Челюстной шабаш

Случилось: в холодильнике Сидорова повесилась мышь. Правда, болталась долго: Сидоров увидел её лишь полднем, будучи в сквернейшем расположении. Утрешней зарёй полез на чужой штакетник за грушами - там ему в качестве штрафа отняли передние зубы. Да и ладушки, Сидоров-то человек бывалый - горе не беда. Одинёшенька проблема: возвратился он домой, а есть нечего. Но тут - мышь. Прямо в холодильнике.

И какая мышь! Круглая, пахучая, тыквенно жирная. „Шикарно! - обрадовался Сидоров и запустил кастрюлей с кислыми поскребушками в плешивого Штофа. - Хотел тебя, Литр с хвостиком, на вечер зажарить, бесполезное твоё хайло. Мышей полон дом, сидишь. Ну и шуруй спать натощак.”

Вынул Сидоров мышиный череп из шнурка-петельки, освежевал тушку набыстро, выпотрошил и в масло кипящее уложил. „Кишки оставлю. Собачьего фарша в них - ой колбаска будет, Борисыч сдохнет с зависти!” Облизнулся Сидоров, крестягу на тощую грудь наложил.

Облизнулся и Штоф. По засаленной плите свастику хвостом вычертил, мяукнул. Тут же вскочил на сковороду, схватил мышь зубами, шлифанул из кухни, сбив половик в упитанную гармошку.

Сидоров проводил выкормыша маслом - чуть не ошпарил - и зашкварчал следом: „Ну, ёлы-шпалы, чтоб тебя... Учехвощу как пить, шайтан блохастый, попадись мне!..”

Кот чавкнул на прощанье мышиной шеей и шустро выпрыгнул сквозь форточку в сад. Выщербил мышиные рёбрышки по травам жухлым, сошлифовал до алых косточек всю плоть и на чердак зашился.

Начал Сидоров по дому шататься: о шкварках, щах да о борще мечтать: третий день маковой росинки во рту не чуял: от воды живот раздулся, икры шаром отекли: совсем бы шкрёб и шаркал без провианту, да голодный желудок на выдумку хитёр: всё, что могло быть съедено, в рот пошло:

Первым в руку попалось хозяйственное мыло. Сидоров представил, что это Иисус, и съел его. „Шиш тебе, Шкалик хвостатый! не уворуешь больше моих кушаний!”

Затем он отыскал бутылку, на дне которой плескался уксус. Сидоров представил, что это Иисус, и выпил его. „А попадёшься, сволочь, - штопором пришью, как шпану! шут гороховый.”

Также он сыскал шампунь. Святым духом не окрепнешь, поэтому Сидоров представил, что это жидкая шарлотка или шницель, и выцедил до дна. „Дюжину бы тебе шпицрутенов наштамповать кой куда, да в щебень укатать, щегол щавелевый!”

Наскрёб котиной шерсти с шинелей, штанов и прочих шмоток, в пук скомкал и в глоть отправил, ощущая вкус ваты сахарной да шербета дешёвого. „Шрапнелью тебя нашпиговать, шрапнелью! да пощедрее, в тысячу щелчков! Пощекотать тебе жизнишку! чтоб штиблеты и в штиль не просохли.”

Чёрствая береста, шелуха семян, дождевые черви, ссохшие картофельные шелупайки, пустые чайные пачки и банки от шпрот, чернозём, личинки шелкопряда, нерасколотые чурбаки и стальной шкворень - всё исчезло в пасти Сидорова. Исчезло навечно, а того взамен из чрева мужицкого сыпались шалые частушки:

Шлак, чугун и бензобак
Заменяют чебурек:
Жру их днём и ночью
Как чернорабочий!

И чем больше Сидоров пожирал харч несъедобный, тем больше чаял пищи. В иной час он мог заявиться на работу и мяса умыкнуть, только прикрыл Рубель шарашку по такое-то число, чтоб проблемы с властью велением щучьим решить. Мог бы Сидоров к дружкам своим причалить с челобитной, да шаромыжники те сами на собачьей печени сиживали и делиться чахлыми запасами сочли бы чудовищной самоказнью. Конечно, мог Сидоров ещё на охоту справиться, ан правосудия боялся: охотничий билет не продлевал уже дай бог. Да и патрон один единственный в шкапу сошкерился - дарственный, шизоидные вспоминания возбуждающий. Всякая надежда обратилась в чепуху.

И впал Сидоров в животно-живоглотское беспамятство: заскулил, что шельма течная, зафыркал, на четвереньках стоя; спустился в чулан и принюхиваться начал, елозя чреслом в песке. Пробрался в нору мышиную, протиснулся чрез брёвна окуренные, сквозь щели узкие, под шпалерами до потолка прошуршал и на чердаке очутился.

Услышал писк в неприглядном углу; сообразил живо. Набросился на гнездовье, сожрал всех детёнышей шёлковых, шестидневных. И шкуру сожрал, и хрящи трескучие. Только глянул в другой угол - причумел моментом. Штоф чинно нежился под солнечным лучом, пробивавшимся из толстой щели в черепице, и лениво глядел в Сидорова, словно в чистилище. Его взмокшие зубья-шила дожёвывали жвачку из мышиной плоти. Его щетина опала. Кот соображал зловещую думу.

Покатился Сидоров к Штофу шиной пружинистой, залаял шумно, шебутным рёвом котиную шубу обдал. А кот лишь язык шершавый вытаращил, и шёпотом: „Шла б ты, шавка, дом сторожить.” Повернулся и шмыгнул сквозь раскромсанный шифер в безвестность.

Следом прозвенел звонок и в почтовый ящик шлёпнулось нечто.

Очешуевший от чертовщины Сидоров свернулся калачиком, закрутился рулетом мясным, заспиралился змеёй речною, подбоченился, рухнул вниз, дотянулся до ящика, конверт нащупал, зубами разодрал и уставился в почерк на листе сливочном:

„Дела улажены. Сезон открыт. Шеф.”

Сидоров сощерился, вытер лапой чумазую морду. Скомкал письмо, сунул себе под ушную раковину, мастерски чертыхнулся чужим голосом. Заскулил. По-малу заснул.

И очнулся назавтра обычным человеком.