Я люблю тебя бояться

Вот был бы мужик при дворе, он бы эти два ведра воды мигом до избы домчал. Снял бы с широких плеч коромысло, вёдра на пол. Крякнул бы с довольством, пригубил колодезной стужи из ковша и к столу, к щам. Или борщу.
 
А после, сытый да красномордый, за тело женино принялся бы.

Ага, охаживать кулаками. Неделю бы потом не разгибалась. Кряхтела в огороде. Не так уж и тяжелы эти вёдра, да не в первой. Унимала себя Фаина. Да и варева у неё не спорятся. То прогорклые, то кислят, то убегают. И каравай завсегда чёрствый из печи вылазит. Какой мужик такое терпеть будет?

Сама неприбранная, расхристанная. Кому такая угодит?

Непригодная Фаина баба, как злословили в селе. Не желчная, не кроткая, не сердечная, не злыдня.

Никакая.

Отдышалась, воды из ковша пригубила и к печи. В печи рассольник подходит. Ужористо пахнет. Не сплоховала на этот раз.

Зачерпнула половником гущу и в миску. Изумилась вдруг Фаина, дуги бровные вверх изогнулись. Будто что-то большое и белое из половника шлёпнулось. Телячий хрящ, должно. Поддела ложкой – каткий такой, вёрткий. Фаина его ворочает в супе, да никак не поймает.

А всё равно никто не видит, решила она и схватила катыш пальцами. А катыш смотрит на неё внимательно расширенным зрачком в голубой радужке. Заорала Фаина, ногами под столом засучила со страху. Око выскользнуло и к печи подскоками. С лежанки тут же спохватилась белая Фаинина кошка и лапами шустрый глаз давай по полу гонять. Зацепила когтем – и в алую пасть.

Фаина, смолкнув как по щелчку, так и осталась стоять с раззявленным ртом. Чертовщина какая-то. Человечья зеница в супе! Чья забава такая свирепая?

Присела Фаина за стол, суп ложкой ковыряет и думает. Жутко это. Но может ли быть что-то более страшное, чем она сама? Глядит с гадливостью в своё отражение в рассольнике и вздыхает.

Идёт, бывало, по деревне, так даже птицы с истошными воплями в разные стороны разлетаются. Дети, те, что позлее, грязевыми комьями кидаются. Смирные хнычут: «Тётя страшная идёт!». А тётя страшная не осердится, спину выпрямит, морду тяпкой и идёт, как шла, будто и не про неё шебенькают.

Не старая ещё баба – Фаина. Сороковник с гаком. Востротела. Худа, как жердина. Впалая всеми теми местами, что должны бы, по-хорошему, выпирать. Словно на камне под солнцепёком лежала и выцвела вся, высохла. Лызла, одним словом. Волосы цвета ржави, торчком вверх – как из бритвенного помазка. Ослушные такие же, ничем их не пригнуть, не напомадить. Лицо оплывшее, чайным грибом, с медными, неподвижными, как у ящурки, глазами. А заместо рта – прорезь. Губ-то и по молодости не было, а к зрелости будто сами себя и доели.

В летнее время Фаина в деревне страсть как востребована. В каждый двор зазывают пугалом пошабашить, огород постеречь от ворон и галок. Фаина и рада бы, и отзывается на просьбы, гоношится промеж грядок, руками во все стороны размахивает, волосами трясёт, да сельчане только животы надрывают со смеху. А с ними и вороны с галками. Обидно Фаине. Не умеют люди быть благодарными.

Посокрушалась Фаина, суп остывший дохлебала и в сельмаг отправилась. Вспомнила, что баранки к чаю закончились. А чай вечерний она уважала. Варька-продавщица, товарка её, Фаине сверх нормы всегда ещё несколько баранок наложит. Да и толки какие местные всегда перескажет.

Да только Варьки в магазине не оказалось. За прилавком скучала её сменщица.

 - А где ж Варвара? – с порога бросила Фаина.

 - Нездоровится ей. Пришлось мне заступить. – с протяжным зевком, гостеприимно впустив в рот муху, ответила сменщица.

 - А чего ж так? Чем прихворнула? – любопытствовала разочарованная Фаина. Не видать сегодня добавки. Ещё, пожалуй, и обвесит.

 - Окривела Варька на один глаз. – хыркнув носом муху под прилавок, равнодушно ответила сменщица.

