Пак Ван Со - Фотоаппарат и ботинки

Пак Ван Со
Фотоаппарат и ботинки

       У меня есть племянник. Иногда мне кажется, что я люблю его больше своих родных детей, и тогда я невольно вспоминаю времена войны, когда мне было не больше двадцати лет, а племянник был крошечным младенцем. Мой старший брат трагически погиб вскоре после рождения сына, а спустя несколько дней умерла и его жена, оставив нас с матерью одних с маленьким ребенком на руках. Времена были тяжелые и голодные – у нас не было и пригоршни риса, что уж говорить о молоке. Маме приходилось кормить ребенка водянистым отваром из ячменя и зелени. Ребенок капризничал и выплевывал безвкусную жижу, а по ночам рвал глотку неустанным плачем.

    «Ай-ай-ай бедный малыш», - причитала мама, пытаясь дать ему собственную грудь. Но мальчик все капризничал и отворачивался от ее сосков, которые словно увядшие мелкие ягоды казалось вот-вот сорвутся с ее высохшего бюста.

    Малыша нельзя было обмануть – стоило ему прикоснуться к ее груди, и он все понял. Понял, что в ней не было и капли молока.

    Мама говорила, что даже у старых женщин может появиться молоко, если часто кормить грудью. Она была уверена, что стоило ей разочек покормить ребенка, как ее грудь наполнится молоком; и так досадно ей было, что ребенок капризничал и зря голодал, что вскоре она начала его шлепать. Чем яснее вырисовывались следы маминой ладони на его пухленькой попке, тем сильнее он разрывал глотку, издавая странные, невыносимые звуки, задыхаясь и извергая рыдания.

   Тогда я вдруг почувствовала, как пульсируют и набухают вены в моей груди. И мне подумалось, что моя грудь наполнялась молоком. Я была так уверена в этом, что не допускала никаких сомнений.

    Я помню, как после родов жена брата впервые кормила ребенка на людях, обнажив свою полную крепкую грудь. Моя грудь становилась такой же полной и округлой, и я почувствовала, как она тяжелеет и наполняется молоком.

    Жена брата говорила, что после родов в груди появляется покалывание и она полнеет. Именно это и происходило со мной.

   Чувствуя, как наполняется моя грудь, я вырвала ребенка из маминых рук и обняла. Не колеблясь, я оголила грудь. Коснувшись ладошкой моей располневшей груди, малыш вдруг перестал плакать и спешно зарылся в нее лицом. Но не успел он прильнуть к ней своими сухими губками, как мама вырвала его из моих рук. Она залилась краской от стыда и злости, как если бы застала меня за чем-то постыдным.

   - Ты с ума сошла? Совсем стыд потеряла! – закричала она.

   Малыш разрывался таким пронзительным криком, что у него посинел кончик носа, а вскоре плач сменился на прерывающиеся горловые всхлипы, похожие на кашель больного старика.

    Под крики надрывающегося ребенка, моя грудь вдруг наполнилась еще сильнее, наполнилась так сильно, что я почувствовала, как влага просочилась сквозь одежду, и я почти возненавидела маму, стоявшую между моей полной молока грудью и голодным ребенком.

      Это произошло еще до похорон брата и его жены, когда мы еще не успели оправиться от горя, и этот случай был совсем не значительным, по сравнению со всем пережитым. Наша семья была сокрушена смертями двух близких, мы с мамой прошли через все тяготы войны, но спустя столько лет, единственное что я помнила пугающе отчетливо – это вид голодного, изнемогающего от жажды ребенка.

       Но ведь и в мирное время дети часто теряют родителей и страдают от голода. Почему же именно эти воспоминания преследуют меня, постоянно напоминая о той боли?

       Я до сих пор помню, как реальны были те ощущения. Позже я поняла, что даже если бы я дала ребенку грудь, в ней никак не могло быть молока. Но я отказывалась думать, что то покалывание, то ощущение влаги в моей груди совсем ничего не значили. Ведь я была для этого ребенка больше, чем тетей. Я любила его, как родная мать.

        С тех пор он перестал капризничать и с аппетитом пил отвар из ячменя. А иногда нам удавалось достать для него и более подходяющую еду. Но я не находила себе места. Я разрывалась от желания забрать у него латунную ложку, которою он всегда держал во рту, и вложить свою грудь в его мягкие губы. Но я не могла. Это был бы очень постыдный поступок, и я не могла решиться на него.

    Вскоре южане отвоевали Сеул, и я устроилась уборщицей в американскую военную часть, откуда мне удавалось принести немного молока для племянника. С первой зарплаты я купила резиновую соску, которую дала ему вместо латунной ложки. Хоть мы и были беженцами, у нас было молоко, а большего я и не хотела. Я бежала на юг не за свободой, я просто хотела, чтобы мой племянник не голодал.

      Ребенок рос большим и здоровым. Мама говорила, что нелюбимые дети всегда так растут, но мне не нравились ее слова. Казалось бы, невозможно не любить свою кровинку, единственного внука, который продолжит род, но она обвиняла его в том, что ему и ста дней от роду не исполнилось, как он угробил ( она так и сказала «угробил») своего отца и мать, и за это она часто его порола. Я не понимала, за что она так взъелась на этого ребенка - ведь он не был виноват ни в том, что началась война, ни в других несчастьях, которые на нас свалились.

     Когда племянник начал говорить, его первым словом было «няня», но он произносил его нечетко, так, что слышалось «няма», а если он несколько раз повторял его, то оно превращалось в «мама». Его бабушка была этим очень недовольна и пыталась приучить его называть меня тетей. Если он по привычке говорил «няня», она била его по попе. «Ах ты, засранец такой! Будешь еще так говорить? Будешь?» - ругалась она, сопровождая каждое слово звонким шлепком.
 
