Мамкин сын 1глава

Фрагмент романа "Мамкин сын"
   
                Первая глава
         
 Роды начались за две недели до срока. Мария одна, целый день, стиснув зубы, мучилась на холодной лежанке за русской печкой, которая топилась три дня тому, когда пеклись хлебы. К вечеру, выдув всё тепло, буран затих, начинались рождественские морозы. Перемогая схватки, Мария сползла на пол, зажгла дрова в железной печке, предназначенной для быстрого приготовления пищи и временного тепла. Огонь загудел, железо, стреляя ржавчиной, раскалилось докрасна. Вода в ведре нагрелась, запарила, скоро понадобится, чтобы вода не остыла, надо её накрыть крышкой.

Пока сдержанно воя, Мария искала крышку, схватки стали невыносимыми, но она не кричала, терпела, чтобы кто-либо случайно ни услышал. «Только бы он был неживой», – заклинала она, и проваливалась в адскую боль.
Всё, что могла, она сделала. Носила на животе мешки  с зерном, поднимаясь по лестнице двухэтажной колхозной сушилки. Пила «мёртвую» траву, от которой бывают выкидыши.

Шли недели, началась осень, живот под одеждой не заметен. Мария, прислушиваясь к растущей новой жизни, бессильно исходила ненавистью к ней, стала сварливой, скандалила по пустякам с женщинами на работе. Они, будто «подливая масла в огонь», рассказывают друг другу о своих непослушных детях. По их разговорам получается, будто все мальчишки хулиганы, девчонки с пелёнок думают о женихах и нарядах.
 
Мария действовала всё решительней, парилась в жаркой бане, добыла у ветеринара таблетки, вызывающие преждевременные роды. Как ни скрывала она свои проделки – фельдшер как-то узнала, может, догадалась. Встретив однажды её на улице, пригрозила посадить в тюрьму. Аборты запрещены. Однако Мария была готова даже себя погубить, она находила всё новые способы отравления плода. Ребёнок «затаился», не подавал признаков жизни. Мария в отчаянии, не зная, чем закончится эта третья беременность – жизнью или её собственной смертью, отправила детей к деду с бабкой
         
Двое детей у Марии: Алёшке пять лет, Ольге два годика. Любила ли она их? – Наверно, любила, но внешне это выглядело, как любовь вечного каторжника, привыкшего к  оковам, настолько, что он не представляет свою жизнь без них. Муж Марии  на фронте, четыре месяца как ушёл, – родителям пишет, а ей – ни одного письма. Она и не ждёт, потому что не грамотна.
 
А этим утром,  перед этой бедой, сама себе зашептала, сквозь слёзы, пробившие гордость и высокомерие: «Видно, и там «ни одну юбку не пропускает!» – Она никогда не подавала вида, что, так как все женщины, страдает от ревности,  хотя она знала всех его любовниц, не о них и теперь речь. Потом вспомнились с брезгливой горечью проводы его на фронт, как взволнованная торжественными речами и выпивкой толпа шла до станции с гармошкой с песнями и – со слезами, конечно. Все новобранцы со своими семьями. Её Игнат в военной форме выше всех, красивший всех – впереди в обнимку с медсестрой, а она, беременная его жена, чтобы проститься с ним, плетётся с детьми среди провожающих. «Не подойди я к нему сама, когда он входил в вагон, наверно, так и уехал бы, не обняв даже детей». И сразу, как по последнему предупреждению, начались её муки.
 
Мария давно не сожалеет ни о чём и никогда не винит себя даже в том, что однажды повелась на слова Игната. Её желания и чувства отошли на второй план, преобразились в необходимость –  признать  за ним право «сильного».  Потомственный самоуверенный казак, из тех, что пришли в Сибирь из «Расеи» самоходом. Всё при нём: и рост, и выправка военная, относительно образован, а еще – весёлый и чернобровый.  Ей тогда тоже было красоты не занимать. Зная себе цену, она не любит вспоминать, как в юности много раз ощущала на себе ястребиный взгляд Игната, посмотрит-посмотрит, да и забудет подойти к ней. Как ему ни забыть, если столько других смелых и красивых, что сами льнут к рукам.
 
Да только, что на роду написано, не переписать того. Отправилась как-то гордая красавица Маруся полевой дорожкой в соседнюю деревню к родне в гости. Игнат на коне  догнал её и – остолбенел: «Какая девчонка! Живой цветок среди зелёного луга!» А она идёт, не обращая на него внимания,  в синем сарафане, в батистовой вышитой кофте с широкими  рукавами. Глаз не отвести, картинка! Где ж ему было проехать мимо?
          
Она не помнит, что говорил он ей, потому что  не слова то были, а «отрава». Впала в смятение, будто она на немыслимой  высоте, где малейшее движение, любой шаг опасен. Пыталась быть строгой, цеплялась за гордость, за единственную опору всей её жизни. Вместе с тем это были отрадные минуты, как  иногда и мечталось.
 
