Из кальсон Дзержинского

(мы все в эти годы любили)

«Все мы вышли из „Шинели“ Гоголя»
(Из беседы  Ф. М. Достоевского с французским критиком М. де Вогюэ)

С прожитых вершин – видится многое; если не все.
Родители делают все от них зависящее, чтоб их потомство развивалось в социально полноценных членов сообщества, даже если это противоречит общему смыслу существования всего рода человеческого; в государствах каннибалистического подобия.
Лишь Высший Космический Разум заботится о творческом начале в своем земном воплощении, определяя его дальнейший путь.
Мой новый рассказ начинается с определения «божественного» в творчестве. У всякого напоминания об ушедшем времени, существует прообраз ближайшего будущего. Когда сек.соты и стукачи становятся настоящим этой страны. 
…Однажды, во втором классе нашего «ненормального» класса, случилось прибавление в лице еще одного головастика: к тринадцати особям мужского пола, присовокупилось еще одно творение родителей предвоенного выпуска, детство которых было опалено войной. Эти родители  жили в подавляющем большинстве своем без своих родителей, поскольку тех забрала пиррова победа в очередной кровавой бойне. (Противоположный пол, в нашем классе, представляли собою пять женских особей). С таким мрачным гендерным перекосом, наше поколение делало новую заявку на очередную войну. Состав девчонок, периодически, варьировался. Арифметически, эту перманентность не сложно изобразить, взяв в основу картинку в первом учебнике арифметики: с цифрами-воробушками-девчонками, усевшимися  в памяти на ветках-годах-классах: 1968… 1976,  - и, соответственно: 5… 4… 3. 14/3 с таким балансом мы закончили Х… восьмилетнюю школу.
Середышкин Коля - воплощение ангелочка во плоти, срисовавшегося с советского воспитательного плаката: расплющенный носик не портил светлый образ образцового советского школяра и патриота на ассиметричном личике.
Он был большеголовый, как и все мы, в столь юном возрасте. Одет он был, как и все мы, тогдашние ученики, в начальных классах: костюмчик из толстого голубого сукна, в брюках которого, вместо ширинки, был отворачивающийся клапан (который надо было опускать вниз, при исправлении малой нужды).
Колька ходил в спортивных трико с оттопыренными пузырями на коленках, как его фигуристая мать (обстоятельная женщина, как воплощение навязываемого – советским кинематографом – стилем, если быть строго привязанным к тому времени) и как две капли воды, похожий на свое дитя, отец.
Отец принадлежал к тому поколению, отрочество которых, опалено только что отгремевшей войной. Стойкое пристрастие ко всякого рода взрывоопасным находкам и к оружию, сохранила о нем много мифов в односельчан. Многим, подобные увлечения, правда, стоили жизней. Старший Середа - выжил. Хотя, по этим преданиям, был самый бесшабашный со всех своих сверстников. 
Старшая дочь, смахивающая фигурой на мать, щеголяла тоже в таких же диковинных штанах, как и родители. За что, новоприбывшие получили заслуженную кличку – «Кальсоны».
Кальсоны приехали электрифицировать село. Работать в трико было удобно: делая связки на проводах, и лазая по электрическим опорам.
Спортивные трико, - наравне с китайскими кедами, - уже вплотную подобралось к селу. Застряв где-то на уровне пригородного Загребелья в Конотопе.
К концу 60-х, трико проникло в наше село, на семействе Кальсонов. К новшествам, с колхозном селе, относились с едким презрением. Одеваясь еще по военной моде: в ватники, галифе и плюшковые пальто. Кто пренебрегал подобным дресс-кодом, получал язвительные прозвища, типа – «Кальсоны».
Первая учительница. Г.Й., - выстроившая в шеренгу мальчишек по ранжиру, – воткнула новенького куда-то в самый хвост шеренги (я стоял вторым спереди, поэтому не в силах припомнить место Кальсончика в нашем «воинственном» строю).
Война накладывала свой отпечаток на наше поведение. Мы вели себя как партизаны на допросах, если дело касалось каких-то признаний. Никто не был исключением. Мы все тогда играли «В войну».   
