные клинья. Стенки раскрывались и со скрипом падали на пол, обнажая готовую форму. Тогда он вызывал мостовой кран. Крановщица Гаина на окрик «Майна!» спускала большой крюк, на который он ловко накидывал чалки, зацеплял за анкера изделия, взмахивая руками, командовал: «Вира!» И этот формовочный участок, кипящий металлом, гудением газовых сушильных печей, подчинялся ему, и он чувствовал себя в полной обойме. После окончания смены, усталый, но удовлетворённый выполненным дневным планом, Нортон брёл по коридору с бригадой таких же, как он, рабочих. «Всё о’кей!» — хлопал его плечо сосед по раздевалке Алекс — высокий, надменный красавец. — Ты работаешь с нами уже полгода, а я ещё ни разу не замечал тебя с какой-нибудь девушкой. У тебя проблемы, сэр? — лез он под кожу. — No problem, — терпеливо отвечал на это Нортон. — А как ты коротаешь своё одиночество без женщины, дикий урус? — всё лез в душу Алекс. — Ты дружишь сам с собой?
155
— Ха-ха-ха! — хохотали вокруг из-за ящиков работяги. Сверкнув глазами, Нортон зло процедил: — Мне какая-нибудь не нужна. — Но, но! — отпрянул от него Алекс. — Я же так, пошутил. Женщин среди прибывающих эмигрантов всегда было меньше, чем мужчин. А все те, кто прибыли, давно разобраны. Оставшийся не у дел мужской пол ожидал нового потока эмигрантов — следующей весной, надеясь встретить там ту, свою, единственную на всю жизнь. Здесь ценности мужской и женской дружбы менялись, она ценилась на вес золота. Никто не смел и никому не позволялось встревать в отношения сформировавшейся пары. За это можно было больно, по полной, схлопотать от своих же товарищей. Признания происходили просто и конкретно, без конфетно-букетных заморочек: да или нет. Свободной оставалась одна крановщица Гаина. На вопрос Нортона, почему она до сих пор одна и не в паре, Алекс охотно и доходчиво объяснил: Гаина долгое время в качестве радистки находилась в партизанском отряде, среди мужчин, и столько навидалась склоки между ними, что с того времени ненавидит мужиков за злобность, быковатость, лукавство, тупость. Гаина — круглолицая, зеленоглазая пышка — была замкнутой и молчаливой девушкой. Приставая к Нортону, Алекс явно намекал на Гаину.
156
— Поверь мне, дружище, я знаток женских сердец и могу кое-что разъяснить тебе, вполне серьёзно, без всяких приколов, — заявил как-то Алекс. — А принять или не принять мой совет — это твой личный выбор. Выбирая красотку, пойми, дурила, своей головой — стоишь ты её или нет? Постоянно выполняя её завышенные требования, доказывая ей, что она не ошиблась в своём выборе, будешь пыжиться как петух, выставлять себя перед ней, какой ты крутой, но рано или поздно иссякнешь. — Правду говорит, — поддакивала рабочая братва, проталкиваясь между ними в душевую. Стоя под горячим душем, с наслаждением смывая себя солёный пот, Нортон был поражён рассуждениями Алекса. «Наверное, ты прав…» — подумал он. Слегка прихрамывающий, сухощавый Нортон с добродушной и приветливой внешностью постепенно раскрепощал замкнутую Гаину. Все в цехе замечали, как узкоглазо улыбался Нортон при встрече с ней. На удивление наблюдавших за ними, Гаина отвечала ему тем же. В выходные дни Нортон приезжал в Нью-Йорк. Гулял там один, часто отказываясь от приглашения своих товарищей по бригаде засесть в какой-нибудь кафешке до утра, за кружкой холодного пива. Бродил по улицам в гуще людей. О Хартмане старался не думать, не вспоминать. Болью в душе отдавала потеря близкого друга: «Где он сейчас? Без меня дров нало
157
мает! Только меня и слушался! Или уже далеко в Сибири валит лес?» — Hello, my friend! — вдруг услышал он со стороны знакомый голос. Повернувшись, увидел Алекса в обнимку с красоткой. — Hello! — ответил Нортон, махнув им рукой. — Come! — позвал его Алекс. — Что такой невесёлый и одинокий? — Почему же? — сказал Нортон. — Мне совсем не скучно — любуюсь панорамой города, разглядываю людей, мне это интересно. — Я здесь видел объявление. Вон там, за переулком, — Алекс показал пальцем в дальний дом, стоявший на пересечении улицы, — открылась студия художников. Ты же у нас скульптор. Барельефы Сталина лепит один в один у нас на формовке, — похвалил он товарища перед своей подругой. Барельефы Сталина Нортон лепил по памяти, вспоминая то, что видел на плакатах далёкой родины. Главное — усы, кавказский нос, и вот он — лидер коммунистического движения. — Ну да ладно, пока, дружище Нортон. Я здесь неподалёку, в соседнем клубе, подрабатываю по выходным игрой на гитаре. С подругой поём русские романсы. Заходи, буду рад, — сказал Алекс. — Не забудь про объявление. Делать было нечего, и Нортон нашёл дом, о котором говорил Алекс. Осторожно открыв дверь, вошёл внутрь салона. В нос ударил запах красок и скипидара.
158
Нортон, перебирая английские слова с русскими, объяснил, что он мечтает научиться писать масляными красками. На это присутствующие в художественной мастерской люди сказали ему: — Хозяина пока нет, он болен. Приходите в следующее воскресение к десяти утра. С трудом дождавшись воскресного дня, Нортон уже стоял у входа в мастерскую. Вскоре пришёл сам хозяин — бледный, с распухшим лицом, седой старик. — Масляными? — красными от недосыпания глазами устало посмотрев на Нортона, он жестом показал в дальний угол класса. Указанное место оказалось у окна. Класс постепенно заполнялся людьми, которых он видел ещё неделю назад. Все они приветливо хлопали друг друга по ладоням. Заметив новичка, подходили и тянули руки, называя свои имена. Среди имён было больше, как он узнал потом, прозвищ, которыми награждал своих учеников учитель Билл. И все дружно и весело воспринимали очередное, точно характеризующее этого человека, прозвище, придуманное Биллом для новенького. «Интересно, как же он меня назовёт?» — думал Нортон, встречаясь глазами с добродушно улыбающимися абитуриентами. Пока он для всех был просто Нортон. В одно из воскресных занятий за окном промелькнула девичья фигура, с лицом, как показалось ему, очень знакомым. Через мгновение девушка тихо вошла, шёпотом поздоровавшись со всеми, села недалеко, наискосок от Нортона. «Это же Гаина — кранов
159
щица с нашего металло-литейного цеха!» Сердце Нортона учащённо забилось, не понимая, что с ним случилось. Он же каждый день видел эту девушку на формовочном участке — в чёрной, не по размеру спецовке, в белом, туго завёрнутом на голове, платке поверх надетой жёлтой железной каски и в больших резиновых сапогах. Почти не обращал на неё внимания, кроме обычного приветствия в начале рабочей смены. Наблюдая, как она уверенно заняла своё место у мольберта, он понял: Гаина здесь не новичок. Сидя за спиной Гаины, Нортон с удивлением разглядывал её: тёмно-синее платье, облегающее крутые бёдра; коротко постриженные волосы, обнажающие тонкую шею; тонкие пальчики, которыми она касалась бумажного полотна, смазывая акварельные краски. После нескольких занятий Нортон наконец решился подойти к ней. — Здравствуй, Гаина! — поздоровался он робко, столкнувшись с ней при выходе из дверей художественного салона. — Привет, — слегка покосившись, спокойно ответила она. Только уголки губ выдавали: Гаина довольна тем, что он наконец подошёл к ней. — Ну что, получается писать масляными красками? — по-прежнему спокойно, не глядя на него, спросила она Нортона. — Не знаю, — пожал плечами он. — Но мне очень нравится мазать, исправлять, искать нужные цвета. Ничто меня раньше так не волновало, как пи
160
сать красками. Это необъяснимые, новые чувства, которые накатываются на меня из ниоткуда. Касаясь кисточкой холста, я испытываю радость… Неожиданно для себя Нортон в порыве схватил её за руки и притянул к себе. Гаина, замерев на секунду, охнув, выдернула свои пальчики из его крючковатых мозолистых ладоней и, ничего не сказав, прошла чуть вперёд. Так они шли молча, иногда перекидываясь отдельными фразами. Прошли улицу, спустились к причалу. Шумом прибоя и криками чаек над хрустальной поверхностью воды, лёгким ветерком и прохладным влажным воздухом встретил их пролив Гудзона. — В тот день, когда тебя не было на занятиях, — помолчав, начала Гаина, — Билл долго стоял у твоего мольберта, а потом, подойдя ко мне, сказал: «Этот серый воробей играет красками как ребёнок. Не пишет, а словно лепит, вырезает кистью пространство картины, плавно растворяясь в глубине пейзажа. Так пишут только русские художники». — Он тяжело болен, — продолжала Гаина. — Астма. Говорят, ему осталось жить год, не больше. Ещё полгода назад он был другой — всегда в приподнятом настроении, если и затоскует, то ненадолго. Обязательно расскажет какую-нибудь смешную историю. Мы, не отвлекаясь от своих работ, слушали его, и это нисколько не мешало нам всем. — Я часто на занятиях ловлю на себе его тоскливый взор, будто он всё время хочет о чём-то спросить меня, — удивился Нортон.
161
— Спросил меня, — призналась Гаина, — откуда ты, а когда узнал, что ты из России, просопел: «А я, старый Билл, думал, что он китаец». — Сегодня он объявил свободную тему. — И что же ты решил написать? — поинтересовалась она. — Пролив Гудзона, корабли, и много-много света, как это любишь писать ты. — Как-то озорно глянула она на него, впервые за всё время прошлого и настоящего общения они откровенно встретились глазами. Эти доверчивые и откровенные глаза цвета спелой ягоды крыжовника. — Какая ты! — задохнулся он, когда она кокетливо крутанулась вокруг себя, мягко задев своими крутыми бёдрами его руки. — Какая? — звонко рассмеялась она. — Фея! Добрая морская фея, — пересохшим от волнения горлом выпалил он. — Так напиши меня, — раскинув руки в разные стороны, продолжала смеяться Гаина. — Фею на фоне сверкающего от солнца океана… — Нет, — вдруг оборвал её Нортон. — Что? — произнесла она, резко переменившись в лице, а потом, качнув милой головкой, понимающе отвернулась. — Я хотел сказать… — поторопился исправиться он, поняв всю нелепость сказанного одним словом — «нет».
162
— Не надо оправдываться, — перебила она. — Я давно привыкла к этому, друг мой, — тихо прошептала она. — Своим замкнутым характером я не привлекаю никого из мужчин. Более того, даже напрягаю их. Что может выкинуть закрытая в себе дамочка? Осторожничают, не смеют подойти. Нортон, мне с тобой так легко! Ты такой простой и настоящий! Я так долго ждала такого парня, который смело подошёл бы ко мне и взял меня нежно за руку. Ты не как все, ты — уверенный в себе человек, несмотря на робкий твой вид, ты из верных! Как воробей — он никуда не улетает, а довольствуется тем, что ему предлагает жизнь, и смиренно принимает свою судьбу… Нортон заметил, что Гаина, с наполненными слезами глазами, готова броситься от него прочь, чтобы он не видел, как она вот-вот сейчас не удержится, разрыдается. Он схватил её за руки, силой развернул к себе и обнял, почувствовав, как её горячее тело трясётся от накопившихся чувств. Протерев своей ладонью её мокрое от слёз лицо, в порыве страсти выпалил: — Я — воробей, так тому и быть, а не красный беркут в прошлом. Предлагаю тебе, моя растрёпанная воробьиха: давай с тобой совьём по веточке, по стебелёчку, наше общее гнездо. — Ты, — она уткнулась головой в его плечо, — пожалел меня?! — Нет, Гаина, я давно хотел сказать, признаться тебе: ты мне нравишься. А сегодня словно кто нас
163
свёл. Я впервые увидел тебя за всё это время так близко, услышал твой голос. Похоже, я влюблён в тебя. — Похоже или точно влюблён? — вздохнула Гаина, постепенно успокоившись. — Точно, — дерзко сказал он, глядя ей прямо в глаза. — Ух ты, какой, — улыбнулась она сквозь слёзы, чувствуя, как Нортон сильно прижал её к себе, горячо задышал, касаясь пересохшими губами её пухлых и упругих щёк. — Я уверена, — заговорила дрогнувшим голосом Гаина, — отношения, которые начинаются с дружбы, с притирания характеров, потом, когда они перерастают в любовь, они вечны. Хуже, когда сначала высокие чувства, а потом они переходят к привыканию… Так стояли они, обнявшись, глядя друг другу в глаза. Солнце уже висело над горизонтом, вот-вот готовясь окунуться в просторное море. Небо, как рубин, полутонами переливалось по глади агатовой поверхности воды. Притихший шёпот волн, лёгкий ветерок обдувал губы. Песок, пропитанный дневным теплом света, грел подошвы сандалий. И они, влюблённые и счастливые, сомкнулись в горячем и долгом поцелуе. И только белые чайки блаженно стонали, купаясь в солнечных лучах, растворяясь в ярко-красной закатной мгле. Теперь Нортон с Гаиной добирались до художественного салона вместе, через Кони-Айленд-Парк — милое и оживлённое местечко, зелёные лужайки. В
164
жаркий полдень оно становится пёстрым от зонтиков съехавшихся со всего города горожан. Тёплое, сверкающее на солнце море, пряные запахи китайской кухни, улыбчивые круглолицые продавцы. Нортон с Гаиной приезжали сюда рано утром, когда парк был ещё пуст и только занимающиеся спортом физкультурники проносились мимо. От пролива веяло сыростью, и воздух был чист и прохладен. Прогуливались до начала занятий по прозрачной длинной аллее, держась рука об руку. Солнечный свет, бликуя на листьях, пробивался сквозь ветки деревьев, будил замиравший на ночь парк. Бродили, слушая разноголосое пение птиц. Гаина то и дело впивалась ногтями в ладонь Нортона, наклонялась, раскачивалась в счастливой улыбке. Нортон, отрываясь от Гаины, срываясь с места, с разгону подпрыгнув, цеплялся обеими руками за высокий торчащий сук старого могучего ясеня, ловко запрыгивал на него. — Гаина, давай, забирайся, я тебе помогу, — тянул он руку. — Ты сейчас похож на Соловья-разбойника из русских сказок, — ёрничала она, вжав в плечи голову, пробегала под ним, отмахивалась от него ручками. — Ах, так? — спрыгивал он вниз, щурил глаза и, протяжно свистнув, устремлялся за ней. — А-а-а! — взвизгивала она, подпрыгнув на месте, разворачивалась и давала дёру от него. В конце концов настигнутая, Гаина в бессилии валилась на зелёный газон, увлекая за собой Нортона, и они целова
165
лись и миловались, пока, пыхтя, не пробегали физкультурники, заставая их врасплох. — Всё о’кей! — взмахивали бегущие руками друг за дружкой в адрес влюблённой пары. — Ой, Нортон, мы опаздываем на занятия, побежали! — вскакивала она. И они почти бегом врывались в салон. — Со свободной темой, я думаю, вы все справились, — подождав, когда усядутся запыхавшиеся Нортон с Гаиной, хрипло продолжал Билл. — Здесь, в помещениях морских причалов, намечается выставка. Устроители этой выставки попросили нас принять участие. Остаётся отобрать лучшие работы и представить их на суд горожан. Медленно подходя то к одному, то к другому, он коротко отмечал: да или нет. — Прошу вас, кому я отказал, не расстраиваться. Слово «нет» это не приговор. Нужно быть готовым в жизни к слову «нет». Лучше услышать о себе правду, как бы горько она ни звучала для вас. Научитесь делать правильные выводы. Обиды в сторону. Трудитесь изо всех сил душой и телом. Победа будет за вами. Гаину вниманием не удостоили, сказав только «да». Наступила очередь одиноко сидящего у окна Нортона. Подойдя со спины, Билл начал через плечо рассматривать творение своего ученика. — Ну, рассказывай, молодой человек, о чём ты хотел поведать миру своей работой? Лично я, покамест, ничего не понял, — усмехнулся учитель.
166
— Это старая фотография, висевшая у нас в доме. Я по памяти решил воссоздать её, — объяснил Нортон. — Вот так вот, в двух цветах, в чёрном и белом? — разочарованно спросил его Билл. — Да, — убеждённо ответил ученик. — Судя по военной форме, с шашкой на боку, это два солдата первой мировой войны. — Вы правы, учитель. Справа, с георгиевским крестом — мой отец. — Ты очень похож на отца. Такой же худой, но коренастый, твёрдый и смелый взгляд… — успел сипло проговорить Билл, и вдруг лицо его сделалось серым как холст. Билла качнуло, он ухватился за Нортона, тяжело навалился на него, начал медленно оседать на пол. — Ребята, помогите! — крикнул Нортон. Все дружно подскочили и усадили учителя на стул. Гаина, быстро подбежав к окну, открыла его настежь. — Фу, — перевёл дыхание Билл, — Лето, жара… Я стал трудно переносить такую погоду в последнее время. Наверное, будет дождь, — отдышавшись, он махнул всем рукой. — На сегодня хватит, все свободны. — Он участник той самой первой мировой войны, — переговаривались между собой ученики, покидая салон. — Вот, наверное, и нахлынули воспоминания о прошедшей войне.
167
— Нортон! — окликнул их Билл. — Я хочу попросить вас с Гаиной, если это возможно, остаться сегодня у меня. Неожиданно прозвучавшее предложение привело их обоих в растерянность. — Конечно же, конечно! — первой очнулась Гаина. — Надо ему помочь, не бросать же здесь его одного в таком состоянии! — всплеснула она руками. Уложив Билла на большой кожаный диван в другой комнате, они сели рядом. — Ну вот, дети мои… Похоже, дни мои сочтены, — неожиданно для них заговорил учитель на русском языке. Нортон с Гаиной оторопели, на мгновение потеряв дар речи. — Да, да, не удивляйтесь. Я по происхождению русский. Если успею, то расскажу вам о себе. Если вам будет интересно, а пока, Гаина, пройди на кухню, приготовь нам чаю, и добавь в чай немного пунша. Он в шкафу, на нижней полке справа. Когда Гаина вышла, Билл тихо сказал: — Интересный у тебя замысел с картиной получился. Старая, пожелтевшая от времени чёрно-белая фотография, всего в двух цветах, и немного жёлтого. Нортон отмолчался, слегка пожал плечами, сейчас ему было не до своей картины. Было очень жаль старого и доброго учителя. Разглядывая Билла, он явственно заметил на его лице проявляющуюся печать надвигающейся смерти. Такое он не раз видел на войне.
168
— Сынок, — вдруг просопел Билл, слабо ухватив его за кисть руки, — держи меня, я куда-то лечу, — засопел он, прерывисто задышал. — Там на снимке, второй слева, это я. — Значит, вы — сослуживец моего отца, который передал георгиевский крест с фотографией моей маме? — поражённый услышанным, произнёс Нортон. — Да, тот самый, второй слева, с шашкой на боку. Твой отец спас меня однажды от неминуемой гибели, после газовой атаки, устроенной немцами. А когда он умирал у меня на руках, просил, чтобы я присматривал за тобой. Я не смог выполнить его последнюю просьбу. После первой мировой началась гражданская война в России. И я, уже в звании хорунжего к тому времени, ввязался в эту братоубийственную резню… Будь она проклята, эта война! Ты прости меня, Нортон, что бросил тебя в ту годину, стыдно мне было всегда перед памятью твоего отца. — Не надо корить себя, учитель, ты ни в чём не виноват, время такое было. Война захватила всё население страны, никто не отсиживался дома, все в ней приняли участие. — Слушай, Нортон, — мутно глядя на него из последних сил, прошептал Билл. — Здесь я приготовил кой-какие документы на свою квартиру, ты подпиши их. Я одинок, никого у меня нет на свете, кроме вас. Береги Гаину, видно, она у тебя много пережила в войну. С тобой она оттает. Вас само провидение ко мне привело, чтобы я перед тобой… — захрипел он,
169
глубоко выдохнул, словно снял с себя тяжёлую ношу. Голова его безвольно сползла с подушки на колени Нортона и замерла. — Он умер? — держа в руках чашку с чаем, спросила Гаина, стоя за спиной Нортона. — Он не умер, он просто улетел от нас в далёкую, холодную Россию. Это был боевой товарищ моего отца — хорунжий Павел. С утра Нортон повесил на двери объявление: «В связи со смертью хозяина мастерской Билла Беккера временно закрыто». Потоптавшись у двери, люди, посещавшие по воскресным дням занятия, узнав о смерти своего учителя, возложили цветы и молча разошлись. Похороны прошли скромно, был ясный день. Попрощаться с умершим пришли несколько его старых друзей, из той же среды художников. Среди провожавших в последний путь оказался и Алекс. Похоронив Билла, установили большой деревянный крест, на нем, как просил усопший, была одна надпись «Хорунжий Павел 1880-1946 годы». — Пойдём, — сказал Алекс, бережно взяв за руку заплаканную Гаину, другой рукой обняв за плечи Нортона. — Помянем по-нашему. Я заказал стол в клубе, где я теперь работаю, исполняя русские романсы. Билл иногда появлялся в кафе, в последнее время чуть не каждый день. Заказывал бутылку водки и в одиночестве её распивал. Всё просил меня исполнить любимый романс «Розы», на слова Гумилёва. Он был
170
мне старым товарищем, ещё с гражданской войны. Я тогда был молодым юнкером в его эскадроне, под русским именем и фамилией Александр Лезин. Когда оказался здесь в годы второй мировой войны, он помог мне с подработкой в клубе, за что я ему глубоко благодарен, — объяснил он своё появление на похоронах. — Я слышал, что он успел отписать вам свою художественную мастерскую и комнату, где проживал? Нортон с Гаиной на вопрос Александра Лезина отмолчались, потупив взгляд. Помолчав, Нортон ответил: — Я обещал ему, моему учителю, что художественный салон будет работать как прежде, по установленному графику. Теперь мы с Гаиной посвятим свою жизнь творчеству. Будем продолжать то, что он нам привил — учить других писать картины. Иногда будем посещать твой клуб, заказывать зелёный чай с пуншем в холодные зимние времена и слушать твои романсы. — Ну, вот и хорошо, я рад за вас, — сказал на это Алекс, налил себе полный гранёный стакан и залпом опустошил его…
 
