Би-жутерия свободы 168

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 168
 
В последнее время Зося Невозникайте – непортящийся продукт не сформировавшегося сознания (а ведь когда-то лизуны предлагали ей, как вновь приобретённой женщине, сердца, руки и яйца наперебой) обращала внимание на странное поведение Ручки, горько плачущей на идиш, которую взяли в прислужницы, как полезную приспособленку. Она лениво валялась целыми днями и тяжело вздыхала, вытирая чернильные капли. Казалось, что самописка в недомолвках что-то скрывает от кого-то. Не от Опа-наса ли, всё чаще прикладывавшегося к «Вельможной особой»? Не втюрилась ли она в него, со скрытой издёвкой заподозрила Зося. Ей казалось, у неё отнимают, то что однажды дали глубоко прочувствовать. А, может быть, она его ревнует понапрасну? Но к кому? К туалетной бумаге, которой он свою жопу часто не баловал? В общем дело его – ге-рань. Зося вспомнила, что какие-то детали его рассказа у неё вылетели из памяти и, ударившись о стену, покатились по полу. Теперь ей стало ясно почему Опа-нас, сторонился Ручки, всё реже и реже прибегая к её помощи. Столкнувшись с Непонашенским творческим гением, Зося Невозникайте явственно ощутила контакт с чем-то непостижимым, не принятым в среде ортодоксально мыслящих людей, сморившихся на солнце.
Конкретное ускользало, его заменяла рваная цепочка взбудораженных, кажущихся бессвязными, мыслей, позаимствованных у кусочницы Марины из третьего подъезда к истине, что сползала с облезшего носа угла обветшалого дома. Мысли и образы плыли и сгущались серо-каракулевыми облаками, изливаясь на головы читателей  замысловатоуплотнёнными потоками фраз.
Заблокированная поначалу картина постепенно прояснялась. Не зря же Зося Невозникайте ещё в далёком молочном детстве пролистала Шерлока Холоймеса от свежеиспечённой корки до дымящейся пригорелой, знакомясь с дедуктивным методом.
Она проверила ящики письменного стола, но ничего подозрительного не обнаружила, аккуратно водворяя их на прежние места и думая о приготовлении мучных драгоценных изделиях к приходу Опы. Зося тщательно обыскала обветшалый дом, перевернула весь подвал и в чулане под старой замшевой курткой наткнулась на папку со страничками, исписанными не убористым Ручкиным почерком, а размашистым Опа-наса.
               
Я не сплю третью ночь (ах, какая избитая фраза).
Пульс частит целый час, я опять не смыкаю глаза.
В этом доме лежу, потому что по долгу... обязан,
Слышу ласковый голос, как некоторые – голоса.

Я, наверно, рехнусь и сопьюсь, захирею и спячу,
Но меня не покажут специалисту-врачу.
Будет рваться над сеткой потрёпанный теннисный мячик,
И как он, я в канаву куда-нибудь закачу.

Рядом мерно сопит то, что мы называем законной,
Та, с которой пять месяцев определенно не сплю.
За стеною в кроватке беспокойный, как папа, ребёнок,
Неужели и он унаследует ту же судьбу?

Просыпается то, что дано мне от чёрта супругой,
Что, когда не треножит, накидывает лассо.
Я по собственной воле вписался в замкнутость круга,
Раскалённой планетой ношусь между двух полюсов.

Ты в постели своей с сожаленьем глядишь на супруга,
Приглушённо вздыхаешь, стараясь его не будить.
Выходя на орбиту того же фатального круга,
Ты хотела сама, чтобы скрещивались пути.

Снова солнце и день, в девять встретимся мы и в мгновенье
Резвый луч застучится нетерпеливо в окно.
Ровно в десять по графику ты у меня на коленях,
В третий раз я, счастливый, диктую всё то же письмо.

Зосе не терпелось узнать, что привело его к такому экстраординарному эмоциональному всплеску. Она догадывалась, что теперь Опа, постарается рассчитать по тиражу газеты «Латинос» сколько испаноговорящих евреев живёт в Нью-Порке. Но не за этим она отправилась в спальню и, улегшись в расписном кимоно дородным животом на пикейное покрывало, положила перед собой объёмистый фолиант, на котором было выведено:

            «Майн автобиография»
 (Отрывок, в котором я пытаюсь пришить оторванные годы).

