Один день Ивана Денисовича

  "Один день Ивана Денисовича" я притащил в дом где-то в начале 70-х и был в восторге от этой книги, пока ее не прочитал мой отец. Его реакция была довольно мрачной, он бросил ее передо мной, на стол, и сказал так: "Говно твой Иван Денисович и Солженицын твой тоже говно, говно, шестерка, да еще наверняка и стукач.
  Смотри, Сашка, я видел в тюрьме много чего и похуже, и пострашнее, чем тут у него описано, но я сумел все-таки не быть там шестеркой. Меня посадили в 44-ом, статья была расстрельная (за убийство в пьяной драке), но каким-то чудом я получил за это только 10 лет. Наверно из за орденов, ранения, контузии и белого билета меня просто пожалели, ведь я тогда был молодой и красивый парень.
  После драки я очухался в камере, ничего не помню, и зэки сразу стали меня прессовать, на предмет полежать у параши. Я еще не знал, что это значит, но сразу почувствовал здесь какой-то подвох, наотрез отказался и меня стали бить. Били так, что я уже было подумал соглашаться, когда почувствовал, что могут и убить, но потом решил: да и ...уй с ним, пусть лучше убьют, и тут ко мне подошел смотрящий и спросил: Как тебя зовут, парень? Я ответил и он приказал оставить меня в покое. В этой камере сидели только уголовники, в основном смертники. Смотрящий оказался офицером - разведчиком, из бывших уголовников. Из тюрьмы он пошел в штрафбат, потом попал в разведку, стал командиром и снова попался на мародерстве. Его таки не простили - расстреляли. После меня туда привели еще летчика, героя советского союза, который по пьянке застрелил в ресторане своего товарища, так вот этот герой не выдержал и лег у параши. 
  С того дня так и пошло, Сашка. Скажу только, что в тюрьме я не голодал, а голодать начал только в 46-ом, когда вышел на свободу по бериевской амнистии.
  Я сидел в Москве, в Молотовском районе, и почти сразу стал шофером начальника тюрьмы. Зэки предложили мне возить водку и я согласился, потому что выбора у меня не было. Я подумал: "Если поймают, то добавят срок, а если откажусь, то убьют зэки" и понял, что первый вариант был намного лучше и не ошибся, мне повезло, я занял правильное место, а вот твой Солженицын вместе с твоим Иван Денисовичем стали шестерками.
  Там, в тюрьме, были разные люди, были плохие, но были и хорошие...  А знаешь кто в этой книге был человеком? Человеком там был белый полковник, который ел в столовой, закладывая салфетку за рубаху, и знаешь почему? Потому что шестерки в тюрьме стояли и ждали своей очереди пока поедят другие, а чтобы вот так спокойно поесть, то есть стать "другим", там надо было"себя поставить". Твой Солженицын этого так и не понял и вывел его в своей книге "чудаком".
  Я особенно хорошо запомнил эту его фразу "себя поставить". Отец был человеком, который умел "себя поставить"  Его жизненным приоритетом, всегда было его дело, которое он ставил на первое место, а все остальное уходило у него на второй план.
  Людей он не любил, но многих уважал и всегда за профессионализм. Тех, кого он не уважал, он просто не замечал.
  Ко мне отец относился двойственно. С одной стороны я был его сыном, с другой стороны его очень огорчало и даже временами раздражало то, что я не унаследовал ни его незаурядных способностей, ни его трудолюбия. Он никогда мне об этом не говорил, но я всегда это чувствовал.
  Когда мне было 12 лет мама уговорила его поиграть со мной в шахматы. Отец очень редко садился за шахматы, но всегда выигрывал. Однажды он выиграл заводскую олимпиаду, в которой участвовал кандидат в мастера спорта. Этот кандидат очень переживал потом за свое поражение. Отец во время игры всегда был сосредоточен и невозмутим. Со мной он поиграл очень недолго, потом спокойно  смел все фигуры с доски и сказал, чтобы я никогда больше не играл в шахматы. С тех пор я так и делаю.
  Отец прожил до 95 лет и работал до 94-х, причем, чтобы он не начинал, он становился в этой области профессионалом, которого все очень уважали. Наверно поэтому в нашей семье в его присутствии никто не говорил об антисемитизме. Он не то, чтобы избегал говорить об этом, просто для него не существовало такой проблемы. Это касается не только моего отца, я заметил, что большинство евреев, которые знают и любят свое дело, не "страдают" от антисемитизма.
 За пол года до смерти он сказал: "Тело износилось, Сашка, жить стало не интересно", и перестал принимать лекарства. 
  А Солженицына он назвал стукачем сразу же по прочтению этой книги, когда еще не было таких слухов. Я тогда же переспросил его, почему он так думает, и он сказал так: Да из этой книги и видно, что ее автор шестерка и стукач.
   Я еще раз перечитал свой опус, пересмотрел подборку отцовских фотографий и вдруг обратил внимание на его взгляд из тюремной фотографии (он там в тельняшке) и понял, что таким я его никогда не видел...