В один из октябрьских солнечных осенних дней Алекс появился в дверях мастерской. — Hello, my friends! — воскликнул он, обнимая Нортона с Гаиной. Я решил пригласить вас — ни за
171
что не догадаетесь, куда… — улыбнулся он во весь рот. — Ты много пьёшь, Александр, — хмурился Нортон. — До меня дошли слухи, ты устроил дебош в кафе с какими-то проходимцами. — Да ладно, дружище Нортон, уныниям нет места. Надо прожить эту жизнь весело, на скаку, пока кровь в жилах кипит, а потом можно и помирать, как любил говорить хорунжий Павел. Вчера посетил наш клуб, как бы вы думали, кто? Сам Ли Шелдон! Вот, он подарил мне билеты, а я выпросил ещё два билета для вас. Завтра его главный бой за титул чемпиона США по боксу с самим непобедимым Марти Серви! Боксёрский зал находился на пересечении Мэдисон-авеню. Когда Нортон с Гаиной в сопровождении Александра вошли внутрь, их оглушил гул сотен болельщиков, отчего они с минуту стояли молча, не решаясь пройти дальше к своим местам. — За мной! — махал руками Алекс, не дождавшись, вернулся за ними, схватил обоих за руки, потащил за собой. Ряд, где находились их места согласно билетам, оказался возле самого ринга. Заняв места, Нортон с Гаиной испуганно огляделись. Огромный потолок с многочисленными прожекторами нависал над ними, полосуя своими лучами заполненный до отказа, галдящий зал. Гаина в страхе всем горячим телом прижалась к Нортону. — В синем углу ринга претендент на пояс чемпиона США — Ли Шелдон, — растягивая по слогам фа
172
милию боксёра, громко объявил стоявший у каната белобрысый мужчина в строгом чёрном костюме, держа в одной руке микрофон, в другой — белый лист бумаги, с которого он заученно читал текст. Боксёр, находившийся в синем углу, с наголо бритой головой, блестел своей лысиной в ярко освещённом ринге. С короткой чёрной бородой он выглядел грозным и сосредоточенным. Нервно переминаясь с ноги на ногу, он то и дело поглядывал на красный угол. Откуда вотвот должен появиться его соперник. — Мартин Серво! — объявили вскоре имя следующего боксёра, обладателя чемпионского титула по супертяжёлому весу. Тут поднялся невообразимый, истерический вопль пары тысяч болельщиков. — Мартин! Мартин! Мартин! — скандировали болельщики стоя. Мартин, легко перемахнув через канаты, вбежал на ринг. Подняв вверх огромные, словно брёвна, руки поприветствовал своих фанатов, раскланиваясь по разным сторонам площадки. Ожидание беспощадного боя жутким холодом пробегало по ногам и рукам Нортона. Гаина, увидев двух огромных верзил прямо над собой, в страхе закрыла ладонями лицо, иногда, между пальцев, поглядывая на освещённый ринг. Грянул гонг. «Брэйк!» — прозвучала команда рефери, и боксёры остервенело бросились друг на друга, затопали ногами по рингу. Послышались вздохи, удары, похожие на шлепки падающего с высоты на асфальт стокилограммового мешка.
173
Зал взрывался после каждого точного попадания Мартина. Мартин, сделав разведку боем, усмирил пыл, повёл себя вальяжно. Ли был скован, угловат, сказывалась его неопытность в боях в таких центральных клубах, как Мэдисон-Сквер-Гарден. Шёл обмен ударами, уклоняясь, никто из соперников не пытался брать на себя лидерство, быть первым номером. Мартин делал отскоки, уходил то в одну, то в другую сторону от Ли Шелдона. Пропуская удары Ли, покачивал головой, показывая мимикой: не слабо. Тут же отвечал, его кулак вылетал как из пушки, встряхивая всё тело соперника. — У-у-у-у! — пробегал по залу гул после каждого такого удара. На пятом раунде публика выкрикивала со своих мест: — Кончай этого лысого! Это начинало злить Ли, он стал наносить беспорядочные удары, но ни один из них не доходил до цели. — Что случилось? — толкал Нортон Алекса. — Куда делось его хладнокровие? Он перестал видеть бой. — Мартин дразнит его, делая запрещённые по правилам удары локтем, тычки головой, отчего соперник заводится, видя, что на это не реагирует заигрывающий перед публикой рефери. Дружище, это и есть профессиональный бокс. Здесь нужна не только исключительная техника, но и хорошая, устойчивая пси
174
хика, она даже важнее, чем выносливость, — отвечал на возмущённые вопросы Нортона Алекс. Вдруг зал удовлетворенно застонал, звук перерос в гул летящего бомбардировщика, скидывающего со свистом бомбы на позиции врага. — Что случилось? — вскрикнули друзья одновременно, снова обращая свой взор на ринг. Ли уже лежал на площадке, его голова свисала изпод каната и лицо его было отчётливо видно. — Я ухожу! — истерила Гаина, — Зачем вы меня, мальчики, сюда привели? Пошли, Нортон, домой! — Да, вообще-то, — согласился он, поглядывая на воющий зал, — мне здесь не по себе. Пойдём домой, к своим картинам, здесь страшно находиться, — встав, они начали продвигаться сквозь радостно прыгающих болельщиков к выходу, ещё раз с сожалением взглянув на лежащего боксёра. И вдруг Нортон остановился и во всё горло заорал: — Хасан! Это ты, Хасан! — затрясся он от волнения. Подбежав к площадке, громко выкрикнул прямо в ухо лежащего боксера: — Шаян! К этому времени Ли с трудом перевернулся на живот под одобрительные аплодисменты: «Малый молодец, выдержал против Мартина шесть раундов». Рефери медленно начал счёт: — Один, два, три…
175
Ли, недоумённо подняв голову, увидел перед собой узкоглазое лицо своего боевого товарища. — Фаиз! — прохрипел он, — где ты был всё это время, красный беркет?! — обрадовался Ли и, несмотря на всё своё тяжелое состояние, приподнялся на корточки. — Шесть, семь, — продолжал отсчитывать над ним рефери. На цифре «семь» Шелдон неожиданно для всех вскочил, тряхнул головой, переводя дыхание. «Шоу только зарождается!» — подумал Нортон. Ли почувствовал, как холодный и ясный разум возвращает ему былую уверенность в себе. Оглянувшись, он ещё раз увидел среди толпы тонкую, худощавую фигуру своего старого друга. Спокойно двинулся на Мартина, и тот с ухмылкой встретил его, почти без подготовки пробил с правой, чтобы окончательно поставить точку в этой чемпионской встрече. Ли уклонился легко влево, и перчатка Мартина со свистом пролетела над ухом. Соперник ухнул и провалился, на мгновение они встретились глазами. Мартин понял, что Ли его поймал, но уже ничего не мог поделать, тело его по инерции свалилось в пике. Ли, выпрямившись, нанёс ему страшной силы удар в челюсть. Мартин рухнул на колени будто подкошенный, кисло скривил губы, исподлобья удивлённо глядя на кривоного азиата. Потом, сникнув, повалился, как хряк на забое, набок, судорожно перебирая ногами.
176
Зрители ликовали, поражённые волей боксёра, сумевшего встать после такого удара, продолжить бой и выиграть, казалось, проигранную битву. Ли неожиданно для всех резко развернулся, оскалился, зашипел во весь рот, раскинув в стороны богатырские руки, сотворив жуткую гримасу победителя. Зал будто рухнул, и всё перемешалось в свете прожекторов, в громе фанфар, оповещавших победу. — Шаин, шаин! — скандировала публика. Ли, скинув перчатки, ловко перемахнув через канаты, побежал, скалясь улыбкой, навстречу своему неожиданно нашедшемуся другу. Гаина в ужасе рванулась прочь, провоцируя Ли на дальнейшее действие. Он, машинально, как в молодости, погнался за ней, ухватил её за крутые бёдра, притянул к себе. В этот момент, почувствовав удар в спину, рассеянно оглянулся. Позади стоял Нортон в неуклюжей боксёрской стойке, и ехидно, как в детстве, кусал свои тонкие губы. Грохот смеха, словно хрусталики разбитой посуды, посыпался со всех сторон: — Ты наш, ты — новый кумир. Ты победитель! Мы тебя любим! Теперь он — грозный соперник, отбирающий чемпионские титулы без разбора. Ещё никому не удавалось победить его окончательно, хотя были у него и непростые победы. Ему нравилось не просто побеждать, а побеждать ярко. Проводил он свои схватки технично, в игровой манере. Каждый его удар восхищал публику. Выигрывал бой играючи. Каждый его
177
бой становился представлением и шоу для публики. Несмотря на свой устрашающий вид, он не был жесток к своим соперникам. Опуская руки перед соперником, выставлял челюсть. Выглядел на ринге шутником и виртуозом, повергая болельщиков в восторг и удивление. Он стал любимцем и кумиром подрастающего поколения в негритянских кварталах, в переулках Манхеттена, в жарких штатах Кентукки. Нортон с Гаиной вернулись домой лишь под утро. Всё это время они с Ли Шелдоном шумно праздновали победу в кафе «Reggio» на Магдуал. Алекс в этот вечер был в ударе, виртуозно исполняя на гитаре в русской манере чёрный американский блюз. Команда Ли Шелдона, во главе с промоутером, были в шоке от услышанного. — Алекс, почему тебя не знает вся Америка? — разводили они руками. — Нортон, ты имеешь отношение к красным беркутам — славным воинам из средне-русских полей и не менее отважным степным чёрным барсам с предгорий Урала? — спросила Гаина. — А что это тебя так заинтересовало? — ответил он вопросом на вопрос. — Ли Шелдон тогда на ринге назвал тебя красным беркетом. И в кафе намекнул об артиллерийском расчёте «Красный беркут». — Гаина, дорогая моя, прости, ты же знаешь, я не хочу говорить и вспоминать об этой войне. Чего это вдруг, в такое прекрасное утро, ты наконец-то решила
178
задать такой вопрос? Мы с тобой никогда не вспоминали об этом. — Дело в том, что в 1942 году я перехватила очередную немецкую радиограмму. Там говорилось среди других данных и об артиллерийском расчёте под названием «красный беркут». Даже высшие чины вермахта знали об этом артиллерийском расчёте. Готовили спецоперацию по ликвидации этого отделения. — Хм, — буркнул Нортон. — Как мы их достали тогда со своей пушкой-сорокапяткой… — Если бы расчёт не уничтожили немцы, их всё равно бы отдали под трибунал красные командиры. — За что? — удивлённо спросил Нортон. — Действуя самостоятельно, они иногда нарушали приказ. Этого им не хотели прощать. Я всё слышала сама из разговоров вышестоящих комиссаров. Штрафбат артиллерийскому отделению был уже заказан, как мне тогда показалось, они даже успокоились, когда узнали, что расчёт гвардии лейтенанта Фаиза уничтожен в дуэли с немецким танком «Тигр». — Даже так? — покачал головой Нортон, поражённый услышанным. — Самостоятельность не приветствовалась командованием, за это могли расстрелять на месте, — продолжала вспоминать Гаина. — Расчёт гвардии лейтенанта был у всех на устах на передовой, у солдат и младших командиров. Вот это пугало и злило красных генералов.
179
— Гаина, дорогая, — взглянув прямо ей в глаза, Нортон произнёс: — командир боевого расчёта «красный беркут», гвардии лейтенант Фаиз Гиниятуллин стоит перед тобой. — Как? — тихо прошептала она, сделав шаг назад, словно хотела разглядеть его во весь рост, разглядывая Нортона по-новому, по-другому. Потом вдруг вскрикнула, всплеснула руками, поражённая неожиданным признанием любимого человека. — Так ты же погиб тогда под Сталинградом! Тело твоё нашли во рву на позиции и похоронили вместе с остальными. Похоронку отправили и орден Отечественной войны I степени вручили родным на родине — в Аргаяше. Я тогда, получив радиограмму от вышестоящего штаба, впервые за все годы войны расплакалась. Нортон, подойдя к Гаине, обнял её. — Как видишь, я живой. — А эта Красная Звезда у тебя на груди — откуда появилась? Раньше ты мне никогда об этом не рассказывал, даже не намекал, что ты — орденоносец. — Тогда, в 42-ом, — начал Нортон, — наш расчёт был уничтожен. Первыми добраться до нашей позиции успели немцы. Обнаружив меня, полуживого, перетащили на свою сторону. Тот, кто приволок меня в бессознательном состоянии, был обер-лейтенант Хартман — командир немецкого отряда так называемых панцергренадёров.
180
— Да, я слышала о панцергренадёрах — отряде специального назначения. Когда немецкие танки атаковали наши позиции, они в это время находились внутри. — Так вот, Гаина, Хартман и есть Ли Шелдон. Это он обнаружил меня на дне рва, переодел в немецкую форму. Вырвал с клоком одежды орден Красной Звезды и спрятал у себя. В тот же день, на самолёте, нас переправили в Германию, в госпиталь, он был сильно контужен, а я ранен в бедро. Орден, как он рассказал сегодня в кафе «Reggio», хотел передать мне в руки, когда мы с ним переправимся в Америку. Но так случилось, что в эмиграционном центре нас разлучили. А сегодня мы встретились, и он вручил мне орден «красных беркутов». Попросил меня носить орден Красной Звезды не снимая, публично, везде. Где бы я ни находился, орден должен висеть на правой стороне груди. Как-нибудь мы тебе расскажем о себе поподробнее. Гаина, прости, но раз уж сегодня так вышло — вспомнили о войне, расскажи и ты — как оказалась здесь после войны? — Я не такая героиня, как ты, — нехотя заговорила Гаина, успокоившись. — Я многое знала, находясь среди штабных, передавая разные радиограммы. О сугубо личных делах высших чинов. И догадывалась: в конце концов, рано или поздно, они меня уберут как лишнего свидетеля в их разборках и междоусобицах. Отправили меня в один из партизанских отрядов, которые не столько воевали с немцами, сколько с мест
181
ным населением. Порядки там существовали как в лагерях: свои вертухаи, авторитеты, шныри, стукачи. Я знала, что их тоже рано или поздно подставят под немцев полковники с НКВД. Перебежала в конце войны на сторону союзников из США. Вот они тогда надёжно упрятали меня у себя, не допрашивали и не спрашивали меня ни о чём, выдали документы и отпустили. Так, в конце войны, я стала предателем для своей Родины. А командиров и остальных партизан, которые тоже сдались в плен, союзники брезгливо вернули красным комиссарам.   
182
 