     А мне она говорила, чтобы я перестала так его баловать. Со стороны могло показаться, что он был мне родным сыном. И действительно, все именно так и думали, и как ни в чем не бывало спршивали у мамы: «Ваша дочь недавно родила? А с зятем что? На войну ушел? Или в плену?» Тогда никого не удивляло, что в доме не было мужчины.

     Но мама переживала, что так я никогда не найду себе мужа. Она так часто наказывала племянника, что вскоре он почти перестал разговаривать. Я хотела помочь ему, но мама быстро договорилась о моей свадьбе. Покидая дом, я чувствовала тяжесть на сердце и угрызения совести, как если бы была вдовой, которая оставив родного ребенка, уходила к новому мужу. Но мы с мужем жили только вдвоем и домашних дел у меня было не много, поэтому я при каждой возможности бегала к племяннику.

    Стоило мне представить, как племянник живет в одной комнате с бабушкой, в огромном старом доме обставленном жуткой мебелью похожей на старых противных жаб, а каждую свободную комнату снимают не знакомые ему люди, мне до того становилось его жалко, что я бросала все и бежала к нему. Я покупала ему новые игрушки и всякие вкусности, и каждый свой визит я превращала в целое событие. Мама была этим очень недовольна, ругала меня, что после замужества ума у меня не прибавилось и всячески извинялась перед моим мужом. Но она не понимала. Я боялась, что вонь и плесень этого дома в конце концов проникнут в душу моего племянника, поэтому я хотела хоть ненадолго стать для него лучиком солнца, глотком свежего воздуха. И когда я приходила к нему, его лицо светлело, как светлеет небо, когда с него сходят тучи.

    Вскоре я родила первого ребенка. Но я не могла отделаться от ощущения, что этот ребенок был вторым. Матери, родившие второго ребенка, всегда переживают о чувствах первенца, вот и я беспокоилась о том, чтобы племянник не чувствовал себя обделенным заботой.

    Я родила дочь, и еще до того, как она научилась говорить «мама» или «папа», я учила ее слову «братик», до того я старалась, чтобы она приняла своего двоюродного брата, как члена семьи, очень важного члена семьи. Я всегда ей о нем напоминала - если муж покупал ей сладости, я, со словами «это для братика» откладывала немного в сторону, а когда мы покупали дочери обувь, я непременно покупала пару и для племянника.

   Вскоре племянник пошел в школу. Я не могла на него нарадоваться и гордилась им, как молодая мать, провожающая ребенка в первый класс. Каждый день мы с дочерью приходили к школьному двору и я громко окликивала его, чтобы придать ему уверенности.

   - Найди-ка своего братика, Херан, - говорила я дочери, -  Вон он, видишь? Какой он у нас молодец! Лучше всех поет, быстрее всех бегает! Правда ведь, Херан?

     Но как бы тетя ни старалась, она не может заменить ребенку мать. Я до сих пор не могу забыть тот день, когда мой племянник поехал на первый в своей жизни пикник. В тот день они всем классом поехали в дворцовый сад Чан Кенг.

    Мы решили, что мама поедет с ним с утра, а я приготовлю обед и присоединюсь к ним позже. Мы договорились встретиться у пруда с цветущими лотусами, и боясь как бы мы не разминулись, я даже отдала маме часы, которые раньше носил муж. Но и это меня не успокоило, и я постоянно напоминала ей: «Встречаемся ровно в одиннадцать, у пруда». А в итоге я опоздала на целый час. Мне хотелось приготовить что-нибудь особенное, и я потратила много времени, листая кулинарную книгу, но еще больше времени ушло на то, чтобы привести себя в порядок. Я сходила в парикмахерскую и сделала себе красивую прическу, тщательно накрасилась, и переодевалась перед зеркалом столько раз, что и не счесть. В те годы, я была молода и довольна своей внешностью, и мне очень хотелось выделиться среди других мам. Мне хотелось, чтобы чувство гордости заставило племянника забыть, что вместо матери к нему пришла тетя. И я опоздала…

       Все это время мама прождала меня у пруда, даже не подумав о том, что внук остался совсем один. Я отругала ее и бросилась к игровой площадке, но дети уже разошлись и обедали со своими родителями. Я целый час, как ненормальная, бегала по парку, пока наконец не нашла племянника. Он долго сдерживал слезы и вел себя как настоящий мужчина, но стоило мне подойти, как он зарылся лицом в мою юбку и горько заплакал. Он так давно не плакал, что, увидев его слезы, я очень растерялась. Я пыталась успокоить его и начала причитать: «Плохая тетя! Плохая!», ударяя себя по бедру. Но он не успокаивался, и я, не выдержав, тоже заплакала.

      Обед прошел ужасно. Племянник столько плакал, что еще долго продолжал всхлипывать и совсем ничего не мог проглотить. Из-за моего тщеславия был испорчен первый пикник в его жизни.

     Будь я его мамой, все это тщеславие было бы ни к чему. И хоть я и говорю, что люблю его больше родных детей, наверное и в этих словах есть доля тщеславия и фальши.

     Племянник все больше напоминал своего отца. Конечно, в том, что сын похож на отца, нет ничего странного, но мы с мамой  были очень этим обеспокоены. С внешним сходством мы ничего поделать не могли, но он был таким же молчаливым и походил на отца характером, что очень пугало нас.

