Героизм

... Уже рушились балки горящего соседского дома. Три пожарные бригады, вызванные поздно из-за того, что все были на работе, не справлялись с этим пеклом. Из-за чёрного, разъедающего глаза дыма, казалось, что пламенем охвачен весь дачный посёлок и через минуту здесь не будет ничего - ни домов, ни людей, ни пожарных машин.
  Вдруг сквозь треск и грохот рушившегося дома раздался тонкий, еле уловимый звук... То ли писк, то ли всхлип...
Закрыв лицо влажным кухонным полотенцем, он бросился в этот ад, даже не успев ни о чём подумать. Истошный крик его тёщи поглотился грохотом падающей крыши...

  Он очень любил собак и не представлял себе людей, которые не понимают и не разделяют всей этой его восторженности по поводу и влажного светло-коричневого носа, и умных всепонимающих и всепрощающих глаз, и какой-то сверхприродной верности и дружбы. Собаки его тоже любили. Он подкармливал бродяжек, всегда помогал в поисках потеряшек, а своего Джима просто боготворил.
Особенно после выматывающих суточных дежурств и всенощных с тяжёлыми пациентами. Джим не задавал лишних вопросов, мог выслушать, пристроив доверчивую морду на коленях и тихонечко порыкивал, если домашние шумели, когда он, наконец-то, забывался тревожным и беспокойным сном.
Не заладилось только с соседским Георгом. Пятидесятикиллограмовая  смесь овчарки с непонятно кем откровенно его недолюбливала. Не помогали ни ласковый голос, ни свежая телятина, ни вылеченная лапа, с вытащенным осколком бутылочного стекла. Георг рычал, всегда смотрел на него зло, с приподнятой холкой и вытянутым хвостом. Из-за Георга, собственно, и не было особых дружественных отношений с соседями по даче.

  Мы сидели с ним на лавочке возле ожогового центра и молчали. Я многое хотела спросить и не решалась. Разговор ограничивался тем, что он герой, что мы все соскучились, что в отделении реанимации без него тоскливо и, вообще, я так люблю именно с ним ходить в операционную, что побыстрее бы уже он выздоровел. Он был смешной и несчастный одновременно -  без бровей, ещё не выросших после ожога и пиратской повязкой на глазу. Повязки с кистей рук уже были сняты и он не знал куда пристроить свои руки, изучая их заново.
«А я знаю, что ты хочешь спросить!», - вдруг, улыбнувшись, сказал он. «Ты хочешь узнать, что сподвигло меня спасать эту чужую, мне не нужную, по большому счёту, собаку... И не надейся получить ответ на свой вопрос! Я сам не знаю. Я тогда об этом не думал. Может быть анестезиологическое нутро, нетерпимое к чужой боли... Может быть, уже въевшийся в кожу за столько лет, инстинкт - даже в безнадёге делать хоть что-нибудь. А может быть внутренняя мальчишеская бесшабашность... А может я хотел сам себе что-то доказать, хотя в моём возрасте и при моей работе, вроде как всё уже доказано. А может что-то искупить? Ведь нам, реаниматологам, всегда есть, в чём покаяться... А может просто... мои мозги после тяжёлых суток отключили инстинкт самосохранения... А может быть всё это вместе... Такое странное перерождение количества в качество. Но это точно не героизм. Мне кажется, что героизм должен быть осознанным...
  Ты меня вообще слушаешь?...»

  Я слушала и погружалась в свои мысли. Я думала про своего друга, очень хорошего врача, талантливого анестезиолога-реаниматолога и мечтала, чтобы он побыстрее выписался из этого ожогового центра и вернулся на работу. Я думала про своих коллег, молодых и красивых, которые не вернутся, потому что ежедневный незаметный подвиг и издевательства начальства слишком рано забрали у них здоровье... навсегда. Я думала, что спасённая собака, вполне вероятно, будет по прежнему рычать и недолюбливать своего спасителя...

Я думала о том, что же это такое - неосознанный героизм....