Случилось, что, однажды: я плюнул в проход между парт. Что, сразу же, послужило предметом разбирательств. Толстая, похожая на крупную гусеницу, Г.Й, затеяла показательный процесс. Она пыталась играть роль строгого надзирателя; и ей это, по большей части, удавалось. Не гнушалась рукоприкладства, если кому это помогало.
Она оставила нас после уроков. Девчонок отпустила, по логике (они не станут плевать). Остальным пообещала, что уйдем только после чистосердечного признания. По ее словам,  выходило, что она давно знает, кто это сделал, но ждет добровольного раскаяния, которое нарекла «смелостью». Я был уверен, что она ничего не знает, и только делает вид. Учительница, углубившись в наши тетрадки, всем своим видом показывала, что может сколько угодно просидеть в одной позе. Весь класс, ожидал любой развязки…
Вдруг, из-за парты, выскочил новенький.
- Я цього нэ робыв, - сказал он на ходу. – Вытру, бо нэ хочэться тут сидить до самого вэчора. – Взял тряпку, и затер плевок.
Зачем я сознаюсь в этом? Пишу рассказ о наших взаимоотношениях. Мне интересно наблюдать это с вершин прожитого, на развитие наших гомункулов. С тех пор, как я разглядел в нем скрытного и талантливого агента-стукача; он превращается в моего противника. Стартовые позиции не равные; но – скоро – он вырывается вперед.
…Мы, долгое время, дружим. Собирались, даже, путешествовать на плоту по Сейму. Притащили, по глубокому снегу, из леса на плечах несколько тяжелых бревен (около двух километров!), и попрятали в лозах. Весенний паводок лишил нас такой возможности. Правда, к тому времени, мы уже полностью остыли от этой затеи. Мы и так много плавали на лодке, рыбачили вместе. Весной: отправлялись в лес за ореховыми удилищами. Мы сварганили не одну юшку из выловленных ершей и пескарей. Мы были предоставлены фортуне, словно пираты в своем Карибском море. Нас напугала волчица, когда мы ходили на колхозное поле за молодым зеленым горошком. Ее глаза вспыхивали фосфорическим огнем, когда глядела она с дороги, на спрятавшихся под стеной пшеницы; шумно бежала рядом; ее спина, с переливающейся в лунном свете шерстью, мелькала над зелеными пшеничными гривами.
Кальсоны поселились в крытой соломой халупе своей матери (свекрови, бабушки), ускоренными темпами, возводя себе каменные чертоги.
После электрификации села, кальсончикова мать Ш., устроилась секретаршей. На завидную должность. Колхозники до 1974 года еще не имели паспортов, по сути дела, они являлись государственными рабами. Это была государственная должность. Сам альфа-сексот Б., курировал благоустройство этой семейки. Их перестали поносить на словах, за кальсоны.
Это было время разгула «андроповщины», когда по нашим селам только сформировались агентурные сети.
Заправляющий всеми делами в сельсовете Б., утвердил Ш., на роль секретарши. Здесь, явно, просматривалась адюльтерная связь, воплощавшая собой эру брежневской стабильности. Молодежь, в это время, получив паспорта, массово покидала село.
Из покрытой соломкой халупы, семья переберется в только что выстроенный дом, как из грязи – в князи. Это был настоящий дом: с просторной верандой, кухней, огромной «залой» и комнатами (детской и родительской); апартаменты отапливались паровым отоплением; гусак от водяной колонки был прямо у порога (о водопроводе селюки могли только помечтать).
В средине шестидесятых: мы – впервые – увидели у них телевизор (первый в селе), с маленьким экранчиком (запомнилось, как мы смотрели «Сказку о Мальчише-Кибальчише»). Прошло немного времени, и телевизор появиться чуть ли не в каждой сельской хате. В 1968 году голубой экран засветился и у нас (Зорька-2): на похороны первого космонавта - Юрия Алексеевича Гагарина.
Весной 1973 года, мой отец опрометчиво берет, вместе со мной, за компанию, Кальсончика в Харьков. Ездили к его двоюродному брату и моему крестному. По возвращению, у отца пропадает моток капроновых нитей для вязки сетей (подарок брата) и, вроде бы, случайно, он увидел их у кальсончикового отца. После взаимных обвинений, отца показательно избили те, которых принято теперь называть: «титушками». Гебнявые, за счет колхоза, организовуют отряды сельских гопников, для внесудебных расправ.