    Мой брат всегда был задумчивым и мало разговаривал. Но стоило ему собраться с друзьями, как он всегда вел долгие беседы. Мне начинало казаться, что дома он был молчалив не из-за своего характера, а из-за того, что говорить с нами было не о чем. Его совсем не волновали женские разговоры о ведении домашнего хозяйства, жизни дальних родственников и переменах в погоде. Брат закончил гуманитарное училище еще при японской власти, но даже после Освобождения так и не нашел работу. Из-за его странного поведения, я начала подозревать, что он был коммунистом. Я знала, что все книги в его комнате были о политике, а разговоры, которые он вел с друзьями, могли навлечь на нас неприятности, если бы кто-нибудь их услышал.

     Когда я поделилась с мамой своими подозрениями, она пришла в ужас и спешно подыскала брату невесту. Конечно же, мама хотела, чтобы ее единственный сын наконец женился, но в душе она надеялась, что с появлением семьи, он станет более ответственным, бросит свои опасные занятия и найдет нормальную работу.

     Брат беспрекословно женился на выбранной невесте, и вскоре она родила ему сына. Они даже устроили пышный праздник, когда ребенку исполнилось сто дней. А потом началась война. Я думала, что наконец пришло то время, когда мой брат сможет себя проявить. Поначалу так и казалось. Он был так взволнован и так часто куда-то отлучался, что мы начали переживать за него. А потом снова притих и перестал выходить из дома. Однажды один из друзей чуть ли не насильно потащил его куда-то. В тот день брата убили. Спустя какое-то время его жена пошла в родительский дом, чтобы одолжить немного риса, и попала под бомбежку. А мой племянник стал сиротой.

     Мы с мамой так и не узнали, был ли брат за «красных» или за «белых», или никак не был связан ни с теми, ни другими. Но маме было очень больно от того, что она всю жизнь посвятила сыну, а он так и не встал на ноги и ни разу не подал ей и чашки риса, купленного на собственные деньги. Теперь она мечтала дожить до того времени, когда внук вырастет и сможет заботиться о ней. Еще больше она мечтала, что внук закончит хороший университет, найдет непыльную работу, женится и каждое воскресенье, повесив на шею фотоаппарат, будет гулять с женой и детьми, оставив свою бабушку присматривать за домом.

      Такая прогулка с фотоаппаратом на шее была для нас символом стабильности, хорошей, размеренной жизни. Только такой жизни мама и могла желать для Хуна (так звали племянника). А я хотела сделать все, чтобы ее мечта сбылась, и в старости она могла присматривать за домом Хуна, пока он гуляет и фотографируется с семьей.

     В старших классах Хуну предстояло выбрать между гуманитарной и технической группой, и, даже не посоветовавшись со мной, он выбрал гуманитарную. Когда я узнала, то расстроилась, что племянник не спросил моего мнения, а маме вообще не нравились гуманитарные предметы, потому что их изучал мой брат. Я все же встала на сторону Хуна и попыталась убедить маму, что еще рано делать выводы о будущем племянника, ведь он все еще школьник. Но мама очень боялась. Она верила, что вся общественная деятельность моего брата, из-за которой он в жизни не заработал ни гроша и ввязался в смертельную передрягу, была как-то связана с тем, что он получил гуманитарное образование.

     Я пыталась ее успокоить, а сама мысленно соглашалась с ней. Решив как можно скорее разобраться с этой проблемой, я пошла к классному руководителю и буквально умоляла его перевести Хуна из гуманитарной группы в техническую. А получив его согласие, взялась за племянника. Охваченная непонятным беспокойством, я пыталась его переубедить, а он, как и подобает подростку, смотрел на меня вызывающе и молча слушал мою несвязную речь.

     - Хун, твой учитель сказал, что тебе лучше даются технические науки, а не гуманитарные. Это ведь хорошо. Поступишь на инженерный, а там глядишь, столько заводов понастроят, что без работы точно не останешься. Устроишься в хорошее место, приличные деньги будешь зарабатывать, на будущее откладывать, девушку себе найдешь, женишься, дом обустроишь, имущество наживешь… А станешь гуманитарием, и что? Можно конечно на юриста пойти, но думаешь это легко? Только и останется, что литературой да философией заниматься. Зачем тебе это надо? Бессмысленные размышления эти. Вместо того, чтобы думать, как жизнь свою улучшить, эти люди думают о том, зачем человек живет. И все в том же духе. Вместо того, чтобы думать, как денег заработать, думают о том, зачем они нужны, деньги-то. Да и вообще если сегодня кусок мяса удалось съесть, надо постараться, чтобы завтра кусков было два, а они что? Сначала съели кусок мяса, а потом начинают думать, может у кого-то вообще мяса нет…Мясо уже давно в желудке, а они, как дураки, рассуждают о нем. А ведь если так много думать, можно о самом главном забыть. Не лучше ли тебе подстроиться под общество и получить свою выгоду, чем зря языком чесать и жаловаться на проблемы…

     - Таким был мой отец? – перебил меня Хун.

     Я растерялась. Не только из-за того, что Хун впервые заговорил об отце, но и потому, что я невольно выдала ему все мысли и подозрения о брате, которые долгое время держала в себе.

    - Нет, - твердо сказала я и с еще большим рвением принялась его убеждать.

    В конце концов мои слова дошли до него, или же ему просто надоело слушать, и он все же перевелся в техническую группу. Но теперь он стал получать очень плохие оценки. Инженерные специальности тогда были в моде, и многие отличники выбирали именно их. Когда настало время поступать, конкурс в хорошие университеты был слишком большой, и Хун провалил вступительные экзамены. Он упрямо отказывался дожидаться следующего года, так что поступил в небольшой второсортный университет на кафедру строительной инженерии.

