Человек и фотография

    «Лягушек, значит, жалко было, а коров, там, и хрюшек, стало быть, нет?!» — сказал бы я одному местному филологу, выбравшиму свой жизненный путь, как ни странно, благодаря человеку по фамилии Дарвин. Но не тому самому Дарвину, конечно, а, казалось бы, тому, чьи научные интересы не имеют ничего общего с теми, которые сделали знаменитыми эту фамилию. Но это только кажется, ведь к биологии труд Дарвина имеет куда меньшее отношение, чем к той самой филологии, которой и решил заняться будущий режиссёр, актёр, драматург и, в общем-то, общественный деятель Евгений Гришковец. Деятель, который ещё и решил посвятить один из своих литературных опусов, на тему «как я был маленьким», фотографии. Там он расписывается в любви к своему первому учителю и в собственной несостоятельности как фотографа. А по ходу, конечно же, не упускает шанса пнуть современников за слишком лёгкое отношение к, собственно, самому процессу создания снимков сегодня. При этом рассказ он свой писал, очевидно, ещё тогда, когда цифровых камер массово не производили и, уж тем более, их не было у, практически, каждого в телефоне. Так что сегодня его рассказ звучал бы, наверное, ещё более надрывно ностальгическим по былым временам. Ведь когда он его писал, процесс печати фотографии стал всего лишь куда более автоматизированным, нежели прежде, когда нужно было не только самому заправить и проявить плёнку, но и самому печатать эти самые фото, а не отдавать и то, и другое на откуп ателье. То есть, наверное, вы могли это сделать и раньше, но тогда фотограф, заведующий ателье, скорее всего взял бы с вас такую плату, что вам бы не захотелось перелагать на его, и без того занятые плечи, эту непосильную ношу. А потому, в понимании, Грешковца и ему подобных, к фотографии нынче относятся слишком легкомысленно. И отчасти он, возможно, прав. Хотя, на мой взгляд, то, что сейчас практически любому фотографу доступны средства обработки изображений, ранее подвластные лишь какому-нибудь крутому журналу, а главное то, что сейчас ради этого никого не нужно убивать — это малая плата за такое снисходительное отношение обывателей к собственной фотоистории. Более того, я сильно сомневаюсь в том, что это так, и люди перестали ценить собственные изображения. Скорее, они чуть менее стали ценить труд профессиональных фотографов, порой наивно полагая, что всё решает техника, и фото есть — просто фото. Но само изображение себя любимого человек ценит и любит, как и всегда (ценил и любил). Недаром основной заработок художника составляли именно портреты, а не его собственные эксперименты. При этом реализм ценился куда более любой фантазии. Но приукрасить изображённого на портрете было делом таким же обыденным, как и сейчас. Хотя сама возможность заказать портрет и иметь его — уже была признаком статуса, и ради него зачастую эти портреты и заказывали.  А теперь, когда так называемые себяшки перестали быть чем-то не только зазорным, но и особенным, портреты, написанные кем-то, опять возвращают свою ценность. Да и хорошее фото тоже принято заказывать у условного профессионала, ровно так же, как и раньше. Самих фото стало больше, но число профессионалов на душу населения не сильно-то и поменялось. И если раньше этим самым профессионалам так или иначе приходилось участвовать в общем-то позорном и мало привлекательном деле составления фотоэмульсии из трупов, то, то, что сейчас в этом нет никакой нужды — это ведь благо, верно? Нет, ну, понятное дело, что и хрюшек, коров и курочек не из-за желатина целлулоидного выращивали и убивали, и убивают, а, чтобы желудок забить останками их тел. Ну, может, ещё диван оббить или «седло» «мерина», а не фото его же или себя же на нём, или в нём же сделать, чтобы похвастать перед кем-то. То есть, может раньше так оно и было, но сейчас-то не пользуется больше никто этой гадостью (то есть плёнкой)?! Кроме тех, кому, наверное, сильно нравится один из самых мерзких кулинарных и, якобы, аристократических ритуалов. Я о поедании овсянки. Но не той, которая «Бэрримор, что это?», а той, которая птичка, которой глаза сначала выкалывают, дабы тучнела побыстрее и, наверное, не улетела далеко, а потом уж и топят заживо в арманьяке. Лицо ещё потом закрывают, чтобы скрыть стыд и удовольствие, когда пожирают эту малютку целёй. Но вот что забавно. Ритуал этот ведь вовсе не аристократический. Короли там всякие и пэры, они же вряд ли бы стали каких-то там овсянок есть. Им целую свиту, порой насчитывающую тысячу человек, кормить надо было. Да и вообще не барское это дело было — есть каких-то