С соседом, Ленькой К., мы заходим к Кальсончику погулять. К нашим услугам подшивки глянцевых журналов. Изучаем знаменитую поваренную книгу СССР: «О вкусной и здоровой пище». У Кальсончика есть приемник ВЭФ, - и наши разговоры начинают вклиниваться его пересказы «забугорных новостей». Он их – оказывается – слушает уже давно. Мы слышим лишь завывания «глушилок» - этих «голосов» практически не слыхать. «Вночи, - признавался Кальсончик, - можно багато чого почуть»
Он затягивал нас в какую-то агентурную игру? Это, скорее всего, его «хитро-мудрая» мать натаскивает свое чадо. Мы становились питательным бульоном для вскармливания ее талантливого высерка.
В четырнадцать лет мы еще едва ли представляем для органов какой-то интерес: с нами – просто – развивают способности будущие провокаторы.
Мы, как дети… проживаем свое неповторимое время: любим общаться, часто захаживая друг к другу.
Заходя к своему однокласснику, мы разгадываем кроссворды в подшивках «Огонька». 
Ленька К., воспитывался у деда и бабы. Его мать, недавно, вышла замуж, и жила на другом конце села, с местным киномехаником. Его бабы, активного корреспондента сарафанного радио,  практически, не бывало дома; дед К., (служил в свое время в немецкой комендатуре, писарем), пропадал в колхозной кузнице. «У телефона немецкий писарь». – В насмешку, припоминали ему сельчане невольные прегрешения против советской власти. В воспоминаниях переживших оккупацию села, он остался «противным полицаем». Смывал, потом, кровью в штрафбате, где ему прострелили ногу, после чего, он, всю оставшуюся жизнь, накульгивал на нее. Особенно, когда был изрядно выпивши. Чем опасней штрафной батальон, в котором «смывал кровью» дед К., свои прегрешения перед советской властью, от участи «освобожденных» мужиков, которых бросили, безоружными, в бой? До сих пор никак не могу понять…
У моего отца, тоже, была не безупречная репутация: угодив в плен, в 1942 году, под Харьковом. Избегая конотопского концлагеря, где ему пообещали «обязательную смерть» и «обгрызать кору деревьев», отец принял предложение вступить в полицию. Спасая молодежь от «поездок на заработки» в Германию, он спасал себя. Чтоб через три месяца село освободили, и его, вместе с не обмундированными призывниками, отправили разминировать телами минные поля. Он упал в канаву, не пряча руку. Немецкая пуля попали именно туда, куда он хотел. Что и спасло ему жизнь.
Он рассказывал это, только будучи изрядно выпивши: «Люди бигали пид пулями по минному полю и крычалы «Мамо!..»
Понятно, что и я, для Кальсончика, становился желаемой мишенью. В первых классах, я состоял в активах класса; в числе первых, меня назначали: октябренком, пионером, комсомольцем. Писал что-то, рисовал в редколлегии «Стенгазеты». Первое стихотворение, я сочинил где-то в пятом классе, вместо обязательного сочинения. Оно, оказалось, весомее всех «знаний», полученных в этой школе.
Знания необходимы для понимания коммунистических воззваний. Дальше в дело вступали взрослые, с их общественным положением. Специфичность учебного процесса не оставляла школьникам, абсолютно, никакого выбора.
Я пристрастился к чтению приключенческой литературы. Благо ее было много в сельской библиотеке. Запоем прочитал всего Жюль Верна и Н. Обручева. Без помощи «образования» – подсознательно -  запустив в себе механизм самореализации.
Кальсончик, оказывается, много читал. «Бронзовая птица» А. Рыбакова, «Сильные духом» Д. Медведева, «Шхуна «Колумб»» Н. Трублаини. Книги о разведчиках и шпионах – это подпитка его юношеской романтики. Они производили на него такое впечатление, как на меня рассказы известных путешественников и фантастов.
…Основная дифференциация учеников проходила в выпускных классах; и калибровались точными предметами. С резким ухудшением зрения, я перестал следить за школьной доской. Стал, существенно, отставать в успеваемости.
Кальсончик, тоже, не выделялся особым рвением; сек.соты готовили ему судьбу не зависящую от дипломов. Он «вписывался» в социальную среду обитания.