     Все четыре года, пока Хун был студентом, в его университете было столько протестов, что занятия часто приостонавливали, а каникулы начинали раньше положенного. Каждый раз, когда в университете начинался очередной протест, я до того боялась, что Хун во что-нибудь такое ввяжется, что без устали предостерегала его:

    - Даже не думай туда идти. Тебя это все не должно касаться. Ты станешь инженером. Что бы ни случилось, у тебя всегда будет работа, так что волноваться не о чем. Тебя должны интересовать только те вопросы, на которые есть четкий ответ, понимаешь?

    Я пыталась напугать его, что если он даже из любопытства засветиться на протестах, то после выпуска никогда не сможет найти работу и сломает себе жизнь.  И наставляла, что он должен прожить свою жизнь как следует, чтобы непременно получить работу в крупном предприятии и наслаждаться стабильностью, найти себе красивую жену и вместе с ней выходить по воскресеньям из дома с фотоаппаратом на шее. Хун никогда мне не возражал, но глядел на меня дерзко, вызывающе и даже как-то свысока. И я терялась под этим взглядом, начинала чего-то стесняться и сразу же меняла тему разговора. Но несмотря на стеснение, я, сама того не замечая, слишком часто пыталась его наставлять. Когда он был на последнем году обучения, у нас появилось немного свободных денег, и я захотела купить ему фотоаппарат. Но когда я спросила его мнение, он наотрез отказался.

     - Тетя, я про фотоаппарат даже слышать не хочу. Так надоело, аж тошнит. В жизни ничего такого не куплю.

      Вскоре он кое-как закончил университет и уехал в армию, но поскольку он был единственным мужчиной в семье, его быстро освободили от службы. Когда он вернулся, оставалось только найти работу, но это оказалось довольно сложно. Даже в небольшие компании было трудно попасть, что уж говорить о крупных предприятиях. Стоило нам столкнуться с этой проблемой, как начало казаться, что везде требовались люди с гуманитарным образованием. Может быть, просто пирог в чужих руках казался нам больше, но я из-за этого очень расстраивалась. К счастью, Хун не показывал, что злится и ни в чем меня не винил.

       Он молча ходил на одно собеседование за другим, но его нигде не брали. А в некоторых местах его даже на собеседование не приглашали, ведь оценки в университете у него были не очень хорошие.

      Мы с матерью никогда не хотели, чтобы Хун стал президентом, генералом, успешным бизнесменом или юристом. Мы лишь хотели для него простой счастливой жизни, чтобы он мог честно зарабатывать каким-нибудь ремеслом, нашел себе место в крупной компании и по выходным выходил гулять с фотоаппаратом. Но даже такой жизни добиться было нелегко. По нашей просьбе он столько раз ходил на собеседования, что в конце концов нам стало неудобно просить его снова, а ему было неловко вновь возврашаться ни с чем. В таких неудачных попытках прошло два года. Однажды Хун сказал мне, что хочет уехать на заработки заграницу, и попросил денег, чтобы завести нужные знакомства.

       - Что? Работа за границей? То есть ты хочешь уехать? Нет, так нельзя.

       - Почему? Денег жалко? Или не хочешь одна присматривать за бабушкой? – спросил Хун. Он говорил так уверенно, как будто никаких других причин и быть не могло. Я была так потресена, как если бы он дал мне пощечину.

       Я не знаю, как это объяснить, но мне нужно, чтобы он всегда был рядом, чтобы был у меня перед глазами. Как мне доказать ему, что я заботилась о ребенке, которого безумная безответственная война сделала сиротой, что я вложила в него всю душу и старалась, чтобы он ни в чем не нуждался, вовсе не ради того, чтобы взвалить на него заботу о матери.

        Как объяснить ему, что пусть только у него в жизни все будет хорошо, и только одного его благополучия будет достаточно, чтобы я смогла отомстить той грязной, жестокой войне и изжить наконец полученную тогда боль.

       Я посмотрела ему прямо в глаза. Он тоже посмотрел мне в глаза.  Мы упрямо не отводили взгляда, но я почувствовала отторжение. Мне вдруг стало тошно пытаться проявлять о нем заботу, но я заставила себя притвориться спокойной.

       - Поездку за границу пока придется отложить. Из-за бабушки ли, из-за денег ли, думай как хочешь. А что касается работы - мы до сих пор шли прямо, честным путем. Попробуем найти что-нибудь через знакомых. Даже если на это понадобятся деньги…

     - То есть точно не из-за денег, - перебил меня Хун, глядя на меня с нескрываемой ненавистью.

      Я ничего не ответила. А мама, которая все это время сидела рядом, всхлипнула и пожаловалась на мое упрямство.

     Поиски работы оказались намного сложнее, чем мы предполагали. У нас не было влиятельных родственников или знакомых, готовых замолвить за Хуна словечко. Мне оставалось лишь просить бывших одноклассниц подыскать ему что-нибудь через своих мужей, но и они обычно ничем не могли помочь. Многие вели себя так важно, как если бы им подчинялись все строительные компании страны, но при этом с притворным сожалением отказывали нам в помощи, ссылаясь на упадок в строительной отрасли. Они качали головой и заверяли нас, что с радостью помогли бы, если бы только у Хуна была более востребованная специальность. Но были и такие, которые просили занести им резюме Хуна. Мы осыпали их благодарностями и с трепетом приносили им все документы, но наши ожидания не оправдывались. Они равнодушно отодвигали бумаги на край стола и просили нас подождать. И мы ждали. Но они все не связывались с нами, не соглашались помочь, но и не отказывались. А мы не решались снова к ним обратиться, чтобы не показаться навязчивыми и не унижаться.

