Сказы деда савватея. лушка-гусятница

ЛУШКА - ГУСЯТНИЦА

(история, услышанная дедом Савватеем на покосе в 50-х годах 20 века)

ВО ВСЯКОМ ХЛЕБЕ НЕ БЕЗ МЯКИНЫ

   День клонился к вечеру. Жара потихоньку спадала. Марево непрозрачного летнего воздуха, насыщенного капельками воды, сгустилось вдали, там, где за плотными зарослями ракитника извиваясь протекала речка.
 - Эх, бабоньки-и-и! Счас ба скупнуться, мырнуть ба-а-а! Истома одоле-е-ла,- послышалось заманчивое.
   Под свежесмётанным стогом духмянного сена, найдя тенёчек, пристроив орудия труда своего - деревянные грабли и вилы рожницы*, расположились три женщины. Полулежали вытянув натруженные ноги, примостив под головы теперь уже опустошённые котомки, подрёмывали в ожидании полуторки. Другой весь люд под соседними стожками. Мирно балагурили, лениво дожёвывали припасы, взятые из дома, дремали, посапывали в тенёчке. Так-то и пешком до деревни дочапать можно было бы, коли близенько. Но эта делянка дальняя, прямо возле леса, да и силы уж на исходе, надо их поберечь. Дома опять круговертица - дойка, кормёжка скота и птицы, ужин семье, да и с собой, назавтра. К тому ж возраст у этих, о ком поведём сказ, даёт о себе знать, за полтинник каждой перевалило. Изработались, силы уж не те, что были по молодости.
   Женщина, продолжая громко рассуждать, засунула деловито руку себе за пазуху и принялась вытаскивать оттуда колкие травинки, застрявшие листочки:
 - Всюю-та шею и грудя искололо мене. Счас тольки до дому добяруся, враз полотенец, мыльцу «земляничную» схвачу и к Кашме по тропочке. Опосля кваску кисленькава выхлебаю кружечку, да можа и две и за дела примуся. У мене ноня квас заварён знатнай бабы, с мятою, для питья.
   Она запрокинула голову вверх и вдруг, рассмеявшись, неожиданно вскрикнула:
 - Гля, гля, бабы! Вона у рожниц, тама высОко, душечки* крУжать, да какия красивенькия! Крылышки яркинькия! Любовь у их, поди, ухажорятся. О, как! О, как он вокруг неё вьётся-та!
   Товарка*, рядом сидящая, утёрла стянутой с головы белой косынкой разгорячённое лицо и, перевязывая её заново, возразила с грустью:
 - Не-а! Не любовь ета. Душечки, сказывали старухи, души почивших рОдных, напоминають об сабе. Можа ета моих души, папани да мамани,- она всхлипнула,- надоть на могилки дойтить, прибрать тама, хрест подновить пора ба. Всё неколи, дяла-а-а, а душечки напоминають.
 - Ох! Будя, будя уж! Напустила тоски-печали - та,- попеняла ей первая и вскинув руки с истомой потянувшись, мечтательно заметила,- селёдочки щас ба, посластиться маненько, пёрушки да хвостик пососать, головку рыбию погрызть, апосля всё жа кваску. И ничаво другова не надоть, вообще ни-ча-во!- она широко зевнула и продолжила,- мой-та на мене наскакваить, чаво, мол так долго сялёдку ишь? Смокчишь* цельный час. А каму какая дело, вота жалаю тах-та!
 - Не-е-а!- возразила ей собеседница,- гусинаю шейку, чинёнаю кашкай с жареным лучком, аль гузочку. Полюбляю я бабы гузочку гуся томлёнава в пячи, а сам*- та грохочить* надо мною, строжить, мол не увлякайси гузками, лучшее крылушко погрызи, а то гляди, свою гузку взрОстила какуя, вскорости в двярной проём не пропхнёшь! Вот ить охальник, намякаить, што я дюжа растолстела, потому как гурманюся. А по-честности-та коль сказать, так в моёй семейке зубами ня щёлкай. Сам, да сыночки, да нявестушки, да уж и внуки раздярбанят* того гуся, тока от загнетки до стола дотащить успеваю. А мене, бабке, чаво ж оставять? Поневоли гузочку и полюбишь - она расхохоталась и, обращаясь к третьей, которая сидя немного в сторонке, молча грызла травинку, спросила:
 - А ты, Лукерьюшка, чаво прижукла? Как к гусячей горлушке, аль к шейке относисси вообче?
   Женщина, которую окликнули, Лукерья, отбросила обгрызанную травинку, утёрла рот концом передника и поглаживая рукою опухшие колени ног, тихо, устало проговорила:
 - Да никак! Глядеть не могу на гусей самих, не стану исть ни на мясу ихнее, ни  шейку, ни гузку! Вообче сторонюся их и не вожу.*
 - Чаво так,- удивились обе собеседницы,- чаво за причина, сказывай. Аль за голы пятки щипали када?
 - Щипали, да ещё как! Эт у мене с измальства, када ещё дявчонкою была, малОю, история случилася,- неохотно, но всё же ответила Лукерья.
 - Ну-у-у, - женщины оживились, придвинулись ближе, - сказвай давай. Нам видать тута долго преть, как чугункам в пячи париться, запамятовали поди об нас, машины до сёй поры не прислали.
   Лукерья глубоко вздохнула, будто собираясь нырнуть в омут своей памяти, хлебнула тёплой уже водички из бутылки и утерев рот рукавом ситцевой, цветастой блузки начала свой рассказ. Послушайте и вы.

   В семье Редькиных горе. Пропал отец и кормилец, глава семейства. Работал он в городе по найму. Хорошо пристроился сторожем, дворником и истопником в мужской гимназии и жил при ней, в дворницкой. А в свободное время ходил вдоль городских улиц и постучав в ворота спрашивал, не надо ли помощника, к примеру воды наносить или дрова поколоть и в поленницу сложить. Каждую копеечку собирал, а набрав, менял мелочь на ассигнации и зашивал в подкладку пиджака.
   Дома, в деревне, его ждала жена да четверо ребятишек. Луша-то вторая по старшинству, за братом вслед, любимая отцова, ей уж семь годов. На Рождество тятенька приехал, гостинцев навёз - сайки да баранки, леденцы да головку сахару, цельную! Жёнушке шаль тёплую, деткам тоже одёжку да обувку кое-какую. А для себя скупился, каждую копеечку зажиливал*. В городе не баловАл*, как другие прочие.
   Обещался теперь приехать на Пасху, как гимназистов распустят на каникулы. Шепнул доченьке, что платьице приглядел для неё очень нарядное, привезёт, мол. Да не случилась та встреча. Шёл он по льду через речку к своей деревеньке Васильевке, путь срезал, скорачивал, да и утоп.
   Лёд вроде крепкий ещё, да солнце уж яркое, пригревает. Промоины вдоль всего берега широкие образовались. Он уж и так и эдак брёл по льду вдоль берега и искал где не так широко, чтобы перескочить. Вроде нашёл, разбежался, да край ледяной корки хрустнув обломился и рухнул несчастный в воду. Как ни барахтался, ни цеплялся за жизнь, однако одежда намокла, сапоги налились водою и мешок с гостинцами отяжелел за спиной, набух вмиг и засосало путника под плотный лёд. Только когда река полностью вскрылась, ниже по течению выловили утопленника. Становой пристав приехал к исстрадавшейся и прочерневшей от неизвестности женщине и сообщил горестную весть семье. Случилось это весною тысяча девятьсот седьмого года.