там, пусть и откормленных, но всё равно малявок. Они все охотились и ели дичь, которую простолюдину есть как-раз таки и запрещалось (крупную, разумеется). Да и не мог он прожарить кабана, скажем, ибо для этого нужен был камин и вертел, что располагалось, опять же, в замке барона. Да и хрюшки тогда были не те, что сейчас, а ближе к диким. И разводить их было дорого, так как тоже нужно было кормить, когда и самому не хватало. Вот и питался батрак тем, что попроще да поменьше. А потому и запорами страдал реже да и здоровей, порой, был своего начальника (то бишь, опять же, барона какого-нибудь). Ведь барон только мясо-то и ел. Ел на хлебной тарелке, правда. Но тарелка эта, пропитанная соком и жиром того, чем питался барон и его гости,  потом отдавалась беднякам и нищим и называлась объедками. Так что даже тогда знать не питалась тем, что сейчас назвали бы здоровой пищей. Но нищие, нюхая запахи при поедании этих самих объедков, просто чуяли и грезили этими ароматами роскоши. Так, в общем-то, и родился культ мяса. Культ смерти, верней. Ведь только человек додумался разводить живых существ, чтобы потом их доить, убивать и поедать. И ладно бы, есть было нечего, но после изобретения и усовершенствования земледелия, еды, по большому счёту, стало много. Однако, только вот огромная её часть идёт как раз-таки на корм скоту. Что, в общем-то, сделало мясо на столе чем-то обыденным, а вовсе не аристократичным. Но до всего этого, всё, что могли себе позволить бедняки из мясного — это ловля маленьких птичек. На них ставили силки, ловушки. В общем, голь, как известно, на выдумки хитра. А потом вот и придумали их выращивать и топить в арманьяке. Ритуал с платком на лице, дабы якобы скрыть свой стыд от удовольствия поедания этих малюток от Бога, придумали, наверное, монахи. Они вообще много чего придумали и, возможно, тут прям сами поняли то, что придумали что-то нехорошее. Отсюда, собственно, и ритуал.
 
   И несмотря на то, что я плёночное фото ценил и в пору, когда печать фотографий стала делом автоматическим. Даже фотографировать себя на, так называемых, семейных фото запрещал. Говорил, что плёнку надо тратить на что-то менее пошлое и, по сути, вымогал на неё средства у родных, ибо соглашался на семейные фото только, когда мне выдавали очередную катушку с Кодаком или Фуджи (Коникой я решил не пользоваться — цветопередача как-то не зацепила). И фото, кстати, никогда не печатал, а сразу начал сканировать. До сих пор озабочен этим процессом и ценю все свои немногочисленные по нынещним меркам плёночные снимки. Однако мне ровно так же стыдно, как и тем монахам, ибо я понимаю, что ни одна плёнка не была изготовлена без процесса умерщвления живого существа, которое и вырастили как раз-таки, чтобы убить. И я понимаю, что как ни парадоксально это звучит, но, как и в случае с современными деньгами и долгами, если выплатить этот долг, то не станет и самих денег. То есть, если люди перестанут разводить живых существ ради убийства оных, их, скорее всего, не станет. Вот конкретно этих самых коров и хрюшек и не станет. Однако человек вообще многое уничтожает и является главной причиной вымирания живности на планете и прежде всего — себя самого. Но некоторым видам, что называется, «повезло», и они живы лишь потому, что их плотью кто-то привык удовлетворять и своё чувство собственной значительности, и голод. Плёнка же превратилась в тот самый ритуал поедания овсянки, который уже стал запрещённым по причине вымирания этой самой птички. Она (плёнка) стала свидетелем и побочным эффектом от бесчеловечной деятельности человека. А потому я рад тому, что в ней больше нет нужды, но, накрывая лицо платком, не могу отказаться от своих плёночных коллекций, успокаивая себя тем, что жизнь убиенных людьми тварей хотя бы в этом случае послужила не только набиванию желудка. Тем менее понимаю и то, что жестокость этого мира продолжает жить в этом бессовестном ритуале выращивания живых существ ради чего-то мерзкого и больного. Продолжает жить благодаря ему. Ведь представьте себе человека, который выращивает гуся. Кормит его. Потом даже говорит с ним. Но в какой-то момент перерезает ему горло. Что это за человек? Лучше ли он того, кто нифига не говорит ни с гусём, ни с курицей и вообще не считает их живыми существами, а массово помещает в тесные стойла и клетки, где колет их препаратами, обрезает клювы, подпиливает рога и кормит, порой, жижей из их же костей и действительно только на убой. Кто хуже? Кто страшней? Тот, кто убивает тех, кого вырастил и даже привязался к ним, а, главное, тех, кто привязался