Мир уходящему... часть третья, гл. 4-5

  Шурка тихо впал в отпадничество: музыка стала теперь, единственно, смыслом его жизни и способом существования. На первых порах казавшаяся ему чем-то совершенно естественным – разлука с Милой, с каждым воспоминанием становилась всё больнее, мучительнее, всё невыносимее…
 
  Теперь он старался как можно чаще выходить в «кабаке» на маленькую эстрадку и играть… играть… Он грустил, и музыка грустила вместе с ним. Он отдавал ей свою боль, и она откликалась на эту боль, но не могла её унять, а, скорее, усиливала… И становилось ещё больнее. Его парафразы, импровизации на самые, что ни на есть, популярные джазовые темы, приводили в восторг многочисленную разношерстную публику, и заставляли удивляться и задумываться видавших виды и слыхавших слыхи. Всякое исполнение им чего бы то ни было, всегда становилось насыщенным, ярким, виртуозным.

  Время шло… Шурка мрачнел, усиленно искал возможность хоть немного забыться: синдром «разбитого сердца» мог окончиться крахом.
  - Выпей, чувак, сразу полегчает… – советовали одни.
  - Плюнь на всё и береги здоровье. – говорили другие.
  - Чтобы с успехом забыть одну женщину, надо с удовольствием поиметь другую, – как страшную тайну нашептал ему на ухо предприимчивый еврей и тут же выдул из своего саксофона нечто похожее на мистический хохот.
  Шурка медлил. Тот настаивал:
  - Хочешь вон ту, за крайним столиком? Я договорюсь… женщина – высший класс!
  - Я больше не хочу никаких женщин.
  - Чем же это они тебе не угодили?
  - Ты же не юноша, Давид… На женщину можно лечь, но нельзя положиться…
  - Круто! – резюмировал Давид и подтолкнул Шурку в спину. – Давай, давай – не  тушуйся. Смотри, вон та – девочка, что надо…
  Девочек за столиком было две, и они подчёркнуто кокетничали, явно привлекая  к себе внимание. Давид не сказал, какую именно, и Шурка выбрал ту, которая получше – хотя, в принципе, ему было всё равно. Девочка была ничего: рослая, в теле, с обильным макияжем и постоянно хлопающими накладными ресницами – хлоп-хлоп, шлёп-шлёп. И смотрела она из-под этих ресниц, как-то прямо перед собой, немного вверх, и чуточку наклонив при этом голову. Взгляд казался интригующим.
  - Потанцуем? – вяло предложил Шурка.
  - С тобой… с удовольствием!
  - Так со мной? Или с удовольствием?
  - Слышь, кончай, чувак…
  - О!? Мы вроде ещё и не начинали…
  - Кончай, говорю, баланду травить. Скучно.
  Шурка понял: чувством юмора здесь не пахнет, хотя чувства хватало с избытком. Скорее даже не чувства, а чувственности: у девочки было «полное смыкание» и капрон дешёвых колготок аж посвистывал, когда упругие бёдра её, будучи в движении, слегка соприкасались. Она постоянно протискивала свою ногу как можно глубже между ног Шурки и сквозь тонкий шифон её платья – «больше чем лучше» – проникала в его беззащитную плоть её агрессивная похоть… Нисколечко не искушённый в любовных играх, но будучи, всё же, живым существом мужского пола, Шурка с ужасом ощутил, что этот «пол» тихо поднимает его под потолок и в одном, простите, месте вдруг становятся тесными брюки. Он жестикулировал и корчил рожи, как пьяный клоун на манеже, умоляя Додика идти на «коду», но тот, вероятно, сам не однажды побывав в тисках этого сексуального агрегата, только, знай себе, улыбался и продолжал играть.
  - Извините, - наконец нашёлся Шурка, – похоже, у меня шнурок развязался…
  Он резко наклонился и, почти потеряв равновесие, едва не стукнулся лбом о паркет.
  Подождав пока девочка уйдёт за свой столик, он внаклонку порачковал к  эстрадке и тут же присел на неё, предусмотрительно прикрыв ладошками брюки в том месте, где они упорно продолжали оставаться тесными.
Когда он, погодя, взошёл на эстраду, ему стал хорошо виден столик с сидящими девочками. Они нагло смотрели в его сторону и недвусмысленно улыбались. А его недавняя партнёрша приветливо «сделала ему ручкой» и тут же продемонстрировала жест, символизирующий намёк на соитие.