   В народе говориться: супротив судьбины-та не попрёшь.
   Вскорости собрала мать деток да сказывала так им:
 - Нам, робяты, облокотиться не на кого, а жить и исть чаво- та ж надоть. Сами об сабе печься станим таперича. Папаня ваш уходилси,*утоп, был твярёзай,* к вам поспешал. Яво накопления в пинжаке вшитыя да подарки, цельнай мяшок - не возвярнули. Сказвали раскисло, размокло всё это. Уж прям ня знай, сумленья всё ж бяруть,- она горько вздыхала,- вруть поди, сабе прижулили. Да Господь он ить всё видить. Я,- сказала мать,- в наём подамси. Бельё людЯм мыть*, в гароде управлять*, можа иде за скотинаю похожу*. Ты, сЫночка, подпаском покеда, а тама видать будить, можа и пастухом к зажитошному мужуку, овец яво пасти наймёсси. Я уж в ноги валилася, просила за табе. Не опозорь мамку-та, а то, в другой раз не возьмуть табе. Плохая-та молва завсягда поперёд бяжить, добрая - поодстаёть. Верна ж? Постарайси, рОднай, гляди, слухайси тама.
   Сын удручённо закивал головою, слыша эти мамкины наущения, но пока что-то кормильцем и опорою себя не чувствовал. Да обвыкнет, поди.
 - Жизня обтяпаить под сабе - как старики-то сказывают.
 - А ты, Лукерьюшка, - тяжело вздохнула мать,-  большуха уж, осьмой годок чай идёть, ты в Красивку гусей пасти отправисси. Выведала я, што дюжа нуждаица тамошняя одна богатейка, найтить хочить дявчонку смышлёнаю. Ты ж у мене вумница, справисси поди. Плата копеишная, робятёнкам завсягда тах-та кладуть* а спрос што со взрослого, зато кормить стануть и спать есть иде. Хуть об табе сердечушко болеть ня будить.
   Луша горько заплакала на эти слова матери.
 -Да не ряви, не рви мене душу, доча. Свыкнисси, да и отпущать домой стануть, как стаскуисси, надеюся. Вот уж об ком душа ноить, сердце кровию залилося, так эта об малЫх двоих.
   Мать решила так. Другого выхода нету, посему пятилетняя дочка, вслед за Лушей которая, нянькаться станет с полуторагодовалым братиком. Мать, от греха подальше, будет привязывать за ногу к тяжёлой пристенной лавке его:
 - Штоба не убёг, не набедакурил чаво, не обварилси часом- так рассудила,- куды денисси? А я уж прибягать стану, кормить да мыть.
   Все её ребятишки, с гибелью отца враз повзрослели, детство их кончилось.
   На следующее утро, чуть заря занялась, по холодку, мать с дочкою, прибратыя*, в белых платочках, в чистых онучах да лапоточках выдвинулись в соседнее село Красивку, что в трёх верстах от отчего дома. Всю-то дороженьку она поучала и научала дочь «как сабе весть».
   О будущей хозяйке наслышаны, строга не в меру, крута, да всё ж решили попытать счастья, наняться на работу. Луша шла, торопилась за матерью, и сердечко её тряслось, будто овечий хвостик. Страшнова-а-а-то!
   Как говорится: Иному и гром не гром, а страшен бубен. Так и есть.
   Пришли в Красивку, угадали избу Варвары Силовны Клыковой по хвалебным рассказам, встали перед крылечком в ожидании - авось кто выйдет.
 - Стукать чаво-та не решаюся я, страшуся, - прошептала мать.
   Клыкова Варвара Силовна, как докатилась молва, не купчиха конечно, но цепкая, хозяйка крепкая, не чета всем прочим. Птицей занимается, выращивает кур, уток, гусей. Яйцо на ярмарку возит, перины набивает пухом, подушки - это под заказ. Ну и конечно огородину всяческую тоже в город везёт. Как сказывали люди:
 - Эх, другия ба законы, да порядки, развярнулася ба та Клыкова, будь-будь. Похлеще ранешнего барина. Каждому земскому, аль волостному подмажить подарочками, льстивостью возьмёть, подлижить, коль ёй чаво надоть. В волости да и в уезде таперя всё куплЁна. Гусей к Рождяству-та кормить и прям развозить с поклонами. А уж карактер крут у Клычихи, не привяди Господь!
   Мать Луши, ещё до похода в Красивку, слушая на заваленке это, испуганно крестилась:
 - Поди брешуть всё. Так кажного оговорить можна, радивая хозяйка та Клыкова поди, вота и злобствують на её. А наша-та какая собачья дела? Мы-та ничаво в этим не смыслим, темнота, - и зыркнув по сторонам глазами, решительно затянув под подбородком платок, сжимала плотно губы, боясь навредить своему интересу.
   Знамо дело: Болтлива молва к правде ложь прибавлять любит. То-то и оно.
   Топтались, переминались Лукерья с маманей возле избы Варвары Силовны, ждали, может выйдет кто, аль в окошко их увидят и цокая языком мать умилялась, рассуждая:
 - Глянь доча, какая справная изба, да большущия спроть нашай хибары,- и, толкнув млеющую Лушу плечом, наигранно и задорно подбодрила, - ну и житуха у табе будить здеся, кажися прям в мёд лаптями угодила, право слово! Сытно, тяпло - чаво надоть - та? Боле ничаво, полагаю,- и будто вспомнив, про что ещё не говорила, зашептала,- онучи чаще мой, блюди сабе, ухоженныя, оне всем хозявам ндравяться. Када ухлюстан* сарахван, аль неприбратая*, сама поди знаишь, гребостно,* кому не довядися.
   В этот момент дверь избы неожиданно резко распахнулась и на порог «выкатилась» дородная, румяная женщина. На ходу вытирая руки об запон*, раскатывая рукава рубахи, пробасила:
 - Ну-у-у? И чаво топчимси? Я, главна, месю тесту, глядь в окошку - стоять, зенки* продають. Пришли, так ня стойтя тута, стукайтя в дверЯ. Аль так припёрлися, поглазеть, а? Можа побярушки*? Милостыню подать? Так я не подаю в будни, как впротчим и по другим дням. Аль дрыном* погнать отседа?
   Мать осмелела:
 - Матушка Варвара Силовна, не прогневися. Мы не нищия, хотя и в нужде ноня, кормильца лишилися. Люди добрыя надоумили к табе прийтись. Не возьмёшь ли мою сиротинку Лукерьюшку гусей пАсить? Народ сказвал, будто надоть табе, нужда вроде как в пастУшке.
 - Наро-о-о-д,- пробурчала Варвара Силовна,- всё то оне знають. Ну, надоть мене, верна, да смогёть ли девка твоя?
   Мать засуетилась, затараторила:
 - Так она смышлёная у мене, коль растолковать чаво к чаму, так ладно и будить. Не сумлевайтеся. Исть мало, спить и того меньше.
 - Ха! Так уж я и верю! Поди в рост идёть девка и исть надоть и спать, а то вовсе охлянить* работница такая,- и перебив саму себя добавила,- хватить тута ныть. Ладно уж, пущай поживёть, поглядим там как будить. Чаво наработаить тока табе отдам в руки. А то была тута одна ранея. Как домой вярталася, у старьёвщика набрала*, на мои-та денежки, лент да кружав, да всякай дребядени, а мамане сказвала, что ёй незаплочено. Та визг тута учинила, лаяться со мною надумала! Со мною! Я их обоИх поганай мятлой так шуганула отседа! Бёгли без огляду, я-та таперя с осторожностию бяру девок.
