Память

    Автор: Валерий Николаевич Болдин

               

               

     Давно отгремела война, отгорела пожарищами огненным палом прошла она по земле, оставив за собой миллионы холмов на чёрной изуродованной земле. Ветер времени сделал своё дело: загладил воронки, окопы и траншеи, дождями смыл с мостовых следы фашистских сапог, восстала из руин новая жизнь. Давно отгремел последний залп, и раскатилось эхо войны по всей нашей огромной непокорённой земле, затаилось в сердцах наших и нашей памяти.
      

              Мы, ровесники мирного времени, войны не видели, но мы хорошо помним её. Она прошла через наше детство на деревянных костылях солдат, вернувшихся с войны. Её долго выплакивали наши матери, о ней кричали пацаны:  «Мой батька убил столько-то фашистов».  «А мой ещё больше!» « А мой….». 
       Мой не пришёл с войны.
      «Война взяла» – сказала мама. И я не мог понять – куда взяла, зачем взяла?
И представлялась мне война огромной пустоглазой старухой с длинными костлявыми руками и этими ручищами она гребёт и гребёт под себя людей. Казалось бы, война давно закончилась, но она ещё долго продолжала брать и брать людей.
       Умер сосед. Через шесть лет после войны маленький осколочек прорвал ткань сердца, и сосед умер. 9го мая. В день победы. Я видел, как его сынок на кладбище сжатыми кулачками отчаянно колотил сырую землю и размазывал слёзы и грязь по щекам. И я верю, что сегодня его большие руки делают всё, чтобы никто и никогда не назвал наше время довоенным.
      - Не плачь, мама! Когда я вырасту, я стану солдатом и заберу папу у войны. Вот увидишь, заберу!

     Мы с мамой жили на Урале, в рабочем посёлке возле завода, который во время войны выпускал танки. Из одних ворот завода танки с грохотом, вселяющим надежду на скорую победу,  колоннами отправлялись на фронт. В другие ворота они разбитые, искалеченные снарядами, недвижимые возвращались с войны на железнодорожных платформах. Танки, которые можно было отремонтировать, вскоре вновь отправлялись на войну. Другие, сваливали у ворот и растаскивали по широкому полю, где они ждали своей очереди на переплавку. Ждать им пришлось долго, потому что их было много: русских и немецких танков, пушек и самоходок…. Огромное кладбище мёртвых монстров вызывающих отвращение своим искарёженным уродством.  Это кладбище мы называли – « Поле боя»  Оно было любимым местом для наших игр, но вовсе не потому, что оно нам нравилось, а потому что…. В детстве взрослые часто спрашивали: - Кем ты станешь, когда вырастешь? И я отвечал: - буду  солдатом.  Вырасту, надену военную форму, возьму ружьё и отберу папу у войны. Время было такое.
      Страна ещё  долго жила войной, мучаясь,скорбя и гордясь победой. Наверное, нас мальчишек неудержимо тянула на это поле неосознанная жажда справедливой мести, мужественных подвигов и приключений.  Поле было окружено колючей проволокой. Стоял щит, на котором красным по белому написано «Запретная зона»  Но что нам - пацанам военных лет запретная зона! мы пролезали под колючей проволокой,подбирались непременно к русскому танку со звездой на башне и через открытый люк или пробоину забирались внутрь, хватались за рычаги и начинался наш справедливый бой.  Бой  «Мальчишей-кибальчишей».

      Мы громили воображаемых  фашистов из пушки НАШЕГО танка, строчили по ним из НАШЕГО пулемёта. За НАШИХ не вернувшихся с войны отцов, за НАШИХ заплаканных матерей.  Конечно, это была всего лишь игра, но мы чувствовали себя настоящими бойцами-танкистами.  После боя усталые мы возвращались домой,  мама вздыхала:

   -   Где  ты был, сынок?
   -   Воевал, мама.
   -   И с кем же ты воевал?
   -   С фашистами.
   -   Горе ты моё! Век бы тебе не видать этих фашистов.