Летом я снимал очки, превращаясь с ботаника, в обычного пацана.
Меня уже давно пересадили на первую парту, тогда как Кальсончик занимал место позади всех. Он был наблюдательным пареньком, и эта позиция ему помогала. Им вовсю интересовались скороспелые девочки из младших классов. Моя влюбленность в одну девочку, вызывала в нее насмешки.  Очки, часто изуродованы изоляционной лентой, придавали моему лицу, окончательный вид, гадкого утенка, из сказки Г-Х Андерсена.
Кальсончик успешно катался на коньках и лыжах. У меня все это было, с  той лишь разницей, что ботинки на моих коньках были куплены на пять размеров больше (на вырост), а беговые лыжи служили только не для прыжков из трамплина. Всякий раз, неуклюже падая на горках, я подымался – и тащил тонкие изогнутые лижи с самодельным креплением наверх, чтоб снова грохнуться на склоне. Если возле нашего села -  это были небольшие трамплинчики, после которых оставалось только струсить снег с болоньевой куртки, то, однажды, Кальсончик предложил мне отправиться в соседнее село Камень (там жила его тетка), чтоб прыгнуть с крутого – двойного - трамплина.
Трамплин сработал под моими лыжами катапультой. Лыжи, слава богу, слетели с меня уже на первом – большом – трамплине; и появилось метров шесть чистого снега, и я зарытый, головой в сугроб, сильно повредивший большой палец на левой луке… Таков был итог этого безумия.
С коньками, дела шли по той же схеме. Для заполнения объема в ботинках, я вставлял туда суконные бурки, в которых трудно было удержаться. Я передвигался на них, словно Алексей Маресьев в известном фильме, на обмороженных ногах. И некому было объяснить мне, в чем состоит проблема!
Кальсончик, уверенно держался на коньках; его приглашали в хоккейную команду. Мне же позволяли постоять немного на воротах (всего пару раз!).
Советский Союз облачился в трико; семейство Кальсонов отбросило обидное прозвище. Лишь Кальсончик оставался этот атавизм. Сверстники более безжалостны к его заслугам, выстроив устойчивую иерархию. Эта среда признавала только силу и ловкость. Что-то компенсировалось подвешенным языком, как раз на самые малозначительные роли в мальчишеских компаниях. 
За дело взялись сельские сек.соты и их холуи.
Во время очередных проводов в армию (была такая традиция в СССР) на танцах… вдруг появился Кальсончик: наступающий с ножичком на заигранного активиста. Он «заступался» за свою сестру? Нас заставляли уважать его.
С курением у Кальсончика, вначале, не заладилось. Накурившись до одури (весь позеленел!), к нему, потом, пришлось вызывать врачей. Он скурил, при всех, а ж две пачки «Новости»! пряча сигареты за спиной.
В восьмом классе, закурил и я. Началось все с «Казбека», две коробки которого, долгое время, пилились на серванте (как «нагрузка» за мешок муки).
В преддверье выпускного, Кальсончик впервые (с Ленькой К.) сдал нас, с потрохами. Мы заканчивали учебу в восьмилетней школе, и, видимо, мать его выбирала момент, чтоб показать начинающему сек.соту: силу предстоящей работы. Очевидно, долго объясняла, что все что он делает, лишь подготовительный процесс, и, теперь, наступило время сдачи экзаменов: надо ударить наверняка, чтоб на всю жизнь оставалась отметина. Что метить жертву; делая ее изгоем в обществе. Что это необходимо. Что надо показать себя, чтоб тебя приняли. А для этого существуют изгои!
Мы, втроем (хотя в нашей компании было много парней), «организовались», чтоб встретить «Международный женский день 8 марта», подобающим образом. Задолго до этой даты, мы запасались спиртным. «Прятали» выпивку в кальсончиковом сарае, под сеном.
Две бутылки вина «Билэ мицнэ», на троих, и одна бутылка ядреной самогонки, внесенной им, - выпитые в заливчике реки, – было явным перебором. 
«Отпраздновав» день рождения Клары Цеткин на льду небольшого озерка, к селу мы направлялись с песнею (Кто 3,14дит о море?). Мы паадли в сугробы, и дико орали.