   Мать взволновалась:
 - Не-е-е! Моя не балОвана! На такую дело не пойдёть. Да и я сама-та не бузю без надобностев.
 - Ну мотритя у мене, - насупила брови Варвара,- и уже миролюбивей протянула,- ладно, ступай Лушка в избу, а ты, вдовица, к сабе. Бяру её.
   Дверь за Лукерьей захлопнулась и мать, потоптавшись с минуту, перекрестила лоб в знак благодарности Богу, поклонилась во все четыре стороны до земли, и тяжело переваливаясь с ноги на ногу, пустилась в обратный путь.
   Переступив порог, Луша попала в довольно просторную кухню, где у устья печи суетилась женщина с раскрасневшимся от печного жара лицом, а на большом квадратном столе подходили, расстаивались два огромных, ржаных каравая. А может, честно-то сказать, Луше всё виделось большим, так как семья её жила убого и ютились они в маленькой избёнке, крытой прочерневшей соломою. Досталось им это жильё после умерших родителей отца. Мрачно, тускло, два волоковых* оконца едва-едва пропускали свет, потолок закопчён, пол земляной. Раньше-то изба топилась по - чёрному. Даже над низенькой дверью дыхло* имелось. В тёмных углах их избы копились, пугая детские души, страхи и видения и что-то злобное. Так казалось Луше, и боязно одной было оставаться.
   А здесь непривычно светло, вкусно пахнет, занавесочки ситцевые на двух окошках, да большая, в синенький цветочек, весёленькая завеска прикрывает от посторонних глаз запечный куток*.
 - Вота, глянь Пелагея, работницу привяла, гусятницу, Лушкою звать,- пояснила Варвара Силовна, указывая на замеревшую у порога девочку.
   Та, которую назвали Пелагеею, окинула сомнительным взглядом будущую работницу:
 - Мала больна, да тщадушна. И в чём у ей душа-та держица?
   Сполоснув руки над ушатом*водою из висящего двурылого, глиняного рукомоя*,- взяв кухонную утирку*, миролюбиво заметила,- ничаво, отъисца поди в спокойной-та жизни. А чаво жа, ляжи на лужку, да карауль гусей, штоба хто не спёр и вся недолга.
 - Ты, Пелагея, растолкуй ей о жисти нашай, дай поисть, да становь уж хлеба, а то перякиснуть.
   Варвара Силовна ушла в другую часть дома, плотно закрыв за собою дверь.
 - Чудно! А антиресна, чаво у ёй тама, поди хоромы, - подумалось Луше, у них-та одна комнатушка и в той печь на пол избы раскорячилась. Но забегая вперёд скажем, что за всё время проживания у Клычихи, так ни разу и не сподобилась Луша переступить тот порог,- видать не велено пущать туды, всяких разных.
   Чуть позже Пелагея налила в миску кулеш, отрезав хлеба, сунула в руку девочки, подала деревянную ложку:
 - Ноня здеся поишь, вона у суднай лавки, возля оконца садися, а уж завтря да и завсягда, у сабе за пологом, так распорядилася хозяйка. Мы-та с Кузьмою, эта мужик мой,- пояснила Пелагея,- тута столуимси, а уж Варваре Силовне в комнаты подаю. Да с ею и гости, тож бываить, обедають. Рази ж стануть оне исть возля суднай лавки-та? Да ня вжисть!
 - Да какая мене разница,- подумала Луша,- лишь ба исть давали.
 - Два раза в день ядим,- продолжила пояснять Пелагея,- ну а табе стану собирать узялок на лужок, а уж пригонишь птицу, тады поишь основательна.
   Схлебав кулеш, Луша кусочком хлебца вымазала до чиста миску. Крошки с подола сарафана пособирала и кинула в рот. Перекрестившись, что понравилось конечно Пелагее, вернула посуду предложив помыть.
 - Воды посогрею, да ополосну всё враз, а ополоски* парасуку*. Не колготися уж. Ступать на свои полати, оглядися иде спать станешь.
 - Не-е! Хорошая девка, хорошая,- будто переча своим мыслям, споря сама с собою, решила Пелагея.
   Луша осторожно ступая, будто боясь, что всё происходящее с нею исчезнет, зашла за завеску и заволновалась. А вдруг, ежели резко повернуться и вправду ничего этого не будет! Ой-ёй! У неё свой маленький закуток! Разве такое бывает? В их избе-то гвалт, гомон, рёв малых, спали все впокатуху* на печи.
 - Я стану всё-всё управлять, как надоть, штоба не прогневалися, не прогнали мене,- внушала себе Луша и блаженно улыбнулась,- а кулешик ску-у-усн-а-ай здеся, кажись и мясой пахнить.
   Скрипнула входная дверь и мужской голос спросил Пелагею:
 - Исть скоро, аль покуда принесть воды?
 - Давай, садися уж, опосля и вода будить и вона новая дявчонка у нас, Лушка. Завеска приподнялась и на девочку уставились пытливо глаза коренастого, невысокого мужика, лицо которого заросло косматой бородою:
 - Ты штоль?- как показалось, грозно спросил он.
 - Я, дяденька,- замирая, пролепетала Луша.
 - Ну-ну,- миролюбивее пробурчал мужик, - а мене-та Кузьмою зовуть,- завеска опустилась. Потом послышалось утробное сопение, чавканье и глухой стук деревянных ложек о край миски.
 -А вота табе мосолик, погрызи,- услужливо, мягко проворковала Пелагея.
   Кость заскрежетала под зубами мужика, захрустели хрящики, послышалось несколько резких ударов. Кузьма выколачивал и посасывал мосол, явно наслаждаясь этим занятием. Луша была счастлива, сыта и звуки эти слышала с блаженной улыбкой:
 - Да, мамка угадала! Житуха у мене здеся будить о-го-го!
   После возни и шёпота Кузьма появился перед Лушей снова, стряхивая крошки с бороды и усов, утиркой промакивая жирные губы:
 - Пошли, гусей глядеть, штоля, - только и сказал.
   Повязав платочек Луша последовала за ним на двор. На птичьем дворе шум, гам, тарарам! Квохчут куры, заливаются пением петухи, беспрестанно крякают утки, звонко пищит утиная «мелочь». А в отдельном загончике гусиные семьи с потомством. Птичий двор развеселил и взбудоражил Лукерью. А небольшие «зелёненькие гусинятки», жмущиеся к матерям, вызвали в душе девочки умиление.
 - Вота твоя стадо,- пояснил Кузьма,- больших-та уж ня надоть стеречь, отобьются, коли чаво. Сами пойдуть к воде, сами возвяртаються. А здеся-та, в тваёй стаде, папашки, да у кажного по три гусыни, а у их по десятку и поболе малЫх. Нам-та за имя ходить недосуг. Чаво ж я, здоровай мужик, буду сидеть на лужку, да махоркай баловать, а дела-та стоить. Так ить? А табе всё одно иде день гультаить-та*, верна ж? Вота и сляди да гляди, чтоба не упёрли. На их Варвара Силовна большия виды имеить к зиме-та. К праздничкам на стол заказвають у ей. По деньгах выходить ладно.
 - Поняла дяденька я, буду радеть*, не сумлевайтеся.
 - Во-во, радей, сабе во благу,- довольный услышанным, одобрил Кузьма,- ну слухай, об наших чаво растолкую табе.