Подурнело Фаине разом. Вылетела из магазина ушной пробкой. Ноги сами к Варькиному дому понесли. Уж дома у неё точно сушки есть!

Варвару Фаина застала в саду. Та с залепленным глазом как ни в чём ни бывало кружила под яблонями, собирая падалицу. Завидев гостью, поставила лубню на траву.

 - Товарка твоя говорит, прихворала ты. – Почти шепчет Фаина. А руки трясутся. – Как же это тебя так?

 - Болтать мне сейчас с тобой недосужно, в дом не позову, не серчай, Фая.

 - Да я уж, чего уж там. Ты расскажи!

 - Напал кто-то. Со спины. Даже пикнуть не успела. Воткнул острое в глаз, я от боли и в бесчувствие. А в себя пришла – глаза нет.

 - Батюшки святы! У иншпектора была?

 Варвара мотнула головой и зашептала:

 - К полюбовнику я ночью бегала, пока мой на вахте в городе. Врачу набрехала, что в сарае поскользнулась и глазом на вилы напоролась. А глаз искала-искала, да не нашла. Кошка, должно, утащила.

 - Кошка, кошка, она самая! – возопила Фаина.

Варвара подозрительно прищурила оставшийся глаз.

 - Батюшки святы! Варька! Баба такая красивая, и кривая теперь! – сокрушалась Фаина, опомнившись.

 - Угу. Отбегалась по любовникам.

 - Так это что ж теперь выходит? По селу мясник какой разгуливает, да зенки бабам выкалывает?

 - А не знаю. И знать не хочу. – отрезала Варвара. – Уроком мне это будет. Кабы не сам Фёдор, прознав про бл*дство моё, обрысился и проучить решил.

 - Да тю, Варька! Кышка у него тонка.

 - В общем, Фая, ты языком по селу не тенькай…

 - Да окстись, подруга! Могилой всегда была, могилой и помру. Ты заходь завтра ко мне на пироги. Напеку.

 - Сговорились. Приду к обеду.

Гадала по дороге домой Фаина, кто и зачем обезглазил самую красивую на селе бабу, и почто глаз её в Фаинин чугунок с рассольником швырнул. А поди и правда Фёдор?
 
Заявилась как-то Фаина вечером в избу к Варваре. То ли яиц одолжить, то ли ещё с какой нуждой. Позвала – никто не вышел. Пошла рыскать. Услыхала, что вода будто плещется и звякает что-то. Стало быть, хозяйка обмывается, рассудила Фаина. Вошла в комнату, а в лохани, спиной к двери Фёдор стоит. Нагой. Здоровый, статный. Как колхозный битюк. Мочалом себя шоркает. Да отфыркивается. Не сдюжила Фаина искуса. Тряпки свои перештопанные скинула, прокралась кошкой к лохани и руки на крепкое Фёдорово седалище наложила. Сожмёт-погладит, сожмёт-погладит.

Тот вздрогнул и рыкнул что-то. Не злобное. Ласковое. А как оборотился, так, завидев чужую бабу, да паче того ещё и Фаину, чуть было в лоханке этой задом наперёд не кувырнулся. Хорошо хоть не утоп.

Фаина, оконфузившись, тряпки с пола -  и бежать. Под громоподобные матюки и хохот. Бежать без огляду: кустами-огородами, псам и сычам залётным на потеху. Рассказал ли Фёдор про Фаинины притязания жене или нет, она не знала. Но в гости к себе Варька её долго не звала и баранок сверх положенного не докладывала.

Может, и взаправду Фёдор зуб сразу на обеих и заточил. Явился с вахты, да укараулил обеих.

Ввалилась в избу Фаина, дух перевела, да и ко сну засобиралась. Знобило её, невзирая на летнюю благодать. Верно от пережитого. Укуталась одеялом, облапила себя до рёберного хруста и захрапела во все носовые завёртки.

И снится ей, будто она, расфранченная и насурьмлённая, в харчевне помпезной сидит. Блюдоносы кругами подле неё, как косяк мальков, вьются. То одно кушанье предложат, то другое. Супницу серебряную перед ней открывают, Фаина жмурится и ноздри топорщит от пара пахучего. Лезет в супницу пятернёй и выуживает горсть крепко проваренных глазных яблок. А на губах слюна уже пенится. Захрустела Фаина челюстями, зачавкала, заурчала. А блюдонос нагибается к ней и Варькиным голосом:

 - Ну что, Файка, вкусны мои глазки? – и слёзы красные из пустых глазниц.