  Шурка стал вдруг покрываться липким холодным потом… Он пытался играть, но влажные пальцы его не слушались: они скользили по струнам, путались, не попадали на лады; слабея, плохо прижимали струны к грифу. В зал, вместо обычной чарующей мелодии повалила откровенная фальшь… Из зала тут же послышался гул неодобрения и редкий освист.
  - Ты что, чувак? Лажа! – ужаснулся Додик и его еврейское пучеглазие приняло болезненные формы...
  - Играйте без меня, парни, – едва выговорил Шурка и, натыкаясь на пюпитры, пошатываясь, потащился в оркестровую комнатёнку. Бешено колотилось сердце, в глазах полыхало зарево, в ушах свистело, в висках стучало…

  - Что с ним, доктор? – сгрудились встревоженные «лабухи», пока врач «скорой» измеряла пациенту давление.
  - Расступитесь! – велела тоном, не терпящим возражений. – Дайте ему нормально дышать.
  - Что с ним? Он умрёт?
  - Вряд ли… Обычный гипертонический криз: резкий спазм сосудов, высокое давление… Обстановка у вас тут, – покачала головой, с укоризной: – шум, громкая музыка, алкоголь, дым коромыслом… перенапряжение, усталость… может
 быть душевные переживания…
  - ПережЕвания… – слабо уточнил «умирающий» остряк.
  - Ну вот: шутит – значит будет жить, – улыбнулась доктор, сделала «укольчик» и вежливо попрощалась.

  Когда Шурка остался один, вошла девочка. Увидев лежащего Шурку, спросила:
  - Прямо здесь будем?
  Шурка понял: вариант привычный…
  - Ты о чём? – зная «о чём» она, попытался он отвести угрозу нравственного падения.
  Девочка удивилась наивной его бестолковости, стала уточнять:
  - Значит так, сейчас и на дальнейшее: можно «за деньги» и можно «по любви», но «по любви» будет дороже… Платить лучше валютой, но можно и рублями «по курсу»… – она перечисляла условия любовных услуг и, как только что научившийся считать восторженный ребёнок, складывала пальцы в ладонь со следами плохо отмытой, скорее всего, малярной краски, и они, эти пальцы, загибались так, будто кланялись этой маленькой, натруженной девической ладони, с чувством уважения и восторга.
  - Так валютой же будет дешевле: рубль он на треть дороже доллара… – тут же уточнил «клиент».
  - Ты никак торгуешься? Занял меня, лишил меня заработка за вечер, а теперь сваливаешь? – она зло вытаращилась.
  - Сваливаю, прямо в гроб…
  - Как это?
  - Как это, как это, – стал кривляться Шурка – ты что: не видишь – я умираю, – сложил руки на груди и закрыл глаза, предусмотрительно оставив один приоткрытым для незаметного подглядывания.
  - Ну да, а я себе подумала, когда «скорая» подъехала, – кто-то вправду «отдуплился» или грохнули кого…
  - Вот видишь, – и взмолился, – давай в другой раз, а?
  - Если не умрёшь… – сказала и совсем по-доброму улыбнулась. – Давай: если что – я всегда твоя. Безотказно… – и послала «умирающему» воздушный поцелуй.

5

  Всё оказалось значительно сложнее, чем предполагала симпатичная доктор «скорой»: Шурка, буквально, слёг в постель и пролежал мучительно долго.

  Сказалась напряжённая учеба: у поступивших в музучилище на базе семилетки учебная программа состояла из общеобразовательных, музыкально-теоретических предметов, индивидуальных занятий, и насчитывала пятьдесят два учебных часа в неделю, при нормальных тридцати шести в технических УЗах. Нагрузка космическая! К тому же напористость и жадность, с которыми он «грыз гранит науки», высокий эмоциональный порог исполнительской практики и даже простого восприятия музыки, не могли не сказаться на состоянии неокрепшего молодого организма вообще и его нервно-психической системы в частности. Ко всему: более чем скромное нерациональное питание; редкое, но меткое потребление горячительных напитков, вызванное чувством неустроенности и ощутимой любовной драмой – всё, вместе взятое, негативно сказалось на его здоровье и, естественно, самочувствии. На базе врождённой астении у него развилась вегето-сосудистая дистония, неврастения и целый букет ещё каких-то болячек, названия которых трудно было запомнить. Да и незачем. Он оставил исполнительскую практику и пробавлялся тем, что аранжировал, оркестровал и писал всё, что просили и всем, кто просил. Качество его работ было безукоризненным, и скоро он приобрёл известность блестящего аранжировщика – коих были ещё редкие единицы – и стал получать заказы не только от городских музыкальных коллективов, а и от иногородних. На жизнь хватало и ещё оставалось…   