   Кузьма поведал Лушке, что гуси дюже умные, что к хозяевам привыкают и преданными бывают. Что у них свои строгие законы. Есть вожак, которого все слушаются. Он хлопаньем крыльев, гоготанием на разные голоса, даёт им команды. В стае, где взрослые гуси, все ходят гуськом за вожаком, а когда укладываются у водоёма, всегда имеется на такой случай тот, кто на посту. Кузьма рассказал и о врагах, которых надо страшиться. Это лиса, ласка, хорь, да и волк и даже собака.
 - Раз видал я,- вспомнив, усмехнулся Кузьма,- лиса подкралася, да нацелилася на молодого гуся. Оне враз вкруг стали, шеи вытягнули, зашипели злобна тах-та и давай ту лису хватать, клювать, клоки выдирать шерсти. Она, бедняга тявкаить, кружить меж ними, а вырваться никак! А один гусак принорОвилси рвать её за усы. А ета дюжа больна. Она пряма визжала. До крови защипали. Посля она изловчилася, да выкатилася с круга ихнева, да ползком к лесу. Все, было догонять, а вожак резко зашумел на них, загоготал, мол пущай бягить, ежали ня сдохнить, то уж ня сунится боля. О как! Оне враз и стали все, дале не побёгли.
   Потом рассказал Луше о воронах, коршунах, кидаются которые на гусенят с неба. Коршуны, как рассказал Кузьма, строят свои гнёзда на высоченных вётлах их сквозь листвы вряд ли разглядишь когда. Охотники хитрые, смышлёные.
 - Сами-та не дюжа крупныя, а вота крылья ихния в размахе до двух аршин* будуть, да-а-а. Как-то помню, летась, одна дамочка тута на коляске, таратайке* ехала, в шляпе под зонтом, а на руках у ей махонькая такая собачонка. Вота скомандовала она кучеру, чтоба остановилси, вроде животинка по нужде сбегаить. Спустила с рук, та и побЕгла цвяточки нюхать. Глядь - коршун! И откеда взялси тока! Камнем рухнул, вмиг когтями за спинку ту собачку цап, и взмыл. Дамочка визжить, кучер свистить, ребятня местная улюлюкають*. А коршун взмыл, еле видать его в небе-та, отлетел мал-маля и когти распустил. Зверзлася та собачонка, разбилася вдрызг, а хишник посля опустилси и сожрал добычу-та. Ета у их запросто, у коршунов. Да-а-а, самолично видал!
   Луша аж сомлела слушая такие страсти. Они присели в углу двора на сложенные там брёвна и Кузьма, наслаждаясь, что есть с кем побалагурить* продолжил:
 - Матерь моя сказвала, как вороны, эти кАрги*, будь оне неладны, сабе вядуть. Эти стаею прям налетають откуль и ня ждёшь. Вота она тож, как ты таперя, дявчонкаю, пасла аль гусей, аль утей, уж запамятовал*. Так оне што делають, накинулися, пара штук на неё и ну долбить клювами по голове, горланить, крылиями бить, а покуда она отмахвалася, боялася, што глаза повыцарапають, другия десяток малЫх упёрли. Да-а-а, тах-та и былО.
   Кузьма разгладил бороду ладонью и изрёк:
 - Ета дела не шутейная табе. Бди! Карауль как следовать! К чаму ж я табе тута толкую-та. Ты об этим пока ничавошеньки ня ведаишь, так? Вота и слухай.
   Кузьма пояснил, что пасти гусей с гусятами будет Луша на лужочке у заливчика маленького, где роднички имеются и не стоялая вода, где ряска тучная и в иле много чего съедобного для гусей, а солнышко прогревает тот прудок до самого донышка.
 - Гусей здеся, иде вода, держать мило дело, всю лето корм дармовой,- пояснил Кузьма и лукаво подмигнул Лушке,- да ты, таво-етава, гляди, по имянам ня кличь их, а то враз счас, ваше бабская племя известная, да-а-а..
 - А почаму, дядька Кузьма?- удивилась Луша.
 - А потому,- вздохнул грустно мужик,-посля, када бошки им поодшибаю, кричать* примисси, жаль табе возьмёть. А тах-та, всех кличь - тега, тега-тега, да и ладно будить.
   Лушка аж струхнула*:
 - Гля, бошки отшибёть! А с виду добрай вроде.
   Обещал Кузьма дать Лукерье две длинные хворостины, чтобы обеими руками стадо своё гусиное подгонять, управлять им с обеих сторон:
 - Ты строжи их, покриквай, а то как дотумкають, што ты добрая да жалостливая, на шею табе сядуть и лапки свесють.
   Луша выпучила глаза от удивления:
 - Эт как так сядуть на шею-та?
 - Да шуткую я,- пояснил Кузьма,- обнаглеють, вота чаво! Таперича ты для них главная. И гляди не потакай, не умасливай хлебушком-та. Оне всё чують, обиды будуть. Как жа, тому дала, а мене нет,- Кузьма поднялся с брёвен и молча пошёл к амбару, оставив Лушу в раздумьях и каких-то странных предчувствиях. А что, она может и не справиться с этой работой! Боязно!
   Поутру следующего дня Пелагея тихо зайдя совсем уж собралась будить Лушу, да увидела ту сидящей на полатях:
 - О, да ты собратая*, гляжу! Можа и не спала вовсе?- удивилась Пелагея,- и, вытолкав девчонку в сенцы, уже громче пояснила,- Варвара-та Силовна почивають ещё, так не разбулгачь* её. Она, када разбуркають*не ко времени, дюжа злая делаица. Всё не по ней, тады. Токма поисть - посля добреить уж. Я табе кажным уторком буду узялок вязать с перякускою, а уж возвярнёшси, тады поишь хлёбова.*
   Через широко распахнутую калитку Луша выгнала стадо в проулок и в сопровождении Кузьмы, который шёл поодаль, погнала к воде. Гуси шествовали неторопко, с оглядкой на малых своих. Те, кучненько, попискивая и сами боясь отстать, зеленовато - серенькими стайками семенили за гордо, вперевалку несущими себя мамашами. Отцы-гусаки приглядывали за своим семейством, наблюдали, изредка гортанно переговариваясь с гусынями. Кузьма замечаний не сделал, стало быть всё правильно, так решила Луша. Чуть в сторонке от воды гусыни легли, гусята вокруг пристроились.
 - Ну, Лукерья, с Богом! Оставайси тута,- напоследок пожелал Кузьма и протянул старый крапивный* мешок, который всё время держал подмышкою,- иде ни попадя не садися. У гусей помёт ядучий, враз сарахван прожжёт, да и не отмыть посля. Вота подстелишь, тады брЫкнисси*.
   Луша постелила мешок, села и оглядела округу. Лёгкий ветерок гнал рябь по поверхности воды, шуршали камышины. Спуск песчаный, пологий и удобный. Чуть дальше, где основное русло, величественно возвышались старые, могучие вётлы. Пристально оглядев их кроны, пастушка ничего подозрительного не увидала, хотя... Дядька Кузьма предупреждал, что коршуны птицы хитрые, их вряд ли заметишь. За спиной Луши, чуть вдалеке, невысокие кущи тальника. Там, лиса могла бы засесть и выжидать. Может и в это самое время лежит рыжая и из-под листвы наблюдает. Луша решила быть осторожной и внимательной. Успокоив себя такою здравой мыслью, она надумала заглянуть в узелок, в животе уже голодно бурчало. Развязав платок, нашла там ладную* краюху ржаного хлеба, две, с вечера сваренные, большие картофелины, соль в бумажке и бутылку кислого мучного кваса.
