Голубка

Этот, слегка дурацкий, вопрос я мог бы ей не задавать. Некоторые события живут в человеке не просто всегда, но – до последнего дня. Они переходят вместе с ним в мир поднебесья и там, наверное, остаются теплыми комочками ощущений жизни. Тогда – что делать с собой, если порой хочется задать именно дурацкий вопрос еще и потому, что жаждешь услышать именно тот самый ответ? Поразительно, что ответ-то доподлинно  известен не только двоим! Его не раз слышали и уже запомнили звезды, листья, птицы, снега и ручьи. Муравьи и те, если пробегали мимо, непременно помнят!
Бывают мгновения… если ночью, из глубочайшего сна вырвать человека и начать словесные терзания, он одарит именно этим ответом. Автоматически. Не задумываясь. Не вспоминая. Не мучась. Так, наверное, устроены многие люди. Я не исключение. Банально? Вполне! Просто? Почему бы нет? Наивно? Конечно! Сто тысяч миллионов раз и еще один – конечно! 
И вот он – тривиальный, трогательный, трепетный. Он снова или – опять(?) щекочет непослушный серебряный локон у твоего виска:
– А помнишь ли ты, родная, тот букет, что подарил тебе я при первой встрече?
В твоих глазах порхают искорки солнечных бликов даже в самый пасмурный день. В небе висят на нитках тяжелые облака, пасмурные, снеговые. Твои глаза становятся слегка влажными и невероятно голубыми, будто безоблачным летним днем небо. Легкие стрелочки морщинок возле них – улыбчивых, подчеркивают веселость души. И мне навстречу летит то самое заветное, знакомое, значимое:
– Как же не помнить? Пять солнечных цветков. Пять восхитительных, незабываемых роз посреди старой ярмарочной улицы. Мне показалось, даже покореженная временем и людьми церковка подобралась. Постройнела. Приободрилась и вспомнила о своем первостепенном назначении. Даже стены перестали сутулиться. Решетки скелетика «луковки» засветились, словно их снова нарядили в золотые лепестки. И даже доблестные пожарные, они в те времена несли свою службу именно в здании храма, перестали стучать костяшками домино. В твоей бороде еще не ночевало серебро да и кудри вились не теперешние. Золотистые кудри были. Густющие. Аж пальцы вязли в них. Несмотря ни на что в серой, забытой всеми высокопоставленными лицами, глыбе провинции цветы светились какой-то внутренней загадкой. Они напоминали надраенные до блеска монеты посреди промозглого, хмурого неба. Да и сам ты походил на свеженачищенный тульский самовар с горстью медалей на стареньком, уже линялом кителе.
– Дался тебе мой китель. Времена-то во-о-о какие были! – Не могу сдержать себя, перебиваю. А ты, словно внимания не обращаешь, щебечешь:
– Я-то сразу поняла: ты – мой будешь. Почуяла каким-то нашим бабьим инстинктом. Ты франтом казаться хотел. Да чего передо мной-то?