      В конце концов нам удалось устроить Хуна только помощником топографа в компанию, которая занималась строительством скоростного шоссе Йондон. Руководителем стройки был муж моей приятельницы. Он как раз навещал ее в Сеуле, и предложил Хуну поехать с ним, если работа его устраивает. Эта строительная компания была одной из самых крупных в стране, но нас разочаровывало то, что Хуну предложили не постоянную работу в офисе, а временную работу непосредственно на самой стройке. Успокаивало только то, что через полгода, когда Хун наберется опыта, его обещали перевести на постоянную работу в Сеульский офис. Мы были не в том положении, чтобы отказываться.

     По совету прораба, мы собрали для Хуна комплект теплого постельного белья, зимнюю одежду, толстую куртку, спецодежду, штаны, рабочие башмаки и еще несколько вещей. Это было в конце апреля, и цветущая вишня ярко окрасила весь Сеул. Но стройка Хуна была в горах, на высоте шестисот метров над уровнем моря, из-за чего там все еще было по-зимнему холодно. Мама стояла в воротах и со слезами провожала Хуна, а я поехала с ним до самого автовокзала. Хун впервые уезжал так далеко от дома, но я только и могла, что попросить его, писать как можно чаще.

    - Пиши как можно чаще. Как бы ни было трудно, нужно потерпеть полгода. А я сделаю все, чтобы тебя потом взяли в офис. А когда тебя возьмут, там уж и в Сеул вернешься. Все будет хорошо, вот увидишь.

      Я знала, что Хун меня не слушает, но продолжала давать ему громкие обещания. Не для того, чтобы утешить его, а для того, чтобы заглушить собственное беспокойство.

    Как я и ожидала, Хун не написал нам и строчки. Если бы не муж приятельницы, который приезжал в Сеул каждую неделю, мы бы с ума сошли от неведения и, предположив самое страшное, наверняка бросились бы к Хуну. А каждый раз, когда я навещала маму, мне приходилось слушать ее бесконечное ворчание.

    Она говорила, что я отправила племянника в ссылку к черту на куличики, откуда он не может выбраться домой. Упрекала меня в том, что я только притворяюсь, будто люблю его, а сама заставляю заниматься каторжным трудом. Она уверяла меня, что Хуна нужно вернуть домой, ведь денег от жильцов было достаточно, чтобы прокормить их обоих. А порой она сетовала, что даже люди, которые никаких университетов не заканчивали, ходят на работу в пиджаке и галстуке, а Хун закончил какой-никакой университет, но вынужден трудиться на грязной стройке. Она плакалась, что жизнь несправедлива к бедному сироте, у которого нет ни матери, ни отца, и ни одного родственника, который мог бы за него заступиться. Я молча выслушивала ее упреки. Мы действительно сдавали свободные комнаты, и этих денег было достаточно, чтобы Хуну не приходилось работать. Если бы работа была нужна ему только для того, чтобы прокормиться, он действительно мог бы не работать. Но я хотела, чтобы у Хена была работа, которая удержала бы его в нашей стране и заставила забыть о поездке за границу.

    Я регулярно навещала приятельницу и ее мужа и приносила им подарки. Я ждала подходящего случая. Если в главном офисе освободится должность, я хотела попросить похлопотать за Хуна, и даже собиралась аккуратно подложить взятку в коробку с пирожными, но случая все не предвиделось.

    Лето давно наступило, а Хун так ни разу не навестил нас и не прислал ни одной весточки. Говорят, что отсутствие новостей – тоже хорошая новость, но это было уже слишком. Там, где он работал, весна едва дала о себе знать и тут же перешла в жаркое лето. Я отправила ему летнюю одежду, и регулярно писала ему письма. В августе с разницей в несколько дней были годовщины смерти моего брата и его жены, и я надеялась, что Хун приедет навестить их могилы. Боясь, как бы он не забыл, я даже отправила ему телеграмму. Но он так и не приехал. Мама поражалась тому, как это могло произойти, и начала с уверенностью говорить о том, что с Хуном что-то случилось, а вскоре с поразительной точностью начала воспроизводить все ужасы, которые приключались с Хуном в ее снах. Из ее причитаний я поняла, что она уже давно мучилась от плохого предчувствия, но не решалась заговорить об этом, а теперь жалела, что не поделилась своими опасениями раньше.

       Мне казалось, что муж приятельницы скрывает от меня правду, и Хуна действительно раздавил бульдозер, как это было в мамином сне. Стоило мне об этом подумать, и я уже не могла успокоиться. То, что от него не было новостей, можно было принять и за хорошую новость, но я никак не могла понять, чем он занимался в горах по праздникам. Если и не каждые выходные, то хотя бы пару раз в месяц он мог соскучиться по кофейням, настольному теннису и развлекательным центрам и должен был непременно приехать в Сеул. Ведь все университетские годы и еще два года после этого, он все время проводил именно в таких местах. Чем больше я об этом думала, тем больше убеждалась в своих опасениях. Хун, которого я знала, и дня не мог прожить без городских увеселений.

     Он часами подбирал себе наряды: надевал яркую гладкую рубашку, модные брюки в полоску и начищенные до блеска туфли, а приодевшись, со скучающим видом насмешливо оглядывал каждого, кто попадался ему в кофейнях, в бильярдных и в залах с игровыми автоматами, где он бесцельно дожидался заката, чтобы затем отправиться в пивные бары и кабаки, а напившись, глубокой ночью на подгибающихся ногах приковылять домой; но и тогда, словно еще не навеселившись, он включал радио на полную мощность, беспощадно нарушая царивший в доме покой - и я никак не могла себе представить, как такой парень проводил все свое время на стройке далеко в горах.  Его образ никак не вязался с американской военной формой и ботинками, которые я купила ему на рынке Намдэмун, чтобы было в чем работать на стройке.

