Покаянная в дождь

— Господи, если ты есть! А сегодня почему-то ко мне  пришло сомнение в моей всегдашней уверенности, что небо пусто и внутри человека нет той неуловимой частицы, которую все сентиментально и приторно величают душой. Почему же я взываю к тебе? Откуда появилось ощущение, нет, скорее намёк на ощущение, что меня, молчащего, сомкнувшего губы в нераспаянную, как сварной шов, нить может услышать НЕКТО, способный не только внимать, но и отзываться, если не голосом, то действием или хотя бы чуть приметным знаком. Вот я подумал, если ТАМ кто-то есть, то пойдёт дождь. Утро было блестящее, как натёртая солдатская бляха, жара продолжала томить и мучить, а я так подумал. И что же? Не прошло и двух часов, как небо заволокло, потемнело в окне, и вот уже первые крупные капли ударили по стеклу. Как сказано в Новом Завете? Не искушай Бога своего? Не проси, то есть, доказательств Его существования, верь и всё. Но я никогда не верил, потому что всё, что вершил, воплощал по строгому расчёту, со знанием дела и человеческой психологии, с предвидением последствий. Всякий риск взвешивался и просчитывался, всегда определялась мера возможного. Разве я прогадал? Разве не получил всё, что хотел? И кто мне помогал, кто наставлял? Никто. Я всё брал на себя, спрашивал с себя и награждал сам себя за усилия.
За окном бушевала гроза. Молнии  раскалёнными стальными копьями метались на фоне чёрных туч, раскаты грома заставляли дрожать землю. Дождь хлестал ногайками по окнам. Старый тополь за окном сначала мотал забубённой головой, словно в дым пьяный от изливаемой влаги, а потом поник под нескончаемым, грубым потоком. Так продолжалось больше получаса. Но вот ярость стихии утомилась, приутихла и серый ровный дождь зарядил монотонно и равнодушно, словно буйный воин утомился и задремал, ровно дыша.
— Господи, зачем мне явил ты свой знак? Для чего я тебе со своей последней, покаянной молитвой? Молиться-то я совсем не умею, не учили с детства, не захотел научиться и в зрелости, когда вся моя советская сущность переродилась полностью, утратились родительские жизненные ориентиры, школьные пионерско-комсомольские постулаты, партийные идеалы… О, какое всё было фальшивое, натужное, лживое! И чем вдохновеннее я лгал, тем больше получал от жизни. Как бегал в Дом пионеров в тот глупейший кружок             «красных следопытов»! Ходил по адресам каких-то заслуженных стариков, носил им цветы, подписывал открытки к праздникам… А всё для того, чтобы выбегать путёвку в Артек. И получил, и побывал на море, в лучшем пионерлагере Советского Союза! Родители гордились мной, папа хвалил, мама умилялась… Когда зашёл спор кому дать путёвку, мне или балерине Наташе, мама убеждённо вступилась за меня: «Наташа  учится танцам для себя, а Фанечка все силы отдаёт общественной работе!» Подействовало.
 Фанечка… И откуда выкопалось это имя – Афанасий? Какого-то папиного друга так звали. И что? Сыну надо было изуродовать вывеску? Ну ладно, Афанасий, потом Афанасий Петрович – нормально. Но Афоня, а ещё круче Фанечка!.. Додумалась мама! Натерпелся я в школе: Тонька  Корзухина Хамочкой обзывала, Ленка Парамонова – Фунькой… Это всё из-за полноты. С детства был пухлым. Правда, в юности ничего, выбегал себе нормальную фигуру. Комсомол подтянул, горел на работе. Горел, горел, а метил выше, для того, собственно, и горел. Всегда на виду, в первых рядах. Но не дурак же я. Как умел всегда покомандовать, найти свою выгоду! Голова работала. Ошибок не допускал. Чуть было… Эх, Томочка, Тамарочка! Красивая была, сочная, весёлая. Зубы аж с голубинкой, на щеках ямочки… Сладкая была любовь. Не женился. Всё теперь думаю, не зря ли? Ну, мать уборщица, отца не было, но сама-то девочка умненькая была, училась хорошо, в техникум поступила… Смогли бы жить. Родительская полковницкая квартира вместила бы единственного сына с женой. Но мама! Как она взъярилась: «Я или она!» Господи, так и не родился мой первенец. Кто? Какой?.. Прости меня, Боже.
Дождь мурлыкал тихую заунывную песню. Странно, но в городском, вечно суетном мире, было тихо.