– Это теперь ты так говоришь. А тогда…   

Тогда было непросто. Мир робко входил в дома. Для многих землянка считалась чуть ли не однокомнатной квартирой. Новый ватник – сродни норковой шубе. А кусок колбасы – праздником. Городков, подобных нашему, тьма тьмущая. Все поднимались из руин непросто. И небо казалось серым почти всегда. Эдакое – затянувшееся межсезонье, после которого то ли снег посыплется, то ли – солнце покатит по небосклону. И посреди распутицы, серого суглинка, у стен полуразваленной церковки – вспышка шикарного, золотого букета! Удивительно!? Конечно. Букет был настолько прекрасен, что его можно было сравнить лишь с глазами любимой девушки…


* * *

В самом начале восьмидесятых случилось попасть мне в неприметный, сероватый городок именно здесь – в центральной части еще единой большой страны. После окончания училища распределили меня, двадцатилетнего мальчишку, заведовать самым, что ни есть, настоящим ЖЭКом. Это теперь понимаю, что заслали на Клондайк местного розлива, а я даже не понял – как им пользоваться. Ну да – молодости свойственны бесшабашность, влюбчивость и непрагматичность. И подсказать было некому. А «в лапу» брать так до сих пор не научился, о чем совершенно не жалею. Впрочем, хотелось еще поучиться, получить синий диплом с пометкой о высшем образовании. Красный, понимал, не потяну. Да и ни к чему он. Не зря ведь родилась пословица: «Лучше иметь синий диплом и красный нос, нежели красный диплом и синие конечности». (В ту пору прилавки магазинов раскрашены были именно «синими курами», серыми макаронами и к ним добавлялись деликатесные банки, заполненные ламинарией.) Куда, в какой вуз  направить стопы еще думал. Потому почти на год и задержался в древнючем городке, что притулился на оживленном шоссе из Европы в первопрестольную. В обеденный перерыв я оказался на узкой улочке в скверике, где друг напротив друга в аллейке стоят бюсты героя-флотоводца адмирала Нахимова и великого немецкого правоводеа Маркса. С первым понятно – он родом из этих самых мест. А вот чем второй повлиял на развитие небольшого городка – сложно сказать. Скорее – дань эпохе,  которую вспоминать принято по массе экспериментов с экономикой и политикой. Важно другое – именно здесь, – в скверике я встретил ту самую потрясающую девушку, в которую нельзя было не влюбиться в первого взгляда. И я влюбился! И тут же решил познакомиться. Не ради красного словца! Внутри, в горле вспыхнула искра, сердце пронзила тонкая игла томности и волнения. Возникла растерянность, только желание знакомства перевесило. Вспыхнула чья-то странная фраза: «Лучше жалеть о том, что сделал, чем о том, что не позволил себе сделать». И я в мгновение ока сделал пару гигантских шагов, догнал свое видение. Заглянул в лицо и… выскочила из меня настолько банальная фраза из кинофильма, что сам опешил – ровно у постамента адмиралу:
– Девушка, добрый день. Простите, не подскажете, как пройти в библиотеку?
На голову Павла Степановича откуда-то с неба, словно ссыпалась, села белая голубка. Она повертела головой. Показалось, она услышала мой вопрос и хохотнула человечьи. У меня внутри что-то охнуло и сжалось. Подумалось: «Наверное – душа». Но вопрос задан.
Слава богу, был не второй час ночи, и он прозвучал вполне адекватно. Даже, я бы сказал, – обыденно. Да и библиотека находилась не так далеко. Дама в ответ улыбнулась, принялась объяснять на честном голубом глазу, что нужно пройти вниз – к площади, а там направо, но – ровно слева от кинотеатра, в здании старого монастыря и находится искомая библиотека. Потом ничего не оставалось, как попытаться выведать, что она любит читать, чем занимается и, вообще, как ее зовут. Наталья даже не сопротивлялась – все выложила, как на духу. Она заканчивала филфак, собиралась по окончании института вернуться сюда – в родной город. Мы как-то незаметно подошли к гранитному Карлу. Он сверху пытливо всматривался в нас и прижимал правую руку к сердцу. То ли портмоне нащупывал, то ли нехорошо ему стало от собственных экономических выкладок. Наташа даже не заметила его каменного жеста. Мне казалось – она плавно парит над дорожкой, которая присыпана битым красным кирпичом. На перекрестке мы остановились.
– Мне в центр, – прозвенела фраза.
– Провожу? У меня перерыв. – Я не хотел расставаться прямо теперь. Сердце колотилось в макушке. Важно было понять – произойдет ли новая встреча и, если случится, – когда.
– А вы чем занимаетесь, Володя? – Вопрос предположил продление разговора. Значит –  провожаю!
– Закончил техникум, – слукавил и превознес себя слегка для солидности, – вот – к вам распределили. Сейчас пытаюсь вжиться в должность начальника ЖЭКа.
– Хорошее место. Теплое. Хлебное, – со знанием дела констатировала девушка. – Только сильно уж сантехники да плотники-столяры пьянствующие. Про дворников лучше вообще промолчать.       
– А кто не пьет? – Вылетела из меня почти цитата. – Покажи?!
На это расхохотались вместе. Остановились. Наташа перевела дыхание, проронила:
– Я очень редко. Причем, исключительно водку.