 - Пока смирно ляжать, надоть мене поисть,- решила Луша. Она неторопливо жевала и размышляла:
 - Так ба жила всюю жизню. А чаво? Поисть, поспать есть иде, трудюся по силе своёй, какого рожна мене надоть?
   Закончив трапезничать, она обнаружила, что даже не доела кусок хлеба, насытилась уж. Тут пришло в её голову решение собирать оставшиеся кусочки, подсушивать на солнышке и ссыпать в мешочек.
 - Гостинчик малЫм принесть надоть. А чаво? Размочат и съядять.
   Так она и стала делать. Теперь уже умышленно деля свою долю пополам, она складывала сухарики в мешочек, а уж его в потаённое место, в головах своих полатей, под тёплую одёжу. Там, с печного боку, хлебушек становился сухарями, а они были разными - ржаные, после гостей хозяйки бывало, что перепадали надкуски серого да и сдобушки, иной раз.
   Первый день прошёл хорошо и это подняло настроение. Встречал её у ворот Кузьма, который тыча в гусей корявым пальцем с обломанным, рыжим от табака ногтём, пересчитал мелочь гусиную.
 - Ну, чаво жа, справилася ноня. Ступай, табе Пелагея ждёть.
   Там, за завескою, в своём закутке, Луша похлебала кулеш и предложила Пелагее помощь. Та не отказалась и отправились они полоть по вечернему холодку, моркву*.
 - Просянка* одолела, будь она неладныя!- сокрушалась Пелагея, вперевалочку шлёпая по песчаной тропинке босыми ступнями ног, на ходу закладывая юбку в подтык*, чтобы та не мешала работе.
 - О,- с улыбкой подумала Луша,- точно большая гусыня, смяшно!
   Пелагея рассказала, что они с Кузьмою пошли в работники по большой нужде, а теперь попривыкли и знают, что не будь их, Варвара Силовна хозяйство не выдюжит, потому и не бросают её. Да и не на всякого наёмного можно положиться, облапошат*, объегорят* того и гляди. Рассказала и про свою жизнь Пелагея, про то, что сын у них один, другие детки, когда мор холерный зверствовал, померли. Теперь уж он, сын, сам родитель. Ему с семьёй оставили избу, в люди пошли. Живут во флигельке, а только зимою на печи, в самой избе.
 - Ничаво,- обречённо вздохнула Пелагея, ловко и неустанно прорывая морковку,- свыклися уж. А кому ноня лёгка-та? Можа тока каким шельмецам, шаромыжникам?
   Бывало, управившись по хозяйству, садились в рядок все на брёвнышках: Варвара Силовна, Пелагея, Луша и Кузьма. Он бренчал на старенькой балалайке, а бабы горланили частушки. Луша смотрела на это всё с радостным восторгом и блеском в глазах, приобщалась, шевелила губами, вроде подпевая. А потом все шли пить чай на кухню. Правда это было так редко! Раза два-три за всё то время, что Луша прожила в этом доме, а вот запомнилось на всю жизнь, как единственно приятное событие из того времени.
   Потянулись однообразно дни и к своему удивлению Луша заметила, что жизнь такая перестали её радовать. И природа вокруг и подрастающие, уже все в пеньках,* гусята и закуток за завеской. Часто теперь она плакала сидя у воды. Скучала по маме и по малышне. Видя, как деревенские, красивские ребята играют в салки или скалбы, завидовала, слыша их смех.
 - А я, как баба в работниках уж! Такая ж, как и энта ребятня, а трудюся,- слёзы скатывались по щекам Луши, горькие слёзы обиды. На кого? Да на жизнь такую!
   И вот именно в это время, когда она слабая душою и равнодушная ко всему, случилась беда! Лиса утащила подросшего гусёнка! Нагло, средь бела дня, как-то умудрилась подползти и, выскочив рыжим пятнышком на миг из-за камышей, вцепилась в горлышко ему и потащила за кусты. Гуси гоготали, раскрылившись шипели, Лушка кидалась камнями и пыталась догонять. Куда там!
   А потом, вечером, впервые за всё время, что она прожила у Клычихи, её ждали неприятности. Подойдя вплотную к обречённо стоящей у печи Лукерье, Варвара Силовна погрозила, потрясла перед её носом пальцем и взвизгнула:
 - Чаво? Аль разнежилась на моих-та хлябах, а? Матерь свою в убытак ввяла, дурёха! Платить ня стану! Такуя мене трату причинила, дрянь!
   От этих слов сердечко Лушки сжалось, страх сковал всё тело и тут хозяйка выкрика:
 - Кузьма! Выпори её как следуить, розгами, штоба бестолочь ета запомнила,- перед глазах обречённой Лушки поплыли блестящие круги, во рту стало сухо, язык зателепался* во рту неуправляемо и присох к нёбу.
   Кузьма приказал ей идти к себе и ждать, позовёт. Время ожидания наказания тянулось бесконечно. А ещё страшила неизвестность, ведь Лушу в жизни никто не бил. Дома её любили, да и чтобы остальных детей пороли не видала она, но знала, что это больно, страшно и стыдно очень.
   На дворе поставил Кузьма скамью, в деревянной банной шайке замочил розги - несколько связанных вместе прутков, прежде расщепив концы, чтобы захлёста* не было. Что не говори, а пороть он видно умел, а может и на себе испытал не раз за жизнь-то. Когда Лушу позвали, будто на ватных ногах вышла она во двор, приказал ей Кузьма задирать сарафан и ложиться.
 - Ка-а-ак! Голышмя штоль? Дядька Кузьма, ты чаво, - взвизгнула Лушка, начиная ненавидеть ранее приятного ей человека.
 - А накой жа я сарахван твой должон пороть? Не рассусоливай здеся,- строго сказал он,- ложися давай! Фита да ижица, а к твому заду розга движица! Во как!
   Лушке стало страшно, Кузьма не шутил! Наоборот, был жестоким даже!
   Подняв подол сарафана, краснея от стыда, Луша подошла к скамейке и неуклюже улеглась вниз лицом, крепко вцепившись руками в ножки её. Вечерний ветерок ласково коснулся обнажённого тела девочки.
 - Вота, верно всё, дяржися и гляди руки к заду ня суй, отшибу,- громко, чтобы дошло до ушей Варвары Силовны, которая через окошко наблюдала за тем, что происходит на дворе, и уже тихо, только Луше, - ты ори громчея, что есть мочи, ясно табе?
   Луша услышала его, но в тот миг не поняла.
   Вытащив размоченные розги Кузьма потряс ими рассекая воздух, розги взвизгнули. Первый удар хоть и ожидаемый, был для Луши неожидан. Будто полоснули, распороли, чем-то острым, кожу.
 - А-а-а-а!- завопила несчастная,- а-а-а!- резануло по ушам Кузьмы и последовал ещё удар. Теперь Лушка по звериному выла, рычала, скулила на одной высокой ноте, взахлёб, а удары сыпались равномерно на её зад. Варвара Силовна отошла вглубь комнаты. Дальше её не интересовало, главное - выпороли!
   Наконец экзекуция закончилась, а страдалица всё не умолкала.
 - Да будя уж, оглушила мене, - прервал её крик Кузьма, убирая предметы порки, - заживёть, ничаво! Вдарил-та два разА, для порядку, а воплев-та! Иди вона к Пелагеи, пущай лампадной маслой с чабрецом помажет табе задницу-та, не-е-женка!
