Вологодские узоры. На Луну и обратно... пешком

         (Представляю своим читателям первую из пяти, опубликованных в первом номере за 2018 год журнала "Южная Звезда", статей составивших мемуарный цикл "Вологодские узоры".)               
               

         Тёть-Тоня от предложенной мною оплаты за луковицы отказалась. Молвила тихо, но твёрдо:
     — Василей (тут, в вологодских деревнях, все так выговаривают), я денег не возьму.
         Мы с ней давние знакомые и поэтому попытку всё-таки продавить оплату, – как иногда приходится делать, учитывая стеснительность при откровенно бедственном положении немногих оставшихся, в основном пожилого и старшего возраста, жителей приозёрных деревень, – я делать не стал. И даже, можно сказать, – вовремя себя остановил! Ответ мне был известен заранее – «Полно! Отступись…». Но это бы уже значило лёгкую степень раздражения. И ещё это бы значило для меня, что не стою я даже этих луковиц! А зачем портить такой дружеский жест непониманием.
        Н-е-ет! Действительно – «Полно!».
        И сейчас вот, только что, мне вспомнился похожий случай, где я тоже оказался, как мне кажется, на высоте.
        Тогда – в начале девяностых – я вернулся, после долгих странствий на Ставрополье. В село, где и родился, то есть в своё родное село. В следующем году купил хатку на отшибе и, большим чудом, приобрёл тракторок  Т - 40АМ. Который сумел восстановить и наладить. Стал обживаться на новом месте. Люди старшего поколения помнят, какие это были годы. Не было ничего, товарно-денежные отношения иссякли. Основной формой производственных отношений стал товарообмен, который тогда стал именоваться модным иностранным словечком – бартер. Схема всё та же: «ты мне это – я тебе – то». Пришлось мне на тракторочке сшибать себе картошку на посадку. Пахал односельчанам огороды. Огород – ведро картошки.
        В загоне, где был и родительский огород, ко мне, улучив минуту, подпорхнула знакомая нашему семейству и живущая поблизости монашка – бабка Соня. Как обычно, вся в ношенном чёрном для «чёрной» же работы. Сухонькая такая, маленькая, подвижная старушонка, которая работала, работала и работала до глубокой старости, до смерти самой. И считала, при том, работу, даже в церковные праздники, грехом не самым тяжким. Глаза у бабки Сони (я помню), несмотря на преклонные годы, всегда были живыми и «разумными».
Ну вот, подпорхнула она в своём балахоне к трактору, когда я остановился на минутку, и живенько так спрашивает:
     — Вася, по чём берёшь?
     — По ведру за огород, баб-Сонь, – но памятуя, что живёт она теперь совсем одна (последняя наша монашка) и беднее, Господи прости, церковной мышки, добавил по-простому. – Тебе, бабуш, даром спашу. И хорошо спашу, не переживай.
        Бабка – себе на уме – минутку подумала. Кивнула:
     — Паши, Вася…
        Закончив очередной загон, заехал на её огород. Пахал – старался, как никому! Помнил, как она всегда поддерживала отца моего за хозяйственность и домовитость, да ещё жалела наше семейство, что детей у нас много. У неё самой детей, конечно, не было.
        Двухкорпусной плуг (трёхкорпусной для Т-40 тяжеловат) можно идеально настроить. Огороды, с отрегулированным довалом, получались без борозд, ровные как стол, комковатости не было, как таковой – земля просто рассыпалась! Такую пахату нет никакой нужды боронить или дополнительно обрабатывать граблями –  громадить, или скородить, как у нас говорят.
        Когда уже закруглялся, подрубая вспаханное с торцов, и целился переехать на огород тёть-Маши Чернышовой, случайно заметил (и хорошо, что заметил!)  – прёт моя бабуська – божий одуванчик, согбенная тёмная фигурка – по тропке в саду, меж вековых стволов кульги, алычи и абрикосов уже нарядившихся в пресветлые жёлто-оранжевые прощальные прозрачные осенние убранства, в огород два тяжеленных ведра. Согнулась совсем под тяжкою ношею, еле ногами перебирает! Я пожалел старушку, остановил трактор, выпрыгнул из кабины, подскочил.
     — Баб-Сонь, я ж сказал – не возьму!
     — Вася, возьми. Это не за огород.
     — А кому это?
     — Тебе… Это милостыня…
        Я на мгновение потерял дар речи. Аж похолодело всё внутри! Мыслимое ли дело, милостыня – от нищего!? Но удержался к счастью и вида, как будто, не подал. Только внимательно-вопросительно посмотрел на морщинистое старушечье личико с курносым – башмачком – носиком, заглянул в умные, чёрные, живые, как у мышонка, глаза. Понял всё на мгновение и в прошлом своём и в будущем. Что не выбиться мне никогда из нужды, век-до-старости; как говорят, «перебиваться с хлеба на воду», несмотря на все свои достоинства. Вернее, – не понял ничего! (Сам теперь удивляюсь, как это всё случилось!). А монашка, как я теперь понимаю, тогда и не сомневалась, что так оно и будет. Потому и спешила «поддержать». Хоть пока и не видно было явного повода подавать мне милостыню. Скорее – наоборот! Я ей должен был помочь. Но сокрытое тогда ещё от меня, для неё было, по-видимому, ясно. Ну, вот и спешила пособить заранее. Торопилась. Времени у неё оставалось совсем чуть-чуть, чтоб не дождаться моей нищеты. Умерла вскорости. Царство ей небесное…
        А тогда я, не знаю и – как, осознал значение этого бабкиного трогательного жеста. Молча сходил. Обречённо покорно достал из-за сиденья пустой мешок. Принёс неспешно. Безропотно подал бабке поддержать. Пересыпал её картошку голышовочку.
     — Ну, пусть, бабуш, – одно ведро, как все?..
     — Нет, Вася, я подаю – два!.. – продолжая держать раскрытым зёв мешка, настаивала она.
        Я, упрямиться не стал, чего уж теперь, – и второй пересыпал.
     — Спаси Бог, баба-Сонь! – ответил, как положено в таких случаях.
     — Бери, Вася, картошка хорошая. Даст Бог, хорошо и уродит.
        Картошка, действительно, оказалась хорошая: вкусная, сладкая, крахмалистая, рассыпчатая и дала хороший урожай.
        …Много ли с двух вёдер?..
        Мно-ого. МНЕ НА ВСЮ ЖИЗНЬ ХВАТИЛО!
        Спасибо, баба-Сонь. За милостыню твою, спасибо…

