Белый карлик

Двое утомлённых мужчин мирно сидели на морском берегу возле костра. Одному на вид было  где-то  хорошо  за  пятьдесят.  Другой,  напротив,  был  значительно  моложе  –  его многомесячная   небритость  обнаруживала   в   нём   две   яркие    несовместимости: молодость  и  старость. Несколько последних ночей октября выдались неожиданно тёплыми и эта текущая ночь тоже явилась таким же  приятным исключением. Тот, которому за пятьдесят, подбросил в огонь небольшой пучок сухих веток, затем полез   во внутренний карман своего грязного изношенного пальто и достал оттуда отмеченный мелкими ржавчинками портсигар. Аккуратно раскрыл его. Там лежали, сложенные вплотную друг к другу четыре сигаретных окурка. Достав самый длинный из них, он сначала предложил своему товарищу:
– Будешь?
– Нет – тихо  ответил  молодой  старец.
– Ну, как хочешь. – Сказал первый и подкурил от длинного тлеющего прутика. Немного помолчав, он снова заговорил:
– Я давно тебя хотел спросить Вовчик – сколько ты уже бичуешь?
– Не помню.
– Гм. Странно как-то. Я вот уже лет семь или где-то возле этого… Может скрываешься от кого, а?
– Отстань Витя! Лучше расскажи, кем ты был в прежней-то жизни? – резко перевёл разговор Вовчик.
– Кто? Я?
– Ну а кто? Здесь больше никого нет. – Почти рассмеялся молодой старец. Виктор сделал последнюю затяжку и шелобаном выстрелив сигаретный фильтр в костер, спокойно произнес:
– Учителем.
– Кем?
– Учителем. Учителем истории. – Еле слышно ещё раз прожевал Виктор.
– И как же тебя сюда занесло? – Уже серьёзно спросил Вовчик.
– Т-а-а-а – махнул рукой Виктор – это не интересно.
– Ну а всё-таки? Как так случилось, что ты очутился здесь?
– Да надоело всё.
– В смысле?
– Да всё полностью… Система – говно! Историки никому не нужны; хотя, впрочем, и не только историки.
– Чего это ты так мрачно?
– А посмотри сам, системе нужны только те, кто способен упрочнить её материальную форму жизни, то есть комфортное удовлетворение инстинктов. Но и здесь не всё в порядке. Ведь неограниченное потребление благ присуще лишь тем, кто заполняет верхние этажи огромного социального механизма, а все нижестоящие – просто значимые или не очень значимые части и частички этого гиганта. Вот таким, почти ничего не значащим колёсиком, был и я… Сначала система вышвырнула меня из себя тем, что прекратила оплачивать мой труд, а затем надругалась – определив ежемесячную милостыню, назвав ее зарплатой. Ох, эти бескровные революции, одно название только, что бескровные.
– Ну, хорошо, ты говоришь "упрочнить материальную форму", а как же искусство – кино, театры  и всё такое?
– Всё искусство в начальном или в конечном или в том и другом случае упирается в деньги! Я понял, что ты хотел сказать. Ты хотел сказать, что-то вроде того, что общество живёт не только материальной жизнью, но и духовной. Так?
– Ну, в принципе да.
– Выбрось это из головы раз и навсегда! К сожалению, люди живут в основном первичными инстинктами, а на осознание истинно духовного начала, и тем более, творческого способны вообще единицы. Красота искусства находится в немногих душах, обитающих на Земле. Вот тут-то и есть вся духовная жизнь общества. Большинство требует "pAnem et circEnses"(хлеба и зрелищ), эффектов, боевиков, экшенов и всё такое прочее, что, по моему мнению, является низкосортной духовной стадностью. Настоящее же искусство – это в первую очередь внутри себя творчество. Можно быть слесарем и, одновременно с этим, никому не известным живописцем. И также можно быть какой-то там знаменитостью и создавать, построенную только на инстинктах, человеческом тщеславии и вбивающей рекламе, бессмысленность. Например, посмотрел такой фильм, а в душе ничего не осталось. Два часа – в никуда. Или прочёл такого же рода книгу и то же самое – что читал, что не читал. Вот тебе  вкратце Искусство и лжеискусство на тарелочке…
– Н-н-н-д-а-а-а. – тихо протянул Вовчик.
– И что самое подлое в нашей системе, так это то, что человеческая жизнь не ценится вовсе! О якобы ее ценности с утра до ночи готовы петь политические соловьи, но только с тем, чтобы не выпасть из своего насиженного кресла-гнезда. Приходит время, и чаще всего из-за какой-то бредовой идеи немногих филантропов, в кавычках разумеется, гибнут миллионы. Я историк и отлично это знаю. Причём, как правило, эти "филантропы" психически нездоровые люди. Мутят, мутят и вымутивают свой какой-нибудь социальный эксперимент через кровавое месиво. Геноцидники проклятые! Да чтоб вас всех… По этому поводу очень точно сказал Иосиф Бродский: "В настоящей трагедии гибнет не герой, гибнет хор" 
– Ух ты.
– Да. И я с ним согласен. Это непреложная  истина – уже спокойнее произнес Виктор, задумчиво вглядываясь в яркую сердцевину чуть потрескивающего пламени. Минут десять оба не шелохнувшись, молча смотрели в костер. Танцующее стройное пламя ни насколько не отклонялось в какую-либо сторону, так как ночь была сухой и безветренной. Затем, сменив свой прежний раздражительный тон на противоположный, снова заговорил Виктор:
– Когда была жива Зоя Александровна, супруга моя – тут его глаза увлажнились – святая женщина, так она меня всегда выслушает, хоть бы я целый час говорил, потом обнимет, поцелует и спокойно скажет: "Ничего Витя, мы с тобой много разного за всю жизнь вынесли, переживём и это. Ты ведь у меня сильный" А сильной  была она, не я. Иной раз удивляюсь, откуда в ней брались-то эти силы? Может она их черпала из своего милосердия? Её доброта принимала всех, вне зависимости кто ты, что ты. Могла увидеть незнакомого нищего и пригласить его в дом и накормить. Всем шла на помощь. Она просто физически не могла не помочь, если кто-то в этом нуждался. Вот так, рядом с ней и я становился сильным после очередного надлома. Хотя, у меня это скорее была не сила, а лишь иллюзия силы. По настоящему всё было в ней… И когда не стало её – не стало и меня.
– У вас дети были?
– Почему были? Есть. Дочка Настя. Вся в мать. Моего там ничего как-будто и нет…
– А где живёт?
– Вся в заботах – не обратив внимание на вопрос, продолжал Виктор.
– Видитесь?
– Одно время, очень редко правда, я к ней заходил…
– Ну.
– Так она каждый раз как расплачется: "Папа, папочка вернись, зачем ты такой жестокий." А как же ей объяснить, что всё здесь, каждый предмет, каждая пылинка в воздухе напоминает мне о её матери? Ведь у нас с Зоей была не просто любовь, а какое-то совершенно иное чувство – что-то гораздо большее, чем любовь.         
– А что, разве бывает что-то больше, чем любовь? – мягко спросил Вовчик и посмотрел на звёзды. 
– Бывает.
– И что же это такое?
– Не знаю, как называется это чувство – продолжал Виктор – но я, нет, вернее мы с Зоей ощущали его… Понимаешь, со своей стороны могу сказать, что это нечто такое, что мужик познаёт лишь раз в жизни. Это нечто ничем не подменяется, ничем не заглушается, оно в-вечно – тут его голос дрогнул – потеряв Зою, я потерял себя.
– Но ведь у тебя же дочь, у тебя же…
– Знаешь, в астрономии есть такое понятие – белый карлик. Это последняя фаза жизни звезды небольшой массы, внутри которой находится вырожденный газ. И вот этот газ своим давлением противостоит огромной сжимающей его внешней силе. Жизненной энергии в такой звезде уже нет и она медленно остывает. Так и я, как тот белый карлик – малая масса это моя незначительность в этом мире, вырожденный газ – качество моей души, которая еще находит силы противостоять, но лишь на уровне – чтоб не умереть физически. Хотя, вообще, какая разница кто ты перед старухой с косой, придёт и скосит тебя как травинку в пучке таких же травинок. Будь ты хоть титулованный, хоть неприкасаемый, а выход-то для всех один. Кто мы, что мы, никто не знает.
– Грустно – выдавил из себя Вовчик.
– Это не грустно, это был стержень, был смысл пути, который расплавился как свеча, превратившись в застывший воск и всё. Но поверь мне, это еще не самое страшное.
– А что же тогда страшное?
– Страшное – это когда гниёт стержень и тот, в ком он гниёт, чувствует это гниение. Вот это страшное, ну, по крайней мере, для меня.
– Витя! Сколько тебе лет?
– Зачем тебе?
– Да так, просто спросил.
– Пятьдесят восемь, а что?
– Да нет, ничего.
– А… Ну уже совсем поздно, пора спать?
– Давай – тихо буркнул под нос молодой старец.