– О-о! Да вы – гурманка! Может быть, еще и салом с огурчиком предпочитаете закусить? Или проще, как принято – после первой не закусываю, главное – рукавом занюхать?
Вот так с легким хохотком мы обнаружили, что стоим у памятника, трагически погибшему, генералу Ефремову. Именно здесь предполагается условный центр города. Опять же – масса достопримечательностей в шаговой доступности. Я уже успел побродить у памятника Отечественной войне 1812 года, где рядышком – белеет единственная башня, она напоминает о былом наличии кремля. Шикарный вид на вязь небольшой речки, что вьется под вихрастыми ракитами. Стоишь над ней, и возникает ощущение полета. Легкого парения над голубой ниткой вечной реки. Только облака где-то над головой – мягкие, ватные. Может быть даже – сладкие. Кто пробовал? То-то и оно – никто!
Почему-то я жутко боялся отказа от продолжения теперешнего разговора. А там, глядишь… Ан нет! К счастью, договорились встретиться завтра в конце рабочего дня именно здесь, на площади с растресканным асфальтом, на площади, которую взяли в кольцо кусты шиповника.
Сердце готово было выскочить из груди. Внутри клокотала радость. Город потерял свою серость. Он обрел краски, запахи, даже звуки! И асфальт на площади показался не столь уж израненным. И старый домик у мостика над рекой почудился сказочным. В нем должны жить привидения и феи. Именно они скрываются за вывеской «Фотография». Привидения встречают посетителей, феи сбрасывают крышки с объективов деревянной фотокамеры и едва слышно отсчитывают: «Двадцать один, двадцать два, двадцать три…» Ангелочки резво подныривают под черную ткань, прямиком устремляются в темную комнату – тащат кассеты в проявку. И вы, если попали сюда, через несколько минут получаете готовый снимок. Он вправлен в картонную рамку, на которой золотое тиснение сообщает: «Фотоателье под вязами». Ниже чернильной ручкой проставлен автограф феи и дата съемки. Что может быть милее подобного сюжета в конце нашего просвещенного двадцатого века? И ты выныриваешь за старую дубовую дверь с бронзовыми, вытертыми до блеска, бронзовыми ручками, на растресканное крыльцо. И видишь – быстрое течение реки несет лодочки-листья ракит – острые и продолговатые. С одной стороны они блестяще-зеленые, с другой – бледные. Видна каждая прожилка и каждый крохотный зубчик по краю листка. Так быстро течет время. Оно подчиняется неведомому закону. Его пишут там – на небесах. Стол писца незаметен, он находится намного выше облаков. Невидимый сценарист диктует следующее действие. Только он знает, что произойдет в следующую минуту. Впрочем… стоит подумать – знает ли? Скорее всего, импровизирует. Строит сюжет задорно, с наслаждением. С хохотком или легкой хитроватой улыбкой в углу губ. А здесь, на земле, река несет этот лист ракиты к слиянию этой крохотной реки с большой водой. А прохожие спешат по своим делам. Решают в голове свои проблемы и не замечают старенького домика из красного кирпича у моста. Он привычен для них, словно кухонный стол или кружка, из которой каждое утро пьется чай. Или – диван, что приобрел форму своего хозяина и вторит его вздохам своими состаренными пружинами.
Я шагал в сторону своей конторы, и душа напевала какие-то совершенно безумные строки:

Шла по городу девчонка –
Глазки небо отражали.
В лужах провода дрожали,
И смеялись звонко-звонко
Все прохожие в экстазе,
И авто, что брызнув грязью,
Пролетает быстро мимо…
И меняются картины
За стеклом машинным…

Откуда, из каких закоулков памяти выскочили эти слова с банальным мотивчиком-проходкой? Не знаю. Да разве важно это – откуда? Первоисточник всегда есть, а дальше  песенки живут по собственным законам. Одни довольно быстро умирают. Другие проживают период застоя, словно дозревают – вдруг вспыхивают яркими звездочками, звенят, словно снежинки в черной мгле – обретают новую жизнь. Только теперь главное иное – завтра мы встретимся с прелестной девушкой. Если бы кто спросил сейчас: «Что в ней «зацепило»? – Я бы ответил без раздумий:
– Глаза. Этакие голубые, легкого азиатского разреза. То ли – вьетнамского, то ли – корейского. Да разве важно – какого? Необыкновенного! И хохот… заразительный своей открытостью.