 
 
Глава девятая. Нортон и Ли США, Манхеттен, 1975 год, весна
 
— Столько лет после второй мировой я мучился воспоминаниями о прошедшей войне… Снились страшные сны, как я бегу по заснеженной степи. Кругом вспышки разрывов, стреляю я, стреляют в меня… — Стреляешь по мне, — ехидно уточнил Нортон. — Потому что ты из своей 45-миллиметровой пушки расстреливал нас прямой наводкой, картечью и осколочными снарядами, — злился Ли. Доев завтрак, Шелдон продолжил: — Вы, русские, всегда нарушали неписанные законы войны. По святым праздникам в любой стране боевые действия приостанавливались, но только не в России, вы были безбожниками, для вас не существовало ничего святого, кроме Сталина.
183
— Вас никто не звал, вы сами к нам пришли с оружием, и мы защищали свою Родину, — спокойно ответил на это Нортон. — Значит, мы начали войну? — Да, вы — вероломно нарушив пакт МолотоваРиббентропа о ненападении. — Вы, находясь в своей стране в информационной блокаде, ничего не знали, какую политику вёл ваш Сталин по отношению к странам Европы. Лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» — что это значило, мой друг? — закипал Ли. — Долой буржуев, эксплуататоров трудового, рабочего класса, — ответил на это Нортон. — Вас угнетали веками, как рабов, цари и их цепные псы. Мы здесь, в Европе, не ощущали по отношению к рабочим бесправия. Независимый рабочий комитет строго соблюдал правила и законы работающих граждан на работодателей. — У нас тоже были профсоюзные комитеты, и мы их избирали каждый год путём голосования, — ответил Нортон. — Ваши профсоюзные лидеры не были независимыми. В такой тоталитарной стране, как Россия 30-х годов, опасно было иметь своё мнение, профсоюз был лишь фикцией, — не согласился Ли. — Советы со своим известным лозунгом будоражили рабочий класс в мирных странах, призывали на кровавую революцию. Щупальца большевизма, прощупывая нестабильные республики, вмешивались в их суверенные
184
дела. Пытаясь устроить там свои коммунистические перевороты: в Албании, в Италии, в Испании. Проникая в ту или иную страну, совершали террор, убивая бывших белогвардейских генералов. Вас боялись и ненавидели. СССР сам своей тоталитарной политикой спровоцировал, чтобы на вас напали и искоренили тем самым коммунистическую заразу раз и навсегда. — Ну да ладно, хватит, — отмахнулся досадливо Нортон, не найдя достойного ответа. — Я и сам догадывался тогда, в конце 30-х: что-то неладное в моей стране происходило. Когда нашего командира части арестовали и он пропал, как сквозь землю провалился. На наши вопросы нам отвечали: его повысили в звании и отправили в Курган. Вот тогда я насторожился: как же он, уехав вместе с семьёй, не попрощался с нами? Вспомнил, как меня однажды вызвали в четвертый отдел на допрос. Спрашивали про него, о чём он говорил, что думал. Когда я отвечал, что он высокопрофессиональный офицер, их это почему-то не устраивало. Выспрашивали у меня, насколько он грамотен как командир, вместо того, чтобы отметить, как его любят и уважают подчинённые в части. Их, необъяснимо для меня, злил чужой успех, как людейнеудачников, глупых, завидующих другим, затаивших к ним неприязнь, при удобном случае готовых подставить подножку, столкнуть сзади, оклеветать. — Выговорившись, допив остывший чай с пуншем, Нортон спросил у Ли: — Помнишь Антона-Челяберкета?
185
— Помню, — сказал Шелдон. — В последние годы всё чаще и чаще вспоминаю о нём. Если бы тогда, в канун гражданской войны, прислушивались к таким людям, как Антон, как твой отец Акбаш, к промышленникам Урала, тогда большинству населения промололи бы жерновами мозги, разделяя на чистый и грубый помол. Из чистой муки слепили и выпекли бы свежий каравай под названием Новая Россия. Справедливые требования граждан России: собрать парламент, ввести новую конституцию — стояли поперёк горла пьющим кровь из рабочего класса жирным котам, сидящим в первопрестольной у трона царя, — горько вздохнул Нортон. — Антон оставил у меня на сердце неизгладимый след. Закончив с профессиональным боксом, я никак не мог найти себя в обычной людской жизни. Много пил, засиживаясь в кабаках, участвуя в различных мафиозных разборках. Мне хорошо платили, и я был доволен этой жизнью. Но по ночам меня мучили страшные сны. Вот тогда я встретился с одним из проповедников ислама, с его помощью всё больше и больше вникая в учение мусульман. От меня постепенно отходили воспоминания о войне. Я словно очищался от налипшего по ходу жизни грязного налёта. На душе становилось легче и спокойнее. Но вот недавно мне приснился сон: пришёл ко мне Антон. Постоял молча посередине комнаты в шинели, запылённых рабочих железнодорожных ботинках, в папахе и со связанными за спиной руками. Постоял, посмотрел на меня строго
186
и серьёзно и вдруг чётко и ясно сказал: «Я жду тебя». Кивнув головой на восток, он развернулся и ушёл. Когда я проснулся, половик на полу был смят. Антон зовёт меня, а значит мне недолго осталось жить, — подытожил Ли. — Но ты же не пошёл за ним? — поспешил успокоить его Нортон. И оба грустно улыбнулись друг другу в глаза. — Пошли домой. — Пошли, — ответил Нортон, прихрамывая на левую ногу, цепляясь за локоть друга. Усталые и довольные, тащились они друг за дружкой по улице, поклоном или взмахом руки отвечали на приветствия встречных людей.
 