    Наконец я решилась поехать к нему. В день моего отъезда с утра хлынул ливень. Откладывать поездку все же не хотелось, и я купила билет на автобус до города Каннын. Чтобы доехать до стройки, мне нужно было выйти не доезжая до Каннына, в пригороде Джинбу и пересесть на другой автобус. Автобус выехал из Сеула и по мосту Пальдан доехал до Янджу, где гладкая асфальтированная дорога сменилась узким и ухабистым бездорожьем. Справа от автобуса текла река Хан, а слева нависала скала, которая казалось вот-вот обрушится. От частых летних дождей речная вода вышла из берегов, смешалась с песком и теперь была похожа на обширную пустыню. Автобус мог соскользнуть с дороги и непременно погрузился бы в реку, поэтому каждый раз, когда он трясся, я вся сжималась от страха. Но автобус как ни в чем не бывало умело рвался вперед сквозь стену дождя.

     Вдруг я подумала, что если автобус разобьется и я умру, мне бы очень хотелось, чтобы всем стало известно, куда я ехала. Чтобы моя самоотверженная забота о племяннике стала темой всех газет, и слух о ней дошел бы до владельца компании Y и так его тронул, что тот непременно взял бы Хуна на работу в офис. Я так погрузилась в эти постыдные и глупые размышления, что совсем забыла о реальности. И только потом подумала о том, что станет с моими детьми, если я умру. Наверно не пройдет и нескольких месяцев, как муж снова женится. Но мои дети были не из тех, кого могла бы запугать злобная мачеха. Они сами ее замучают и доведут до истерики. Они найдут какой-нибудь изощренный способ поиздеваться над ней. Я так ясно себе это представляла, как если бы действительно умерла и наблюдала за своими детьми со стороны. И я подумала, что даже если из-за Хуна я обделила любовью родных детей, это скорее всего только пошло им на пользу.

     Когда мы въехали в провинцию Канвондо, дорога стала извиваться вокруг холмов, и автобус ехал по ней так быстро, что дух захватывало. Но погода прояснилась, и было уже не так страшно. Спустя шесть часов после отправления мы приехали в Джинбу. Пока я дожидалась автобуса до Ючхонни, решила заморить червячка в ближайшем трактире.

     В трактире было полно посетителей в касках с логотипом компании Y. Я обрадовалась, что была уже почти на месте и почувствовала, как сердце забилось чаще. Но когда я расспросила нескольких рабочих, оказалось, что никто из них не слышал о топографе по имени Ким Хун. Единственное, что я от них узнала, это то, что было не обязательно дожидаться автобуса, ведь всего за несколько сотен вон можно было доехать на такси.

    Центр города Джинбу был таким маленьким, что я обошла его всего за пару минут, но и там было несколько кофеен, ресторанов китайской кухни и ресторанов пулькоги, где сновали люди в зеленых касках с логотипом компании Y и в красных касках компании S. Было видно, что строительство дороги приносило хорошую прибыль всем этим заведениям.

     Таксист высадил меня у большого здания, где находился временный офис компании Y, рядом с которой и была строительная площадка. На ней стояли джипы, грузовики и бульдозеры, и работало множество людей в синих касках. К счастью, я сразу же встретила человека, который знал Хуна. Мне сказали, что он уехал на работу в нескольких ри оттутда, но вскоре должен был вернуться и предложили подождать его. Был уже вечер, и толпа рабочих вплотную уселась в кузов грузовика и выехала с площадки. Оставшиеся строители смыли с себя пыль в ближайшем ручье и пошли в сторону трактиров.

    Лето было в самом разгаре, поблизости зеленели просторные кукурузные поля, а крыши домов были окрашены только в желтый и красный цвета. Эти цвета так сильно выделялись на фоне друг друга, что резали глаза, и я почувствовала себя уставшей и раздраженной. Я отвернулась. По другую сторону бесконечные ряды холмов были покрыты пихтами, за ними возвышалась гора Одэсан, и где-то совсем близко весело журчал ручей.

     Я все ждала, когда же вернется Хун, и очень удивилась, когда какой-то парень, совсем на Хуна не похожий, подошел ко мне и назвал тетей. Он был очень худым, а в его волосах и бровях осело столько пыли, что я сразу его и не узнала. Как только я поняла, что это и правда мой племянник, я поднялась ему навстречу с радостным и в то же время рассерженным восклицанием.

     - Ах ты негодяй, жив здоров, а домой ни строчки не написал!

      Хун, не говоря ни слова, обошел меня и пошел к ручью. Умывшись, он достал из-за пазухи грязное полотенце и наскоро вытерся им. От полотенца шел резкий неприятный запах, и я наморщилась. Заметив мою реакцию, Хун почему-то улыбнулся. Теперь я видела его лицо, очищенное от пыли, но все еще очень темное, покрытое неровным коричневым загаром, на фоне которого одна лишь его улыбка странно белела.

     - Давай сходим куда-нибудь, - предложила я.

    - Нужно у начальника отпроситься.

    - Разве рабочий день еще не закончился? Уже семь вечера.

    - Я и по ночам работаю.

    - Чем топографу заниматься ночью?

    - Ночью я не топограф, а планировщик.

   Хун медленной ленивой походкой пошел к начальнику. Он не выходил очень долго, а когда вышел, ни сказав ни слова, пошел впереди.

  - Где бы нам поужинать? Может у тебя в комнате курицу пожарим?

  - Давай лучше в Джинбу.

  - Почему? Там есть какое-то особенное место?

  - Да нет, просто захотелось в Джинбу.