Проснулась Фаина, мычит, крикнуть не может. На прикроватном коврике кошка её – спина дугой, шерсть вздыбилась. Шипит гадюкой. Вскочила Фаина, глядит, а подушка вся изодрана, матрас в перьях, по воздуху перья кружат. В нос залетели, защекотали. Как чихнёт Фаина – так изо рта ком скисших за ночь перьев и выстрелил.

Вот что, значит, я вместо глаз-то Варькиных в рот пихала, догадалась Фаина.

Шикнула на кошку, да прибираться стала. А сон пущай за ночью вослед и уходит.
Накормив скотину, Фаина принялась за стряпню. Завозилась  у печи. Пока тесто к обещанным пирогам наболтать, пока лук с яйцами в начинку накрошить – дел до обеда много. Подошли пироги. Пунцовые, в боках раздуваются. Давно у Фаины такого пригожества не выходило! Ох, смачны должны быть!

А Варвара таки баранок с собой прихватила. Поохала, повздыхала Фаина сызнова над подругиной бедой. Хотела, было, сон рассказать, да язык сам собой и прикусился. Варька, отплёвываясь от заварки, глядит в окно безучастно, да головой кивает.

 - Давай, что ль, по пирогу. Глянь, какие пузатые! – не налюбуется никак на них Фаина и тарелку ближе к Варваре подвигает.

Варька жуёт пирог и лицом зеленеет. Непроглоченная масса вырывается наружу вместе с рвотными спазмами. Вырывается серыми, кольчатыми кругляшками, вперемешку с соплевидными осклизлыми бороздками. Заполоняя стол, уцелевшие кругляшки размыкаются и расползаются по сторонам. Фаина с нарастающим воем мельтешит по столу руками, стряхивая и разгоняя поганую начинку.
 
 - Вот спасибо, подруга. Отменно угостила. Вовек твоих мокриц и слизней не забуду! – отдувается раскрасневшаяся гостья.

 - Да что ж делается-то такое? Да откуда ж они? – лепечет Фаина, всхлипывая. – Вон же, в каштрюльке у меня начинка осталась – лучок с яичками. Да погляди!

 - Нагляделась и наелась вдоволь. Полоумная ты баба, Фаина.

Варвара выскочила из избы и с оглушительным воплем «Полоумнаааая!» кинулась бежать со двора, теряя отопки.

А Фаина открыла кастрюлю с остатками и всплеснула руками: на донышке беспокойно копошились оставшиеся в живых счастливцы-брюхоногие.

 - Да откуда ж вы взялись, горемыки? – причитала Фаина. – А, ясное дело, откуда, - из погреба вас наковыряли. Да кто ж такое удумал? Кому я воперёк глотки-то встала?

Или полюбилась?

Она присела на табурет и мечтательно закатила глаза. Ведь бывают же такие сумасброды – девиц обихаживают не как заведено, цветами да кренделями, а всяко-разные фигли-мигли применяют. Так ведь, может, и у Фаины завёлся такой ухаживатель? Смикитил, что баба она характеристичная, да что кренделями её не проймёшь, вот и ловчится.

Да и на кренделя Фаина бы обольстилась. И на пустые руки. Чтоб ночами стискивали до самого того рёберного хруста, да шуровали везде. Баба ж она всё-таки, а не пустотелая болванка.

Взгрустнулось ей непроходимо, встужилось. Ночь навалится, а кровать студёная, хоть не ложись. Домовина, а не кровать. Да и сны пошли дурные, гнусные. Задумала Фаина эту ночь в сарае скоротать. Тепло там, воздух густой от дыхания скотины. Да и не одна.

Подушку заштопала, ужин сварганила, да в сарай засобиралась. Пришла в свиное стойло. Хряк насторожился, рылом принюхался, пробухтел что-то по-своему, по-свински, недовольное. Не каждую ночь хозяйка к нему является. А ежели на беду? И куры всполошились. Нахохлились и давай друг с дружкой квохтать.