к нему? Или тот, кто убивает беспристрастно и точно, не испытывая никаких эмоций? Кто убивает массово с определённым расчётом, как нацисты поступали с евреями в концлагерях, или коммунисты с крестьянами, запирая их в их же сёлах и отбирая последнее, или прочие дарвинисты с теми, кого они записали в недоэволюционировавших, как, к примеру, обитателей Хадамара или Северной Америки, Африки, Азии... Кто вам милее, господа? Массовый или серийный убийца? Ха Ха Холмс или Альберт Фиш? И, собственно, это вам и придётся для себя решить, когда вы будете выбирать между напечатанным собственноручно со своим фотоувеличителем и проявителем фото и фото, напечатанным массово в ателье за три рубля. Хотя сейчас вы уже, к счастью или не очень, но не найдёте и таких ателье. К счастью потому, что снимок или фильм наконец-то можно сделать без примеси мертвечины. И к несчастью потому, что теперь все убитые хрюшки и бурёнки умирают лишь, чтобы потешить чьё-то больное и уязвлённое самолюбие, переданное от предков, которые либо, мечтая о пирах знати, поедали объедки с оных, либо, присутствуя на них, воображали себя правителями этого мира. Мира жестокости и дисгармонии, в который так хорошо вписалась теория эволюции Дарвина, отражающая отнюдь не мир природы, а природу человеческих отношений. Ибо никто на земле не ведёт себя согласно этой теории, кроме существа, которое её и породило. Лев не будет убивать, если не голоден. Да и антилопа не превратится в птицу, дабы потом стать динозавром, чтобы отомстить льву и занять его место. И не потому, что жить как альфонс, пожирающий потомство своего гарема, антилопе не с руки. А потому, что она — антилопа, а он — лев. Они чётко знают, что один будет всегда есть траву, а другой будет всегда пытаться съесть другого, чтобы тот не так уж много ел этой самой травы. И ни один из них не сделает другого быстрее или хитрее. Просто они не дадут друг другу разжиреть. Хотя слону или, скажем, гиппопотаму эти проблемы и вовсе не понятны. И лишь человек верит в то, что может стать чем-то больше, чем он есть. А поскольку, как правило, ничего из этого не выходит, он (человек) и выдумывает себе некий прогресс, состоявшийся якобы миллионы лет назад. Прогресс, в ходе которого он (человек) якобы преуспел больше остальных. А ведь и до сих пор не способен ни летать, ни бегать, ни плавать настолько легко и глубоко и высоко, насколько это делают прочие обитатели планеты, даже без всяких подручных средств. Человек научился только всех уничтожать, включая опять же себя. А вот жить в гармонии так и не научился, в том числе с самим собой. Потому, наверное, и столь самоуверенно грезит о якобы великом и главном своём «достижении», которое и помогло ему, в его же грёзах, встать с четверенек да пойти. И чтобы быть абсолютно уверенным в своей исключительности, продолжает придумывать себе подобные ритуалы и теории, которые сам себе доказывает своим же поведением.

     Но главный ритуал — это ярмарка тщеславия. Ведь кто есть человек без чувства собственной значительности, которое ныне можно потешить лишь, что называется, нагнув ближнего своего (так как природа, в понимании нынешних ротозеев, уже покорена)? Да-да, та самая тварь дрожащая, понятия не имеющая ни кто она, ни зачем живёт. А когда нагнёт ближнего своего, так сразу и говорит себе о том, насколько велик и насколько право имеет. Так и живёт. Так, наверное, и будет жить. И даже когда и правда станет свидетелем триумфа соей же (человеческой) мысли и изобретательности. Когда начнёт создавать новые солнечные системы и терраформировать планеты. Даже тогда будет всё той же жалкой тварью, так и не осознавшей всё величие замысла Создателя, порой отрицающей и само (е)Его существование (как замысла, так и Создателя). А будет так, оттого, что каждый человек рождается с весьма продвинутым «компьютером», но практически без «операционной системы» и «программ». Программ, которые есть у всех остальных обитателей планеты. Человек действительно уникален, но вместо того, чтобы осознать это, лишь старается переписать историю мира под свои весьма не соответствующие собственному же потенциалу мелкие амбиции, которые ему же мерещатся как нечто глобальное и большое, так как отрицают самого Бога, в тщетной попытке занять Его место. Тщетной потому, что даже если бы это было возможным, это лишь сделало человека копией уже существовавшего Существа, отобрав его уникальность. Уникальность, которая способна сделать человечество равным Богу, а каждого в отдельности — подобным. Но в том-то и проблема — подобие нас (человеков) не устраивает...