Знатоки истории сразу констатировали бы: «Дитя фестиваля молодежи и студентов». А по мне – какая разница, какого фестиваля дитя? Важен результат! В данном случае – потрясающий!


* * * 

Рыночная площадь вздыхает ровно. Так «дышит» мастерски отлаженный механизм. Он начинает утренним стартером с визга поросят. Их привозят из соседних деревень и пытаются поскорее сбыть, чтобы успеть сделать покупки и вернуться домой не только с наваром, но и – с гостинцами. Потом проявляются мясники с их гигантскими топорами, следом – торговцы рыбой, молочники. К ним помаленьку подтягивается остальной народец: тряпичных дел мастера, лоточники с чаем и кофе, шляпные торговцы, бубличники, зеленщики, мебельщики с красивыми картинками их товара. Каждый занимает свое место – насиженное, согретое, в некотором роде – намоленное. И вот – когда они располагаются, и принимаются ждать первых клиентов, у самого входа возникают корявочники. Они предлагают старые подстаканники, пуговицы разных мастей, монеты разных времен и народов, ржавые угольные утюги, ремни времен Второй мировой, каски немецкого образца, какие-то щипчики для измельчения сахара, хирургические зажимы, гайки и болты… А первые покупатели ранним утром уже утащили домой свой визгливый товар, задали корм и приласкали будущие сало и окорока. Следующие, будто легкий поток воды, начинают заполнять протоки между рядами. Принимаются выбирать: одни – ребрышки для супа, другие – свежепойманных линька или щучку. Сбивать цену здесь не принято. Да и просто – бесполезно. Торговцы в здешних краях – народ упертый, неподатливый, малоразговорчивый. Не с каждым еще и словом перебросишься. Того гляди, нарвешься на обычную в этих краях фразу:
– Не нравится, найди лучше и дешевле. Проваливай, давай.
И все. И отойдешь, словно ушатом грязи обдали. Или побродишь среди лавок, с силами соберешься, вернешься. Наткнешься на колкий взгляд да купишь, что необходимо. В противном случае – иди не солоно хлебавши, в магазин. А там – ребра, к примеру, есть, но настоящие такие ребра – белесые, с редкими налипами остатков мяса. Или залежалый донельзя товар. Вот и глумятся некоторые рыночные воротилы. Правда, есть среди них и добродушные люди. Незлобивые. Но и товар у них иной: платки и косынки, штаны да рубашки. Самый же радужный и светлый – Василич. Он продает цветы. Имени его никто не помнит. Знают только, что один уже несколько лет кукует. На рынке появился в ту пору, когда овдовел. А живет где-то в частном секторе. Приходит всегда к обеду. Приносит десяток-другой цветов и продает с шутками да прибаутками. Справляется с делом довольно быстро и проходит сквозь пивной ларек. Аборигены рынка приметили, что никогда Василич не пересчитывает вырученных рублей. Просто из кармана бокового горсть целковых перекладывает во внутренний перед тем, как покинуть место торга. Именно к нему-то я и пошел перед первым свиданием с Натальей – с одной стороны – приобрести букет, с другой – помочь старику материально. Уж больно понравился мне этот дядька – в глубоких морщинах лицо, узловатые руки, старый китель без погон, но – с дырками от наград. Он показался мне настоящим. Эдаким – человеком правильного толка и светлой души.
Он просветил меня рентгеном глаз так, что стало зябко. Потом улыбнулся:
– Ты, видать, не из местных?
Я замотал головой. Слова застряли в горле. Выпростать их никак не получалось. Дядька выручил, продолжил:
– Оно и понятно. Цветов решил купить. Дело хорошее. Небось, Наталье Павловне преподнести метишь? Мы сызмальства ее так кличем. Как только научилась говорить – принялась за обучение малышни. Кто-то из соседей и ляпнул: «Какая вам она Наташенька или Зайка? Настоящая Наталья Павловна». Так и повелось. А городок наш, не смотри, что чуть более полусотни тысяч жителей… Деревня. Только большая. Потому – на одном углу шепнул, а на другом уже криком отзывается. Так что, угадал получателя букета? 