        Я в приподнятом настроении шёл по тропочке от Павшихи, где живёт Антонина Смирнова, обходя лаву Кумзеро-озера: через Дуровскую, потом, через мосток над Ракулой-речкой-впадающей.
        Солнышко, перед Троицей уже тёплое, ласковое, низко шло на закат.
        Думки в голову приходили тоже тёплые, лёгкие, светлые:  «Не сдаётся старая гвардия, держится в обложной осаде воровства, корысти, мздоимства, выгоды, продажности. Не сдаются русские духом. Не сдаются России Жидовствующей! Улеглись – не сдвинешь – обкатанными веками камешками, упёрлись валунами, возвысились утёсами в половодье чистогана. Есть на что понадеяться простодушному! Будет на что опереться «плотинами», «мостами». Будет чем обуздать этот мутный поток, заставить его работать. Приносить пользу, а не разруху русской деревне – колыбели и хранительнице русской духовности.
        И молодёжь есть хорошая, деловая, не пьющая, старой гвардии под стать. Найдётся таковых не один десяток даже по соседним деревням, где и жителей то осталось, раз – два и обчёлся. А по России – миллионы! Может быть, правда, не совсем ещё понимает, «что творилось, что творится на родной земле». Но поймут – головы на плечах есть!
        Готовьтесь… Русские, даже когда сдаются, – не сдаются духом.