Нортон не спал, когда ему позвонила дочь — Катарина. Она никогда не осуждала папу за его недельные загулы. Она ещё с детства усвоила, отмечая на календаре очередной сезонный циклон под названием «Загул». Ровно шесть дней в обнимку с русской водкой, в ближайшем кафе «Reggio» на Магдуал, где уже знали — у дяди Нортона «Расслабон». Слово «Расслабон» они выговаривали на чистом русском. Наизусть знали набор его любимых закусок. Это татарское азу с солёными огурцами и двухсотграммовый гранёный стакан. Ритуал первого стакана никто не пропускал. В это время всё останавливалось, внимание всех, все взоры концентрировались на столике у окна. Нортон нето
187
ропливо откупоривал запотевшую бутылку «Смирнофф». Наливал с бульканьем, обязательно с бульканьем, делал он это не специально, просто в его руках, руках жаждущего выпить, это получалось само собой. Три четверти стакана выпивал на выдохе, залпом, всё содержимое. В это время всех посетителей кафе и обслуживающий персонал у стойки бара дружно передёргивало. По залу прокатывался лёгкий гул удивления. После первого он только занюхивал. Опорожняя первый стакан, он не замечал и не догадывался, что этот момент перерос в традицию. На пять минут всё останавливалось в кафе «Reggio». Довольно развернувшись на стуле, он иногда ловил на себе остолбеневшие взгляды, но до сих пор не придавал этому никакого значения. Ну, подумаешь, опять забыл снять фартук, весь замазанный красками, куртка небрежно расстёгнута, «Красная Звезда» на груди. И снова все включались в работу, повара возвращались на кухню, бармен за свою стойку, официанты как по команде разбегались по столикам. Катарина знала — папа порасслабляется три дня в кафе, два — на отлёжку. Потом стирал всё, что носил в эти окаянные дни — куртку вместе с «Красной Звездой», не снимая её, как обещал другу. И с новой силой, рьяно принимался за работу. Катарина изредка забегала к папе в мастерскую. И они подолгу, по душам, наперебой, под чай с пуншем, разговаривали между собой обо всём. О том, что происходит в мире, о морально-этическом состоянии об
188
щества, о нравственности отдельных известных личностей. При этом Нортон не отвлекался от работы. Катарина любила наблюдать, как отец писал свои картины. В детстве она могла часами просидеть около него, протирая скипидаром кисточки, подавая, как ассистентка хирурга на операционном столе, приборы. Порой она отмечала: он не писал, а лепил, пользуясь пальцами, размазывал краски. Брал мастихин с железной пластинкой на конце ручки и буквально штукатурил со скрипом по холсту. Когда не получалось, он не бросался кисточками и не ходил нервно по комнате, а цепенел, почти не дышал, раскачиваясь на месте, подолгу стоял у мольберта. Потом брал кисти, вздохнув глубоко, снова принимался за работу…
 
— Слушаю, — сняв трубку, ответил Нортон. — Папа, папа, — звенела мембрана в трубке. — Ты слышал, что в выставочном зале Артекс Нью-Йорк расположилась выставка картин из России, а самое главное: среди делегации художников приехали художники с Урала, с твоей малой Родины. — Папа, слышишь меня? — пыхтела в трубку Катарина, — а мы с мамой уже собираемся из Бруклина в Манхеттен. Папа, ну что ты там молчишь? Мама меня здесь дёргает, знаки показывает. Пап, ты последнее время стал сентиментальным? Я же слышу… — Доченька, такое событие! — только и смог выдавить из себя растроганный новостью Нортон.
189
Через некоторое время за окном проплыла фигура Ли Шелдона. — Ты уже в курсе, я вижу, — взглянув на него, спросил Нортон. — Пошли, чего сидишь, как окаменелый? — кашлянул Ли. — Собирайся, и в дорогу до России, только, к сожалению, в картинках, — добавил он. В последнее время они ходили вместе так: Ли — впереди, а Нортон, прихрамывая на левую ногу, держась за локоть Шелдона, чуть позади. Вот так они и вошли в огромный, светлый, с высоким потолком, гулкий зал. — Ли, ты что дрожишь нынче? — спросил Нортон. — Я, друг мой, словно домой пришёл, — дрогнувшим голосом ответил Шелдон. — Чуешь запах берёз? Нортон отмолчался, глядя на широкую спину Ли. Отметив, как трясутся его плечи, и обойдя товарища, он стал медленно продвигаться вдоль картин. До боли в сердце знакомые российские пейзажи: леса, поля, степи, высокое синее небо с огромными, клубящимися кучевыми облаками навевало чувство, как будто он вошёл в русский лес и стоит на самом деле среди белоствольных берёз и осин. А вот и берег реки с наклонившимися над ним тальниками. На том берегу, на пригорке белеет, высится, сверкает на солнце золотыми куполами церковь, чуть ниже тает в дымке хутор,
190
купаются дети. Один из них, как ему показалось, узкоглазый, худенький мальчонка, махал ему руками. — Точно, мой друг, пахнет водорослями, камышами, — согласился он. Но, не услышав ответа, тревожно обернулся, не обнаружив друга рядом, поискал глазами по залу. Ли, присев на корточки у одной из картин и свесив голову, тяжело дышал, схватившись за грудь. Находясь среди группы молодых людей, одетых в строгие чёрные костюмы, в белые рубашки с тонкими модными галстуками — это была делегация из России — Ли рыдал, не стесняясь своих слёз. — Ну, ты тоже последнее время, как и я, совсем раскис, стал сентиментален. — Подойдя к нему, Нортон спросил: — Что случилось, мой друг? Ли, не поднимая головы, трясущимися руками указал на одну из картин. Нортон взглянул на картину, судорожно передёрнув руками, ахнул и ничего более выговорить не смог. С полотна на него смотрела моложавая, с грустными глазами женщина с накинутой на плечи шалью, на фоне красного кирпичного дома. — Так это же моя сестра! — пересохшим горлом просипел он. — Амалия! Это она, и шаль, которую подарила тогда, на масленицу, твоя мама Разия. Она жива, друг мой и товарищ! — не веря своим глазам, обрадовался Нортон. — Тогда, наутро после казни Антона-Челяберкета казаками, красные разлучили нас. Меня определили в детдом, Амалию арестовали как
191
невесту байского сына. И я больше не видел её, разыскивал, но безрезультатно, будто канула. Поднявшись с корточек, Ли сказал: — А эти молодые люди — художники с Урала. — Один из них — автор портрета «Женщина с шалью». Портрет соратницы героя гражданской войны Антона-Челяберкета, лидера движения «Красный беркут», — поспешила рассказать о картине возглавлявшая группу строгая, статная, в деловом костюме дама. Автор портрета скромно добавил: — На картине изображена учительница английского языка Амалия Гениятуллина. В настоящее время живёт и здравствует в нашем небольшом городе Челяби. — Она жива, понимаешь, друг мой! — всхлипнул Ли, и они обнялись, и долго, несмотря на удивлённые взгляды посетителей, стояли и тихо всхлипывали, но это были слёзы радости и счастья. Вот так их и застали подъехавшие Катарина с мамой Гаиной.
 
На пятничную молитву Ли Шелдон ходил пешком. Старая деревянная мечеть находилась на Powers 106. Путь был неблизким, и пока он добирался по переулкам до храма, по дороге нашёптывал себе под нос пропущенные за неделю молитвы. Мулла строгонастрого напоминал: — Совершай намаз. Выплачивай закят и делай дуа.
192
Здесь, в переулках, его узнавали все обитатели негритянских кварталов. Даже бездомные дворовые собаки, увидев его издалека, подскакивали и виляли хвостами. Для них у Ли всегда были припасены в пакете кости, накопившиеся за неделю. Раскидывая их, он поглаживал собак по холкам. Одет он был всегда в одно и то же: зелёный, из английского вельвета, халат до колен, старые изношенные джинсы, из которых он никогда не вылезал. На лысой голове — чёрная тюбетейка. Скуластое лицо с короткой, без усов, ухоженной бородкой. Глубоко посаженные карие глаза делали его суровым и недоступным. Поначалу жители переулков приняли его холодно и недоброжелательно. Особенно приставала местная братва, из молодых здешних парней, которые, едва заметив Ли, кормящего у мусорки собак, подходили к нему. Один из них, высокий, крепко сложенный молодой мужчина, всё время преграждал ему дорогу: — Ты чего здесь ходишь, старый, вынюхиваешь? — приставал он с вопросами. А когда Ли объяснил ему, что он через дворы ходит до мечети, тот усомнился: — Ты, скорее всего, агент службы безопасности, и я советую тебе, старик, добирайся-ка ты до Powers 106 на транспорте. Больше здесь не появляйся, а то мы не посмотрим на твой преклонный возраст. Но Ли не внял его предупреждению, продолжая всё так же ходить по своему маршруту.
193
Как-то раз эта группировка подскочила, распугав собак, уже не с добрыми намерениями и угрожающе, враждебно заскакала вокруг него. И этот главный начал делать хуки по воздуху, то левой, то правой, имитируя удары бокса. Не рассчитав расстояния, крепко задел лоб Ли. Последовал молниеносный ответный удар левой на рефлексе с места, и вот этот длинный падает, а остальные в полном шоке сразу перестают галдеть и прыгать. Ли делает шаг в сторону, и все молча пропускают его дальше, удивлённо переглядываясь между собой. Позже Ли узнал, что свалил одним ударом непобедимого во всём негритянском районе местного боевика. Они, в свою очередь, по своим каналам тоже прознали про Ли Шелдона, прозванного «Шаин», что значит на английском «блестящий», за его лысину, которая блестела под светом прожекторов на ринге. Бывший чемпион США в супертяжёлом весе! Весь негритянский квартал был поражён этой новостью, молниеносно облетевшей все переулки района. Теперь они с нетерпением ожидали следующей пятницы, когда Ли неторопливо, как всегда, пройдёт через дворы в своём зелёном вельветовом халате с тюбетейкой на голове. В одну из пятниц ошарашенный Ли зашёл на обратном пути в мастерскую Нортона и рассказал ему, как его встретил по дороге домой из мечети целый негритянский квартал:
194
— С песнями и танцами, навесили на меня бусы, завязали на поясе широкий, кожаный, со стразами, ремень с большой медной бляхой. Подъехала дорогая лакированная, чёрная машина класса «форд», из которой вышел — ты бы знал кто? — сам Мухаммед Али! Кивнув всем остальным собравшимся и стоявшим поодаль местным парням, подошёл прямо ко мне. Наяву он выглядит совсем молодым и худощавым. Подошёл и сказал: «Вот с таких, как ты, мы брали пример, Шаин!» И подарил мне большую, цветную, в стиле африкано, тюбетейку. Обнял меня, улыбнулся, потом достал из кармана пиджака серебряный перстень с печаткой, с изображением герба США — белоглавым орлом, и вложил мне в ладонь. Похлопав по плечу, взглянул мне в глаза, продолжая улыбаться, сказал: «Очень хорошо выглядите, сэр». — Ну вот видишь, тебя не забыли, помнят дурилу Шаина, который после каждого боя гонялся за девками под общий хохот всего зала. — Как приятно! — согласился Ли. — Значит, ещё помнят, — довольно вздохнул он, развалившись на кожаном диване. — Теперь послушай меня, — сказал Нортон, держа в руках газету, — не читал ли ты сегодняшнюю прессу? — Нет, не читал, а что? — напрягся, весь во внимании, Шелдон. — 15 июля 1975 года стартовали космические корабли: американский «Аполлон» и русский «Союз
195
19», а сегодня, 17 июля, они состыковались. И это, друг мой, означает дружбу двух великих держав. Читаю дальше, — продолжил Нортон. — Весь мир с волнением и неубывающим интересом следит за первым в истории человечества совместным полётом американских и советских космических кораблей по программе «Союз-Аполлон». Представляешь, друг мой! — захлёбывался от радости Нортон. — Это как на Эльбе в 1945 году! — Встреча двух союзников! — поддакнул Ли, не понимая до конца радость его друга. — Друг мой, такое событие, такой масштаб! А что, если воспользоваться моментом и слетать в Россию? Побывать в родных местах, где мы родились, где похоронены наши деды? — Хорошая идея, — сказал Ли, но, подумав, тут же сник. — Ты что, с ума сошёл? Нас там уже в Шереметьево, у трапа самолёта будут ждать люди из КГБ. В наручники, и в подвал на Лубянку. Закончим свою жизнь в тюрьме «Матросская тишина» или на лесоповале, далеко за уральским хребтом. — Да, возможен и такой вариант, — грустно сказал Нортон. — Но ведь сколько времени прошло? Грани той войны уже давно должны стереться. — О, как заговорил! А ты почему до сих пор помнишь эту войну? — буркнул Ли. — Так и они помнят зверства карателей СС. У них на братских могилах выбито: «Никто не забыт, ничто не забыто». Ты понимаешь, о чём это они?
196
— Зачистки и расстрелы проводили войска СС, — ответил на это Нортон. — Солдаты вермахта мирное население не трогали. — Будут они разбираться, в каких подразделениях я воевал, — не соглашался Ли. — Я читал в какой-то газете, — продолжил Нортон. — Бывшие солдаты вермахта из ФРГ через столько лет посетили Россию, возложили там венок погибшим на Мамаевом кургане и никто их не арестовал. — Ты не забывай, — послушав друга, с горечью в душе сказал Ли. — Мы для них русские, и к таким, как мы, у них отношение другое. Мы для них предатели. — Я сдался в плен, а офицер должен был застрелиться. Значит, я для них тоже предатель и трус, — сказал Нортон. — Ты, — обратился он к Ли, — бывший белогвардеец, эмигрант, сын сотника, впоследствии воевавший на стороне гитлеровской Германии против СССР с оружием в руках. Меня, может, в лучшем случае, отправят в Сибирь — оленей пасти. А тебя, милок, сразу к стенке приставят, как пить дать, к стенке. Из нагана прямо в затылок. — Ну, друг, спасибо, успокоил… Нарисовал мне картину маслом в мрачных тонах — «Утро стрелецкой казни». Но подумав, Ли вдруг оживился: — Ты по документам у немцев кто был? Вспомнил? — Не дождавшись ответа, сказал: — Ефрейтор Насыр. Убитого Насыра, с раздробленной головой, оставленного там в воронке, переодетого мной в твою
197
офицерскую форму, с документами на твою личность, красные приняли за тебя. На родину отправили похоронку. Пал смертью храбрых на высоте 214,0 при отражении атаки противника. — Ты даже высоту помнишь, и сколько я танков подбил и сжёг, — хмуро сказал Нортон и сел рядом на диван. Сделав паузу, подытожил: — Киргиз Насыр — он был сын басмача, недовольный политикой большевиков и вместе с отцом эмигрировавший за кордон в Синьцянь, а потом в Турцию ещё в гражданскую, в 1920 году. Тогда Киргизия не входила в состав СССР. Значит ко мне как к Насыру нет никаких претензий со стороны Советов. Я могу смело ехать, меня не тронут. Правда, если не узнают и не сдадут меня бывшие соседи по хутору… Тот молодой художник с Урала, автор портрета, незаметно сунул моей Гаине записку с адресом, где сейчас проживает моя сестра Амалия. Ну а как же ты, мой товарищ, что будем делать с тобой? — толкнул друга в локоть Нортон. — Ну а я, — глубоко вздохнув, печально выдохнул Ли, — поеду с тобой, будь что будет! — Он решительно обнял за плечи друга. — Была не была! Как любил приговаривать хорунжий Павел: либо голова в кустах, либо грудь в крестах. Жаль, нет с нами Александра Лезина, умер от своей пагубной страсти к алкоголю, сгорел, тоскуя по Петербургу.   
198
 