  Друзья-музыканты его навещали. Приносили фрукты и овощи, новости и сплетни: город был настолько мал, что все знали всё и про всех.
  Каково же было его удивление, когда на пороге его «монастырской кельи», как называл он свою комнатёнку выросла та самая девочка из матросского кабака, которая обещала ему быть «…всегда твоей (его, значит,). Безотказно…». Он поспешно протёр глаза, трижды перекрестился и быстро прошептал «свят, свят, свят…», как всегда в шокирующих случаях делала его мама.
  - Не крестись – я не привидение…
  - Да ты что? Дай пощупаю.
  - Щупать курицу будешь, когда заквокчет.
  - Ух ты!
  - Представь себе…
  - Я деревенский – представляю... Ты,никак,послана Богом?
  - Меня послал Додик – сказал, что ты при смерти…
  - Шутник. И ты решила прийти попрощаться.
  - Да нет: может, на рынок сходить купить что, поесть приготовить, убрать в комнате. Или ещё чево?
  - О! Давай «ещё чево»… Прямо здесь… сию минуту… – сходу предложил Шурка: было интересно, как поведёт себя проститутка, пришедшая к нему с такой благородной миссией. Если она действительно проститутка…
  Она пропустила сказанное, взглянула на него как-то неопределённо, покачала при этом головой и стала раздеваться.
  - Где у тебя веник?
  - У меня всё делает хозяйка.
  - И на рынок ходит?
  - Представь себе.
  - Тебе повезло… с хозяйкой.
  - Ещё бы…
  - Она у тебя молодая?
  - Да. Ей шестнадцать лет… до ста осталось.
  - А… тогда я пошла.
  - А как же «ещё чево»?..
  - Что ты имеешь ввиду?
  - Говорят, что имею, то и введу…
  - Пошляк!
  - Какой есть.
  Вопреки ожиданиям, она заулыбалась.
  - Ну и что: думаю – не самый худший. Как по мне – я бы тебя любила. Да пекучий ты какой-то – не притронуться. Не то чтоб там: обнять или поцеловать…
  - На этот случай есть одно такое благородное чувство – «платоническая любовь» называется.
  - Не знаю.
  - Читай Тургенева – будешь знать.
  - Что ещё за любовь такая?
  - Платоническая любовь – это нечто очень возвышенное… это… любовь на плато’.
  - А что такое «плато’»?
  - Плато’, девочка, это такой горный хребет по которому прошёлся бульдозер…
  Она подумала…
  - Я знаю, отчего ты всё время темнишь и ёрничаешь, – сказала, и протяжно на него посмотрела, – душа у тебя больная… одинокая… тебе грустно и мне тебя жалко…
  Шурка завёлся: стало западло, что какая-то шлюха лезет к нему в душу, да ещё жалеет…
  - А твоей душе весело: она у тебя не одинокая – спит каждый раз с другими…
  - Не смей, слышишь!.. – вскрикнула она, но тут же осеклась и тихо сказала, – у меня двое маленьких… они всё время болеют… им надо усиленное питание, одежда, обувь… на это уходит почти вся зарплата. И на себя нужно тоже что-то натянуть… И надо ещё платить за квартиру и самой что-то есть… – она виделась раздосадованной и усталой.
  - Прости – сорвалось… Я не хотел тебя обидеть…
  - Да чего уж там: меня обидеть каждый может – привыкла… – вздохнула и стала  собираться.
  - Я провожу тебя.
  - Спасибо, я уйду одна… - и тут же вышла.
  Шурка стал поспешно одеваться и выбежал следом, надеясь догнать её, но… она словно растворилась в пространстве.
 
  Стояла зима. Она пришла внезапно, навалилась как-то сразу и всей своей тяжестью: налипающий снег обламывал ветки деревьев, рвал провода, всё в нём тонуло, грузло, застревало. Мир враз стал похож на театральную декорацию к волшебной сказке, и если бы не пьянящий воздух, настоянный на резвом морозце, не скрип снега под ногами пешеходов и не восторженный визг детворы, сходу ныряющей в самые глубокие сугробы, – в реальность такой сказочной зимы трудно было поверить.

  Шурка ступил на снег, с несказанным удовольствием шумно втянул носом морозный воздух, дабы почувствовать ещё и его удивительный аромат, и ощутил лёгкое головокружение. Глаза слепило яркое солнце. Снег, сверкая, усиливал солнечное сияние, и было больно смотреть на это сплошное фосфоресцирующее свечение.
 
  Погода стояла прекрасная, идти было практически некуда и Шурка, вдыхая полной грудью морозный воздух, пошёл «прямо перед собой». Широкий центральный проспект, прямой, как стрела, делил город поперёк, вёл от морского вокзала к железнодорожному, где, как нам помнится, торговала в киоске мама Милы. Туда и направился наш герой, надеясь раздобыть какие-то сведения об утраченной любимой.

  Мама встретила его холодно, была немногословна. Сказала, что всё в порядке, что Мила счастлива и нисколько не жалеет, что вышла замуж за хорошего  человека…