На курей Фаина прицыкнула ласково. Погладила брюхана, по хрюкалу его любовно щёлкнула, хвост-загогулину на палец накрутила. Хряк и обмяк. На бок завалился, копыта раскинул и повизгивает томительно. А хозяйка прилегла рядом, голову на тушу его ожирелую приклонила. Щетинистый бок у хряка, упругий, тёплый. Как мужицкая щека. Вместе и заснули.

Проснулась – дыхать нечем. Голова тяжёлая, как от самогонки. Уши словно закупорило. Спёртый дух стоит прям под носом, тяжкий, вяленый. Шатаясь, встала. В стойле пусто. Куры в угол забились и молчат партизанами. Бултыхаясь из стороны в сторону, поковыляла Фаина в избу. Голову от тяжести вниз клонит. Обхватила её и подивилась – как распухла за ночь. До зеркала доплелась и обомлела. Таращится оттуда на неё свинячья рожа. Пятак в кровоподтёках, пасть склабится, щели глазные разодраны. Хрюкнула Фаина непрошено и осела на пол.

Как в себя воротилась, голову мёртвую с шеи стянула. И снова в сарай – ни обезглавленной свинской туши, ни потрохов, ни ножа искровавленного. Прибрано всё и благопристойно.

Хоть ухаживатель, да уж больно лютый. Не снести ей таких шашней. Сердце уж вон в грудине ухает. А чего доброго злодей-то этот – сам чёрт иль его свойственник какой?

Надобно батюшку звать, решила Фаина. Пущай не сколько ради потребы, сколько ради ажиотажу. Страсть как любила Фаина внимание к своей особе. Батюшка растрезвонит по селу, что у Фаины бес разбушевался, ротозеи понабегут, запричитают сочувственно, проникнутся к ней содействием и заботой. В селе же слухи шибко быстро мчатся. Колготятся, в каждую щель заползают. Как прусаки. Глядишь, и до соседнего села доползут, а там и до города. Проведают люди, какая свистопляска у Фаины свершается, вмиг лыжи сюда навострят, а после в газетах её всяко-разно прославят. Ей, бессупружней, хулителями затравленной, только того и надобно.

По дороге без умолку трещала отцу Кондратию о том, что было, и о том, что могло быть и чему никогда не бывать. Свиную голову посулила показать. Отец Кондратий молча шёл, теребил свою мохеровую бородёнку и всё хмурился чего-то. И как бы не торопился совсем. Будто с ногами у него разлад.

Провела его Фаина со всеми церемониями в избу. То в глаза ему с подобострастием заглядывает, то, напротив, взор свой желтоглазый притупит долу. Ходит рядом смиренно, тень его на дощатом полу переступает. Отец Кондратий ещё пуще хмурится, оглядывая испакощенные хозяйкиной нерадивостью интерьеры. Лоб морщит от косоротой печи, корпуленцию свою горделивую пригибает от осыпающейся с потолочных балок трухи, да паутины с плеч брезгливо стряхивает.

 - Срамота у тебя в дому, дочь моя. – Громыхнул батюшка и уж было собрался сплюнуть с досады, да завернул губы обратно.

 - Одинёшенька я, отец Кондратий. Никак со всем не управиться. – разводит руками Фаина.

Отец Кондратий угукнул участливо, зажёг кадило и пошёл по избе махать, сопровождая ход свой непременным для того бубнежем. Фаина на цырлах за ним крадётся, да знамением крестным себя осеняет в тех местах, где голос отца Кондратия на высокие ноты срывается.

Окончил обход Батюшка. Стоит, руки потирает, да глазами шныряет по сторонам.

 - А в ложницу не загляните, отец Кондратий? – пропищала Фаина, тормоша подол.

Замялся отец Кондратий. Лоб широкий испариной забисерился.

 - На пустое брюхо-то?

 - Дык как же на пустое? И супец, и второе. И канпот. – Зазывно щёлкнула Фаина по горлу.

Распростёрся батюшка за хромоногим столом, ноздрями фырчит в предвкусии, да пальцами по брюху себе от нетерпежа барабанит. Фаина стакан ему сизым перваком своим наполнила. Батюшка опрокинул в горло. Она тут же и второй. Давай суп наливать, а тот смердит. Прихлебнула – горше полыни. Фаина отцу Кондратию ещё стакан. Тот хлопнул и икотой зашёлся. Теперь в самый раз и еду подавать – авось, не учует тухлинки. За обе щёки охминать будет!