 
 
Глава десятая. Возвращение на Родину Россия, Урал. 1975 год, июль
 
В аэропорту «Внуково» ровно в 14:00 по Москве приземлился самолёт из Нью-Йорка. Ли Шелдон и Нортон Остин после необходимой процедуры досмотра багажа и документов приобрели в кассах билеты «Москва — Челябинск» на 17:00. В запасе было три часа. Перекусив в столовой, они уселись в зале ожидания. Ли Шелдон, вытянув ноги, раскинув по разные стороны руки, принялся разглядывать разгуливающих и стоящих в зале людей. Нортон, отошедший в туалет, вернулся и присел рядом, поджал под себя ноги, чуть наклонившись вперёд, поглаживая ладонью живот. — Что, пронесло, как всегда? — не глядя на товарища, спросил Ли.
199
— Мне сразу не понравилась эта котлета — там хлеба больше, чем мяса, да ещё и припахивала немножко. — Да? — удивился Ли, — а я и не почувствовал, не унюхал, и даже не заметил, как проглотил всё. — Ты же по матери наполовину татарин, — ухмыльнулся Нортон, — Нам, татарам, всё равно — что водка, что пулемёт, лишь бы с ног валило. Ли на это поспешил отреагировать: — Я тебя давно знаю, дружище, у тебя чуть что съел, сразу понос. Котлеты здесь ни при чём, у тебя как у коня — всё напрямую. Вот поэтому ты такой худой и костлявый по жизни. — Там туалет, — не унимался Нортон, — в негритянских кварталах такие же вонючие. — Ты обрати внимание, — толкнул бубнящего друга Ли. — Люди здесь все одинаково одеты, а эти вот, рядом с нами, явно из деревни, мужчины в строгих костюмах и фуражки на затылке, с белыми, протёртыми до дыр, воротниками рубашек. Костюмы просаленные, они в них и на тракторах в поле, и в огород выйти. Женщины — в цветастых платьях и больничных тапках. — Как негритянки, — добавил Нортон. — Никого не вижу в джинсах, как мы с тобой. — Беседовали они, оглядываясь по сторонам: нет ли за ними слежки сотрудников КГБ. Вскоре объявили посадку на рейс «Москва — 
 
200
Челябинск». Ли, перекинув через плечо кожаную сумку, поспешил за другом. — Куда захромал шустро? Упадёшь! Эх, шестьдесят лет прожил, ум назад пошёл…
 
В кабинете начальника КГБ Челябинской области к концу дня раздался звонок из Москвы. Красный большой телефон, стоявший в углу кабинета, на столе — прямая связь с Москвой. — Гридин Михаил, начальник управления госбезопасности по Челябинской области, слушает, — доложил он, подняв трубку. Отчество он не добавлял, считая это пустой формальностью. Гридин Михаил Ипатьевич — начальник управления КГБ по Челябинской области — родился в семье простого бригадира на ЧМК и заводской библиотекарши. После службы в ПВО, радистом в радиотехнических войсках, работал электриком в одном цеху со своим отцом. Окончил ЧПИ, высшие курсы КГБ, работал оперативным сотрудником подразделения, затем оперуполномоченным особого отдела КГБ, обеспечивал режим секретности связи. В 1970 году переведён в отдел оперативного контроля по массовой коммуникации радиотрансляции. В 1974 году возглавил КГБ Челябинской области. — Здравствуй, Михаил Ипатьевич, — прозвучал знакомый голос заместителя начальника главного управления делами генпрокуратуры КГБ города Москвы — Ермакова Александра Дмитриевича. — К
201
вам из Москвы летит пассажирский самолёт, — начал он сходу, — на борту которого находятся два гражданина США. По нашим данным, они — бывшие граждане России. Родились и жили до революции в вашем городе. Одного из них зовут Нортон Остин, родился в 1908 году в хуторе на окраине города, в семье скорняка. Сейчас этого хутора нет, в связи с развитием города его снесли. Отец — Айдар Гениятуллин погиб в первую мировую войну, кавалер Георгиевского креста 4 степени. Про мать ничего неизвестно, но жива его сестра Амалия. Настоящее имя прибывающего из США Нортона Остина — Фаиз Гениятуллин. Воевал с 1939 по 1942 год в звании гвардии лейтенанта, командир противотанковых пушек. В сентябре 1942 года попал в плен под Сталинградом. По предположениям НКВД и последующим допросам его товарищей, воевавших вместе с ним, всё свидетельствует об одном и том же. Немцы, подбив пушку, сумели, несмотря на обстрел наших, взять оставшегося в живых командира Фаиза Гениятуллина в плен. Так вот, слушай, Михаил, меня удивляет одно: такое впечатление складывается, что немцы выкрали его, подменив на немецкого солдата азиатского происхождения. Переодели Фаиза в немецкую форму солдата вермахта, а убитого — в его офицерскую форму. Зачем — не пойму, ума не приложу. Это же надо было убить, размозжить до неузнаваемости голову азиата, а потом постараться успеть в ходе боя переодеть обоих. Фаиз, как офицер, по закону военного времени должен был застрелиться из своего
202
боевого нагана, но он этого не сделал. Проявил трусость?! — рассуждал Ермаков. Сделав паузу, продолжил: — Как рассказывают его однополчане, Фаиз Гениятуллин был смел до безрассудства. Со своим расчётом, в составе которого были: чеченец, русский, украинец, и он — башкир — наводили ужас на позиции немцев. Немецкие танкисты узнавали пушку по нарисованному на бронещите «красному орлу» со звездой, останавливались, не решаясь двигаться дальше, создавая этим суматоху, срывая план атаки мотопехоты, идущей за ними. — Есть такая поговорка, — мягко перебив Ермакова, усмехнулся Гридин. — Слушаю, — тут же среагировал тот. — Дружба народов — это когда хохол, русский и татарин собираются вместе и идут мочить врага. — И это — правда, — выдохнул в трубку Ермаков, — здесь по докладам командиров пишется, читаю: расчёт гвардии лейтенанта не раз был предупреждён о нарушении приказа со стороны Фаиза. Стоял вопрос о расформировании отделения. Действуя самостоятельно, тем самым не выполняя указания старших командиров, своим примером он мог дурно повлиять на молодых командиров. И этот рисунок, нарисованный на бронещите… Красный орёл с распахнутыми крыльями, цепляющийся когтями за круглый обод, был очень похож на немецкую символику, только вместо свастики — красная звезда. Дело пахло
203
штрафбатом. Красный орёл со звездой — самостоятельная инициатива. — В конце концов, выкраденный так умело и продуманно немцами, это неспроста, — поддержал его Гридин. — Какова дальнейшая судьба гвардии лейтенанта? — спросил он замолчавшего Ермакова. — Гвардии лейтенант, — продолжил он, — был посмертно награждён орденом Отечественной войны I степени. Домой на родину отправили вместе с орденом извещение о без вести пропавшем Фаизе Гиниятуллине — командире взвода противотанковых пушек. Вот такие дела, Михаил, ребус какой-то. На немцев не служил, работал до 1945 года докером в порту Гамбурга. Домой не вернулся, эмигрировал в США. — Понятно и непонятно, — сказал Гридин. — В том-то и дело, — сказал Ермаков. Повисла пауза. Знакомый, еле уловимый, монотонный, отдалённый эфирный звук стоял в ушах Гридина. Ермаков молчал, что-то там перелистывая у себя на столе. — А этот второй? — поспешил разорвать молчание Гридин. — С его спутником много неясного. Есть догадки, что это сын богатого купца, промышлявшего в ваших краях, владельца банка Акбаша Шаяпова. Проживал до революции в своём особняке города Челябинск. В Гражданскую был сотником, причастен к расстрелу героя гражданской войны, шестнадцатилетнего красногвардейца — Антона-Челяберкета. По воспомина
204
ниям бывших чекистов следы сотника Акбаша появились в Харбине. Долго охотились за ним, но безрезультатно. Чекисты, ненавидя этого сотника, вынуждены были признать его необыкновенный ум и изворотливость. Он вместе с сыном как в воду канул. В среде бежавших от большевизма в Европу белоэмигрантов имя Акбаш не значится. А вот сын — Хасан Шаяпов — появляется в гитлеровской Германии под именем Хартман. В 1932 году вступает в националсоциалистическую немецкую рабочую партию. В 1941 году, в звании обер-лейтенанта он участвует в кампании, развязанной гитлеровской военщиной против СССР. По ранению он впоследствии будет комиссован. В злодеяниях и зачистках не участвовал. Известно одно — он возглавлял отряд, составленный из сыновей свергнутых баев и манатов, которые, при поддержке мусульманского духовенства, оказали яростное сопротивление новой власти советов. В 1920 году были разгромлены туркестанским фронтом под командованием М. Ф. Фрунзе. Их остатки бежали в китайский Харбин. Ну, что скажете, Михаил Ипатьевич? Ваши соображения? — закончив краткую биографию двух граждан США, спросил Александр Ермаков. Гридин, немного подумав, твёрдо сказал: — Мы с вами давно знаем друг друга, и вы мою позицию знаете. Я всегда был против карательных мер. Известно, что многие пленные отказались вернуться домой, боясь быть арестованными у себя на Родине, где по законам тоталитарного сталинского
205
режима их ждало суровое наказание. Да и гитлеровская пропаганда хорошо сработала на молодые умы попавших в то время в плен. Да и наша советская пропаганда вам тоже хорошо известна — сплошное оболванивание простого народа кучкой партийных боссов, заседавших в Кремле. — Тише, тише, Михаил, — строго прошипел в трубку Ермаков, — прошу, держите себя в руках. — А со вторым становится ясно, — успокоившись, переведя дух, продолжал Гридин. — Он был царским подданным и не имел гражданства РСФСР. Был до начала войны гражданином Германии. — Вот то, что мы и хотели услышать от вас, Михаил Ипатьевич. На волне потепления отношений между двумя великими державами нам не стоит ухудшать отношения США и СССР. И ещё раз мы убедились в вашей адекватности взглядов на реальность и не однобокости в подходе к своей работе. Да, и ещё к вам едет съёмочная группа одного из телеканалов США, здесь всё согласовано, — холодно и официально закончил Ермаков. Связь прервалась. Гридин, повертев в руках нагретую трубку, положил её на рычаг телефона, устало сказал: — Кого хотели проверить? Группу поддержки подбирайте. Значит, опять перемены грядут, я не против, — взглянул на старинные часы, висевшие напротив на стене. 20 часов 30 минут. Значит, через полчаса
206
пассажирский самолёт «Москва — Челябинск» приземлится у нас.
 