    Пришлось снова брать такси. Было видно, в какой восторг пришел Хун, завидев небольшую освещенную улочку Джинбу с ее ресторанами и барами.

    - Неужели ты здесь не бывал? Я видела в ресторанах людей со стройки.

    - Это не рабочие, а администрация. Или те, кто от работы отлынивают.

    - И на стройке такие люди бывают?

    - Да, тетя, такие люди везде бывают.

     Последнюю фразу Хун сказал, словно выплюнул. И больше ничего не говоря, зашел в ресторан пулькоги. Внутри было влажно и душно, как в сауне, и меня чуть не стошнило от поднимающегося над нашим столиком крепкого запаха мяса. С Хуна ручьями стекал пот, но он, будто не замечая этого, свирепо уплетал пулькоги. Я с удивлением смотрела, как Хун, который всегда ел мало и был очень привередлив в еде, со зверским аппетитом отправлял в рот один кусок за другим.

     - В пансионе еда не вкусная?

     - Я там только сплю, а питаюсь в столовой на работе.

     - А, значит еда бесплатная?

     - Куда там. Все из зарплаты вычитают.

    - И сколько остается?

     Именно это меня интересовало больше всего, и я удивилась тому, как естественно получилось об этом спросить.

    - В день платят тысяч тридцать вон, но как рассчитаюсь за еду и за ночлег, от силы пару тысяч остается. А иногда рабочие скидываются на пьянку, и отказаться я не могу, да и не хочу - без этого совсем нет мочи терпеть. Хорошо хоть домой не просите денег отсылать, а то не знаю, что бы я делал.

     - Вот как, а что еда в столовой, вкусная?

     - Да великолепная, лучше некуда! И работа великолепная, каждый день с тяжелым грузом по горам мотаться.

      Я уже обо всем догадалась, глядя с каким бесконечным аппетитом и жадностью он ел.

     - И вообще, начальнички мои, просто великолепно с подчиненными обращаются. Я с семи утра с оборудованием на плече по горе туда-сюда, туда-сюда, возвращаюсь совсем никакой, а они дадут мне тарелку какой-нибудь гадости и гонят на ночные работы, да еще все в один голос ругают, что, мол, от графика отстаем. Стоят и подсчитывают, как фирме не выгодно от графика отставать, а я ни на зарплату, ни на еду пожаловаться не могу, потому что они со мной разговаривают как с вредителем, который только убытки фирме и приносит, вот и перечить им не хочу, противно…

     Съев невероятное количество пулькоги, Хун сказал, что хочет кофе, и мы зашли в кофейню. Там перед экраном телевизора сидела толпа работников компании Y, которые подозвали к себе официанток, и теперь вели с ними громкую беседу. Хун поздоровался с некоторыми из них, но не стал к ним подходить. Нахмурившись, он залпом выпил кофе, и сказал, что эти люди так ему надоели, что даже видеть их больше не хочет, что один их вид портит ему настроение, и предложил скорее пойти в пансион.

     Комната Хуна в пансионе была тесной и очень грязной. Одежда, разбросанная по всему полу, собралась в огромную гору белья, от которой шел кисловатый затхлый запах. Но ничто не шло в сравнение с той вонью, которая исходила от ног Хуна, после того, как он снял свои ботинки. Глядя на все это, я еще раз убедилась, что без уборки и стирки, человек мало чем отличается от самого грязного животного.

    - Помойся перед сном, - попросила я.

     Но он не только не помылся, но даже не разделся и, рухнув на кровать, тут же захрапел. Мне пришлось заняться уборкой хотя бы для того, чтобы приготовить себе место для ночлега. Среди гор вонючего белья валялись пустые бутылки из-под соджу, открытые рыбные консервы и крошки от всевозможных чипсов, которые только усиливали неприятный запах. В беспорядке его комнаты мне не попалась ни одной книги, ни одного тонюсенького журнала. Мрачно оглядываясь, я подумала что он забросил не только свое тело, но и душу.

     Жара, вонь и разные мысли не давали мне заснуть. Пролежав без сна всю ночь, я услышала шаги хозяйки пансиона и тоже решила встать, чтобы познакомиться с ней и поблагодарить за заботу о Хуне. Хозяйка отнеслась к моим словам прохладно, и совсем не по-деревенски, сдержанно ответила, что никакой заботы она не проявляла. Можно было бы подумать, что она просто скромничает, но ее интонация четко говорила, что нас связывают только деловые отношения и ни о какой заботе не может быть и речи.

     Я еще сильнее пожалела Хуна и уже забыла о том, что сердилась на него. Я решила выстирать гору грязного белья и отнесла все к ручью. Мыла я не нашла, поэтому сходила в местный универмаг, где пришлось заплатить целых сто вон за мыло неизвестного производителя, которое, к тому же, очень неприятно пахло. Но когда все было готово, я так и не решилась начать стирку.

      Казалось, что стоит мне об этом заикнуться, и Хун с радостью вернется со мной в Сеул, а мокрое белье нас сильно задержит. Я знала, что обязательно заберу его. Я понимала, что просто не могла уехать без него.

     Погрузившись в раздумья, я не заметила, как Хун с зубной щеткой во рту оказался рядом со мной.

    - Тетя, ты чего? Столько белья, что стирать неохота? Ну ты сполосни его чуток, и все дела.

     - Послушай, что это за деревня такая? За обычное мыло целых сто вон дерут!
     - Ты еще цены на соджу не видала.

     - А тебе лишь бы выпить! – вспылила я, а потом добавила, - Но почему местные жители такие неприветливые?