На следующий день – ведущая наш класс учительница, Ниночка, вплывая вперед животом словно каравелла, начинала урок математики со слов:
- Крим Свынаря, у нас зьявылысь щэ два пьянычки! – Были обнародованы две фамилии. О, Кальсоне, она, словно забыла.
Был запущен слушок, что наш вокал, якобы, не понравился дядьку Копоносу. Он «случайно», слышал наш концерт. Что делать этому холую в это время на берегу, живущему вдалеке от берега?..
Летом, в селе появлялся лагерь малолетних преступников из Конотопа. Это были сливки малолетних преступников состоящих на учете в детской комнате милиции. Они носили «взрослые» татуировки. Своим девиантным поведением, они выделялись в крагах конотопских подворотен. В начале 70-х прошлого столетия, город разделялся на районы, которые враждовали между собой. Это были подопечные ст. лейтенанта Белкиной.
Во дворе старой школы, с утра до ночи звучали патриотические песни. Слова из песни вдолбились мне в память как из «Отче наш»:
«Упал я на границе в первый бой,
Закрыв ладонью рану на груди.
Сама земля стонала подо мной,
И жизнь уже казалась позади.
Припев:
 И только тверже выходила из огня
Суровая, доверчивая Русь.
— Ну, как ты обходилась без меня?
А я вот без тебя не обойдусь!..»
Вначале, у меня складывались приятельские отношения с начинающими уголовниками; я часто бывал у них в гостях. Все местные пацаны старались с ними дружить.
От этих посещений, у меня осталась замечательная книжка, на украинском языке, Нодара Думбадзе: «Я, бабуся, Илико та Илларион». Одно из украшений моего детства. Я стал зачитываться ею.
Для начинающих сек.сотов наступает пора испытаний.
И, вот… конотопчане, «сдали» мне первого стукача. О «полицействе» моего отца явился поведать сын сельского альфа-сексота Б., и внук старосты колхозного двора во время оккупации.
Конотопчане отводят меня в кусты, где ожидает начинающий сек.сот… и… заставляют его «ответить за свой базар». Я надавал, тогда, ябеднику по сусалам. Больше он не появлялся в наших компаниях. Взрослые «приберегали» для высоких должностей*.
Впрочем, уже через год, сек.соты нашли подход к начинающим уголовникам. Без женского ума, и интуиции кальсончиковой мамашки, здесь не обошлось. Сынок ее уже сделал себе наколку на руке; приходил гулять к ним. Очевидно, он сработал более тонко.
Почему мои отношения с малолетними преступниками – в конце концов – испортились до откровенной вражды? Становится ясно. «Кэпэр», он же, «Кипарис» – бессменный лидер, стает его местным другом. Тот же: «Телескоп». Они предупредили меня: не показываться больше в Конотопе». Об этом известил Кальсончик, найдя меня на Сейму, где я ловил рыбу – и передал эту угрозу.
Я старался, с тех пор, не отсвечивать возле Универмага. Эта специфическая публика появлялась в поисках приключений, возле центрального проспекта. «На Миру», как принято говорить в Конотопе. Под сенью высоких тополей, на которых жили крикливые вороны. Весь тротуар под ними был усеян белыми «парашутиками».
Я вынужден был, - приезжая в Конотоп, - блуждать возле Вокзала; в районе Деповской улицы. Эта полу уголовная топонимика – знаковая для понимания того, что творилось в этом городе, в начале 70-х годов прошлого столетия.
В К...кую десятилетнюю школу, в походе за средним образованием, высадился внушительный десант. Это было недалеко от дома; всего 3,5 км, и - через Сейм.
На начальном этапе, мы обязательно возвращались после уроков домой на велосипедах, дабы не оставаться в интернате, в котором заправляла истеричная В…ва. Существо удивительно мелочное, нервное и злобное; имеющее уже несколько детей и воспитывающее без мужа. Я не мог ее терпеть; как и она меня. Дома все было привычным. Мы гуляли по вечерам; часто в клубе, играли на бильярде. Здесь, меня дважды нокаутировал, некто,  Рая. Казалось бы: от нечего делать.