Темнело, когда они подлетели к уральскому городу. Нортон вглядывался в иллюминатор. Сверкающий сотнями огней, под крылом самолёта высвободился, проявился из чернеющего мрака город Челябинск. Одна только мысль волновала друзей, и сердца их стучали: неужели они, через столько лет, вот-вот ступят на родную уральскую землю, где прошла их боевая юность? Тёмно-багровый закат с мрачными лиловыми тучами висел над аэровокзалом. Холодный ветерок аэропорта зябко пробегал по размякшему от долгого полёта телу. На такси они быстро доехали до гостиницы «Южный Урал». Расположившись в уютном номере, устало разделись; приняв душ, тут же, без разговоров, развалились на кроватях и сразу уснули. Первым от шума проезжавшего за окном трамвая проснулся Ли. Встал, покачиваясь, подошёл к окну, раздвинул шторы, выглянул на улицу. Стояла пасмурная, но светлая погода. Взору Шелдона предстала в лёгкой дымке широкая площадь, посередине её высился большой медный памятник. Памятник Ленину — догадался он по очертаниям фигуры. Сколько раз он видел в журналах, там, в Америке, фото памятников вождю революции в России. А сей
207
час он видит его наяву, на самом деле, и от этого у него съёживается в груди ноющее сердце. — Ты уже на ногах? — подал голос Нортон, заставив Ли вздрогнуть. — И что ты там видишь? Подъехал чёрный воронок, и мрачные люди в кожаных плащах, поглядывая недобро на наше окно, направляются ко входу в гостиницу? — Типун тебе на язык, — буркнул Ли, попрежнему глядя в окно. — Вот лежу я в постели, лежу и чувствую вибрацию города, шум проезжающих трамваев, машин, шаги людей внизу, под окном, спешащих на работу, и не могу осознать полностью, что я в России, в городе моего детства, юности, под названием Челябинск.
 
В 10 утра они позавтракали на втором этаже гостиницы, вышли на улицу. Высокое серое небо пахнуло на них сыростью. Шум машин, проезжавших по проспекту имени Ленина, звон трамваев, пересекавших улицу, что, стуча колесами, пролетали мимо них. Спустившись в подземный переход, они прошли по нему и вышли вверх по ступенькам на другую сторону. Развернувшись, ещё раз оглядели площадь. За медным памятником Ленину и разросшимися елями угадывалась просторная территория под названием площадь Революции. — Хм, — хмыкнул Нортон, — если бы убрать памятник, получилась бы большая, светлая площадь. Как в европейских городах. По периметру её — кафешки,
208
трактиры, магазины, эстрадные площадки, где по выходным, по праздникам любили гулять в наше время горожане. Помнишь, друг мой, на этой площади проводили масленицы? А мы, пацаны, таскали блины. «Уу-у! — кричали нам вслед бабы, — держи их!» — и все хохотали, когда мы, как зайцы, врассыпную, бежали в сторону церкви, что стояла рядом с площадью. Там дьякон не давал нас в обиду, прятал у себя во дворе. А потом народ, выпив, перекусив, плавно перетекал по мосту через реку, где организаторы праздника устраивали кулачные бои: намотают на руки полотенца и айда друг друга по мордам — до первой крови. Белое полотенце враз показывало кровь. А здесь — этот медный истукан, как бельмо на глазу, над площадью с кровавым названием — площадь Революции. — Не ворчи, пошли по другой улице, — одёрнул его Ли. И они, молча, неторопливо, побрели по родной улице, не узнавая её — улицу, где прошло их детство, пока не наткнулись на старинное красно-кирпичное двухэтажное здание. Нортон, остановившись, тихо, дрожащим голосом произнёс, глядя на деревянные двери художественной лавки: — Узнаёшь? — Узнаю, — прошептал Ли, — здесь я впервые встретил Амалию. — Смотри, Ли, магазин купца Стахеева на противоположной стороне. Трёхэтажное здание. А далее, видишь, дом хлеботорговца и мецената Андрея Холодова.
209
— Все они были друзьями моего отца, — сказал
Ли.
Пройдя далее, они, к своему удивлению, не обнаружили большую голубую церковь, которая прежде стояла здесь, во дворе. — Я ещё там, на площади, не обнаружил слева и справа женский монастырь. Снесли, разрушили всё… Чем и кому они помешали? — удручённо качал головой Нортон. — Они им своим чистым светом злодейство чинить мешали, — сказал Ли. — Ты заметил, люди какие-то хмурые попадаются навстречу, в чёрных одеждах. Идут напропалую прямо на тебя, вроде и места вокруг много, — возмущался Нортон. — Покурив, тут же, под ноги, бросают окурки, пустые пачки от папирос везде валяются, — сокрушался Ли. — А я видел ещё там, на площади, в углу у магазина автоматы с газированной водой и сиропом, — поддакнул Нортон товарищу. — Стоит очередь, и один молодой мужчина со своей девушкой, когда дошла их очередь, видимо не найдя в кармане три копейки, несколько раз ударил кулаком по ящику, пока не полилась в стакан газированная вода с сиропом. И так гордо, довольный своей находчивостью, протянул девушке слюнявый общий стакан. А все, кто стояли за ними, тупо наблюдали за этим действием. Грустно и больно смотреть на все это, до революции люди дру
210
гие были, их словно подменили, — заключил Нортон, тяжело вздохнув. — Хватало всяких, — не согласился Ли, — паскудников, шулеров, мошенников, но и интеллигентов тоже было немало, они встречались везде и повсюду. Никто никого не трогал, не задевал своим надменным взглядом. Каждый знал своё место и довольствовался тем, что имеет. Выражение «интеллигент паршивый» не было в обиходе. Такое ощущение, что их всех собрали в один день и угнали на товарняке, как фашисты, но только не на запад, а далеко на восток. — Я не верю! Они где-то есть, остались, выжили, придёт время, и они проклюнутся, нужна благоприятная среда, — сказал Нортон. — Вот и мост через реку, за ним улица Заречная. Смотри, а за мостом Свято-Троицкая церковь. Глянь, слева у берега белеет Ак-Мечеть. Значит, хоть что-то чудом осталось, — удивился Ли. — Нортон, друг мой, мы же пришли! — положив руку на плечо друга, сказал он. — Улица Сибирская. Здесь, в одном из домов, проживает твоя сестра Амалия… При одной только мысли, что он вот-вот встретит сестру, у Нортона бешено застучало в висках и подогнулись колени. Вцепившись костлявыми пальцами в чугунную ограду моста, он навалился на неё. Внизу, под мостом, равномерно текла река и кружила ему голову. — Тебе плохо? — поддержал пошатнувшегося друга Ли.
211
— Как долго я её искал и всю жизнь мечтал встретиться, и вот час настал, — сказал Нортон. — Однажды я сбежал из приюта, весь день бродил по нашим дворам, спрашивая у бывших соседей: не видели ли они мою сестру. Те угрюмо отмалчивались, отговаривались, как будто не слышали вопроса. Только дед Ипатий — может, помнишь такого? — подозвал меня и тихо сказал: «Отправили её в колхоз, работать на полях. Она молода, умна, выживет, авось, Бог даст, свидитесь. Слушай меня, сорванец, не дури, возвращайся обратно в свой приют, пока не спохватились. Учись, зубри науку, человеком вырасти, чтобы сестре твоей не стыдно за тебя было». Я на всю жизнь его слова запомнил, зарубил у себя на носу — быть всегда, везде первым. За меня не волнуйся — минутная слабость, а я, друг мой сердечный, в отличие от тебя ликую, душа моя поёт. Подойду к ней и скажу: Амалия, дорогая, я вернулся к тебе после долгих странствий по свету. — Ну, пошли тогда. Ты — странник, а я — без вести пропавший, нанесём неожиданный визит. Когда они подошли к дому, где по адресу должна была проживать учительница Амалия Гениятуллина, у Нортона от удивления отвисла челюсть. — Так этот особняк до революции был вашим домом, Ли! — А я узнал свой дом ещё тогда, в выставочном зале в Нью-Йорке.
212
Железные витые ворота мягко и плавно открылись, подминая под себя траву. Открылся заросший деревьями и кустарником двор. Узкая, выложенная жёлтым кирпичом дорожка, ведущая к каменному крыльцу. Нортон и Ли в нерешительности стояли у ворот. Где-то там, между веток, в листьях, щебетали невидимые птички. Первым во двор вошёл Ли. Нортон остался стоять у ворот. Ли, крадучись, подошёл к окну и осторожно, негромко постучал. Вскоре, скрипнув, открылась дверь. Ли с Нортоном, чуть дыша, стояли — один посередине двора, другой чуть позади — предвкушая долгожданную встречу с Амалией. — Кто там стучит в окно? — прозвучал бодрый женский голос из коридора. — Опять пионерытимуровцы ко мне заявились? Нортон сразу узнал родной голос сестры, он нисколько не изменился, а только стал чуть приглушённее. — Это я, — пролепетал он пересохшими губами. — Кто это я? — переспросила женщина за дверью и вдруг, глубоко, шумно вздохнув и затаив дыхание, притихла. Немного постояв за дверью, медленно вышла на крыльцо. Сухонькая женщина в голубом до колен платье, в зелёном камзоле, вышитом полевыми цветами, с богато расшитой золотом шалью на плечах. Глядя себе под ноги, она тихо произнесла: — Ты мне сегодня ночью приснился, будто идёшь вдоль берега реки и улыбаешься мне. Я нарядилась с
213
утра и ждала. Если бы сон не оказался явью, так померла бы сегодня ночью, я так устала ждать тебя. — Потом, взглянув поверх Ли, судорожно всплеснула руками. — Братик мой, воробей стрелянныйперестрелянный, хромаешь вот! Как рос без меня? — заголосила она на весь двор и бросилась в слезах к брату. Птицы разом взлетели над деревьями, беспокойно закружили над крышей дома. — Сестра, — всхлипывал Нортон, — вот мы и свиделись, как дед Ипатий предсказал. — Господи, как долго я тебя искала. Мне соседи рассказали, что ты тоже меня искал. Дед Ипатий подсказал, где ты находишься. Когда я нашла твой детдом, мне доложили, что тебя за нарушение дисциплины отправили в другой приют, далеко вглубь страны, и я твой след потеряла. — Успокоившись, она, откинув голову, оглядела братика, погладила трясущейся ладонью по его щекам. — Постарел, а глаза те же, добрые и смешные. Нам сообщили, пропал ты без вести под Сталинградом и вручили орден Отечественной войны первой степени посмертно. — Как? Меня Родина орденом наградила? Да ещё и первой степени? А я всю жизнь считал себя предателем, — сказал в ответ он. — С кем это ты, Фаиз? — спросила она, не отрывая глаз от него. — Это он, — улыбнулся наконец-то в ответ Фаиз.
214
Больше Амалия не сказала ни слова, неведомым чутьём всё поняла она по глазам братика, по его хитрому прищуру. Медленно обернулась, прикрыв шалью губы. Обратила свой взор на крепкого старика в вельветовом зелёном халате, в протёртых до дыр джинсах, в глубоко посаженной на голову в стиле африкано тюбетейке. Птицы, будто понимая обстановку, притихли между веток. — Прибыл, объявился… Где тебя носило, Хасан, столько лет? Приехал рассказать, какая у тебя большая счастливая семья осталась там, на новой Родине? Как любят тебя внуки, души в тебе не чают? Ты же у нас весёлый дед, Хасан-Шаян… Хасан стоял вполоборота, молча слушал упрёки Амалии, только затрясшиеся от обиды плечи выдали его кажущееся спокойствие. — О чём ты говоришь, дорогая Амалия? — смутился он. — Я все эти годы только о тебе и думал. — Жил с одной, а думал о другой? Хороший мужик, да теперь не нужен стал, — резко отрезала она его объяснения. — Понятно, не ждали… А я, как наивный пацан, предвкушал желанную встречу, — с досадой махнув рукой, Ли выскочил со двора прочь. — Зря ты, Амалия, так… Хотя, откуда тебе знать все подробности? Он так и не женился, до сих пор одинок, и нет у него детей, очень от этого страдает.
215
— Никого за всю жизнь не нашёл? — не поверила сестра. — Находил, да все не те. Ну никак не мог выкинуть тебя из головы. Помотала его жизнь от края до края, середины так и не нашёл, хотя нашёл себя в вере в Бога… Тем временем Хасан шёл по берегу реки. Тропинка, поднимавшаяся вверх от реки, сама собой привела его к Ак-мечети, высившейся над рекой белым минаретом вот уже около века. Словно белый корабль, плыла она по чернеющей холодной реке людских сердец, пробиваясь к каждому, согревая, растопляя их души. Дойдя до ворот мечети, он, ни секунды не колеблясь, вошёл во двор храма. «Всё так же, как и было в моей юности, — думал он, — ничего не изменилось». Старый двор, наполовину выложенный старым кирпичом, другая половина заросла травой. Тропинка, ведущая к одноэтажному кирпичному дому медресе. Поднявшись по крыльцу, он вошёл внутрь мечети. Сняв обувь, прошёл по тёмному, застеленному коврами коридору. Очутился в просторном, с большими окнами, помещении с высоким лепным потолком, с большой нависающей ажурной люстрой. В ярко освещённом светом улицы зале было не более десятка прихожан. Подойдя поближе к кафедре-минбар, он, достав из кармана халата чётки, стал нашёптывать слова из Корана. Читая намаз, Хасан почувствовал
216
сильное жжение в груди, переходящее болью на левое плечо. Закружило голову, и будто чья-то сильная рука тряхнула за плечи. — Хасан! — гулко донёсся до него из глубины зала шепоток. «Кто меня окликает?» — удивился он, шаря глазами по сторонам. — Хасан! — протяжно и тоскливо позвали его снова, теперь зов доносился откуда-то сверху. «Похоже, за мной прилетел мой ангел, чтобы забрать мою душу. Всё правильно и логично…» — подумал он. Прошёл определённый Аллахом круг своей жизни и должен умереть, где родился. Задрав голову, он словно хотел увидеть ангела, зовущего его. А вместо этого на балконе, на втором уровне зала, под потолком, на женской половине увидел закутанную в мамину шаль Амалию. Она неподвижно смотрела на него сверху. — О Аллах! — взмолился он. — Ты — Господь, и я — твой раб. Я буду верен обещанному тебе, пока у меня хватит сил. Прибегаю к твоей защите от зла, того, что я сделал. Признаю милости, оказанные тобой мне. Признаю грех свой, прости же меня, ибо поистине никто не прощает грехов, кроме Тебя. — Прихожане с нескрываемым удивлением все дружно обернулись и с пониманием слушали его слова. — Амалия, женщина моя, прости, если сможешь, я вернулся к тебе, и нет у меня, кроме тебя, никого, и не было. Прими меня такого, каков я есть. То, что осталось во мне, ду
217
шу мою израненную, измученную, одинокую, успокой в конце моей жизни. Стоя на середине зала, просил он прощения у Всевышнего и у Амалии. Присутствующие участливо кивали головами. — Аминь, — сказал один из них. — Не вини себя так сильно. В том, что было и произошло с тобой, виноват не только ты, обстоятельства подчас складываются так, что не остаётся никакого способа уберечься. Главное, не сломаться, не опуститься, не сложить руки, а бороться с трудностями, которые встречаются у тебя на пути. Не обозлиться на весь мир, искать выход, не потерять веру в лучшее. — Пошли, мой брат, — услышал Хасан знакомый голос. Повернув голову, он увидел среди прихожан Фаиза. Фаиз подошёл, взял его под локоть, повёл к выходу. Во дворе мечети, у крыльца, его ожидала Амалия. Они не кинулись в объятия, не говоря ни слова, долго вглядывались друг в друга. — Я всё время молилась за тебя, Хасан, — призналась Амалия и, переведя дух, сказала: — Пойдём домой, тебя там ждёт твой сын Акбаш. Взяв под руки бесконечно счастливого от услышанного Хасана, она по тропке, вниз по берегу реки повела его в старый особняк, когда-то принадлежавший его семье. У порога дома их ждал ещё один сюрприз: Катарина выскочила со двора к ним навстречу. Обняла папу, дядю Хасана и тётю Амалию.
218
— Я была в командировке в Москве со съёмочной группой, позвонила маме. Она сообщила, что вы вылетели в Россию, — с ходу объясняла она, не дожидаясь вопросов. — Вот я и рванула за вами. А вы, тётя Амалия, наяву выглядите намного моложе, чем на портрете, написанном вашим земляком. — Этот земляк, как ты сказала, мой внук. — Отец! — вдруг раздался с улицы мужской голос. Катарина, Фаиз и Амалия обернулись. Перед ними стоял высокий, могучий мужчина, как две капли воды похожий на Хасана. Он улыбнулся всем и сказал: — Здравствуйте! Потом, перекинув взгляд на Хасана, подошёл и обнял трясущегося от волнения новоиспечённого отца. — Антон Шаяпов не ваш сын? — лезла Катарина уже с микрофоном, махнув рукой съёмочной группе: включай мотор! — Тот самый Антон Шаяпов — молодой нападающий хоккейной команды «Чебаркульская Звезда». Что вы скажите на это, господин Акбаш? И каковы его шансы, игрока подающего надежды, попасть в молодёжную команду сборной СССР? Вы ведь, как декан, профессор ЧПИ, наверное, в курсе всех событий? — Нет, это не мой сын, мы однофамильцы. Своего младшего сына я в спорт не отдал, пусть учится. И до чего вы, журналисты, падки на сенсации. Что, редактор-директор канала требует жареного, иначе падает рейтинг вашего заморского канала? — недовольно ре
219
агировал Акбаш на бесцеремонность и раскованность Катарины, отметив про себя: «Неплохо говорит порусски, есть небольшой, красивый английский акцент на букву „Р“». И, неожиданно для всех, ответил Катарине на чистом английском: — The better day, the better deed. Бери свою съёмочную группу с камерой. Пройдём, здесь неподалёку, по улице Красной, знаковое место для всех горожан. По-вашему, «бренд» города. Я думаю, для дяди Фаиза и для моего отца, — обратился он к маме, — это будет интересно.
 