Пригласил Игнат доехать с ним до села, а вышло так, что привёз к себе домой. «Это жена моя» – сказал родителям, которые были рады женить своего «гуляку» на ком угодно, лишь бы «утихомирился», тем более на такой славной девушке. «Ничего, что сирота и неучёная, зато работница и рукодельница какая!» – решив так, они приветили Марию и оставили её  жить у себя.
            
«Счастье» её продержалось два месяца. Только перед ней раскрылась новая пора изысканных чувств, как она узнала об измене Игната. Об этом ей сказала, смеясь ей в лицо, сама – его «прежняя любовь». Мария глубоко оскорблена, но лишь плечи выше вздёрнула.  – «Вот новость! Мне какое дело, до твоего позора?» – сказала – и твёрдо застучала прочь каблуками новых туфель, подаренных Игнатом к свадьбе, которые были ей чуть маловаты, но она терпела. А теперь, как только вошла во двор, сняла красивую обувку и зашвырнула в огород. Свекровь подняла голову от грядки, окинула её всё понимающим взглядом.
 
– «Ничего, ничего Марья, перемелется всё, всё перемелется, – Гладит по спине, присаживаясь рядом с ней на ступеньку покосившегося крыльца. И вдруг засмеялась, – Мой Парфен по дороге с Японской войны тоже подженился, пожил в той деревне, сил набрался, да и – дальше поехал. Бабёнка та не отстаёт, едет с ним. Довёз он её до самой Тайги, 60 километров от станции до дома осталось, кое-как распрощался с ней. Такие они – мужики. И без них – нельзя …».
– На черта они сдались мужики эти! – Всхлипнула Мария, и вдруг её стошнило, едва успела отскочить к заплоту, ухватилась за край, не удержалась, сползла без чувств на полынь. Полежала, от горького запаха легче стало. Катерина Степановна радостно ошеломлена, а Мария сквозь слёзы повторяет:
– На черта они сдались мужики…– с этой жизненной формулой Мария никогда не расстанется. Так в один день она узнала две «новости» – и обе плохие. Она ещё и – беременна!
– «На чёрта сдались и дети вместе с ним!» – Исполненная горем, заливаясь слезами, Мария поднималась по скрипучим половицам в избу. Слова её слышал пришедший  с работы, Парфен Иванович.

– Что у вас тут стряслось?
– Сколь раз тебе, Парфен, просить  – поправить крылец!? – кричит ему Катерина Степановна.
– До-с, старуха, не рви горло, а то так брязну!
– Вот, так всегда! А знашь – Марья беременна!  А … как упадеть с гнилушек энтих? – Пугает его Катерина Степановна. Она маленькая щупленькая, что воробей перед серым гусём, а он высокий, весь седой, выпрямился и застыл на целую минуту  в белозубой улыбке.
– До-с, полажу, счас и полажу!

Помирились старики, хлопоча о ремонте крыльца, затихли в ожидании первого внука. А Марии, обманутой и отвергнутой, казалось, жить невозможно, смерть должна прийти сама собой. Умерла только любовь – навсегда. Явились неверие и презрение ко всем «влюблённым», к сентиментальной их суете. Такой ужасный осадок, оставила первая любовь, принятая ею так смело и великодушно.
Однако, раскаиваться, менять что-либо поздно.
 
Прошло чуть больше года, Игната направили председателем в колхоз Северный рядом с Томском, туда и Марию с первенцем Алёшкой он перевёз, потом родилась дочка Оля, но даже это не принесло ей большой радости. Не смотря на «высокий пост» Игнат не изменил своей привычке, ведь ей сразу доложили, что он связался с какой-то Людмилой. Мария не скандалила, как примерная жена,  достоинство семьи хранила. Жила, как все, детей растила, всюду успевала. И всё-таки сердце не камень: стала избегать близости, не хотела больше рожать. Да разве убережёшься, когда в одной постели (хотя иногда) с таким мужиком спишь? Подхватила этого третьего в начале мая сорок первого, через два месяца начнётся война. Горевала, тайком. Жаловаться она не любила, да и – некому. Кругом чужие люди. Свёкор со свекровью добрые, но они далеко, в родном её районе.   

 Только начался январь сорок второго,  война уже  несколько человек проглотила, похоронки пришли в деревню, и Игнат пропал без вести. Оттого в такой ответственный день, жизнь казалась Марии страшнее смерти. Она  фельдшера не вызвала, из дома не выходила. – «Скорее бы всё кончилось, лишь бы он был неживой». – Измучившись,  Мария уж не соображала ничего, в себя пришла, услышав прерывистый вскрик ребёнка. Фельдшер, будто за дверью стояла, слава Богу, вовремя  наведалась, доводя дело до конца, удивляется:
         
– «Ах, какой – ладненький мальчик, смотри ты! – и льстить начала, – На тебя похож. И родился-то в самое Рождество Христово!  Счастливая ты, Мария, прямо, как пресвятая дева. А Мария молчит, не счастья – горя ей добавилось. Не верится ей, что ребёнок  живой. Запеленала фельдшер ребёнка и – рук от него отнять ей не хочется. 