Батюшка умял и суп, и второе, да ещё двумя стаканами закатал. Бородой занюхал. Помогла ему Фаина из-за стола выпростаться, к груди припала и повела в спальню.
 
 - А не оплошаешь? – осоловело, языком заплетаясь, спросил отец Кондратий. Ухватил Фаину за костлявый зад и протяжно рыгнул.

 - Уж расстараюсь, батюшка, не боись! – жарко заверила его Фаина.

Отец Кондратий повалился на скрипучую девичью кровать, а поверх него и Фаина. Оголилась и за его поповский наряд принялась. Руки в складках подрясника заплутались. Только одолела она все суконные препоны, как брюхо Батюшкино взревело раненым мамонтом, заколыхалось. Сам стонет, охает, пузо ручищами оглаживает.

 - Подыми, дочь моя! – взмолился.

 Фаина еле-еле его с кровати перекатила.

  - Где нужник? – уже еле шепчет.

 - Да за домом, справа. – чуть не плачет Фаина.

Отец Кондратий, подхватив подол рясы, с криками, охами и прочими неугодными звуками бросился из избы во двор.

Обняв себя за чахлые плечи, свесив с кровати ноги, Фаина, по-прежнему нагая, простоволосая, раскачивалась то в одну сторону, то в другую. Глядела в одну точку, не мигая, и перебирала губами еле слышно.

Вот и батюшка убёг, только дух от него остался. Уж дюже не святой. И никто к ней из города не приедет, ни в каких газетах про неё не напишут. Будто и нет на свете Фаины вовсе.

Слезами, да вздохами скорбными делу не подсобишь, подумалось ей. Коли с отцом Кондратием не вышло, так она колдуна деревенского позовёт. Глядишь, и мужик он покрепче будет. Да посговорчивее.

Как стемнело, отправилась она в лес, прямиком через челыжник. Там, в избушке на высоких сваях, творил свои колдовские дела сельский чернокнижник Исидор. Ходила молва, что Исидор бессмертен и живёт уже лет триста. И на костре его жгли, и в морях-океянах топили, и голову оттяпывали, и даже четвертовали, но воскресал Исидор после каждого палачества и, как ни в чём ни бывало, в избушку свою возвращался. Никто из ныне живущих на селе не помнит Исидора молодым, будто всегда таким и был: седобородым, кряжистым мужичком с нетопырем в кармане.

 - Исиииидор! – гаркнула Фаина, добредя до избушки.

 - Не голоси, дурища. Лес уже спит, – беззлобно ответил ей голос за спиной.

Вздрогнула Фаина, обернулась и давай в обморок валиться. Исидор в медвежьей шкуре с перемазанным глиной лицом подхватил Фаину, как куль, и тряханул.

 - К мужику ночью токмо за двумя нуждами приходят: за семенем или за подмогой.

 - За подмогой, Исидор, за подмогой! – залепетала Фаина. – Полтергейшт меня пужает! Ни спать, ни есть не могу.

 - Вертайся домой и жди меня. – приказал колдун и покосолапил к избушке.
Нетопырь, покружив над Фаининой головой, метнулся за хозяином.
 
Отворив свою калитку, Фаина навернулась в темноте на что-то большое и скользкое. Шваркнулась плашмя, чуть не расшиблась.

Чего это тут понаклали? Силилась понять женщина, растирая ушибленные коленки.

 - Падаль свиная. Безглавая. – спокойно пояснил Исидор, выходящий из Фаининой избы.

Подскочила Фаина на месте, будто рожном пронзённая. Вот ведь припугнул её Исидор. Иди, говорит, домой и жди меня. А сам уж тут. А промеж страхом засмотрелась она на колдуна. Вышел из дому её, как хозяин, точно её встречать. Светло ей разом сделалось, сладостно. Да вспомнила вдруг про тушу под ногами.

 - Откель она тут, Исидор?

 - Из колодца вытащил, на твоей улице.

 - Батюшки святы! А как же она туды попала-то? Кто ж опрокинул?

 - Да, знамо дело, головотяп и опрокинул.

 - Вот ты и поглядел тепереча, что бес со мной вытворяет.

 - Тут бесы-то все обретаются. – ткнул колдун себя перстом в висок. – Пошли в избу.

Зашли они. Исидор пучки трав из туеса своего выудил, да лучиной поджог. Нетопырь угнездился у него на темечке. Сидит, ощупывается. Ходит колдун по хате, лучинами каждый угол опаляет.