   Но я их увидел. Немцев. Живых. Пленных. Они строили дома и дороги в нашем рабочем посёлке. Кувалдами они разбивали огромные глыбы гранита, превращая их в щебень.  Это уже были не те надменные завоеватели, для которых другие народы только пыль под сапогами.  Нет. Это были жалкие потрёпанные людишки, в которых едва трепыхалась жалкая надежда на прощение.
      Я видел, как русская женщина подошла и протянула немцу хлеб.  Другая женщина, когда от состава, стоящего у заводских ворот, отцепился вагон и, набирая скорость, покатился под уклон к работающим на насыпи пленным немцам, успела навалить на рельсы гранитный камень. Вагон налетел на него, соскочил с рельс и остановился. Ни один из немцев не пострадал. Женщина к счастью тоже. Почему она это делала? ведь может быть, именно эти люди (или нелюди) убили её сына, мужа, отца! Что это? Прощение? Забвение памяти наших отцов?  Нет.  Потом я понял, это было не прощение и не забвение.   Это было великое человеческое чувство сострадания к чужой боли. Даже к боли врага. Но врага поверженного.
      Эхо войны катилось по улицам нашего города, гремело гусеницами танков, с которых были сняты боевые башни и установлены высокие борта – в них возили с полей картошку.  Подмороженная печёная картошка, кочерыжки от капусты, которые мы выдёргивали из земли на убранных огородах, казались нам слаще, чем….  Пожалуй, тогда и сравнивать-то было не с чем. Это было наше детство.  Детство, опалённое войной.


    Летом меня отпраляли к бабушке в деревню.  Моя бабушка жила в Беларуси.  Всю войну она прожила там и осталась жива. Мы конечно, много слышали о зверствах фашистовна нашей земле во время войны, но здесь в Беларуси они творили свои злодеяния с особой жестокостью.
       Сегодня все знают о трагической судьбе Хатыни, которую фашисты спалили вместе с жителями деревни. Тогда в  огне погибли  147 селян, включая 75 детей.  Эта, умом непостижимую учать с Хатынью разделили ещё многие и многие десятки сел и деревень. Не громко и осторожно позванивает колокол над Хатынью, не желая будить и тревожить тех кто уже семьдесят лет лежит в тишине нашей бережной памяти.
 
 
          И теперь там, в поклоне застыли леса,
          Даже птицы молчат, затаив голоса.
          Только колокол вдруг словно вскинется,
          На его скорбный звук лес откликнется,
          Разом  птицы взлетят, крылья шорохом,
          Обагрится закат всполохом.
          Бом, бом, бом, бом…..
          Памяти нашей не спится,
          Бом, бом, бом, бом…
          Пепел Хатыни в каждый дом,
          В каждое сердце стучится.
           Бом, бом, бом, бом…
          Над запахом горькой полыни
          Гудит, гудит колокольный  звон
          По жертвам Хатыни.


     Бабушкин дом стоял на краю деревни возле самого леса и потому воздух был полон запахов тёплой сосны, прелой земли и грибов.
   Грибов в лесу было видимо-невидимо, но бабушка строго настрого запрещала мне туда ходить. Говорила: «Тудой не ходи. Ты не ведаешь кольки там мин ды снарадоу»  И это была правда.  Земля там сплошь усеяна этой гадостью. Сапёры называли её - "Ржавая смерть" Ох, сколько жизней она унесла уже после войны.   Рассказывали, что однажды трое пацанов из деревни нашли в  овраге ржавую мину,  положили её в костёр, и залегли в безопасном месте. Костёр горит – мина не взрывается. Костёр догорает – мина молчит. Костёр догорел – мина не сработала. Решили подбросить  в костёр сучьев. Взрыв прогремел внезапно. Двоих на смерть, а третий – калека на всю жизнь. Вот оно – это долгое эхо войны.

     Сегодня мы много знаем о войне из самых различных источников, но ничто так не потрясает сознание, как живой отзвук.
   По службе мне пришлось много ездить по стране И всюду я встречал отголоски давно  прошедшей войны.
 
    Я знал женщину, у которой при звуке, напоминающем гудок  парохода,  начиналась истерика: из груди вырывался мучительный крик, и женщина падала в обморок. Сорок с лишним лет  прошло с тех пор как на её глазах пароход во время эвакуации детей, издав прощальный гудок, подорвался на мине и затонул. Там были и её дети.

   Я знал артиста, который никогда не расставался с маленьким чемоданчиком. Однажды молодые артисты подшутили над ним – припрятали чемоданчик, пока он был на сцене. Шутникам не пришлось смеяться. Это было страшно. Взрослый мужчина плакал как ребёнок. Он беспомощно глядел по сторонам, пытался что-то сказать и не мог. Ему тут же вернули чемодан. В нём лежали два бутерброда. Этот человек пережил блокаду Ленинграда.

В Осетии жила женщина, у которой война взяла семерых сыновей. Семь черкесок висели у дверей её дома, и многие годы эта старая женщина выходит каждое утро из дому, пожимает пустой рукав черкески и говорит: «Здравствуй Рустам... здравствуй Алан... Здравствуй Заур..." И многие годы она ставит на стол семь тарелок, ожидая сыновей с войны.

Почти семьдесят лет над нашей страной встают мирные зори и гаснут тихие закаты. Но ох как медленно гаснет эхо войны, напоминая нам: люди, не допустите нового взрыва! Долгим, очень долгим будет его эхо.