– Мария, отдай дитя мне, у тебя уже есть двое, а у меня нет, и никогда не  будет! – сказала так, а про себя подумала: «Ты же убить его хотела, только Бог его как-то спас, для меня спас!». И вся душа её загорелась. – «Мой ребёнок это».
Однако – Мария так на неё хрипнула больным голосом, что та осеклась.

Фельдшер обиделась, но дело своё делает, помогла приложить к груди новорождённого. Малыш сосёт, глазками тихо смотрит на мать, действительно на неё похож. Страшно Марии стало, кажется ей, что дитя о кознях её знает. Чудится в слабом тельце его упрёк и обида за боль, которую она безжалостно и упорно причиняла ему. Пока Мария была больна и слаба, бездетная женщина эта помогала ей по хозяйству,  надеясь, что та всё-таки отдаст ей ребёнка. Несколько раз она пыталась убедить её, что троих детей трудно будет поднимать.

– Я одинока, дома тишина давит, слова сказать некому, мальчика твоего любить и лелеять, будто родного буду.
– Глупая затея. Вырастит – не поймёт он ни тебя, ни меня, проклянёт обеих. – Не остановилась на этом Мария, продолжала всё громче и строже: «Одиночество твоё – блажь. Все люди одиноки. От одиночества нет избавления. Беседовать тебе не с кем? Ты думаешь – сказанное тобой для меня или для кого другого значит то же самое, что ты хотела сказать? У каждого своя пуля в голове. Пока я была одна – одно было одиночество. Замуж вышла, стало два одиночества, сын подрастает – три одиночества, у каждого по одиночеству, потому что никто никого не понимает». –

Передохнув, слёзы смахнула и  неожиданно для себя, вылила всё наболевшее:
« Я говорила Игнату, зачем он с бабами балуется, приехав в поле, в конторе обнимает то одну, то другую хватает. Они хохочут и визжат. Игнат мне отвечает, что это шутки, флирт, людям нравится. Кого любят, того они и слушаются. Это, дескать, помогает ему управлять людьми.

Услышал он меня, понял он, что я ему хотела сказать? – Нет, не понял! – Грязь и мерзота – скотские игры его, так я считаю, от них до разврата недалеко. Какой он на самом деле, кто его разберёт? Вот и болтают про него, кому что вздумается. Начальник!  Бабы визжат, терпят, угождают. Придя домой, он меня теми же руками хватает. Мне что делать, тоже визжать? А если он и в самом деле от Людмилы пришёл? Мне плюнуть в рожу его хочется! Что это как ни одиночество его и моё. Может, вы врачи на это дело иначе смотрите?
Иди, подруга,  спасибо за помощь. Прости, но ты доняла меня, только никогда больше не проси у меня ребёнка» 

Тяжёлые обстоятельства обычно формируют суровые и сильные   характеры,  но сила, порой воспринимается как  жестокость. Ни жестокостью, ни  особенной добротой Мария не отличалась, не корила себя, не искупала вину, не лелеяла чудом выжившего ребёнка, на это не оставалось у неё времени. Она кормила дитя грудью, ухаживала за ним соответственно условиям,  и ребёнок рос, даже не болел.

 Мария дала ему хорошее, многообещающее имя: «Владимир»
К лету Вовке пошёл шестой месяц, он уже узнавал мать, тянулся к ней. Сам поднимался на ножки, хватаясь за ограждения кроватки. Мария только про себя отмечала его успехи. С первым катером она отправилась с ним в родные края к старшим детям и родителям мужа.
 
Они хорошо встретили её: свёкор Парфен Иванович, командовавший колхозной строительной бригадой, обещал Марии помочь с жильём. Золовка Надежда, она работала секретарём в сельском совете, захотела стать Вовкиной крёстной, свекрови Катерине Степановне тоже приглянулся спокойный, «покладистый внучок».

Только Алёше и Оле «покупка не понравилась». Они ревниво следили за суетой вокруг Вовки. Алёшка сразу заявил, что с «мамкиным сыном водиться не будет». Он уже кое-что соображал, благодаря уличному влиянию, у него  возникли  подозрения насчёт того, «где мать взяла ребёнка, если отец на войне?». К тому же соседский дед, сидя на завалинке,  дразнил Алёшку, когда тот пробегал мимо: «кого принесла тебе мамка в подоле? А?» – и ехидно смеялся. Вовке было всё равно, он всё у старших перенимал,  особенно быстро овладел большой и красивой деревянной ложкой. Начал с того, что всю погрыз, точа резавшиеся зубы. Вскоре надоело ему ползать, он поднялся на слабые ещё ножки и, падая, ковылял за ними.