 - Дрянное хозяйство у тебя, баба. Непригожее. И сама ты заворза. Изба зашлакована. Пучит её изнутри, распирает дурниной твоей, юродством душевным.
 
Притихла Фаина, о печку облокотившись, слово вставить боязно.

 - Попа почто звала? – обернулся к ней и зверем глядит.

 - Дык… Бесов гнать…

 - То и гляжу. Сам отсюдова удрал. Назюлькался, греховодник. Сповадила!

 - Дык…

 - Извелось нутро твоё, изгоревалось. Вот и породило полтергейшт твой.
Вывел он Фаину во двор, дом обошли.

 - Разоблачайся донага и лицом к земле ложись.

Повиновалась Фаина. Исидор стал лучинами огненными тело её охаживать, рыча и негодуя. Рвало его бранью косноязычной, заморской. Не могла Фаина разобрать, но чуяла, что скверное что-то шабаргает, сердитое. А боли с жжением не чувствовала, будто колодой оборотилась.

Окончил Исидор свой ритуал, землицей тщедушье её телесное обтёр, да на ноги поставил.

 - Тушу свиную с собой заберу. В качестве гонорария.

 - Дык, бери, свободитель. Что хошь бери! – ожила Фаина, разрумянилась. Точно заново народилась. – Могу и в койке расплатиться.

Исидор приблизился и обнял Фаину за плечи.

 - Без надобности мне это.

 - Да ты не кобенись! Я, можа, и малоопытная, но из кожи вон вылезу! – Потянулась к его губам.

Исидор мягко отстранил её.

 - Не гнушаюсь я тобою, баба. Токмо не охоч до ентого дела более.

Устыдилась Фаина своего телесного голода. Стоит, переминается. А Исидор продолжает:

 - Вот, - снимает с головы нетопыря. - Кузьма останется с тобой на ночь. Для закрепления результату! В изголовье кровати посодь. Но гляди: ежели сгинет, то аккурат через три дня бес твой явится к тебе, и тогда ни я, никто другой тебе уже не пособник. А сбережёшь Кузьму – заживёшь покойно.

Нетопырь, возмущённо пискнул, но ослушаться хозяина не посмел. Не припустил вослед, когда тот за калитку вышел.

Устроилась Фаина в кровати. Кошка в ногах, нетопырь на полице, над головой. Не спится. Что ж это выходит, мозговала Фаина, упырь этот всю ночь будет крылами шебаршить над ухом, а как рассветёт, так и всё – сгинет мой бес?

Опять одна останусь?

Растопила печь до каления. Прикорнувшего Кузьму за лапы схватила, открыла печную заслонку и прямо в огненный зев зашвырнула. Прижала заслонку и захихикала. Верещит Кузьма, голосом человечьим надрывается, ноет.

А ночью Фаине привиделось, будто Исидор по двору её метался, как завертью терзаемый. В волосьях и в бороде огонь плясал. Тукался в окна, в дверь, умолял водицей окатить. Скалился волком, ревел медведем. Фаина дёргала дверь, да та будто из камня – ни с места.

Ещё до петухов проснулась Фаина. Зябко как-то, точно и не топилась печь, не прогрела избу. А по хребту точно кто огладил. И дышит в затылок. Длинно, леденеюще. Обмерла, сжалась комком от жути. И чует, что позади неё, на кровати, будто лежит кто, будто притаился, будто вот-вот руки к ней потянет.

Нешто Исидор из праха ожил? – осенило Фаину.

Одумался, ласки бабьей возжелал? А ну как прижмёт к себе?

Потянулась Фаина. По-девичьи томно, пригласительно. Веки смежила, зад отпучила. Холодные крючковатые пальцы нежно, по-паучьи бесшумно, защекотали шею женщины. Сомкнулись, клещами сдавили горло, переплелись промеж собой. Всхрипела Фаина, зубами клацнула, ногою дрыгнула и околела, очи к потолку вылупив.

Хоронили Фаину в заколоченном гробу. Руки её не сумели с горла расцепить, смёрзлись накрепко. Глаза на щёки выкатились, а язык, синюшный и распухший, набок выполз, как ахатина из панциря. Начто стращать людей посмертным безобразьем? Отпевать усопшую отец Кондратий отказался. Не от обиды за былое.

Неположено руконаложников отпевать-то.