Я подозревала, что он родом наполовину из Ямало-ненецкого автономного округа, а оставшаяся часть сектора  неизвестно откуда, проворчала Зося. Бывало такие субчики, как он, и пикнуть не могли за скорбящей по их спинам матушкой Колючей Проволокой. Это уже потом появился «час пик», на который не сажали изменщиков и предателей, как в злато-времячко правления Ивана Грозного, страдавшее запорами от врагов в результате инфекции Нижних дыхательных путей. Тяжело вздохнув, лёжа на покрывале точь-в-точь, как Адалиска или Ручка на бумаге, Зося принялась за увлекательное чтение наносных, завершающих штрихов.
«Пока все куда-то несутся и кого-то жаждут, хочу произнести несколько слов в собственную защиту!
      Я наивен и незыблем, но в чужой монастырь с нашим уголовным кодексом не совался (свидетель тому мой шпиц Ломтик). Я верил в переселение душевых кабинок и принимал ванну (накрапывал душевой дождик), прежде чем позвонить женщине, и шаловливо назваться псевдонимом. Я добиваюсь благотворного расположения светил науки и техники в стране богатой минеральными существами и пентюхами в Пентагоне. Я разговариваю сам с собой, чтобы найти поддержку хотя бы у одного из ста миллионов в процессе кабанизации поросячьего общества, которое в графе «Место рождения» записало «Широко растяжимое понятие», но не уточнило, посредством какого расширителя оно достигнуто. Это касалось построения комплекса за благо временных знаний или погони за накрахмаленной мечтой. Ещё в заштопанных коротких штанишках я был уличён бабушкой в карманном гандболе. Теряя стыд, замены ему не находил. Определённо мальчику забыли сделать прививку хорошего тона. В пятом классе мне подарили «Копилку обид», но так как я по натуре не был боксёром, кулаками сколачивающим себе состояние, то у меня появилось хобби – не афишировать близость, о чём я впоследствии не раз облегчённо вспоминал.
Как-то мама раскрошила хлеб по столу, и я с голодухи превратился в подленький подлинник крохотного крохобора, которого преследуют крах за крахом. С того самого момента я искренне посвятил часть своей жизни напыщенным тирадам и неизменно выносил глубокую благодарность моим (заметьте моим) ошибкам, считая их исключительными, недоступными никому другому. Последовавшие за этим интриги по отношению к самому себе не давали мне опомниться, я сдерживал ложные порывы и не позволял непростительные слабости вроде огульного охаивания себя как личности.
 Институт освободил меня от солдафонской армии – этой шагистики по мукам под антимилитаристический мотивчик «Когда скелеты маршируют», и я, поправив шутовской колпак – гордость  скомороха, стал подтрунивать над балалайкой, а не над алебардой, понимая, что не в нейтральной Швейцарии живу для фанфарного парада перед средневековым дворцом с одряхлевшими пушками у ворот. Меня раздражали литературные пигмеи, к рангу которых я себя не причислял (мазохизм и самоистязания мне недоступны после моего третьего буклета, выпущенного в единственном экземпляре «Кульбиты в гробу»). Отшатнувшиеся друзья убеждали меня не обольщаться на этот счёт, потому что я изводил их терпение песнями навынос. Они напоминали, что идущие навстречу проходят, и то, что мне не доставляет беспокойства, якобы меня радует. В поисках поблажек, сменявшихся уступками, я не обращал внимания на замечания, заведённых мной друзей, игнорируя их панибратство с польской сестрой милосердия. Я также не обращал внимания на выпады со стороны, зная что они недолговечны. Счетов к себе я не предъявлял и не сводил их бородавчато.
Изобличённый и осуждённый общественностью я выдумал себе благополучную жизнь под хрустальной люстрой-колпаком. А разве с моим менталитетом её переколпачишь? Да что там рассуждать, жизнь – не беспородная цепная псина, служащая добру на четвереньках, а последовательная цепная реакция, потому браки и распадаются. Когда меня не охватывал скепсис, я испытывал восторг, нарциссируя перед трельяжем. Входя без стука в раж, я то включал свет, то нервно снимал и надевал перчатки, отправляя пальто на вешалку. Я высокосиятельно улыбался зеркалу в прихожей, несмотря на то, что был в крокодиле, как «в шоколаде» – от галстука и пиджака до востроносеньких туфель. Сочинения мои далеки от совершенства. Времени было в обрез, да и собрать обрезки времени мне не удавалось (я только начинал учиться оберегать берега рек, не питая симпатий к вице-минералу Гору).
К тому времени у меня завелись любовные барабашки в голове и пассия наяву. Она чётко соблюдала правила подведения бровей облизанным коричневым карандашиком. Я не мешал ей любоваться лёгкими движениями руки в направлении ушей и не мог вдоволь натешиться на моё маленькое чудо, стремясь к колониальным владениям кораллов её губ-промокашек и прячущимся зубчатым жемчугом. Уже потом, заброшенный в захолустье, я отправлял весточки письмолётом на произвол судьбы с преуспевающей пересылочной компанией. Я не мог сдержать нетерпение отправиться в свадебное путешествие по Её телу. Новобранец в любви, соединившись с нею, я вдруг осознал, что сморозил глупость, когда увидел как она режет рыночное мясо, то с горечью понял, что у этой женщины на ночь не останусь. Её продолговатое лицо носило отпечаток продолжительности и выдавало обеспокоенность. Мне негде было держать пленных и я поделился с ней тревогой по этому поводу. Я чахнул на корню и предпочитал держаться в тени предубеждений, когда к власти привели Косолапого, но не решил за что, принимая общепринятые условности на подсознательном уровне столовыми ложками с ненавистным мне рыбьим жиром.
Без увёрток и обиняков он двусмысленно якшался с человеком (парнем не промах), выбивающим сто из ста, и табуретки из-под ног висельников. После контакта с ним трясина рутины меня больше не засасывала, а прикарманизация общественного достояния олигархами не волновала. Пытался узнать «Камю на Руси жить хорошо?» и пришёл к выводу – писателю-философу Виктору Ерофееву, за его интродукцию к «Чуме» Альбера Камю. Я радовался от одного сознания, что нашёлся другой Ерофеев – яркий представитель ликёро-водочного направления в литературе талантливый разработчик-писатель Веничка. А я? Я – вино первого отжима, второй раз на перекладине не подтянусь!
Я снимал предметы вожделения скрытой камерой, не будучи оператором и уверял самонадеянных пентюхов, что комбинированные съёмки к обогатительным женским комбинациям, благодаря которым я выжил из себя нищенскую психологию, отношения не имеют. Поразительно, но после обвального падения морали у меня сформировались  высокие принципы типа: «Я не покушусь на жену друга, записавшуюся в демонические любовницы, если она мне не нравится». Подтверждением этому служит четверостишье:

Расшифрую счастья коды!
Грех за мною маленький –
Лузгал семечки свободы
На чужой завалинке.

Пришлось доказывать моей ассистентке в кровати вручную, что воздержание – явление аморальное. Вывод напрашивался сам – когда диссертанту не удаётся надуть учёный совет, и все его «участники» валятся из рук – это относится к паранормальным явлениям, не поэтому ли в Сандуновских банях я заводил однорозовые душещипательные романы с однополыми  существами, тем самым опровергая репродуктивный метод здоровых наклонностей. В такие моменты, отягощаемые неуверенностью, меня обуревала недурная мысль податься в дизайнеры необратимого счастья и благополучия, но некому было подбросить шайку ледяной воды на раскалённые камни в печи. Именно там, в парной «Сандунов», поры на теле раскрылись, и до меня дошло, что любовь зрячего – оптический обман, проверяющаяся неудобствами и преодолением трудностей, а не исполнением в переводе с языка цветов односторонних желаний и прихотей, хотя оправдание последним всегда найдётся.
Забота и ответственность были и остаются для меня первоосновами любви, поэтому, впадая в заоблачные раздумья, любил шведскую стенку в тускло освещённом помещении без свидетелей, и, наконец, раскрылся в полной мере, не осознавая кому и с кем.
С переменным успехом стремился упорядочить игру на гармошке с подземными переходами, из-за моих дерзновенных устремлений выводящими не туда. Работая строителем обновлённой семьи, возводил напраслину под крышу и наподобие Великой Китайской стены моего плача, не осознавая, что борьба двух начал – это и есть семья, где находишься под домашним арестом.
Который год с нетерпением я, как мячик, закатившийся в истерике под стол, ждал когда мой белый стих назовут самоцветом и опубликуют в журнале «Гаймoрит» Берега Обглоданной Кости. Мечтал я поиметь грандиозный успех в океане поклонников моего неосмысленного таланта, тут же я отметал эту кощунственную мысль, считая её несбыточной, хотя и ненавязчиво ратовал за неё. Я вступал в борьбу с собой и терпел поражение в правах за ношение воинственного звания Человек, категорично отстаивая зыбкое мнение в мелководье ничего не значащих фраз с их вялыми шутками. Но больше всего я мечтал повстречать на пляже русалок, чтобы незамедлительно приступить к дегустации даров моря.
Смолоду я подбирал мелодии с полу. Когда подрос, принялся  незаметно для себя красть их в открытую. Пора взяться за настоящее дело, решил я, и принялся за измерение протяжности воя волчьей стаи на подходе к околице. Но благотворительные организации отказались поддержать и это блестящее начинание. И тогда я, как только стемнело у меня в глазах, приступил к занятиям патологоастрономией, стараясь, чтобы никто не застукал меня за этим необычайно страстным увлечением (ненавижу когда меня прерывают на самом интересном месте). Незаметно для бьющего фонтана, полицейские задержали меня в Центральном парке и потребовали показать удостоверение личности. Я попытался раздеться до гола в ворота любимой команды, но она уже выехала на Кубок мира 2010 в Нужную Гафрику. Человечки в форме не сразу меня раскусили и с помощью пинков с затрещинами вернули в привычное, по их понятиям приличное состояние (видимо блюстители сильно меня невзлюбили). Мне предложили пройти по извилистой линейке с вытянутыми руками и дотянуться указательным пальцем правой ноги до кончика носа, невзирая на то, что я левша. И всё же, несмотря на все мои старания, задержавшим меня не понравилась моя чувственная пружинящая походка светской львицы. Прозвучал отказ в свободе. Но я не из тех, кто пропустит ночь любви, презрев моральных гномов, ценящих презервативы за их непромокаемость, и я разрушительным ураганом вступаю в полемику с представителями властей. Из неё они добыли неоценимую информацию. Отчаявшись, я отваживаюсь на иррациональный поступок – предъявляю анализ на повышенный сахар и выдаю антраша, сопровождая его заявлением: «Покажите мне человека с моими цифрами билирубина (260 в крови) и я с ним побратаюсь!»

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #169)