        Мостик этот через устье Ракулы восстановлен самолично Сашей Шадруновым с напарником и позволяет теперь добраться до деревеньки Лаврихи на легковом автотранспорте. Устаревший, полусгнивший настил обветшалого моста разобрали вдвоём, прокинули новые тридцатиметровые несущие балки – опёрли на старые, ещё не сгнившие сваи, собрали настил новый, из свежей, крепкой доски.
В этой самой Лаврихе, Саша купил старую вековую избу. Реставрировал, перестроил, достроил. Теперь изба на загляденье! Смотри и радуйся!
        А дорога моя, уже набитая легковушками, повернула в обратную сторону, на восток, но уже по этому берегу озера. Двумя колеями уже вытертой до земли травки-муравки (среди, в пояс уже заросшей, годами теперь не кошенной, не травлёной скотиной-пасущейся, полусухостойной травищи) поднималась на пригорок. Солнце за спиной, опускаясь за зелёную зубчатку леса, вытянуло, выкатило в небесной круговерти с противоположной, восточной, стороны, нежнейшей пригарочки чудесный блин полнолуния. Блин этот ещё тёплый, тёплого жёлто-оранжеватого свечения (а не бледно мёртвого, как обычно) низенько, уж совсем низенько остановился. Собрался, видимо, и дальше, так же низенько, как и солнце красное, так его подрумяневшее, катиться по солнышком проторенной тропинке, шедшей низенько в нашей северной широте, но зато чуть ли не по всему кругу зубчато-елового горизонта, чтобы закатиться совсем уж недалеко от того места, где выкатилось.
        Я бодренько вышагивал, нёс в пакетике шестьдесят луковиц. Семенных луковиц вологодского семейного лука. Спасибо тётке Антониде (так тут говорят). Та, от невестки, у которой я покупал картошку на посадку, узнала, что мне не хватило луку закончить рядок и передала через неё же, чтобы я зашёл… Этого луку мне хватило потом не только закончить недосаженный рядок, но и посадить треть следующего.

        Дорога шла круто вверх и поднималась пригорком так, что, к моему, поначалу, изумлению, попадала прямёхонько, тютелька-в-тютельку… на стоящую совсем низко, а потому – огромную, желтовато-лимонно-оранжевую, с поджаристостью лунных морей диковину. Чудесным, так не свойственным ей, тёплым, не ярким, приглушённым лунным свечением, дистанция между видимым краем дороги, «направленной на луну» и её «твёрдой» поверхностью, скрадывалась совсем. Без остатка. И, получалось, как ни крути… Как ни юли… Я даже завилял по дороге…
        …Дорога поднималась на Луну!!!И никуда более. Вела туда… Там и заканчивалась! Ни о какой Лаврихе, тем более – Берендеевке! уже и речи быть не могло. Меня, ошеломлённого, по инерции, совершенно растерявшегося и не способного остановиться, несло, сломя голову… на Луну??? Перепужался я? Да нет, кажется. Любопытно было – да! В конце концов, какая разница, что на Луне пусто, что в моей Берендеевке пока – шаром покати! Одно только название и есть. Та же луна. Не обжитая. Ну, конечно, была тут на этом месте когда то деревенька в последней остатней избе которой мне когда-то, к счастью, довелось пожить, порядком уж лет назад – в 1989 году. И рядышком, чуть дальше метров за семьсот на высоком месте, на озёрном берегу, тоже была деревня – Ворсинская. Следа от которой, тогда уж, не оставалось.
        В общем, разница для меня, тогда, уже поведённого этими тёплыми ясновечерними чудесами, была не велика. Что Берендеевку, оторванную от живого цивилизованного мира труднопроходимым бездорожьем, что Луну – пустынную «светилу» - обживать надо с нуля. И не кому-нибудь, а мне! Потому что больше некому. Остальной народ увлечён серьёзными, важными делами. И дел этих целый ворох: достаток, карьера, тщеславные устремления (которые и не перечислить), семейное благополучие, «личное счастье» и так дальше…
        В общем, я обречённо, уже смирившись со своёй нелёгкой долей, топал-пылил в вечерней тихой недвижимости на Луну. Подходя уж совсем близко к Луне (к перекату пригорка и дороги) по-хозяйски уж начал прикидывать: «Маловата светила-то. Негде и развернуться-то, как следует. И трактор-то негде поставить. Видать, всё вручную придётся делать. Огород… Ну может «раздуется» ещё пока окончательно дойду. Хотя, вот уж она – рукой уж подать!».
        И, когда ноги инстинктивно начали выше подниматься, чтоб перебраться непосредственно на светилу, она неожиданно вдруг подпрыгнула! Видать чудеса в этот вечер ещё не закончились. Крышами, поначалу, в образовавшемся промежутке между дорогой и Луной, показались избы Лаврихи-деревеньки, а за ними, с километр наверное как, родные четыре берёзы – великаны столетние – на месте моей бывшей и (надеюсь) будушей Берендеевки.
        Ху-у-ух!.. Ну, слава Богу! Пронесло. А то уж… Ну бывает же такое?!
        Чуть совсем на Луну не утопал... И я, с облегчением,  всё ещё высоко, по журавлиному, поднимая ноги (только в другую от журавля сторону), пошагал под горку к Лаврихе. А за Лаврихой-деревенькой – уж рукой подать… Теперь уж точно приду. Бегом добегу до родной Берендеевки!
        …Наверное… – впереди ещё один пригорок…