   Луша сползла со скамьи и опустив подол сарафана побрела за печь. Там она ощупала свой горящий зад и поняла, что действительно всего два вспухших рубца, не больше.
 - Как жа так, он жа мене разов десяток вдарил, - и тут до неё дошло - жалел! По лавке бил! Вид делал! А суровость и строгость - это для хозяйки. Луша тут же перестала серчать на Кузьму, простила. А вскоре и Пелагея с маслом зашла к ней, лечить раны.
   Дальше жизнь пошла своим чередом, от порки вскоре не осталось и следа, только стыд и рана душевная. И так бы всё ничего, да случилось следующее жуткое событие, недели через три произошло, после первого.
   Лето пошло на убыль, гусятки подросли и стали оперяться. Сами серенькие и из пуха «пеньки» торчат. Страшненькие! Они, как дети-подростки были шаловливы, крикливы и неуклюжи. Лукерья наблюдала за ними со смехом. Свою пастушку гуси кажется любили. Часто, подойдя вразвалочку, укладывались вокруг неё, прятали головки под крыло и дремали, а она поглаживала и почёсывала их спинки. Луша разговаривала с ними, пела песенки, гусям нравилось. А и то сказать, с кем ей поговорить-то? Попробовала она сойтись с деревенской ребятнёй, не вышло. Они ей показались беззаботно-глупенькими. И разговоры их пустые, ни о чём. Больше нравилось с Пелагеей и Кузьмой о жизни и прежних временах беседовать. Будто в сказке, в страшной сказке, тогда бывала она. А уж потом, лёжа на полатях, в голове «пережёвывала», осмысливала всё услышанное.
 - Ох и страшная ж времечко былО ранея,- так она решила, - не то што ноня.
   Большую часть дня она наедине с гусями, только когда непогода, дома оставались. Луше Пелагея находила всегда в такие дни работу, чтобы не обленилась и не шалберничала*. Лук обрезать, горох лущить, полы скрести, мыть, да и разное другое. Надумала девочка попроситься у хозяйки домой сходить, очень соскучилась. Раньше-то, совсем было решилась на просьбу, да тот случай с поркою, остановил. Так и жила она безвылазно в Красивке, а к своим в Васильевку, очень-очень хотелось!
   К Варваре Силовне приехала погостевать сестра. Муж её работал станционным начальником на Моршанской железной дороге в посёлочке Башмаково, что в Пензенской губернии, так поведала Пелагея. Намерение имела гостить недельку-другую. Перед приездом женщины, да и Луша мыли, чистили всё, белили печи, в общем готовились. Пелагея без устали кружилась на кухне, потому, что Варвара Силовна от души потчевала сестру и хотела, чтобы той понравилось у неё.
   Вот как-то, в один из дней, когда Луша собиралась утром идти с гусями, Пелагея, ставя маленькую мисочку ей в узелок, из старого головного платка, прошептала, чтобы не разбудить сестёр, спящих за дверью, в комнатах:
 - Я табе дюжа скуснаю кашку поклала, вчёра на ужин етим двоим варила, пожала-а-а-ли, гляди, уж прям на ночь глядя, ба-а-а-ре,- с ехидством заметила Пелагея,- нам тама с самим* губьи помазать хватить тока, чуток осталОся, а ты наишьси. С хлебушком, с хлебушком ишь, всё сытнея будить. Ну, ступай уж, - она подтолкнула девочку к выходу.
   В этот день как-то неспокойно было на душе Лукерьи. Она не могла понять - к чему бы? Ещё солнце жарило нещадно, пришлось на голову лопушок пристроить. Квас весь выхлебала раньше времени. Это лето выдалось необычайно жарким. Нос Лушки, усыпанный конопушками, облупился не единожды, сама она загорела до черноты, а волосы, брови и ресницы выгорели до бела.
 - Мамка, поди и не признаить мене,- улыбнулась своим мыслям девочка.
   Ближе к полудню налетела стая ворон, кружили, каркали. На этот случай у Луши под бережком, в камышах длинная палка. Она живо привязала на её конец платок и ну размахивать и свистеть и ругаться на птиц. Прогнала, улетели!
   Увидев, что каша стоит неприкрытая, платок-то сняла с неё, решила Луша поесть. Кисловата каша показалась на вкус, а с хлебом вроде терпимо.
 - Можить не исть её, как ба чаво не вышло,- подумалось, но Луша прогнала эту здравую мысль от себя, решив что так неприятно во рту от конского щавеля, который она жевала, «кислилась» им. Примерно через часок с животом стало происходить что-то неладное. Там всё урчало, бурчало и болели кишки нестерпимо, будто их, как верёвку, завязывают в узел. К горлу подкатывала тошнота, всё тело то огнём полыхало, то трясло и морозило. Луша легла на спину и стала гладить руками живот, пытаясь унять боль. Именно в это время она заметила в небе, там, в вышине, две маленькие тёмные точки, медленно кружащиеся.
 - Коршуны!- с ужасом поняла Луша, но тут же вскочив, согнувшись от боли в «три погибели», метнулась к кустам. Её рвало и не единожды. Потом и того хуже, пришлось присесть там же. Еле передвигая ноги, пошатываясь, вернулась Луша к гусям. Те настороженно сбились кучкою.
 - Дяржитесь возля мене, как ба коршуны не налетели,- прошептала им Луша и повалилась на траву от боли нестерпимой.
   Но небо было чистое, ни облачка, ни точек в нём:
 - Показалось поди мене, от болезни, - так она рассудила ,и устало прикрыла глаза.
   Однако через некоторое время приступ тошноты, расстройство в животе повторилось и пришлось поспешать к кустам. Вот именно в этот момент, когда невозможно прийти на помощь и налетели хищники. Сначала донеслись приятные трели, потом будто отдалённое ржание жеребчика*. А на полянке у воды случился переполох, крик гусей, хлопанье крыльев. Луша, превозмогая своё жуткое состояние, почти на коленях выползла из кустов и увидела, словно сквозь пелену, что коршуны, подхватив когтями двух молодых гусей, взмыли ввысь и улетали с добычей, а всё стадо металось из стороны в сторону, тщетно надеясь на защиту.
   Лукерья рухнула на траву, не имея сил помочь несчастным подопечным, силы покинули её. Гуси спустились на воду, надеясь, что там безопаснее. На Лушку поглядывали, кажется с обидой.
   Сколько она так пролежала не могла вспомнить, но поднявшись, с грехом пополам, неуверенно переступая, разлепила высохший рот:
 - Тега, тега,- позвала гусей и, собрав притихшую напуганную стайку, погнала их ко двору.
   Кузьма удивился, увидев её, он уж собирался идти встречать, задерживались что-то. Сразу заподозрив неладное, он пересчитал гусей и понял, что неприятностей не избежать. А саму пастушку еле признал, так она осунулась. Глаза Луши лихорадочно блестели, губы сухие и потресканные, руки прижаты к животу, она сгибалась и стонала.
 - Чаво стряслось, хто ноня-та,- спросил Кузьма.
 - Коршуны, двоя,- еле пролепетала Луша и, зажимая рот рукой кинулась за сарай. Было слышно, как её рвало.
   Выскочила на крыльцо Пелагея, узнав, что случилось всплеснула руками в ужасе:
 - Да ты вся горишь, чаво стряслося-та?