Очевидно, его попросили это сделать, и он (в компании какого-то статиста, нервном и злобном.), пришел к нам (так по нашим селам назывались те же  районы), и, встретив меня, с ходу, уложил меня кулаком на песок. Я не ожидал от него этого, и, поэтому, даже не сопротивлялся; падал на землю, словно подкошенный. Этот Рая, по нынешнему определению, «качёк»; хорошо физически развит. Учился он в Конотопе. Авторитет его был незыблем. 
  - Казалы, шо ты, возбухаеш? – сказал при этом Рая. Видимо, даже собаку тот не мог ударить беспричинно. Он не являлся отморозком.  Поэтому стал оправдывать свое поведение.
- Хто таке миг сказать? - спросил я, подавляя внутренний страх.
- Колька просыв, - сказал Рая.
- Який, Колька? – спрашиваю.
- Кальсончик, - выдавливает он из себя неблагозвучное прозвище. – Он просил поговорить с тобою.
У Раи не было врагов; он вел себя откровенно. Он выдал «заказчика», чтоб не выглядеть беспредельщиком.
- За шо? – Я так и не понял. Долгое время, оправдывал Кальсончика, думая, что начинающему холую просто захотелось показать свой авторитет. На Кальсончика,  я не стал держать обиду.
Кальсончик, уже тогда, должен был бы уже превратиться, в моих глазах, в настоящего подонка. Но, сек.сотов еще не существовало для меня.
Мать, похоже, используя преимущества фаворитки,  учила его жизни, используя меня в качестве наглядного пособия? Несмотря на очевидное, у меня не прекращались с ним отношения. С этим лживым и подлым, уже, человеком мы зачастили в соседнее село к своим одноклассницам. Они, после восьмилетнего монашества во время предыдущей школе, были для нас целым миром. У Кальсончика, скоро, появилась красивая подруга, Люба.
Теперь они вместе могли подставлять меня под кулаки ее ухажеров. Солдат. С…вский залепил мне кулаком в лицо, когда она пристала ко мне, словно обозначая ему жертву. Солдат симпатизировал ей; очевидно рассчитывая на взаимность. Я получил этот удар за Кальсончика, который – в это время – изображал драку с другим солдатом. Все происходило показательно; но и после, я продолжал с ним дружить.
С Нового года у меня появилась своя любимая девушка. С которой, стараниями этой сладкой парочки привилегированных «кальсонов», я навсегда расстался.
Вышло так, что, несмотря на мои предостережения, она всегда доверяла им намного больше, чем мне. Я мог винить, конечно, родителей своих и ее, и беспаспортных колхозников, которые с подозрениями относились не к таким как они. Кальсончик был для них своим, из привилегированного сословия. Я – чужим, врагом.
Он (подлостью) подыгрывал матери моей девушки. Моей возлюбленной, была навязана дружба (до этого, у нее имелась иная подруга). Через свою авторитетную подругу, Кальсон (активно задействовал местных в этой долгоиграющей интриге), мог подавлять у моей девушки инстинктивный бунт против своих родителей. Так, ли?.. Она, даже, не сопротивлялась. Если у женщины, девушки, отбирают любовь, на первый взгляд, она должна инстинктивно сражаться за нее. Находя в ней жизненную опору. Это у них более развито, чем у мужчин, в которых остается еще много разных дел, и целей, в жизни (призвание). Для женщины же, основное призвание – это: способность воспроизводить потомство. Остальное – на втором плане. Инстинкт матери – он же доминирующий у подавляющего большинства женщин. К этому, единственный путь – через любовь.
Я, уже, не выползал из мелких интриг, и спасение видел только в том, как бы все это поскорее закончилось. Меня, постоянно, предавал любимый мною человек. С которым начался ад; тогда как без нее – виделось: полу ад. Кальсончик возвышался над этой возней. Это говорит о таланте этого подонка.
…Это Кальсончик, уговорил меня поехать в Конотоп за фотографиями...
Ему, зачем-то, срочно «понадобились» фотографии? Сейчас я вижу, что это была какая-то зачетная работа его матери: при воспитании в нем начинающего сек.сота?
В районе спортивного магазина нас поджидали три гопника. Они даже не спрашивали ничего. Один из них запустил в мой нагрудный карман руку и вытряхнул из него всю мелочь. Подобная процедура довольно-таки унизительная, как за замыслом, так и за исполнением. Словно позабыв о Кальсончике. Он стоял в стороне, наблюдая за происшествием, глазами стороннего наблюдателя. 