– Ага, – только и смог ошарашенно обронить междометие.
Василич с лукавой улыбкой проговорил:
– Да не тушуйся. Вот вчера ты с ней прошел по скверику, а к вечеру весь городок уже в курсе. Она девка-то ладная. Будущая училка, а это – второй человек после председателя колхоза всегда был! Глянулась тебе, чую.
Робость и неожиданная осведомленность сделали из меня истукана. Сам себе показался деревянным идолищем, которое не в силах слово вымолвить или хоть какое-то движение совершить. Внутри боролись два чувства. Одно – по-советски возмутиться и попытаться защитить себя от напраслины, которая таковой не была вовсе. Вторая… Он был прав, глянулась Наталья Павловна. Еще как глянулась! Но это же мое чувство, и делиться ни с кем намерения нет.
Василич, вероятно, почувствовал мое состояние. Заулыбался.
– Знаешь, если ты по-взрослому, то через полчасика подгреби. Я аккурат все сбыть успею, а тебе цимес предложу. Запамятовал спросить: как зовут-то тебя?
– Володя, – я слегка запнулся, но потом более весомо добавил: Владимир Николаевич.      
– Ну, вот через полчасика, Владимир Николаевич. А?
– Хорошо, – обреченно ответил и пошел в магазин «Охотник-рыболов».
Страсть как люблю тихую охоту, а здесь еще и не пробовал. Надо бы примериться к ценам на удилища.

Через полчаса мы медленно шли в сторону реки. Оказалось там, на берегу стоял домик послевоенной постройки, где обитал Василич. По пути он успел рассказать, что еще до начала большой войны умудрился попасть в составе интербригады в Испанию. Там получил первое ранение, первую награду. Там учился воевать.
Как-то фашисты стали теснить их роту в сторону плантаций, там выращивали всевозможные цветы. В потрясающем цветочном запахе рвались гранаты, мины, шлепались в землю пули. Падали люди.
– Я тогда задумался, почему воевать отправляют молодых людей? Мне кажется, что молодежь, наверное, со времен оно, воспринимает войну как игру. По-первости. Кто-то бегает, ты в него целишься и стреляешь. Этот кто-то вскидывает руки, падает. Там – в отдалении. Ты изловчаешься, падаешь на землю раньше, чем пуля вонзится в твою плоть. Но рядом охает твой товарищ, начинает оседать на землю. Или вообще – без звука ловит на бегу пулю или осколок. И кровь начинает проступать из раны – быстро, пульсирует, наполняет гимнастерку, тампон, бинт… и понимаешь – сделать невозможно ничего. Жизнь вытекает из твоего товарища или друга именно с этой пульсацией. Воск растекается по лицу, холод сковывает мышцы. Именно в этот момент кончается игра в кошки-мышки, в… когда один прячется, другой пытается найти противника, выцеливает его и плавно нажимает на спусковой крючок. Толчок приклада винтовки в плечо. Короткий звук выстрела. Вспышка. Словно работу выполняешь, но вдруг приходит понятие: «Если не ты, то – тебя». Что-то звериное просыпается внутри с каждым ударом кровавого молоточка в виске: «Убей!»