 - Каша спортилася на солнушке-та, кажись,- выдохнула Луша,- кислая больна была,- только вспомнила о еде, её опять потянуло за сарай. Возвратившись, попросила жалобно,- водицы ба, тётка Пелагея, сушить мене, давно не пимши я.
   Выглохтав* большими глотками кружку студёной воды, молча, держась за дверные косяки, прошла Луша за завеску и рухнула на полати. Пелагея принесла тряпку и, беспрестанно намачивая её в миске с водою, прикладывала ко лбу несчастной девочки и обтирала шею и руки. Она чувствовала угрызение совести, так как сама и всучила ту «проклятущуя» кашу.
   Варвары Силовны и её сестры дома не было, отправились в уезд выправлять* какие-то важные бумаги. Разговор неприятный и тягостный ещё предстоял.
   Луше, тем часом, немного полегчало. Главное на двор уже не тянуло, нечем. Пелагея принесла что-то жутко горькое, растёртое в порошок, разведённое в воде, велела выпить:
 - Ета шкурка с курячего пупка, верная средство, скрепить, свяжить всё внутрях. Ты, главно, пей воды много, надоть тах-та.
   Лукерья слушалась, пила.
   Примерно через час приехали Варвара Силовна да сестра её. Прямо у крыльца услышав новость о ещё двух утраченных гусятах, хозяйка влетела в кухню и рывком отдёрнула завеску. Сестра же, мелкими шажками, боком-боком проскользнула в комнаты, мол её эти дела не касаемы.
 - Ах, ты! Глядитя люди добрыя! Она ляжить! Почивать изволить, а? - «взвилась на дыбы» Варвара Силовна,- а ну, вставай! Вставай кому сказваю,- проревела она.
   Луша стала спускать непокорные ноги с полатей, но вперёд вышла Пелагея:
 - Да немощна она ноня, Варвара Силовна, горить вся, слабая.
 - Гор-и- и-ть она? Уж не со стыда ли? Ввела мене в разор, а сама-та поди тута, как у Христа за пазухой живёть!
   Сестрица её высунула в приотворенную дверь голову, любопытствовала. Варвара Силовна перешла из закутка к столу и заявила громко, так что в каждом уголке кухни слышно было:
 - Слухай мене Пелагея и ня смей перечить! Слыш ли - ня смей! На горох её! В угол, на горох!
   Варвара Силовна резко развернулась и ушла в комнату, громко хлопнув дверью.
   Тяжело вздохнув Пелагея поджала трясущиеся от жалости к девочке губы и пошла в амбарный сусек,*где хранились крупы. Достала мешочек холщовый с сухим горохом и рассыпала его в уголке за сундучком ровным слоем на тряпицу.
 - Ну чаво жа, дитятко, знать так у табе на роду написано. Сходи на двор, коль надоть, да становися, как велено. Умойси холоднаю водицею, всё легше будить. Я табе на сундучок-та кружечку поставлю с водою тож, - Пелагея утёрла глаза и нос передником, - сколь стоять надоть будить, прям ня знай. Гляди вскорости простить, можа,- сказав так Пелагея, вышла в сени. Глядеть на это не было у неё сил.
   Луша, безучастная ко всему, будто в каком-то угаре, не осознавая, что и делает, послушно исполнила наказы Пелагеи, после чего, постояв секунду в раздумьях опустилась на горох, всё-таки стараясь подсунуть подол сарафана. Будто сто вишнёвых бобочков* враз вонзились в её худые костисные коленочки, Луша застонала и села на икры ног своих, но так было ещё больнее! В этот момент неожиданно выскочила Клычиха, видно проверить, как выполняется её приказ:
 - Ой, пристроилася! Сарахван подстелила сабе, хитра! А ну,- она усилила голос, - стань на горох и пряма стой, ворог! Приду проверю!
   Она задёрнула в сердцах завеску и удалилась, ворча себе по нос угрозы.
   Стоя, будто сквозь сон слышала Луша шаги, разговоры, хлопанье дверьми. Там ужинали, потом заваривали чай, носили самовар. Несколько раз завеска откидывалась и за неё заглядывали, но Луша головы не повернула. Так же, столбиком, понуря голову, она стояла коленями на горохе и по щекам её катились и катились слёзы.
   Управившись заглянула раз Пелагея:
 - Ну как ты тута? Я пойду во флигель поди, хозяйка приказала. Табе исть ня можна, лучшее поголодать, штоба жар ня мучил.
   Еле разлепив губы Луша шёпотом прошелестела:
 - Тётка Пелагея, ты ба выспросила доколь мене стоять-та? Рухну вить, силов нету.
 - Щас ряшуся поди, можа послухаить мене,- она закашлялась, колеблясь, но всё же неторопко вышла из уголка, послышался её робкий стук в дверь комнаты.
 - Чаво долбишь,- как гром прозвучало в Лушиной голове,- ступай ложися, Кузьма табе поди ждёть.
 -Так-та она так, а всё жа, Варвара Силовна, можа отстояла уж Лушка-та, почитай другой час доходить зикуции. Прости девку, Христа ради! Она притравилась чем-та, вот и не приметила тех хишников, - просила и меж тем, лукавила Пелагея, скрывая свой собственный грех, несвежую кашу, которую своею рукой и дала девчонке. Так ведь из добрых же побуждений!
 - Гляди-и-и, ты мене ещё христорадничать тута станишь, за этаю раззяву* просить? Ступай, сказано табе, сама отпущу её, када надоть будить, пущай ещё чуток подумаить,- дверь перед носом Пелагеи захлопнулась.
   Не заглядывая к Луше, вышла тихенько Пелагея прочь и так же тихенько дверь за собою прикрыла. А что тут скажешь?
   Прошло немного времени, из-за двери, от сестёр слышались голоса, смех. Потом постепенно разговаривали всё реже, видимо улеглись, вскоре послышался мощный храп, храпела Варвара Силовна Клычкова, ей вторила сестра, тоненько подсвистывала и будто подхрюкивала.
   В тишине ночи все звуки отчётливо слышны. Корове не спится, вздыхает и смачно хрумкает сено за стенкою избы, в хлеву. Мыши устроили возню, писк в норке, за сундуком. Луша повернула голову в сторону оконца. Там необычайно темно, как перед грозою. Она тяжело вздохнула и попробовала опуститься на ноги, посидеть чуток. Куда там! Боль нестерпимая, адская, пронизала колени и всё тело. Из груди Луши вырвался протяжный стон. Храп за дверью резко оборвался, но только на миг и возобновился с новой силой. Луша протянула трясущуюся от напряжения и усталости руку, взяла кружку воды, заботливо оставленную Пелагеею, жадно выпила всю. Простояв так некоторое время, почувствовала, что сильно хочет по нужде. Она принялась терпеть. Желание выйти в сени на ведро отвлекло, чуть притупило её боли в ногах и во всём теле.
 - Ряшуся счас, встану и схожу,- думала Луша,- не прибьют жа, что ослушалася.
   Она стала пошевеливаться, желая сползти с гороха на ровный пол, да не смогла. Колени распухли сильно, горели огнём, а горошины вдавились, вмялись глубоко в них. Девочка елозила, да всё на одном месте. Боль стала нестерпимою. Луша поняла, что ноги не слушаются её! В ужасе рухнула скрюченная на бок, ничего уже не соображая. Перед её глазами поплыли образы, страшные хари. Они лезли в лицо хохотали щерясь*, гуси со злыми глазами шипели и щипали Лушу, всё тело болело от их щипков. Она вроде пыталась отмахиваться, закрывать ладошками лицо, тогда гуси принялись за её колени, они вгрызались в плоть, рвали с кровью куски мяса. Луша кричала до хрипоты, во весь голос, оглушая даже себя, но метаясь в бреду, на самом деле, только трясла головой из стороны в сторону и тихо поскуливала.