      - Из-за потока туристов, из-за чего же еще. По этой дороге все в храм Вольчонса едут, который на горе Одэсан. А тут еще шоссе строится и транспортная развязка, вот все и засуетились, как почуяли запах денег. Некоторые аж облизываются от удовольствия, предвкушают, как будут сеульчан обдирать. Да что там говорить, хозяин вот этих полей ни разу никого кукурузой не угостил. Со всех денег требует. Я бы мог заплатить, но не стану. Где это видано, чтобы в деревне, где кукуруза в избытке, соседи ее друг у друга покупали?  Да черт с ним, я сегодня решил прогулять работу, хочу с тобой съездить к храму. Начальник знает, что ты приехала, так что попробую его уломать.

    Хун достал из-за пазухи свое грязное полотенце, бросил его к остальному белью и спешным шагом пошел к начальнику. Вскоре он скрылся в кукурузном поле. Кукурузы там и правда было очень много. При мысли, что жадный хозяин этих полей ни разу не угостил Хуна, во мне закипела злость.

     Я остановила течение ручья камнем и погрузила стирку в воду. Стирая, я заметила, что все белье Хуна кишело вшами. В наше время вшей ни у кого уже нет, даже у самых бедных людей, которые живут хуже крыс. Я с ненавистью сдавила пальцами вошь, представляя как она кусала бедного Хуна, и без того нагруженного тяжелой работой и питавшегося кое-как.  Убив ее, я растерянно глядела на свои пальцы.

    - Начальник не дал отгула, - сказал Хун, вернувшись с поникшей головой.

    - А мне все равно, что там думает этот начальник. Поехали со мной в Сеул. Нужно убраться отсюда, пока ты ничем не заболел.

   - Нет.

    Я и представить не могла, что Хун откажется.

   - Как нет? – растерялась я.

   - Я еще не закончил. Вот опущусь я ниже некуда, тогда и посмотрим, что вы с бабушкой скажете. Тогда и вернусь домой, да только чтобы поглядеть вам в глаза. Инженера из меня хотели сделать, на работу хотели устроить? Что вы там говорили, что если постараюсь, смогу стать человеком? Вот и смотрите, каким человеком я стал!

    Я испугалась слов Хуна и сама начала на него нападать.

    - Да? А зачем тебе все это? Только чтобы нам отомстить? – закричала я.

    - Успокойся. Я просто хочу, чтобы вы убедились, что все ваши планы рушатся, и наконец оставили меня в покое и дали уже уехать из страны. Но только пойми меня правильно. Я не то чтобы хочу все разрушить, я наоборот стараюсь на этой работе как могу. Иногда я думаю, что может все и сложится так, как ты говоришь. Я даже немного хочу, чтобы ты оказалась права. Так что я не только мести ищу.

     - Вот-вот, все еще может получиться, вот увидишь, - сказала я ласково, хватаясь за тонкую соломинку надежды.

     - Только ты не слишком-то старайся все изменить. Не надо из последних денег взятки давать, или на коленях перед кем-то ползать. Здесь полно таких как я, которых обещали через полгода перевести в офис, а самих по несколько лет на стройке держат. Администрации всяко лучше временных рабочих нанимать – зарплату дают копеечную, по выходным заставляют пахать, да еще и ответственности никакой нести не надо. Как ни крути, хорошая стратегия у фирмы, ничего не скажешь.

      Хун проводил меня до остановки. Мы ждали долго, но автобус до Джинбу все не приезжал. Все это время я чувствовала какую-то недосказанность, и всеми силами пыталась заполнить ее. Преувеличивая и сгущая краски, я рассказала ему о том, с каким трудом добралась до него, потом похвалила его за работу. Я сказала, что он должен гордиться тем, что делает, ведь с появлением шоссе, путь до Каннына станет намного легче и быстрее.

    - Не смеши меня, - сказал Хун с таким видом, как будто его сейчас стошнит.

     В это время перед нами проехала вереница автомобилей, которые спешили к храму Вольчонса и, проезжая, обдали нас пылью. Я снова подумала, что когда Хун и другие рабочие закончат строить дорогу, здесь появится еще больше машин и туристических автобусов. «Как же много машин здесь будет!», - подумала я. И тут же в голове раздалось «Не смеши меня» так, как это произнес Хун, и я почему-то очень смутилась от собственных мыслей.

      Наконец приехал автобус, в который села я одна. Я несколько раз жестом показала Хуну, чтобы он не ждал отправления, но Хун не двинулся с места, как если бы его ботинки приросли к земле. Мне было неловко смотреть на него, и я посмотрела вдаль. Рисовые поля изумрудными пятнами поблескивали на солнце, море кукурузы отливаломь нежной зеленью, а вдалеке гордо возвышалась гора Одэсан, с вершины которой неудержимыми потоками стекала вода, собираясь в ручьи у подножия. Это место было прекрасным. Да и нет у нас в стране такого места, которое не было бы прекрасным.

    Но почему на этой прекрасной земле так тяжело жить?

   Хун был еще младенцем, жаждущим материнского молока, когда эта безумная война прошлась по нашей земле и вырвала с корнем все, что было дорого ее жителям, разрушив их быт и покой. А я своими глазами видела эту разруху, и поселившийся в моей душе страх преследовал меня всю жизнь. Я хотела воспитать Хуна так, чтобы даже на этой земле он смог жить счастливо, и делала ради этого все. Теперь я понимаю, что не справилась, хоть и не знаю где именно могла ошибиться. Я шумно вздохнула. Что-то тяжелое сдавило мою грудь. Гнетущее чувство. Но не сожаление, нет. Жалеть было не о чем. Если бы я могла начать все сначала, я бы воспитала Хуна точно так же.