И, тогда, я озвучил «легенду», с которой я жил в то время.
- Я из «Порта». - Называю каких-то авторитетов, которых знают многие в том месте. Я иногда гостил у своей двоюродной сестры и знал эти клички. Это была моя легенда, позволяющая безопасно передвигаться в приделах определенного района.
Гопники переглянулись.
- Пойдешь с нами, - Будто вспомнив о  Кальсончике, обратился к нему один из них. – Есть о чем потолковать.
Они ушли за дом. Возле меня оставался дежурить только один из гопников.
Я уже не упомню: вернули ли они мои деньги?.. Но факт остается фактом, что гопники исчезли. Что-то пошло не так?..
- Воны тэбэ «трусылы»? – спросил я у Кальсончика.
- Нее, - с задумчивым взглядом, ответил тот.
Мы шли молча, добираясь до автовокзала.
…Скоро я отправился учиться в Киев и на очень долгое время потерял его из виду.
Он женился еще в выпускном классе; его мать оформила им акт бракосочетания в родном сельсовете. Окончил строительный техникум в Конотопе. Служил ОСВГ. Здесь, между нами произошел, единственный, обмен письмами.
Он скоро стал уважаемым сек.сотом; жил своей, семейной, жизнью. Поселясь (после службы), в том же, таки селе, где встретил свою будущую жену. Работал в какой-то там строительной бригаде. Получил квартиру, к своим 26, как и все популярные сек.соты.  Браконьерничал на Сейму. Вместе с такими же, как и сам.
Отбарабанив «службу» на космодроме Байконур (эту творческую командировку в этот стройбат, иначе не назовешь), я возвратился в родное село лишь к новому 1983 году, застав в нем, отслужившего Леньку К., который и посоветовал мне зайти к Кальсончику, в соседнее село. Делать было нечего. Когда я пришел к нему, мы крепко выпили с ним. Засиделись до поздней ночи. Мне постелили, здесь же, на раскладушке. Уйдя утром на работу, «забыв» разбудить меня. Проснувшись, мне, естественно, захотелось по малой нужде. Но дверь оказалась запертой. Посредине кухни был оставлен чугун, накрытый крышкой. Это было похоже на провокацию, и я - стиснув зубы – решил перетерпеть. Черт знает, как они хотели это использовать, среди своей агентуры. Первой явилась Люба – и, сразу же, полезла к крышке чугуна. Я не стал задерживаться, выскочив на улицу.
Жизнь в селе отдает запахом смертельной рутины, начинаясь с безденежья. Ему, снова, пришлось отправиться на службу в ГДР. Или его призвали туда?
Жена шла по следам свекрови, и, однажды, пожаловалась мне, когда мы оказались с ней рядом на сидении автобуса, едущего в Конотоп.
- Ты знаешь, - говорила мне бывшая подруга моей первой любви, в запоздалом на несколько лет порыве сказать откровенное слово, чего я от нее совсем не ожидал. – Это очень противно, жить в селе. Даже о Миньке спорят, как о моем любовнике. Я не знаю, что с этим поделать. Это какой-то ужас.
Минька – это такое полутораметровое рыжее существо с яйцеподобным веснушчатым лицом и оттопыренными ушами, которое не имело даже отдельного места в нашем классе. Минька, всегда, подсаживаться к корпулентной и некрасивой Ольге Г., которая подходила ему, габаритами, скорее как мать, чем подруга.
 Я, отвечал ей, какими-то успокоительными словами. Даже с заведомыми подлецами, я предпочитаю держать себя в рамках вежливости. Может я подспудно, тогда, ждал возможности отомстить ей? За убийство первой любви?..
Это, скорее всего, была исповедь.
Скоро вернулся ее муж на черной «Волге», - и задавил ею свою боевую подругу. Суд, конечно, оправдал его; прикрывшись какими то заслугами…
Последнее, что я слышал о Кальсончике, как раз перед вторжением в Украину «Русской весны»: он проживает в Харькове.

* После смерти своего отца, повесился в 2017 году. Не дождавшись прихода «русского мира».