Рано поутру Пелагея прибежала из флигеля, чтобы обрадовать Лушу, сообщить, что на улице льёт дождь, а значит и гуси и сама пастушка на лужок не пойдут. Отдёрнув завеску баба так и замерла выпучив глаза.
В углу, на рассыпанном горохе, раскинув руки с неимоверно распухшими, багровыми, в глубоких синих ямках оставленных горошинами коленях, лежала Луша. Пунцовое личико её, с закрытыми глазами, размазанными грязными подтёками от слёз, исказило страдание. Из- под подола сарафана, сильно намочив его, натекла лужица.
   Разбудила Пелагея Кузьму, поднялась и хозяйка. Та конечно не призналась, что не отпустила девочку из угла. Всплеснула руками:
 - Настырная девка! Сказано ж было, штоба шла спать, нет жа!
   При этих словах сестра пытливо взглянула на Варвару Силовну и та быстренько, слегка сконфузившись, удалилась к себе в комнату.
   Кузьма перенёс страдалицу Лушу на полати, так как на ноги встать она не смогла, они не разгибались. Пелагея переодела её в чистое и сухое, сделала примочки на колени, клала тряпицу влажную на голову, чтобы жар ушёл. Луша пришла в себя и первое, что попросила:
 - К мамке! Дядька Кузьма, увези мене отсюль!
   Дождь закончился, выглянуло солнышко и Варвара Силовна велела Кузьме отвести Лукерью в Васильевку. Он выложил телегу сеном, укрыл его рядном. На руках отнёс и аккуратно уложил девочку.
   Хозяйка подошла к лежащей Лукерье:
 - Ну што жа, ехай к мамке, денег не дам, не наработала.
   В это время Пелагея вынесла одежду девочки, тёплую, ею и укрыла Лукерью да ещё холщовый мешок с сухарями.
 - А ета чаво,- хозяйка выхватила из рук Пелагеи, развязала и побагровела от негодования,- смотритя, она ещё и подворовывала здеся! Ловка! Сухари сушила!
   И тут Пелагея, неожиданно видно даже для себя дала отповедь, удивив даже Кузьму:
 - Не замай*, хозяйка, девку! Объедки и надкуски детям сушила! Сама не съисть, им приберягёть! И вообче! Мы с Кузьмой тожа ряшили уйтить, готовь нам расчёт!
   Выхватив резко мешочек с сухарями из рук оторопевшей Клычихи, Пелагея присунула его на телегу. Перекрестив и поцеловав Лушу, махнула рукой и скрылась в сенях. Кузьма, обескураженный смелыми словами жены, дёрнул поводья, телега покатилась по мягкой после дождя дороге в сторону Васильевки.
   Одна только Варвара Силовна, потеряно озираясь, осталась стоять у крыльца.

 - Сколь годов живу, всё-та ногами маюся я бабоньки, с той поры. Мать мене еле выходила. Я тады обезножила, ходить не могла вовсе. Тах-та вота, а вы мене всё про гузочки. Накушалася уж, во как,- Лукерья провела ребром ладони себе по шее.
   Женщины вздыхая, молча утирали слёзы.
 - Глядитя бабы, вона с бугра за нами карета котить! Поспешаить!- отвлёк всех чей-то радостный возглас.
 - А Савватей-та мужиков гляди, на подводе быстрее до дому домчить. Уселися да покатили сабе.
   Съехав с просёлочной дороги, полуторка поскакала вдоль стерни и резко затормозила возле группы людей вышедших от стогов к обочине. Густая пыль окутала полуторку, народ так и шарахнулся в сторону.. Только немного рассеялось, сразу облепили машину, полезли с двух бортов рассаживаясь на досках, в три ряда пристроенных в кузове.
 - А ты уж, Лукерья, - сказали бабы, видя как та, поставив ногу на колесо, норовит подтянуться и влезть в кузов, - садися в кабину. Нешто надоть так сабе мучить, корячиться на верхи.
 - Спасибо бабоньки,- с благодарностью ответила Лукерья.
   По крыше кабины дробью застучали ладони женщин:
 - Чаво ждёшь? Итак припозднилси, поехали, штоль!


СЛОВАРЬ ЮЖНО-ВЕЛИКОРУССКОГО ТАМБОВСКОГО ГОВОРА:
вилы-рожницы - двурогие деревянные
душечки - в северной части тамб. губ. так называли бабочек.
товарка - женщина, товарищ в работе
смокчешь - сосёшь, жуёшь с удовольствием
грохотать - громко смеяться
раздербанить - разодрать, разорвать, разделить на куски
Сам - хозяин дома, муж
зажиливал – жадничал, припрятывал
не баловал - не гулял, не пьянствовал
уходился - провалился в воду
твярёзай - трезвый
бельё мыть - стирать
в гароде управлять – работать, наводить порядок в огороде
ходить за скотиною - ухаживать
плату кладуть - назначают заработок
три версты - это около пяти километров
прибратыя - нарядно одеты
дрын - палка суковатая
охлянить - обессилит
набрала - накупила
кут - угол в избе, куток - уголок
волоковое оконце - заволакивалось дощечкой для сохранения тепла
дыхло - маленькое оконце дым вытягивало из избы
запечье, запечный куток - угол за печью
утирка, утиральник - полотенце
ушат - деревянное ведро с «ушами» и отверстиями для ручки
двурылый рукомой - рукомойник глиняный с двумя «носиками»
ополоски - помои
парасук - подсвинок
гультаить - гулять без цели
радеть - стараться
побирушки - нищие
впокатуху - вповалку, в рядок на печи
струхнула - испугалась
ухлюстан - забрызган грязью, испачкан
запон - фартук
неприбратая - неопрятная, не причёсана
зенки - глаза
гребосно - брезгливо
аршин - 71см, крылья в два аршина - 140см
таратайка - коляска двухколёсная с откидным верхом
улюлюкать - травить зверя, крича - у-лю-лю!
побалагурить - поболтать впустую
кАрги – вороны (выражение - старая карга о старухах злобных в чёрном)
запамятовал - забыл
кричать примисси - громко плакать
собратая - одета перед дорогой
разбулгачить - от тюрк. Растревожить (обиходное)
разбуркать - разбудить
хлёбово - жидкое горячее блюдо
брыкнисси - ляжешь резко, упадёшь
ладный - большой, хороший во всех отношениях
морква - морковь
крапивный мешок - мешок из крапивы
просянка - сорная трава
юбка «в подтык» - 1. для удобства в работе, 2.показать расшитый узор низа рубахи
облапошат, объегорят - здесь: обманут, оберут
пеньки - щетинка на коже гусят, будущие перья
зателепался - заболтался
захлёст – обвивание ( розги могли опоясать)
шалберничать - бездельничать
с самим - с хозяином, мужем
трели, ржание - вибрирующий голос коршуна отдалённо напоминает
выглохтала - выпила большими глотками шумно
выправить бумаги - устар. Уточнить и поправить что-то в документах
амбарный сусек - ящик для муки и круп в амбаре
вишнёвые бобочки - косточки ягод вишни
щериться - улыбаться во весь рот
не замай - не трогай.