          Яркое прохладное золото осеннего солнца медленно растекалось по всему побережью. Спокойное тёмное море казалось выцветшим после бурного курортного сезона. Два человека молодой и старый медленно шли, внимательно просеивая взглядом каждый сантиметр пляжа. На берегу не было никого кроме одного пенсионера, занятого всевозможными физическими упражнениями. Жирные суетливые чайки важно разгуливали возле воды. Через несколько минут на горизонте показался малиновый сегмент. Плавно поднимаясь вверх, он превращался в яркий малиновый шар.
– Красота удивительная – с инфантильной радостью, улыбаясь, почти крикнул Виктор.
– А посмотри на воду – не поворачиваясь, он слегка ткнул локтем своего приятеля – вода как-будто уставшая, тяжелая что ли… Ощущение такое: что-то заново рождается и тут же ускользает… Притом ускользает так, что в этой красочной мимолетности чувствуется вечность. Ты хочешь задержаться в миге, но не можешь. И не можешь не из-за его мгновенности – мелькающей искорки времени, а из-за душевного неуюта, или может быть даже страха за то, что память  вдруг  снова  заставит тебя переживать прожИтые счастья и несчастья, вершины и разочарования… Да, странное чувство – медленное ускользание жизни, где ты просто рядом – понизив голос, почти прошептал Виктор и слегка прищурившись посмотрел далеко в море…


2004 – 2008