— А-а-а… сегодня же воскресенье! Потому редко проезжают машины, и люди, видно, сидят по домам. Хорошо, соседи сверху уехали в отпуск. Зачем я думаю, зачем вспоминаю? Надо просто лежать и ждать своего часа. О, Господи! Как мне больно! Я не хочу на этом сосредоточиться, боюсь, потому и думаю. А ведь твои заповеди я нарушал… Нарушал много раз. «Не кради»? Крал. Так умело ворочал государственными денежками, так прятал концы в воду… Зато и не остался нищим в «перестройку». Ещё успел и крутануть средства,  собственностью обзавёлся. Вот и «не стяжайте богатства»! Стяжал. Бизнес как наладил! Главное, без         криминала. То есть, на взгляд органов. А сеть магазинов, склады – это достаток, процветание. И никто меня не обошёл, я всех подмял. О, Господи! Не потому ли они все стоят сейчас надо мной и смотрят на мои муки? Вон, Томочка потупила глазки, слёзы прячет, вон Егоров сжал зубы и кулаки, а не ударит, проиграл партнёр, вон продавщицы, выгнанные на улицу – чужие, ненужные. Что? Дети их? Зачем они здесь? Не надо детям смотреть на человеческие мучения.
«Чти отца своего и мать свою»? Чтил. А в «перестройку» все папины коммунистические бредни послал подальше. Папа сильно переживал. А «возлюби ближнего»? Ну, тут никакие оправдания невозможны! Так «любил», что клочья летели! «Не пожелай чужой жены»? «Не прелюбодействуй»?..
Мой огромный живот, кажется, давит глыбой, насквозь прошит болями. Старость навалилась сразу: сначала Ленка посмеялась. Как она скривилась в последнюю нашу встречу, как брезгливо отодвинулась.
— Всё, Фаня? Иссяк источник? Оно и к лучшему. Хватит мне на тебя тратиться, надо жизнь налаживать.
Потом жена стала жалеть. То побаивалась, угождала, а потом осмелела, снисходительно так стала общаться. Пока жила. Надо же! В минуту человека не стало! Телефон послушала и рухнула. А в трубке голос верещит и верещит, Ленкин хрипловатый, мол, пусть забирает своего борова Фанечку! Вон она, Надежда – стоит, хмурится, сама толстая, как диван… Прости, Надя. Дети тебя любили, помнят. А меня совсем забыли. Бросили старика! Своей жизнью живут: Алла в Германии со своим «Гитлером», так про себя зову зятя, потому что он Адольф, а Гена в Москве, вроде рядом, но отрезанный ломоть. И на что злится? В завещании имущество поровну разделил между ним и Аллой. Нет, ему всё бы! Ну и что, что Алла  хорошо устроилась? А случись что?
А почему дети не стоят рядом? Не укоряют? Или только мёртвые судят? А живые заняты своими делами? Наверное. Мама, папа, Надя, Егоров – все в ином мире. Значит, и  Томочка? Значит… О, о, о! Сколько же страдать? Уже нет сил! Господи, помилуй меня!
Почему я взмолился? Из-за дождя? Или потому, что эта прозрачная старушенция Аглая Власьевна     каждый день, ухаживая, обмывая и запихивая еду мне в рот, всё повторяет: «Есть Бог, есть». Я говорю «нет», мотаю головой, а она всё своё: «Есть!». Господи, если  ты есть, а теперь я почти верю, что есть, дай мне перед смертью хоть пять минут покоя, сними боль, пощади!
И боль ушла. Она перестала пульсировать огнём в тканях тела, прекратила изливаться, как серый  бесконечный дождь. Тихо и просто стало. Чуть посветлело за окном, голос какой-то пичуги прорезался сквозь насыщенную городскую тишину. Потолок перестал мерцать красными ядовитыми пятнами от приливов крови к глазам. Спокойно и ровно дышала грудь, словно тяжесть живота больше не давила, а толстый валик плоти стал, как наполненный воздухом, лёгкий шарик.
— Господи, Господи!  Как хорошо! Спасибо, тебе. Господи, сколько мне дано? Пять минут? И то счастье. Вот я теперь знаю, что ты есть, но никому не могу отдать это знание. Всю жизнь я был сосредоточен на теле своём: питал его, наряжал, тешил, холил… Оно давало наслаждения и муки, особенно, в конце жизни. Но почему я не чувствовал душу? Только всякие эмоции, а не цельность духа, не стремление к его очищению? Или богатому не войти в Царство твоё? Но вот я нищ. Разве могу я даже рукой потрогать своё богатство? Взять что-то с собой?  Господи, пощади! Я знаю, ты меня будешь судить, перед тобой я встану после жизни земной. Прости, пока могу просить здесь, в этой жизни. Прости. Прими покаяние моё!
Он успел закрыть глаза и увидеть не скучный белый в лепнине потолок, а пронзительно чистый источник благодатного света в высочайшей вышине. А за окном совсем утих дождь, и очищалось, голубыми просветами среди серых клочьев, небо.