Атаку мы не просто отбили. Несколько человек остались в этом розовом раю навсегда. Слава богу, мои друзья остались живы. Более того – мы как-то поднапряглись и умудрились продвинуться вперед. Из цветочного «рая» вышли к стенам полуразрушенной деревни. Зацепились за остатки стен. Наступило недолгое затишье. Принялись считать патроны, гранат почти не осталось. Кто-то из испанцев умудрился подобрать редкие «трофеи» с длинными рукоятками. И тут в небе появилось звено наших «чатос». Они прошли по головам, а потом, во время второго захода обрушили свой боезапас на головы и плечи противника. Франкисты пришли в замешательство. Дрогнули.  Минут через пятнадцать подошли наши, и дышать стало совсем легко. Но именно тогда я задумал: «Останусь жив, обязательно привезу домой несколько веток роз…»
Потом – было ранение в плечо. Море. Транспорт. Путь домой. Госпиталь. Несколько месяцев отдыха дом и… недолгий, к счастью, путь по коридорам местного управления НКВД. Допросы и бессонница. Отказ подписывать бумаги, в которых обвинялись в шпионских действиях  товарищи по оружию. Лишение звания. От лагеря, как это ни странно прозвучит, спасла война. Но розы успели приняться в земле средней полосы России. Более того, они умудрились дождаться своего благодетеля. Как? Только им и известно. – Василич вздохнул снова и снова переживая отрезки жизни. Задумался и продолжил: – Наверное, даже тогда, когда в нашем городе были немцы, какие-то феи или добрые волшебницы присматривали с небес за цветами. Слишком дорогой ценой они дались мне. Вернулся, а два кустика прямо солнцем светятся! Радость невозможная! Ведь, благодаря им, я не просто познакомился, но прожил целую жизнь со своей Машенькой…
Тут он осекся. Посуровел на миг, но вскоре снова глаза его засветились добрыми лучиками. Мы подошли к калитке. Василич крутнул вертушку и вот он – маленький домик в два окна. Перед фасадом – куст сирени. Под ним – темная от времени и дождей, скамья. Жестом хозяин пригласил пройти во двор. За домом стояла теплица. Она тянулась почти от стены избы до самого забора. Мы наклонились, ступили в нее, сердце подпрыгнуло к горлу. Буйство цветов, красок, запах роз почти сбили с ног. Пришлось ухватиться за стойку, благо – она прочно, по-хозяйски, вправлена в землю. Сдержаться от возгласа оказалось невозможно. Я почти заорал:
– Батюшки!!! И это здесь, в средней полосе?! Такое царство! Как же такое удалось?! Ну, это же…
Дальше из меня сыпались ахи, охи, вздохи, ух-ты и еще что-то нечленораздельное. Связать буквы в слова не получалось.
– Ты представляешь, Володя… Можно так – по-простому? Букет ярко-желтых роз именно Маше я преподнес в день нашей первой встречи. Она помнила это всегда. Даже теперь порой сплю, а будто и не во сне это – она приходит. Возникает откуда-то из воздуха. Вся такая легкая и потрясающая, как тогда, в день первого букета. Присаживается на край постели. Мы разговариваем ночи напролет. И мне спокойно, ведь она, кажется, не уходила. Утром привычно шагнула за порог – на работу, а к ночи вернулась. Подумаешь, смена затяжная была. Чего мы не переживали вместе. После войны было непросто. Но ждали всегда первого марта – цены снижали. Хоть на копеечку, на две, но – легче становилось. Теперь оно, конечно, не шибко-то жировать приходится. Зато – все честно, без дураков и сволочизма. А когда Машуня моя преставилась, все цветы срезал, положил ей в последний путь. Оно оказалось – не в последний. Она на небе-то череночки посадила и живет в сама, что ни есть, райском саду. Рассказала как-то при своем появлении. А тут, думал, уже не буду заниматься всем этим, – Василич повел рукой по тепличным грядкам, – так на девятый день снова ростки стали проявляться, а к сороковинам Машенькиным листочки образовались. Не судьба, значит, мне с испанскими розами проститься. Тебя вот увидел – светишься изнутри. Прошибло значит. Да и Пална – девушка со всех сторон приятная. Вдруг получится жизнь у вас? Отчего не поспособствовать?
С этими словами он наклонился, срезал семь ярчайших, солнечных цветков. Повертел в руке. Оглядел с разных сторон. Молча протянул мне. Ошарашенно я полез в карман за кошельком, на что встретил категорическое:
– Володь, старика не обижай. Я от чистого сердца. А то ведь не посмотрю на твою молодость, врежу. – Намекнул красноречиво и со смешком поднял к глазам увесистый трудовой кулак. Выдержал паузу, заключил: – Да и Маша рада будет, вот к вечеру доберется домой из заоблачных своих высей, улыбкой одарит. А что мне еще надобно?
В горле застряли слезы. Я опустил взгляд, сглотнул комок. Выбрался из теплицы. Белая голубка села на крышу дома. Внимательно уставилась в мою сторону. Почудилось – просвечивает душу до самого донышка…