Когда они дошли до храма, Хасан начал догадываться. Приостановившись, спросил у Амалии: — Ты нашла его могилу? — Нашла камень от отмостки храма, которым ты отметил место его захоронения, но никому не сказала. — Почему? — удивился Хасан. — А как бы я объяснила, откуда я знаю, где захоронил сын бая тело Антона-Челяберкета? К тому времени меня считали соратницей Антона по борьбе с белогвардейцами. Папаху и ремень, которые он у меня оставил в тот вечер, я предоставила нашему городскому музею. Представители власти поинтересовались: откуда у меня его вещи? Я объяснила, что прятала Антона у себя от белоказаков. Потом рассказала, как он рос, как включился в революционную борьбу. И я, с помощью прессы, стала соратницей героя граждан
220
ской войны Антона-Челяберкета. Позже, в 1935 году, мне выделили квартиру соответственно моему статусу, в доме, где я и сейчас живу. Ты не оглядывайся, и не ищи то место, — сказала она Хасану, видя, как тот, отмеряя глазами расстояние от церкви до места захоронения, вертел головой. — Мы пришли, ты стоишь на нём, вернее, совсем рядом. Вот эта лиственница, которую я посадила, когда отыскала его могилу. Позже, в 30-е годы, пионеры разбили вокруг моей лиственницы парк. Парк с годами разросся. А я для них и по сей день легенда: та отважная Амалия, которая воевала вместе с ним против эксплуататоров рабочего класса. Хасан, подойдя к старой лиственнице, погладил шершавый ствол дерева рукой, прислонившись к нему всем телом, уткнувшись головой, молча простоял некоторое время. «Правильно, Амалия, не надо могилу трогать. Пусть покоится здесь, под тенистыми деревьями. Царствие ему небесное. Я ещё тогда, захоронив Антона, помолился за упокой его души». — Хасан, иди сюда! — вдруг громко позвал его Фаиз. — Что случилось? Фаиз стоял возле памятника. — Взгляни, — сказал он, взволнованно показывая рукой на постамент. Обойдя памятник, Хасан прочёл на постаменте: «Памятник Орлёнку».
221
— Фу, напугал ты меня! Кричишь как резаный. Ну и что тут такого? В каждом городе стоит памятник, посвящённый героям войны. — Подними голову, друг мой и товарищ, — тихо сказал Фаиз. Хасан послушно посмотрел на гранитное изваяние. Сверху вниз на него хмуро глядело со знакомыми чертами лицо. Этот взор, словно вспышка молнии, влетел в сознание, больно резанув душу, ударил по ногам. — Что с тобой? — встревожился, подскочив к нему, его сын. — Тебе плохо? Пойдём домой, батя, ты устал с дороги… На сегодня хватит, — цыкнул он Катарине. — Нет, сынок, пусть они работают. Снимайте всё, Катарина. Пусть там, в Америке, увидят ваших героев. — Хасан, не отрываясь, глядел на памятник «Орлёнку». В папахе и солдатской шинели, со связанными назад руками, в рабочих ботинках строго и назидательно смотрел с постамента на него АнтонЧеляберкет. «Антон, хоть и были мы с тобой по разные стороны баррикад, я уважал тебя и принимал как достойного соперника. Злости мы друг к другу не испытывали. Отец мой Акбаш весь остаток жизни каялся, что не уберёг тебя в тот день, когда казаки свой суд над тобой учинили, в ту ночь…»
222
— Что означает прозвище Антона «Челяберкет»? «Челяби» с башкирского переводится как гордый, а «беркут» у степных народов — это орёл. Значит, прозвище Антона по смыслу переводится как «Гордый орёл»? — Да, — охотно и с гордостью ответил на вопросы Катарины Акбаш-младший. Хасан, отцепившись от сына, опустился на колени. — Мой отец Акбаш и я, его сын Хасан, просим прощения у тебя за всех, кто не понял тебя тогда! — Мама! — поражённый раскаянием отца, воскликнул Акбаш-младший. — Они знали друг друга, почему ты мне об этом никогда не рассказывала? Тем временем Хасан продолжал причитать: — Жернова истории с грохотом взрывов, жужжанием пролетавших пуль, топотом скачущих коней и предсмертным стоном людей перемололи серый народ, превращая его в костяную муку. Из полученной массы большевики лепили человечков и кидали их в костёр, где выпекали из них зомби-людей.
 
На следующее утро Катарина объявила: — По визе нашей съёмочной группе дали всего три дня нахождения в России. Папа, пора домой, — наклонилась она над креслом, где отец с газетой в руках распивал чай. — Как это домой? Я ещё с твоей тётей не наговорился. Вон, видишь, дядя Хасан с Амалией надышать
223
ся друг на друга не могут. А ты — «поехали»! Езжай со своей бандой в Америку, а мы, может, надумали здесь остаться. — А как же мамка? — удивилась Катарина. — Хм, Гаина, — призадумался Фаиз. — Ты, я смотрю, про мамку совсем забыл, — сказала она. — Там, в Манхеттене, пропадал в своей мастерской, мамке даже позвонить времени у тебя не было. — Ну почему же, дочка, я твёрдо решил — пусть мама едет сюда, продаёт мастерскую и едет ко мне в Россию. Заживём на моей Родине, здесь нас и похоронят, на земле моих предков. Да и как я без сестры и Хасана? Для меня свет померкнет без них. Племяннику, как начинающему художнику, свой опыт передам. Доча, даже не уговаривай, я решил остаться здесь, на Родине. — Значит, вот так вот? — выпрямилась Катарина, обескураженная задумкой отца. — А мамку ты спросил: хочет ли она сюда, в Россию? Понимаю: земля, где похоронены твои деды, родители, родные берёзки, осины, студёные реки, озёра… Всё это для тебя родное и близкое. Я вчера допоздна вела беседу с местной интеллигенцией в институте, где работает Акбаш Хасанович. Знаешь, о чём они мне поведали? Экономика страны падает с каждым годом, прогнозы неутешительные. Лет через 5-10 СССР развалится. Перспектива экономики на будущее не имеет под собой устойчивой почвы. Занимая первое место в мире по добыче
224
рудных ресурсов, по уровню жизни СССР на 50-ом месте. Надо быть недальновидным, чтобы здесь оставаться жить. Вы с дядей Хасаном ничего не должны Родине, и она как-нибудь проживёт без вас. Плановая экономика, может, и реальна, но она и развивает в народе инфантильность. Тебя накормят, оденут, только ты тупо работай, как лошадь, до упаду, за мизерные расценки изготовляемых деталей. Это у них называется «повышение эффективности труда» рабочего. Папа, ты что там поник головой, заснул, что ли? — злилась Катарина. — Нет-нет, дочь, продолжай, я внимательно слушаю тебя, — ответил разочарованным голосом Фаиз. — Ну вот, когда одна треть населения сидит в тюрьмах и психушках, а треть их охраняет, и ещё одна треть создаёт материальные блага для партийных боссов. Лучших, предприимчивых, умных людей они сгноили в системе ГУЛАГ. Остались одни стукачи, доносчики и приспособленцы, дети вертухаев. Папа, ты можешь представить: страна поднималась лишь благодаря ментальности народа. Промышленность, сельское хозяйство и наука развивались из-под палки. А когда умер Сталин, люди разбежались, как стадо коров и баранов без пастуха. Понятие «Кто, если не мы?» у этого народа отсутствует. Кидаются из крайностей в крайности, золотой середины нет. — Не говори про мою страну в таком тоне, — прошипел сквозь зубы Фаиз, — я за неё воевал и кровь проливал.
225
— Да-да, папа, ваше поколение воевало, погибало, оставшиеся в живых калеки поднимали разрушенные города, заводы после войны. А новое поколение всё, что вами было достигнуто, пустило коту под хвост, иначе и не скажешь. В России около ста двадцати национальностей, прожив около тысячи лет бок о бок, до сих пор разобщены. Россия это традициональная страна. Объяснить, папа, что такое традиционализм? — Расскажи, уважь, дочка, старичка папу информацией. Ты у меня продвинутая, не то что мы, — согласился Фаиз. — Так вот, — разгорячилась Катарина не на шутку. — Традиционалистический характер центральной зоны России в политической культуре, есть фактор, тормозящий развёртывание процессов модернизации в стране. До мультикультуры, где предполагается слияние всех культур в одну, России очень далеко в силу, повторяюсь, устойчивости менталитета народа. В качестве примера можно привести Испанию, Италию, Южную Америку, Францию и, наконец, Канаду и США, где культивируется подход к различным культурам как к частям одной мозаики. Стремления нивелировать этнические и языковые различия, построить светскую и гражданскую республику. Фактическая модель ассимиляции. — Я слышал то, что ты мне сейчас объясняешь, от Антона-Челяберкета, — поражённый до глубины души, удивлённо поднял глаза Фаиз. — Но я тогда ничего не понял, а теперь до меня доходят его слова. Мне
226
об этом как-то и Хасан пытался пересказать слова своего отца Акбаша Шаяпова. О мультикультуре, о тирании языковых, этнических, религиозных различий, о развитии общества, общенародной жизни в России. — Вы это о чём всё утро так жарко дискутируете? — подойдя к ним, спросили, светясь счастьем, Хасан и Амалия. — Доча домой зовёт, — с грустью в голосе ответил Фаиз. — Так соглашайся, она правильно говорит, — сказала сестра. — Как соглашайся? — встрепенулся в кресле он. — Мы уже успели надоесть тебе, сестра? — Мы решили больше не расставаться, — начал Хасан. — Она, после обстоятельных переговоров с сыном, дала согласие уехать со мной в США. Фаиз, откинувшись на спинку кресла, сперва не мог от услышанного произнести ни слова. Потом вскочил и обнял сестру, Хасана, дочь и радостно воскликнул: — Теперь мы — одна большая дружная и счастливая семья, я об этом даже и не мечтал.
 
Стоя в аэропорту, они долго всматривались в бездонное синее небо, на проплывающие редкие, белые облака. Тянулись взглядами за летящей над степью журавлиной стаей, медленно удаляющейся за глухие, прошитые дождями, просушенные ветрами, леса.
227
Прощай, седой Урал, мы до боли в сердце окутаны твоим туманом, дыханием озёр, вереницей тянущихся за ним, возвышающихся под небом голубых гор. Прощай, Россия, ты собой не будешь никогда. «Конституция — это основной закон государства, закрепляющий основы политической, экономической, а также правовой системы страны, — вспоминал Фаиз вчерашний разговор с дочерью. — Какая она у меня стала взрослая и умная, наши беседы теперь на более серьёзном уровне». Если раньше это были диалоги в основном на духовные темы жизни, где часто принимал участие Хасан, удивляя их точностью и правильностью своих высказываний, теперь говорили преимущественно о политике и роли общества в ней. Особенно был поражён Акбаш — новоиспечённый сын Хасана, когда разговор о конституции страны плавно перешёл в спор о неписанном людском законе. «Неписанный закон, — говорила Катарина, — вечен, он дан природой, на нём держится всякое человеческое общество. Он велит чтить старших, жалеть слабых. Неписанный закон формирует ментальность народа. Писанный закон — он не вечен, его можно отменить, переиздать. Писанные конституции представляют собой единый нормативный акт. Во времена писанных законов неписанный закон имеет своё значение, пока живо в народе морально-этическое и нравственное чутьё правды. Он, если и не наказывает нарушителя, то, во всяком случае, опозоривает его в глазах общественного мнения. Поэтому нравственное
228
значение неписанного закона выше писанного. Ну а как обстоят дела у вас в России?» — спросила Катарина у Акбаша. Акбаш с минуту не мог ничего вразумительного сказать в ответ, пожимал в растерянности плечами. Порывшись в памяти, нашёлся, вспомнив о святом казачьем уставе, который, по своим понятиям, сходился с неписанными законами других стран. Но казачество было истреблено большевиками, а вместе с ним кануло в историю общество, где мужики стыдились без повода выпить, а бабы знали своё место. «В настоящее время, — признался Акбаш, — в России нет неписанных законов». Вместо них есть понятийные основы: сильный может всё. Власть сильных не может быть ограничена ничем, кроме силы. Сильные имеют права, слабые имеют обязанности. Споры разрешаются по понятиям. Сильный не избирается, а самоопределяется, хотя принародно организовываются выборы, но итог их всем известен заранее. Ни о каких моральных устоях и принципах, выполнение которых больше диктуется этикой, моралью, совестью человека, нежели «понятиями», нет речи. Понятийные основы не включают в себя мораль, этику, принципы, тут всё предельно ясно: несогласных к стенке, и пулю в затылок. «Интересная вчера была беседа, — всё думал Фаиз. — Диалог между двумя системами в лице моей дочери и племянника. А сегодня — прощай, Родина. Бури и штормы войн, революций и перемен сотрясают
229
тебя. Россия, ты, как упрямая, капризная, переменчивая невеста, отвергающая заморских женихов, так и останешься одна. Красивая и богатая, щедрая, но богом забытая в своём краю, гордая, непокорная и уже никому не нужная стареющая женщина. Наконец, усмирив свою гордыню, величие, сольёшься с седым Уралом и задремлешь, уставшая, одиноко под высоким небом России.   
230
 
 
 
Глава одиннадцатая. США, Манхеттен 1975 год, осень
 
В серый ноябрьский день Нортону позвонила дочь. — Папа, — раздался в трубке радостный голос Катарины, — поздравь меня! — С чем? — спросил он. — Ты обычно просто так не звонишь. Что случилось в твоей насыщенной до краёв жизни в этот раз? — Да! — визжала она. — Всё бурлит и кипит вокруг меня. Мой документальный фильм о России, об Урале, о городе Челябинске, о памятнике герою гражданской войны «Орлёнок», о тебе и о Ли Шелдоне киностудии США и Канады желают уже приобрести. Документальный фильм под названием «Красный беркут». В этом фильме снялся и дал мне интервью ко
231
мандир танка «Тигр», с которым ты вёл дуэль тогда, под Сталинградом. Он об этом вспоминает как о страшном сне. Дуэль с пушкой «Красный беркут» ему запомнилась на всю жизнь. Он кается и просит у тебя прощения за все злодеяния, которые совершила гитлеровская Германия против твоей страны. Ну ладно, папуля, целую, побежала, много дел… В конце месяца зашёл Ли, выложив на стол два билета. — Нет, я же сказал, нет! Я не пойду смотреть этот фильм «Красный беркут», хватит того, что мы с тобой наяву побывали под Сталинградом. — Нас с тобой пригласили в зал Мэдисон-Гарден, мой сын здесь, в Манхеттене, ждёт нас на хоккейном матче между США и СССР. — Пойдём, дружище, пойдём, — довольно согласился Нортон. — Никогда не был на хоккейном матче, сколько живу здесь, на Мэдисон-Гарден. Только однажды — на твоём боксёрском поединке. — О, это было давно и неправда, — протянул каждый слог Ли. Когда они друг за другом появились в холле зала, на них сразу обратили внимание и с нескрываемым интересом таращились сотни глаз. — Что это они все на нас глядят? — пожимал плечами Ли. — Я тебе уже сколько раз говорил: сними с себя свой зелёный халат и тюбетейку, надень что-нибудь приличное. Ну, простой костюм, например, — ворчал
232
Нортон. — Уж больно у тебя колоритная тюбетейка, точь-в-точь как у самого Мухаммеда Али. — Ты на себя посмотри, из этих джинсов ты не вылезаешь который год. Все в засохших красках, и куртка джинсовая, протёртая на локтях до дыр. Рядом с Красной звездой «Красных беркутов» на груди появился орден Отечественной войны первой степени. Они, может, за старого шерифа тебя принимают. Гаина совсем забросила тебя, — озираясь по сторонам, бубнил в ответ Ли. — Так она сейчас с твоей Амалией на гонорары Катарины шикует по бутикам да по кафешкам и по выставочным залам да музеям. А то весь день — в парке Кони-Айленд, — ворчали они друг другу. — Мы с тобой выглядим здесь, как бомжи с переулков Манхэттена. Так они вошли в гудящий зрительный зал и заняли место. Монотонный гул прокатывался по огромному, с высокими потолками, Мэдисон-Гарден. Внизу матовым светом светилась хоккейная коробка. Зал шумел и галдел в ожидании игроков своей сборной. Вся обстановка наводила ощущение яркого представления и праздника. Сейчас начнётся рубище двух великих команд. Всё внимание зала было обращено в дальний угол площадки, откуда вот-вот должны были выехать хоккеисты двух сборных. Слышались голоса устроителей встречи — они то появлялись, то исчезали в проёме входа, нервируя зал.
233
И наконец, хлопнув, резко и широко открылись ворота хоккейной коробки, откуда, словно разъярённые быки корриды, выскочили след в след игроки команд, со скоростью прокатываясь по матовому льду. Зал мгновенно взорвался, истерический вопль болельщиков сотряс воздух Мэдисон-Гарден. Казалось, вот-вот рухнет потолок. Ли и Нортона будто прижало к креслам. Всё вокруг завибрировало, зашаталось. Внизу, у скамеек сборной СССР, радостно улыбаясь во весь рот, махал огромными ручищами сын Ли — Акбаш. — Вона, твой сынуля, — затолкал товарища Нортон. — Разглядел нас, и машет нам в приветствии рукой, только по губам можно прочесть и понять: «Батя, я здесь! Батя, я здесь». — Сынок! — привстав с места, просипел Ли в крайнем волнении. Тем временем хоккеисты обеих команд выстроились по синей линии площадки друг против друга. Началась традиционная перекличка имён всех игроков. Аплодисментами и свистом встречали болельщики каждого игрока. — Антон Шаяпов по прозвищу «Чёрный барс», молодой нападающий, подающий надежды игрок сборной СССР, — гулко прокатился по залу голос диктора. Акбаш, вскочив с кресла, показывал пальцем на игрока под номером «10». Глядя на Нортона и Ли, гордо улыбался.
234
— Твой внук, — догадался Нортон, похлопав по плечу Ли. — Внимание, — щелкнув микрофоном, громко и торжественно обратилась администрация МэдисонГарден к болельщикам, зал затих. — Среди нас в зале присутствует чемпион США послевоенных лет, супертяжеловес Ли Шелдон по прозвищу Шаин и рядом с ним герой битвы под Сталинградом и герой фильма «Красный беркут» Нортон Остин — непобедимый великий воин второй мировой войны по прозвищу Красный Беркут. Одобрительный шквал аплодисментов оглушил Нортона и Ли Шелдона. Встав из кресел, они долго кланялись зрителям во все стороны, замечая удивлённое лицо Акбаша и с гордостью глядевшего на них со льда Антона, нападающего сборной СССР под номером «10». После матча Ли с Нортоном пригласили всю команду с администрацией в кафе «Regio» на Магдуал. По пути прогулялись по авеню Манхэттена. В конце они, уставшие и довольные увиденным, всей командой посетили кафе. Завсегдатаи кафешки были в шоке, увидев усевшихся за столиком советских хоккеистов, стали брать автографы. Хлопали по плечу Антона, проговаривая по слогам на русском «Красный беркут», показывали распальцовкой: всё о’кей! С визгом с улицы вбежала в кафе Катарина, бросилась на брата Антона, стала обнимать и целовать его в обе щёки.
235
— Я только что в студии видела матч, грандиозная игра! — У-у-у! — загалдели товарищи Антона, увидев красавицу Катарину, как две капли воды, похожую на Амалию. — Это твоя сестра? — восхитились они, выскочили из-за столиков, окружив Антона и Катарину. — Но, но, — гордо отмерила она товарищей брата, потом мило улыбнувшись, сказала: — Как в русской сказке о царе Салтане: В чешуе как жар горя, Двадцать два богатыря, Все красавцы молодые, Великаны удалые, Все равны как на подбор, С ними дядька Черномор.
 
Через неделю позвонили из выставочного зала Artexpro New-York, предоставляя свой зал Нортону под персональную выставку, совместно с его супругой Гаиной. Неуёмное буйство красок Нортона и совершенно противоположная манера акварелей Гаины, наводящая тихую грусть осенних украинских пейзажей, поражали посетителей выставки. Они подолгу останавливались у каждой картины, с восхищением отходили от полотен, удивлённо качали головами. Одна престарелая женщина, разглядывая акварели Гаины, стояла и тихо утирала платком мокрые глаза, глядя безотрывно на пейзажи с синим небом, жёлтой степью, с белыми украинскими хатами.
236
Впервые за всё время существования Artexpro New-York выставочный зал посетили индейцы племени могавков «Кондор». Устроители были в шоке, тут же показав по всем каналам телевидения в новостях, как индейцы исполняли ритуальный танец с песнями, под равномерный и монотонный бой барабана, на фоне картин Нортона. Удивленные жители НьюЙорка, узнав о выставке из новостей, прибывали и прибывали, толпясь в длинные очереди у входа на Artexpro New-York, откуда доносился густой звук барабанов и гортанные песни индейцев. Вперемешку с дождями и хлопьями снега со стороны пролива, прошла слякотная зима. Наступила весна. В Нью-Йорк Нортон Остин, как всегда, приехал из Бруклина в район Манхэттен на электричке рано утром. Тихо и неторопливо проходил он мимо огромных витрин магазинов. Он любил это ощущение, когда идёшь по гулким, утренним пустым улицам. Солнце вот-вот только встало, проникая сквозь сумерки. Словно неведомый блюз, начинало мерцать оно над высотками свечением моря. Освещая высотные здания, проникая своими лучами в чрева небоскребов, отливая в их стёклах медным цветом, потом вырывалось из их объятий, ударяло золотыми стрелами по окнам кафе, клубов, аптек, салонов. Город выползал из тумана, сырой холодный воздух постепенно становился хрустально прозрач
237
ным. Утренний воздух был свеж и чист, перемешанный с дыханием морского прибоя. А там, за горизонтом, за морями, за долами, за восходом, в предгорьях Урала, под огромным синим небом с проплывающими кучевыми облаками, цветёт, благоухая полевыми цветами и травами, зелёная, с агатовыми озёрами, степь. В дали, под яркими лучами солнца сверкает, пестреет, белеет низкими крышами аул. Пасутся кони, коровы, игриво скачут вокруг них жеребята, телята. Одинокий, старый, белый как лунь пастух играет на курае. И мягкий, глубокий его звук стелется по волнам ковыля и ласкает слух, задевая и разворачивая внутри тебя серебристые струны твоей души, отчего хочется петь, радоваться и от прилива чувств хочется бесконечно признаваться в вечной любви Родине, где родился и становился человеком этого мира. И где бы ты ни был, протяжный звук курая, возникая в голове, тянет и зовёт на Родину, напоминая снова и снова о себе своей бескрайней степью, студёным озером Чебаркуль, за которым вереницей, словно караван верблюдов, тянутся след в след голубые горы. С тоской вздыхает по своим сыновьям лежащий под небом России, вздыбленный под облака великан седой Урал.

 
 
 
 
 
 

 
 
 
 
 
Оглавление
Глава первая. Манхеттен — Бруклин ........................... 3 Глава вторая. Россия ................................................... 23 Глава третья. Сибирь ................................................... 62 Глава пятая. Китай. Харбин ........................................ 83 Глава шестая. Эмиграция ............................................ 99 Глава седьмая. Война ................................................ 131 Глава восьмая. Америка ............................................ 147 Глава девятая. Нортон и Ли ...................................... 182 Глава десятая. Возвращение на Родину .................... 198 Глава одиннадцатая. США, Манхеттен .................... 230